Изображение войны в романе М. Шолохова "Тихий Дон"

Роман-эпопея М. А. Шолохова «Тихий Дон», несомненно, является наиболее значительным и серьезным его произведением. Здесь автору удивительно хорошо удалось показать жизнь донского казачества, передать сам дух его и все это связать с конкретными историческими событиями.

Рождение известнейшего романа-эпопеи Михаила Александровича Шолохова «Тихий Дон» связано с событиями русской истории, имеющими мировое значение: первая русская революция 1905 года, мировая война 1914-1918 годов, Октябрьская революция, гражданская война, период мирного строительства вызвали стремление художников слова создать произведения широкого эпического охвата.

Характерно, что в двадцатые годы почти одновременно стали работать М. Горький над эпопеей «Жизнь Клима Самгина», А. Н. Толстой – над эпопеей «Хождение по мукам», М. Шолохов обратился к созданию эпопеи «Тихий Дон». Создатели эпических полотен опирались на традиции русских классиков, на такие произведения о судьбах народных, как «Капитанская дочка», «Тарас Бульба», «Война и мир». В то же время авторы были не только продолжателями традиций классической литературы, но и новаторами, ибо воспроизводили такие преобразования в жизни народа и Родины, которых не могли видеть великие художники прошлого.1

Роман-эпопея «Тихий Дон» занимает особое место в истории русской литературы. Пятнадцать лет жизни и упорного труда отдал Шолохов его созданию. М. Горький видел в романе воплощение огромного таланта русского народа. События в «Тихом Доне» начинаются в 1912 году и заканчиваются в 1922, когда на Дону отгремела гражданская война. Прекрасно зная жизнь и быт казаков Донского края, будучи сам участником суровой борьбы на Дону в начале двадцатых годов, Шолохов основное внимание уделил изображению казачества. В произведении тесно соединяются документ и художественный вымысел. В «Тихом Доне» много подлинных названий хуторов и станиц Донского края. Центром событий, с которыми связано основное действие романа, является станица Вёшенская.

Первая мировая война изображается Шолоховым как народное бедствие, и старый солдат, исповедуя христианскую мудрость, советует молодым казакам: «Помните одно: хочешь живым быть, из смертного боя выйти – надо человеческую правду блюсть…» Шолохов с большим мастерством описывает ужасы войны, калечащей людей и физически, и морально. Смерть, страдания будят сочувствие и объединяют солдат: люди не могут привыкнуть к войне. Шолохов пишет во второй книге, что весть о свержении самодержавия не вызвала среди казачества радостного чувства, они отнеслись к ней со сдержанной тревогой и ожиданием. Казаки устали от войны. Они мечтают об ее окончании. Сколько их уже погибло: не одна вдова-казачка отголосила по мертвому. Казаки далеко не сразу разобрались в

1 Гордович К. Д. История отечественной литературы XX века. 2-е изд., испр. и доп.: Пособие для гуманитарных вузов. – СПб.: СпецЛит, 2000.–с.216

исторических событиях. Вернувшись с фронтов мировой войны, казаки еще не знали, какую трагедию братоубийственной войны им придется пережить в

скором будущем. Верхне-Донское восстание предстает в изображении Шолохова как одно из центральных событий гражданской войны на Дону.

Причин было много. Красный террор, неоправданная жестокость представителей советской власти на Дону в романе показаны с большой художественной силой. Многочисленные расстрелы казаков, чинимые в станицах, - убийство Мирона Коршунова и деда Тришки, который олицетворял христианское начало, проповедуя, что всякая власть дается Богом, действия комиссара Малкина, который отдавал приказы расстреливать бородатых казаков. Шолохов показал в романе и то, что Верхне-Донское восстание отразило народный протест против разрушения устоев крестьянской жизни и вековых традиций казаков, традиций, ставших основой крестьянской нравственности и морали, складывавшейся веками, и передаваемых по наследству от поколения в поколение. Писатель показал и обреченность восстания. Уже в ходе событий народ понял и почувствовал их братоубийственный характер. Один из предводителей восстания, Григорий Мелехов, заявляет: «А мне думается, что заблудились мы, когда на восстание пошли».

А. Серафимович писал о героях «Тихого Дона»: «…люди у него не нарисованные, не выписанные, - это не на бумаге».1 В образах-типах, созданных Шолоховым, обобщены глубокие и выразительные черты русского народа. Изображая мысли, чувства, поступки героев, писатель не обрывал, а обнажал нити, ведущие к прошлому.

Работая над эпопеей «Тихий Дон», Шолохов исходил из философской концепции о том, что народ является основной движущей силой истории. Эта концепция получила в эпопее глубокое художественное воплощение: в изображении народной жизни, быта и труда казачества, в изображении участия народа в исторических событиях. Шолохов показал, что путь народа в революции и гражданской войне был сложным, напряженным, трагичным. Уничтожение «старого мира» было связано с крушением вековых народных традиций, православия, разрушением церквей, отказом от нравственных заповедей, которые внушались людям с детских лет.

Эпопея охватывает период великих потрясений в России. Эти потрясения сильно отразились на судьбе донского казачества, описанного в романе. Вечные ценности определяют жизнь казаков как нельзя более ярко в тот трудный исторический период, который отразил Шолохов в романе. Любовь к родной земле, уважение к старшему поколению, любовь к женщине, необходимость свободы – вот те основные ценности, без которых не мыслит себя вольный казак.

1 Лукин Ю. Б. Михаил Шолохов. М.: «Советский писатель», 1962. – с. 22

Жизнь казаков определяется двумя понятиями – они являются воинами и хлеборобами одновременно. Надо сказать, что исторически казачество складывалось на границах России, где были часты вражеские набеги, поэтому казаки вынуждены были с оружием в руках вставать на защиту своей земли, которая отличалась особенным плодородием и сторицей вознаграждала за вложенный в нее труд. Позднее, уже находясь под властью русского царя, казачество существовало привилегированным военным сословием, что во многом и обуславливало сохранение у казаков древних обычаев и традиций. У Шолохова казаки показаны именно очень традиционными. К примеру, с малых лет они привыкают к коню, который выступает у них не просто орудием производства, а верным другом в бою и товарищем в труде (за сердце берет описание плачущего богатыря Христони по уведенному красными Воронку). Все казаки воспитываются в уважении к старшим и беспрекословном подчинении им (Пантелей Прокофьевич мог наказать Григория даже тогда, когда под началом последнего находились сотни и тысячи людей). Казаки управляются атаманом, избираемым войсковым Казачьим Кругом, куда у Шолохова и направляется Пантелей Прокофьевич.

Но необходимо отметить, что в среде казачества сильны традиции и иного плана. Исторически основную массу казачества составляли бежавшие от помещиков из России в поисках свободной земли крестьяне. Поэтому казаки в первую очередь являются земледельцами. Необъятные просторы степей на Дону позволяли при известном трудолюбии получать хорошие урожаи. У Шолохова они показаны хорошими и крепкими хозяевами. Казаки относятся к земле не просто как к средству производства. Она для них нечто большее. Находясь на чужбине, казак сердцем тянется к родному куреню, к земле, к работе по хозяйству. Григорий, будучи уже командиром, не раз уезжает домой с фронта, чтобы повидать близких и пройтись по борозде, держась за плуг. Именно любовь к земле и тяга к дому заставляют казаков бросать фронт и не вести наступление дальше границ округа.

Казаки у Шолохова весьма свободолюбивы. Именно любовь к свободе, к возможности самому распоряжаться продуктами своего труда толкнули казаков на восстание, помимо неприязни к мужикам (в их понимании лентяям и недотепам) и любви к собственной  земле, которую красные должны были передать произвольным образом. Свободолюбие казаков в какой-то мере объясняется их традиционной автономией внутри России. Исторически люди стремились на Дон в поисках свободы. И они находили ее здесь, становились казаками.

Вообще, свобода для казачества – не пустой звук. Воспитанные в полной свободе, казаки негативно воспринимали попытки посягательства на их свободу со стороны большевиков. Борясь против большевиков, казачество не стремится полностью уничтожить их власть. Казаки лишь хотят освободить свою землю. Если говорить о врожденном чувстве свободы у казачества, то следует вспомнить переживания Григория из-за ответственности перед советской властью за свое участие в восстании. Как беспокоят Григория мысли о тюрьме! Почему? Ведь Григорий не является трусом. Дело в том, что Григорий боится самой мысли об ограничении его свободы. Ему не удалось испытать какое-либо принуждение. Григория можно сравнить с диким гусем, которого пуля выбила из родной стаи и бросила на землю к ногам стрелка.

Война и мир – эти два состояния жизни человеческого сообщества, возведенные Львом Толстым в заглавную формулу его великого романа, на который ориентировал себя автор «Тихого Дона» (постоянно читал «Войну и мир» в пору обдумывания и работы над эпопеей, возил с собой и на фронт Великой Отечественной), по сути являются у Шолохова двумя главными пластами народного бытия, двумя точками человеческого отсчета. Влияние Толстого на Шолохова, особенно во взгляде на войну, отмечалось не раз, но все же у автора «Тихого Дона» - свое, углубленное понимание мирного и военного статуса жизни, идущее от большей близости к натурально-природному типу существования, корневому восчувствию бытия вообще.1

Мировая война, революция, гражданская война у Шолохова во многом лишь сгущает до жуткого, отталкивающего концентрата то, что существует в мирном состоянии, в самой природе человека и вещей этого мира: импульсы разделения, вытеснения, страстной самости, издевательства над человеком, злобы и убийства. Мир скручивается своим жгутом противоречий и борьбы – раскалившись, вылезут они в гражданском противостоянии, дойдут до гомерического «кроворазлития», неистового взаимоистребления, полного разрушения прежнего уклада жизни. Мир и война – состояния относительного, видимого здоровья (с загнанной внутрь хроникой) и острой болезни одного организма. Диагноз обеих фаз недуга, по большому счету, один: определяется он той центральной мировоззренческой оппозицией «Тихого Дона», которую Федоров определял как родственность – неродственность, при том, что родственность есть и самое натурально глубинное и неотменимое отношение между людьми, детьми одного отца, небесного и земного, и вместе самое искажающееся, вплоть до своей противоположности, даже в теплом и сокровенном своем ядре – семье и общине.

Конечно, такое искажение достигает вопиющей степени именно в состоянии войны, особенно гражданской. Но зерна неродственности, уходящей, как указывал тот же Федоров, в самый корень падшего, смертного бытия, всходят зловещими плодами еще до войны и революции. Вспомним, как в распалении предрассудков и темных страстей была погублена бабка Григория, а дед его «развалил до пояса» того, кто пришел на его двор во главе хуторской, общинной расправы. Или как отец Аксиньи, посягнувший на нее, был зверски забит сыном и женой, как калечили и убивали друг друга в драке на мельнице казаки и тавричане, как «обдуманно и страшно» истязал

1 Якименко Л. «Тихий Дон» М. Шолохова. О мастерстве писателя. М.: «Советский писатель», 1954. – с. 34

Степан свою жену, как «ссильничал»Лизу Мохову Митька Коршунов, а позднее бесстыдно приставал к сестре… А Наталья, тихая, самоотверженная, чистая женщина, оказывается способной на сугубый грех (по христианским понятиям) – на себя руки наложить, да еще в пасхальную ночь, а позднее – пусть и в жгучей обиде на мужа за его неверность – убить собственный плод, их возможное будущее дитя: какое-то тонкое изуверство чистеньких и тихоньких! «Выхолостил мою жизню, как боровка» – выдавливает из себя Степан Григорию: вольно-невольно в своих страстях один становится поперек дороги другому, губит его. Груз такой вины центральных любимых героев романа – причем в сугубо мирных, любовных коллизиях и борьбе – тех же Григория и Аксиньи огромен.

В самое мирное время, как видим, густо идет натуральная изнанка жизни и человеческих отношений: семейные преступления, тайные ночные измывательства, ненависть к чужакам, злоба и убийства… Более того, народный, низовой герой значительно ближе к этой изнанке, чем, скажем, дворянские персонажи того же Толстого: сам быт и уклад существования намного жестче, естественнее, открытее: живут среди и рядом с животными, с природой, не знают городской гигиены, сами режут скотину, лихо дерутся, привычно избивают жен, задиристо-безжалостны друг к другу в слове… Их закалка, физическая и психическая, несравнима с чувствительностью цивилизованного, отполированного, изнеженного бытовым комфортом городского, имущего человека: и это от грязи, блох, вшей до эксцессов человеческих страстей. По порогу выносливости, душевной сопротивляемости травмам, по неприложимости ко многим из народных персонажей Шолохова нравственной нормативной линейки они столь же гибкие и пластичные, спасающие и убивающие, верные и «предательские», как сама жизнь. Моральна ли природа, порождающая и погубляющая, заботливая и равнодушная, то привечающая, то отворачивающаяся от недавнего любимца?

Вот и не ломается юная Аксинья от изнасилования ее отцом и – не забудем – его убийства близкими (что, может быть, еще страшнее), и даже ни разу, никак об этом не вспоминает – черта, отмеченная еще П. В. Палиевским5. А уж через какие душевные опустошения прошел Григорий! Леонов мучительно, безвыходно, на целый роман, заклинил Митьку Векшина из «Вора» на его убийстве офицера, а герой «Тихого Дона», пройдя через близкий внутренний слом (после убийства им безоружного, обуянного ужасом неминуемого конца австрийца), а затем через каскад еще более страшных вещей, через отупляющее и озверяющее привыкание к ним, через потери самых близких и дорогих людей, каждый раз отживает, находит в себе силы еще жить и чувствовать, забывать и возрождаться. На героях Шолохова – до последнего рокового смертного захвата – заживает и зарастает, почти как в самой природе, конечно не без уродливых шрамов, грубой коры, тяжелых наростов…1

Так есть ли принципиальная разница между мирным и военным состоянием жизни? С одной стороны, вроде бы нет – только резкое усиление градуса и степени борьбы и зверства, с другой – все же есть: количество переходит в качество. Одно дело – стихийное столкновение вечных инстинктов, интересов, страстей, одно дело – межчеловеческие, индивидуальные или коллективные, драматические, трагические конфликты: они входят в какую-то общую экономию природно-смертного бытия, с его светлыми и темными сторонами. Одно дело – Григорий, зверски избивающий своего обидчика, соперника Листницкого, готовый в припадке бешеного гнева убить Чубатого или унижающего его генерала (если бы и убил, то в состоянии аффекта, как покушающаяся на себя и ребенка во чреве Наталья), или даже Митька, насилующий скучающую барышню, падкую на пряные, опасные развлечения…

Совсем другое дело – когда ненависть, злоба, а за ними убийство омассовляется, механизируется, предельно упрощается, становится привычным и холодным. Другое – бессудные расстрелы и рубки пленных, садистские подвиги того же Митьки, убивающего старух и детей, превращение крайнего страстного эксцесса (чем чаще всего является убийство в мирной жизни) в спокойное, сатанизированное ремесло, объект которого ничего не стоит, дешевле сапог и тужурки, – и пошла известная, столь расцветшая в эти годы и в полном виде представленная в романе страшная синонимика: в расход пустить, в распыл, навести решку, свести со счета, шлепнуть, кокнуть, к ногтю прижать, искрошить в дым… Как высказался мудрый народный старичок в романе, случайный попутчик Аксиньи: «Человека убить иному, какой руку на этом деле наломал, легче, чем вшу раздавить. Подешевел человек за революцию».

Как недолжное, безумное действие предстает взаимное убийство людей в бою уже в начальных сценах на фронте первой мировой. «Озверев от страха, казаки и немцы кололи и рубили по чем попало: по спинам, по рукам, по лошадям и оружию…» – жуткая бестолочь схваток потом задним числом оформляется в складные военные донесения и сводки. Такова иронически поданная история с казаком Козьмой Крючковым, первым, получившим Георгия, нимфомански раздутая на потребу ахающих столичных дам и тыловых господ (так что, слоняясь до конца войны в штабе дивизии, он удостоился еще трех крестов). «А было так, – резюмирует Шолохов в толстовском духе и тоне, – столкнулись на поле смерти люди, еще не успевшие наломать рук на уничтожении себе подобных, в объявшем их животном ужасе натыкались, сшибались, наносили слепые удары, уродовали себя и лошадей и разбежались, вспугнутые выстрелом, убившим человека, разъехались нравственно искалеченные. Это назвали подвигом».1

1 Там же, с. 340

 

Первый шок от первого боя («оскаленный, изменившийся в лице, как мертвец» – таким предстает вдруг нормальный, здоровый казак), вглядывание в первые трупы, душевная хворь, «нудная нутряная боль» Григория, переживающего убийство им австрийца, а потом пошло-поехало: трупы громоздятся штабелями, человек входит в мрачную, опустошающую привычку убивать, душевно обугливается, стервенеет и особачивается, а то и познает извращенную страсть рубить и крошить «враждебную» человечину – с пылу, с жару, в пароксизме одержания демоном убийства. Шолохов постоянно подчеркивает, как физически меняются при этом люди, какой корежащий отпечаток на их лица, тело и душу накладывает война. Вот и Григорий «обрюзг, осутулился», во взгляде его «все чаще стал просвечивать огонек бессмысленной жестокости» – (а уж что говорить о других, о каком-нибудь Митьке Коршунове). Он же объясняет Наталье на ее упреки за гульбу на фронте: да, «остервились», но ведь – «на краю смерти», «Я сам себе страшный стал… В душу ко мне глянь, а там чернота, как в пустом колодезе». Вспомним, как открывают новый его, прокаленный войной облик любящие глаза Аксиньи, когда она в последний раз всматривается в лицо спящего на лесной поляне Григория: «Что-то суровое, почти жестокое было в глубоких поперечных морщинах между бровями ее возлюбленного, в складках рта, в резко очерченных скулах… И она впервые подумала, как, должно быть, страшен он бывает в бою, на лошади, с обнаженной шашкой». Аксинья только предполагает и догадывается, а мы, читатели, это видели воочию и не раз в тех ужасающе-пронзительных картинах боя, что разворачивал перед нами писатель (особенно в эпизодах, когда Григорий прибегал к виртуозным приемам неожиданной рубки неприятеля левой рукой). Один из исторических персонажей «Тихого Дона» Харлампий Ермаков, как известно, послуживший главным прототипом Григория Мелехова (в романе он действует и самостоятельно) «…смущенно отводил в сторону еще не потухшие после боя, налитые кровью, осатанелые глаза» – вот они боевые глаза, самому за них стыдно, знает, каким только что был!

Именно в братоубийственном гражданском противостоянии, железно и беспощадно подпертом идеологией, с одной стороны, а с другой – инстинктом физического выживания и защиты своего дома и благосостояния, особенно ярко, можно сказать, вопиюще обнажается вся самоубийственность и взаимоистребимость принципа «зуб за зуб», неутомимо питаемого растравленной мстительной страстностью – до последнего врага и обидчика! Шолохов не устает наглядно демонстрировать, как, разжигаясь все больше и больше, усугубляется страстная вверженность в ненависть, зло, убийство, как бьет она бумерангом ее носителей. Вот в душе вынужденного плясать под общую дудку Петро Мелехова, заискивающего перед Фоминым, «припадочно колотилась ненависть и руки корежила судорога от зудящего желания ударить, убить». При удобном случае уже никто не сдерживает ни ненависти, ни этого желания. Ожесточение, остервенение – обоюдно и оно все растет в градусе. Установка – на полное физическое уничтожение врага, нет и речи о какой-то разборке- сортировке людей, их утилизации, трансформации: «Сгребать с земли эту нечисть» и все тут! Офицер Донской армии жестко, холодно, как селекционер, подписывает окончательный приговор пленным красноармейцам: «Эту сволочь, являющуюся рассадником всяких болезней, как физических, так и социальных, надо истребить. Нянчиться с ними нечего!» То же зеркально – в мыслях и речах Мишки Кошевого: товарищество и единомыслие за счет вырубки непослушного, колеблющегося человеческого материала!

Цепь взаимных смертных обид, издевательств, жестоких отплат и новых нескончаемых счетов стягивает ткань военного пласта романа, особенно пронзительно впиваясь в таких местах, как расстрел и рубка Подтелковым и его людьми пленных Чернецова и сорока его офицеров, а затем казни уже самого Подтелкова и его отряда, убийство Петра Мелехова Мишкой Кошевым при участии Ивана Алексеевича, а затем самосудное истязание прогоняемых сквозь казачьи станицы коммунистов Сердобского полка – до кровавого месива и «нутряного животного рева», наконец, избиение их всех в Татарском, где особо отличилась жена Петра Дарья, застрелившая Ивана Алексеевича… А вот Мишка Кошевой, распаленный известием об убийстве Штокмана, Ивана Алексеевича, словами приказа Троцкого о беспощадном разорении мятежных станиц, истреблении участников восстания, устраивает рукотворный апокалипсис, акт сжигания старого мира – купеческих и поповских домов со всем их хозяйством, застреливает деда Гришака на крыльце дома Коршуновых (в свое время батрачил у них и сам Мишка, и его отец), а через несколько месяцев уже Митька Коршунов зверски вырезает остатнюю семью революционного мстителя: его мать и малолетних брата и сестру.

Разверзается страшная чреда действий – противодействий, ведущая ко все большему усилению вольтажа взаимной ненависти и смертоубийственного неистовства. Прерывает эту дурную взаимоистребительную бесконечность разве что реакция ребенка («Маманя! Не бей его! Ой, не бей!.. Мне жалко! Боюсь! На нем кровь!» – в сцене измывательств над пленными, заставляющая опамятоваться мать и некоторых женщин. Да, Григорий Мелехов, несмотря на его невольно-вольную причастность к этой чреде, непосредственным внутренним инстинктом пытается каждый раз (но, увы, чаще всего безуспешно) в моменты пароксизмов взаимного озлобления не дать развязать зловещий галоп выдирания друг у друга, по ветхозаветному закону, глаза за глаз, зуба за зуб, жизни за жизнь, да еще и с избытком, с перехлестом. Более того, именно через своего главного героя писатель подводит читателя к чувству и мысли (на деле глубинно христианским) о необходимости прервать дурную бесконечность возмездия и борьбы, идущую крещендо, сойти с принципа «зуб за зуб», остановиться, простить, забыть; начать с начала. И хотя люди и жизнь никак не дают Григорию соскочить с крутящегося огненного колеса ненависти и смертоубийства, он все равно к этому приходит в финале эпопеи: возвращается домой, выбросив оружие, на столь проблематичную милость победителя…

И мать Григория, Ильинична, смирившись перед волей дочери, перед силой обстоятельств, перешагивает через естественное отталкивание от убийцы ее старшего сына, принимает в дом столь ненавистного ей, заряженного чуждой «правдой» человека. Но постепенно, всмотревшись в него, выделяет она какие-то неожиданные его реакции (скажем, внимание и ласку к сыну Григория Мишатке) и вдруг начинает чувствовать «непрошеную жалость» к нему, когда его выматывает, гнет и мучит малярия. Вот она, великая, искупительная жалость материнского сердца к заблудшим детям этого жестокого мира! А перед смертью отдает она Дуняше для Мишки самое дорогое – рубаху Григория, пусть носит, а то его сопрела уже от пота! Это с ее стороны высший жест прощения и примирения! И Наталья, в смертельной обиде на мужа – до невозможности нести в себе и выносить его ребенка – мстящая ему и себе вырезанием живого зародыша, перед смертью прощает Григория, умирая примиренной. И неистовая воительница за Григория Аксинья берет к себе детей Натальи, согревая их любовью. И может быть, именно тут лежит какой-то высший тест качеству человека: его, во всяком случае, радикально не проходит главный представитель новой власти в романе – Мишка Кошевой, непримиримый, неостановимый в своей классовой подозрительности и мести.

Родственность, пусть и ограниченная, и подверженная искажениям, лежавшая в основании мирной жизни казачьей общины и семьи, в ситуации войны, мировой и гражданской, подвергается полному распаду. Шолохов демонстрирует это и в большом масштабе, и в малом, отдельной конкретной семьи: «Семья распадалась на глазах Пантелея Прокофьевича <…> Неожиданно и быстро были нарушены родственные связи, утрачена теплота взаимоотношений, в разговорах все чаще проскальзывали нотки раздражительности и отчуждения… <...> Война разорила его, лишила прежнего рвения к работе, отняла у него старшего сына, внесла разлад и сумятицу в семью». Более того, на примере конца самого патриархального столпа мелеховской семьи, погибшего от тифозной вши в бегах, вдали от дома и зарытого «в чужой ставропольской земле», Шолохов создает один из самых шокирующе-сильных, экспрессионистических образов войны, за которой зловещим кортежем всегда идет человеческое озверение, голод, грязь, паразиты, чума, холера, тиф: «Григорий опустился на колени, чтобы в последний раз внимательнее рассмотреть и запомнить родное лицо, и невольно содрогнулся от страха и отвращения: по серому, восковому лицу Пантелея Прокофьевича, заполняя впадины глаз, морщины на щеках, ползали вши. Они покрывали лицо живой движущейся пеленою, кишели в бороде, копошились в бровях, серым слоем лежали на стоячем воротнике синего чекменя…»1

1 Гура В. В. Как создавался «Тихий Дон». М.: «Советский писатель», 1989. – с. 279

Ситуация войны, испытание полной неуверенностью в будущем, разрухой, заразой, нависающей смертью в усугубленной, острой форме обнажает лик человеческой судьбы. Сняли покровы с человека – голый остался: жена генерал-майора, «благородная женщина в очках сидит, сквозь очки вошек на себе высматривает. А они по ней пешком идут <…> вшей – как на шелудивой кошке блох!» Всех окунули в грязную, вонючую, опасную иррациональную изнанку жизни, ту, которую так пытается камуфлировать городская цивилизация!1

Подчеркивая внутреннее противоречие, конфликт в казаке между мирным землепашцем и воином (а сочетание этих двух занятий, двух человеческих типов конститутивно в нем, являет его резон быть), Шолохов выдвигает на первый план именно земледельца, наделяя своих героев неудержимым тяготением к этому столь естественному и любимому ими занятию и соответственному образу жизни. Именно на войне они особенно ностальгически оборачиваются к мирному труду на земле, представляя в воспоминании и предвосхищении то, что им более всего дорого: пахоту в степи, косьбу, сбор урожая, уход за лошадьми, хозяйственную утварь и инструмент… Для самого Шолохова времени создания «Тихого Дона» война, как уже отмечалось, совсем по-толстовски, – безумие, бессмыслица, зло, за исключением, пожалуй, того ограждения страны от турок, горцев, что и составило с самого начала смысл образования и существования казачества как такового и что нашло себе отражение в старинных песнях, так часто и проникновенно звучащих в романе.2

Для того, чтобы написать поистине великий роман-эпопею, Шолохов не только принимал участие в боевых действиях, но и сам жил той казачьей жизнью, которую описывает в «Тихом Доне». В романе он не просто показывает события гражданской революции и мировой войны, но и говорит об их влиянии на мирный уклад жизни казаков, их семьи, их судьбы. Шолохов любил казаков и потому при вручении Нобелевской премии за роман «Тихий Дон» Шолохов говорил о величии исторического пути русского народа и о том, «чтобы всем, что написал и напишу, отдать поклон этому народу-труженику, народу-строителю, народу-герою».

1 Там же, с. 284

2 Там же, с. 298

Список использованной литературы:

    Гордович К. Д. История отечественной литературы XX века. 2-е изд., испр. и доп.: Пособие для гуманитарных вузов. – СПб.: СпецЛит, 2000. – 320 с.

    Гура В. В. Как создавался «Тихий Дон». М.: «Советский писатель», 1989. – 464 с.

    Лукин Ю. Б. Михаил Шолохов. М.: «Советский писатель», 1962. – 284 с.

    Якименко Л. «Тихий Дон» М. Шолохова. О мастерстве писателя. М.: «Советский писатель», 1954. – 404 с.



1