Анализ поэзии А.А. Фета

Анализ поэзии А.А. Фета

Криницын А.Б.

Афанасий Афанасьевич Фет родился 23 ноября 1820 в с. Новоселки близ Мценска от А.Н. Шеншина и К.Ш. Фёт. Его родители обвенчались за границей без православного обряда (мать Фета была лютеранкой), вследствие чего брак, законный в Германии, был признан недействительным в России; когда же был совершен обряд православного венчания, будущий поэт уже проживал под материнской фамилией "Фёт" (Föth), считаясь внебрачным ребенком. Будущий поэт оказался лишенным не только фамилии отца, но и дворянского титула, прав на наследство и даже российского гражданства. Стремление вернуть фамилию Шеншин и все права стало для юноши на долгие годы важной жизненной целью. Только под старость поэт смог добиться своего и вернуть себе потомственное дворянство.

В 1838 он поступил в московский пансион профессора М.П. Погодина, а в августе того же года был принят в Московский Университет на словесное отделение филологического факультета. Студенческие годы Фет прожил в доме своего друга и однокурсника Аполлона Григорьева, впоследствии известного критика и поэта-романтика, переводчика и восторженного поклонника Шекспира. Эта дружба способствовала формированию у двух студентов общих идеалов и единого взгляда на искусство. Фет начинает писать стихи, и в 1840 уже издает за свой счет собрание стихотворных опытов под названием Лирический Пантеон А.Ф., в котором явно слышались отзвуки стихотворений Е.Баратынского, И.Козлова и В.Жуковского. С 1842 года Фет становится постоянным автором журнала "Отечественные записки". Уже в 1843 В.Белинский пишет, что «из живущих в Москве поэтов всех даровитее г-н Фет», стихи которого он ставит наравне с лермонтовскими.

Фет всей душой стремится к литературной деятельности, но неустойчивость социального и материального положения вынуждают его резко изменить свою судьбу. В 1845 «иностранец Афанасий Фёт», желая стать потомственным российским дворянином (на что давал право первый старший офицерский чин), поступает унтер-офицером в кирасирский полк, расквартированный в Херсонской губернии. Оторванный от столичной жизни и литературной среды, он почти перестает печататься – тем более что журналы, вследствие падения читательского спроса на поэзию, никакого интереса к его стихам не проявляют. В херсонские годы произошло событие, предопределившее личную жизнь Фета: погибла при пожаре влюбленная в него и любимая им девушка-бесприданница, Мария Лазич, на которой он по своей бедности не решился жениться. Вскоре после окончательного отказа Фета с ней произошел странный несчастный случай: на ней загорелось платье от свечи, она выбежала в сад, но не смогла потушить одежду и задохнулось в окутавшем ее дыму. Нельзя было не заподозрить попытку самоубийства, и долго в стихах Фета еще будут слышаться отзвуки этой трагедии:

Я верить не хочу! Когда в степи, как диво,

В полночной темноте безвременно горя,

Вдали перед тобой прозрачно и красиво

Вставала вдруг заря

И в эту красоту невольно взор тянуло,

В тот величавый блеск за темный весь предел,—

Ужель ничто тебе в то время не шепнуло:

Там человек сгорел! («Когда читала ты мучительные строки…» 1887)

В 1853 г. в судьбе поэта совершился крутой поворот: ему удалось перейти в гвардию, в лейб-уланский полк, расквартированный под Петербургом. Он получает возможность бывать в столице, возобновляет литературную деятельность, регулярно начинает печататься в "Современнике", "Отечественных записках", "Русском вестнике", "Библиотеке для чтения". Получив возможность часто бывать в Петербурге, Фет сблизился с новой редакцией «Современника» – Н.Некрасовым, И.Тургеневым, А.Дружининым, В.Боткиным. Полузабытое имя Фета появляется в статьях, обзорах, хронике ведущего российского журнала, с 1854 там широко печатаются его стихи. Тургенев стал его литературным наставником и редактором и даже подготовил в 1856 новое издание стихотворений Фета.

На военной службе Фету фатально не везло: всякий раз, незадолго до производства его в очередной офицерский чин, выходил новый указ, ужесточающий условия получения потомственного дворянства и вынуждающий поэта служить до следующего звания. В 1856 Фет оставил военную службу, так и не добившись своей цели. В 1857 в Париже он женился на М.П.Боткиной, дочери богатого купца, а уже в 1860 на полученные в приданое деньги обзавелся поместьем Степановкой в родном Мценском уезде и сделался, по словам Тургенева, «агрономом-хозяином до отчаянности». В эти годы Фет почти не писал стихов. Придерживаясь крайне консервативных взглядов, Фет воспринял отмену крепостного права резко отрицательно и с 1862 стал регулярно печатать в «Русском вестнике» очерки, обличавшие пореформенные порядки на селе с позиций помещика-землевладельца. В 1867–1877 Фет ревностно исполнял обязанности мирового судьи. .

В 1873г. выходит долгожданный указ Александра II Сенату, согласно которому Фет получает право на присоединение "к роду отца его Шеншина со всеми правами и званиями, к роду принадлежащими". Фет продает Степановку и покупает в Курской губернии большое имение Воробьевку.

В литературу Фет возвращается лишь в 1880-х годах, разбогатев и купив в 1881 особняк в Москве. После долгого перерыва снова пишутся стихи, они публикуются не по журналам, а выпусками под названием Вечерние огни (I – 1883; II – 1885; III – 1888; IV – 1891) тиражами в несколько сот экземпляров. Возобновляется его дружба молодости с Я.П.Полонским, Л.Н. Толстым, он сближается с критиком Н.Н.Страховым, религиозным философом Владимиром Соловьевым. Последний, будучи сам поэтом, предтечей символистов, активно помогал Фету при издании «Вечерних огней» и, восхищенный его стихами, написал о нем глубокую и проникновенную статью О лирической поэзии (1890). Соловьев считал программными для Фета его собственные строки: «...крылатый слова звук /Хватает за душу и закрепляет вдруг /И темный бред души, и трав неясный запах». Сам же он считал, что в поразительном образно-ритмическом богатстве поэзии Фета «открывается общий смысл вселенной»: «с внешней своей стороны, как красота природы, и с внутренней, как любовь». Такая трактовка лирики Фета оказалась как нельзя более близка символистам, во многом опиравшихся на творчество Фета в своих эстетических поисках.

В 1881 Фет осуществляет свою заветную мечту – заканчивает и издает первый русский перевод главного труда Шопенгауэра, своего любимого философа, – «Мир как воля и представление», а в 1882-88 годах осуществляет перевод «Фауста» И.В.Гёте. В 1883 издается его стихотворный перевод всех сочинений Горация – труд, начатый еще на студенческой скамье. А в 1886 году Фету за переводы античных классиков присвоено звание члена-корреспондента Академии наук.

Умер Фет в Москве 21 ноября (3 декабря) 1892.

Художественное своеобразие поэзии Фета.

Лирика Фета, романтическая по своим истокам («к упоению Байроном и Лермонтовым присоединилось страшное увлечение стихами Гейне», – писал Фет) «как бы связующим звеном между поэзией Жуковского и Блока», при этом отмечая близость позднего Фета к тютчевской традиции.

Фет выступил со своим творчеством на пространство русской литературы несколько несвоевременно: в 50-60-е годы, когда он становится как поэт, в поэзии почти безраздельно господствовал Некрасов и его последователи – апологеты гражданской поэзии, призванной воспевать гражданские идеалы. Стихи должны были, по их представлению, быть непременно злободневными, выполняющими важную идеологическую и пропагандистскую задачу. «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан!» – решительно провозглашал Некрасов в своем программном стихотворении «Поэт и гражданин». В нем же осуждался Пушкин, считавший, что поэзия ценится прежде всего за свою красоту и не обязана служить никаким житейским целям, выходящим за пределы искусства.

Не для житейского волненья,

Не для корысти, не для битв,

Мы рождены для вдохновенья,

Для звуков сладких и молитв… («Поэт и толпа»).

Хотя Фет много общался с Некрасовым и даже дружил со многими писателями круга «Современника» (например, с Тургеневым), ему была близка именно пушкинская оценка поэзии. Он выражался даже более решительно: «Я никогда не мог понять, чтобы искусство интересовалось чем-либо кроме красоты», присутствующей в весьма ограниченном круге жизненных явлений. Истинную, непреходящую красоту Фет находил лишь в природе, в любви и в собственно искусстве (музыке, живописи, скульптуре). Они и стали главными темами его лирики. В своей поэзии Фет стремился, в противоположность поэтам-демократам, как можно дальше уйти от действительности, погрузиться в созерцание вечной красоты, не причастной суете, треволнениям и горечи повседневности. Все это обусловило приятие Фетом в 40-е годы – романтической философии искусства, а в 60-е годы – теории «чистого искусства».

Современники часто упрекали Фета за непонятность поэзии, неопределенность содержания, за невнимание к запросам жизни (в понимании таких критиков, как Добролюбов и Чернышевский), за тяготение к темам "чистого искусства". И тем не менее даже поэты демократического лагеря, подчеркивая свои расхождения с Фетом в идеологической сфере, всегда признавали его поэтический гений: "Человек, понимающий поэзию... ни в одном русском авторе после Пушкина не почерпнет столько поэтического наслаждения", - писал Некрасов Фету в 1856 г.

По мировоззрению Фет всю жизнь оставался приверженцем античной философии, откуда он и почерпнул поклонение природе и красоте, а из западных мыслителей ближе всех ему оставался Шопенгауэр – своеобразный философ-романтик, с его настроением «мировой скорби» и неизменным трагизмом восприятия действительности. Всю свою жизнь Фет переводил на русский язык главный труд Шопенгауэра – «Мир как воля и представление». Шопенгауэр представлял людскую жизнь как хаотическое и бессмысленное столкновение индивидуальных эгоистических воль, отрешиться от которого возможно, лишь погрузившись в мир чистого созерцания. Осознание общей трагичности жизни не повергает, однако, поэта в вялость и уныние. На долю Фета выпало много страданий и неудач, но тем не менее в его стихах преобладает мажорный тон. Фёт сам дал объяснение этому. В предисловии к третьему выпуску «Вечерних огней» он писал: «...скорбь никак не могла вдохновить нас. Напротив, <...> жизненные тяготы и заставляли нас в течение пятидесяти лет по временам отворачиваться от них и пробивать будничный лед, чтобы хотя на мгновение вздохнуть чистым и свободным воздухом поэзии». В стихах Фет запечатлевает те редкие мгновения, когда он уходит от страданий и ран повседневной борьбы за существование в чистое созерцание красоты («мир как представление», в терминологии Шопенгауэра).

Преобладающее настроение в его стихах – восторг, упоение созерцаемой красотой, природой, любовью, искусством, воспоминаниями. Очень часто появляется у Фета мотив полета прочь от земли, когда окрыленная душа «свергает земли томящий прах» и мысленно уносится прочь, вслед за чарующей музыкой или лунным светом:

В этой ночи, как в желаниях, всё беспредельно,

Крылья растут у каких-то воздушных стремлений,

Взял бы тебя и помчался бы так же бесцельно,

Свет унося, покидая неверные тени.

Можно ли, друг мой, томиться в тяжелой кручине?

Как не забыть, хоть на время, язвительных терний?

Травы степные сверкают росою вечерней,

Месяц зеркальный бежит по лазурной пустыне.

Все, что Фет относит к категории «прекрасного» и «возвышенного», наделяется крыльями, прежде всего песня и любовное чувство. Часто встречаются в лирике Фета такие метафоры, как «крылатая песня», «крылатый слова звук», «крылатый сон», «крылатый час», «окрыленный восторгом», «мой дух окрылился» и т. п.

Дружинин определяет основное свойство таланта Фета как «уменье ловить неуловимое, давать образ и названье тому, что до него было не чем иным, как смутным, мимолетным ощущением души человеческой, ощущением без образа и названия». Салтыков-Щедрин в рецензии на собрание стихотворений Фета 1863 г. отмечает то же свойство поэтического мышления Фета, хоть и с некоторым осуждением (из идеологических причин): «Это мир неопределенных мечтаний и неясных ощущений, мир, в котором нет прямого и страстного чувства, а есть робкий, довольно темный намек на нее, нет живых вполне определившихся образов, а есть порою привлекательные, но почти всегда бледноватые очертания их. <...> желания не имеют определенной цели, да и не желания это совсем, а какие-то тревоги желания. Слабое присутствие сознания составляет отличительный признак этого полудетского миросозерцания». Действительно, стихи рождаются у Фета в «темноте тревожного сознанья». излюблены им такие эпитеты, как «неясный», «зыбкий», «смутный», «томный» или даже неопределенные местоимения, крайне редко встречающиеся в стихах других поэтов (взять хотя бы строчку из только что процитированного нами стихотворения «Крылья растут у каких-то воздушных стремлений…», замечательную по своей волшебной недосказанности). «Не знаю сам, что буду петь, но только песня зреет» – так прямо декларирует Фет свою установку на иррациональность содержания. Чуть позднее этот принцип станет поэтическим кредо символистов.

«Мечты и сны» — вот, по Фету, основной источник его вдохновений: Он говорит о своих стихах:

Нет, не жди ты песни страстной, Эти звуки – бред неясный, Томный звон струны; Но, полны тоскливой муки, Навевают эти звуки Ласковые сны. Звонким роем налетели, Налетели и запели В светлой вышине.

Как ребенок им внимаю, Что сказалось в них — не знаю, И не нужно мне. Поздним летом в окна спальной Тихо шепчет лист печальный, Шепчет не слова; Но под легкий шум березы К изголовью, в царство грезы Никнет голова.

Ближе приблизиться к музыке стихам вряд ли возможно. Фактически, перед нами уже музыка: поэт хочет выразить не мысль, а непередаваемое словами настроение, и делает это в основном за счет напевной мелодии. Главный образ стихотворения – нечто невидимое и едва ощутимое – «томные», «неясные» звуки, слышные только душе поэта. В другой из своих поэтических миниатюр Фет формулирует свой основной творческий принцип наиболее емко и четко:

Поделись живыми снами,

Говори душе моей;

Что не выскажешь словами –

Звуком нá душу навей.

Фет сам говорил: «Для художника впечатление, вызвавшее произведение, дороже самой вещи, вызвавшей это впечатление». Эпитеты в стихах Фета как правило описывают не сам созерцаемый объект, а скорее состояние души лирического героя, навеянное увиденным. Поэтому они могут быть самыми неожиданными и необъяснимыми логически. Так, скрипка может быть названа у Фета «тающей», чтобы передать впечатление от нежности ее звучания. «Характерные эпитеты Фета, такие как «мертвые грезы», «серебряные сны», «благовонные речи», «вдовевшая лазурь», «травы в рыдании» и т. п., не могут быть поняты в прямом смысле: они теряют свое основное значение и приобретают широкое и зыбкое переносное значение, связанное с основным по эмоциональной ассоциации», – пишет исследователь творчества Фета Б.Я. Бухштаб. Очень часто Фет рисует звуковую картину с помощью зрительных ассоциаций. Ярким тому примером может служить стихотворение «Певице», где поэт стремится воплотить в конкретные образы ощущения, создаваемые мелодией песни:

Уноси мое сердце в звенящую даль,

Где как месяц за рощей печаль;

В этих звуках на жаркие слезы твои

кротко светит улыбка любви.

О дитя! как легко средь незримых зыбей

Доверяться мне песне твоей:

Выше, выше плыву серебристым путем,

Будто шаткая тень за крылом.

Вдалеке замирает твой голос, горя,

Словно за морем ночью заря, —

И откуда-то вдруг, я понять не могу,

Грянет звонкий прилив жемчугу.

Уноси ж мое сердце в звенящую даль,

Где кротка, как улыбка, печаль,

И все выше помчусь серебристым путем

Я, как шаткая тень за крылом.

Итак, «даль звенит», «улыбка любви» «кротко светит», голос «горит», словно «заря за морем» и замирает вдали, чтобы опять выплеснуться «громким приливом жемчуга»… таких смелых, сложных образов еще не знала русская поэзия. Утвердились они и им подобные только с приходом в поэзию символистов. Мы чувствуем, что Фет не предполагает буквального прочтения своих метафор, а хочет передать общее настроение: сочетание слов воспринимаются как единый музыкальный аккорд, где гармония целого не требует вслушивания в каждый отдельный звук. Стихотворение ошарашивало современников своей нелогичностью (в звуках на слезы светит улыбка и т. п.); между тем оно построено в сущности рационалистично.

Пожалуй, до Фета никто в русской поэзии не обладал подобной ему музыкальностью, если не считать Некрасова, с его неповторимой мелодикой народного плача. Для создания музыкальной картины Фет активно прибегает к звукописи («Вдруг в горах промчался гром», «Словно робкие струны воркуют гитар», «Травы степные сверкают росою вечерней», «Зеркало сверкало, с трепетным лепетом» и т. п.) и словесным повторам. Часты повторы начальных стихов в конце стихотворения, без изменений или с вариациями, как в процитированных выше стихотворениях «Певице» и «Месяц зеркальный…». Подобная кольцевая композиция типична для жанра романса, который предполагает четкую строфическую структуру (деление на куплеты), обобщенную лиричность содержания и наличие рефренов, обыгрывающих определенную тему. Одним из самых прославленных романсов Фета является стихотворение «На заре ты ее не буди…», почти сразу после его появления положенное на музыку А. Варламовым и вскоре ставшее, по свидетельству критика Аполлона Григорьева, «почти народною песнею». Его удивительная напевность во многом зиждется на самых разнообразных повторах: одного слова («долго-долго», «больней и больней»), одного эпитета в разных значениях («И подушка ее горяча, / И горяч утомительный сон»), анафоры (единоначалия строк: «На заре ты ее не буди, / На заре она сладко так спит»), звуковых повторах («Утро дышит… / Ярко пышет…»), параллельных синтаксических конструкциях («И чем ярче… / И чем громче»). Наконец, скрепляет все структуру стихотворения кольцевая композиция:

На заре ты ее не буди,

На заре она сладко так спит;

<...>

Не буди ж ты ее, не буди...

На заре она сладко так спит!

Интересные наблюдения над данным романсом делает И. Кузнецов: «Заключительная строфа - вариант начальной, с измененной интонацией: «Оттого-то...». Подразумевается, что, прочтя стихотворение, читатель совершил круг от вопроса, вызванного первыми двумя строфами («отчего?»), к полному прояснению всей логики лирической ситуации («оттого-то»), Однако, строго говоря, никакого объяснения читатель не получает. В стихотворении есть героиня, но нет ни одного полноценного события ее жизни, она лишена не только поступков и речей, но и просто движений (в настоящем она спит, «вчера ввечеру» — «долго-долго сидела она»), а также полноценного портрета». Таким образом, содержание стихотворения составляют зыбкие, до конца невыразимые смены настроения героини, обусловленные сменой состояний в природе.

Связь «мелодий» Фета (так называется большой цикл его стихотворений) с романсом сразу почувствовали композиторы, и еще до выхода сборника 1850 г., его стихи, положенные на музыку популярными Варламовым и Гурилевым, исполнялись цыганскими хорами. В 60-е же годы Салтыков-Щедрин констатирует, что «романсы Фёта распевает чуть ли не вся Россия». Впоследствии практически все стихотворения Фета были положены на музыку.

П. И. Чайковский в письме к Великому князю Константину (тоже поэту, писавшему под псевдонимом К.Р.) дал такой отзыв о Фёте: «Считаю его поэтом безусловно гениальным, <...> Фёт в лучшие свои минуты выходит из пределов, указанных поэзии, и смело делает шаг в нашу областъ. <...> Это не просто поэт, скорее поэт-музыкант, как бы избегающий даже таких тем, которые легко поддаются выражению словом. От этого также его часто не понимают, а есть даже и такие господа, которые смеются над ним или находят, что стихотворения вроде ,,Уноси мое сердце в звенящую даль. . ." есть бессмыслица. Для человека ограниченного и в особенности немузыкального, пожалуй, это и бессмыслица, — но ведь недаром же Фет, несмотря на свою несомненную для меня гениальность, вовсе не популярен». Фет откликнулся на это суждение: «Чайковский тысячу раз прав, так как меня всегда из определенной области слов тянуло в неопределенную область музыки, в которую я уходил, насколько хватало сил моих».

Характеризуя творческую манеру Фета, часто говорят также о его импрессионизме, сравнивая его таким образом с художниками французской импрессионистической школы (Клод Моне, Писарро, Сислей, Ренуар), которые пытались запечатлеть в своих полотнах тонкие, едва уловимые изменения в освещении пейзажа, так что могли писать картину с натуры лишь по полчаса в день. При этом на их картинах преобладали светлые тона. Импрессионизм, по словам П. В. Палиевского, основан «на принципе непосредственной фиксации художником своих субъективных наблюдений и впечатлений от действительности, изменчивых ощущений и переживаний». Признак этого стиля — «стремление передать предмет в отрывочных, мгновенно фиксирующих каждое ощущение штрихах...». Импрессионистический стиль давал возможность «„заострить" и умножить изобразительную силу слова».

Сравнение Фета с импрессионистической живописью или музыкой (Сен-Санс, Дебюсси), конечно, достаточно условно и может восприниматься скорее как метафора, чем как термин, но эта ассоциация верна в том отношении, что Фет тоже описывает отдельные, рассеянные, мимолетные мгновения жизни, поражающие своей красотой, какими они предстают ему в его воспоминаниях.

Природа в лирике Фета. Природа для Фета – прежде всего вечный источник божественной красоты, неиссякаемый в своем разнообразии и вечном обновлении. Созерцание природы – высшее состояния души лирического героя, придающее его существованию смысл. Такое мировоззрение, на первое место среди всех жизненных ценностей ставящее красоту, называют эстетическим. Многие критики писали о Фете, что природа описана им словно из окна помещичьего дома или из перспективы усадебного парка, как будто она создана специально для того, чтобы ею восхищались. Действительно, старый парк с тенистыми аллеями, отбрасывающими ночью причудливые тени, часто является фоном для романтических раздумий поэта. Однако поэт чувствует природу так глубоко, тонко и проникновенно, что его пейзажи становятся универсальным выражением красоты русской природы как таковой.

«Фет — без сомнения один из самых замечательных русских поэтов-пейзажистов, пишет о нем исследователь Б. Бухштаб, – В его стихах предстает перед нами русская весна — с пушистыми вербами, с первым ландышем, просящим солнечных лучей, с полупрозрачными листьями распустившихся берез, с пчелами, вползающими «в каждый гвоздик душистой сирени», с журавлями, кричащими в степи. И русское лето со сверкающим жгучим воздухом, с синим, подернутым дымкой небом, с золотыми переливами зреющей ржи под ветром, с лиловым дымом заката, с ароматом скошенных цветов над меркнущей степью. И русская осень пестрыми лесными косогорами, с птицами, потянувшими вдаль или порхающими в безлиственных кустах, со стадами на вытоптанных жнивьях. И русская зима бегом далеких саней на блестящем снегу, с игрой зари на занесенной снегом березе, с узорами мороза на двойном оконном стекле».

Особенно часто встречается у Фета ночной пейзаж, ибо именно ночью, когда успокаивается дневная суета, легче всего слиться в одно целое с природным миром, наслаждаясь его нерушимой, всеобъемлющей красотой. В ночи у Фета нет проблесков хаоса, которые пугали и завораживали Тютчева: напротив, в мире царит величественная гармония, скрытая днем. На первое место в образном ряду выходят не тьма и ветер, но луна и звезды. Месяц уносит за собой в голубую даль душу поэта, а звезды оказываются его немыми, таинственными собеседниками. Поэт читает по ним «огненную книгу» вечности («Среди звезд»), ощущает их взгляд, и даже слышит, как они поют:

Я долго стоял неподвижно,

В далекие звезды вглядясь, -

Меж теми звездами и мною

Какая-то связь родилась.

Я думал… не помню, что думал;

Я слушал таинственный хор,

И звезды тихонько дрожали,

И звезды люблю я с тех пор…

Иногда Фету удается достичь в своем эмоциональном осмыслении природы философской глубины, и мощи, которые мы привыкли приписывать Тютчеву.

На стоге сена ночью южной

Лицом ко тверди я лежал,

И хор светил, живой и дружный,

Кругом раскинувшись, дрожал.

Земля, как смутный сон немая,

Безвестно уносилась прочь,

И я, как первый житель рая,

Один в лицо увидел ночь.

Я ль несся к бездне полуночной,

Иль сонмы звезд ко мне неслись?

Казалось, будто в длани мощной

Над этой бездной я повис.

И с замираньем и смятеньем

Я взором мерил глубину,

В которой с каждым я мгновеньем

Все невозвратнее тону. <1857>

Под взглядом Фета природа словно оживает, олицетворяется, движется человеческими чувствами и эмоциями. Еще в поэзии Тютчева мы могли встретить подобную образность: у него тень щурится, лазурь смеется, свод небесный вяло глядит. Но Фет идет в «очеловечивании» природы гораздо дальше: в его стихах «цветы глядят с тоской влюбленной», роза «странно улыбнулась», «травы в рыдании», ива «дружна с мучительными снами», звезды молятся, «и грезит пруд, и дремлет тополь сонный».

Однако олицетворение природы имеет в философии Фета и Тютчева совершенно разные основания. Если Тютчев осознает природу как некую самостоятельную, живую и всемогущую силу (говоря языком философов, субстанцию), до конца непостижимую, противостоящую человеку, то для Фета природа – скорее часть его собственного «я», источник вдохновения и фон для его чувств и переживаний. Лирическая эмоция поэта как бы разливается в природе, наполняя мир его чувствами и переживаниями. Поэт как бы стирает грань между миром внутренним и внешним, и для него ощутимо, как «...в воздухе за песнью соловьиной / Разносится тревога и любовь».

Поэтому в мире Фета человеческие свойства могут быть приписаны и таким явлениям, как воздух, мрак, и даже цвет:

Устало все кругом: устал и цвет небес,

И ветер, и река, и месяц, что родился,

И ночь, и в зелени потусклой спящий лес…

– Но на самом деле все образы лишь отражают томительную усталость в душе лирического героя, которому словно «сопереживает» вся природа.

Любовная лирика Фета.

Любовная лирика Фета – неисчерпаемое море чувств, объемлющее и робкое томление зарождающегося чувства, и упоительное наслаждение душевной близостью, и счастье двух душ, устремленных друг к другу в едином порыве, и апофеоз страсти, оставляющий после себя неувядаемое воспоминание. Поэтическая память Фета не знала никаких границ, что позволяло ему и на склоне лет писать стихотворения о первой любви, как будто бы он еще находился под впечатлением от недавнего, столь желанного свидания. Чаще всего Фет рисовал в своих стихах самое начало любви, самые романтические, просветленные и трепетные ее моменты: долгие взгляды неотводимых глаз, первые соприкосновения рук, первую прогулку вечером в саду, восторженное созерцание вдвоем красоты природы, рождающее духовную близость. «Ступенями к томительному счастью Не меньше я, чем счастьем дорожу» – говорит его лирический герой. Любовная и пейзажная лирика зачастую составляют у Фета одно целое. Обостренное восприятие красоты природы зачастую вызывается любовными переживаниями. Приведем в пример один романс:

Я тебе ничего не скажу,

И тебя не встревожу ничуть,

И о том, что я молча твержу,

Не решусь ни за что намекнуть.

Целый день спят ночные цветы,

Но лишь солнце за рощу зайдет,

Раскрываются тихо листы

И я слышу, как сердце цветет.

И в больную, усталую грудь

Веет влагой ночной... я дрожу,

Я тебя не встревожу ничуть,

Я тебе ничего не скажу,

Образный ряд этого стихотворения прямо строится на параллелизме жизни души и природы. В сумраке, когда распускаются ночные цветы, оживает и «цветет» любящее сердце, стесненное и томящееся днем. Чувство поэта оказывается столь же естественным для его души, как органичны красота и цветение в природе. Любовь настолько наполняет все существо поэта, что он живет ею, счастливый, даже невзирая на муки вынужденного безмолвия. Удивительная напевность этого стихотворения, изящно подчеркнутая его кольцевой, зеркальной композицией, также естественна, ибо любовь немолчно поет в душе героя. Еще более тонко организована перекличка образных рядов в другом, известнейшем любовной миниатюре Фета:

Шепот, робкое дыханье.

Трели соловья,

Серебро и колыханье

Сонного ручья.

Свет ночной, ночные тени,

Тени без конца,

Ряд волшебных изменений

Милого лица,

В дымных тучках пурпур розы,

Отблеск янтаря,

И лобзания, и слезы,

И заря, заря!.. (1850)

Лишь при внимательном прочтении становится ясно, что описывается ночное свидание в усадебном парке. То, что в стихотворении нет ни одного глагола, это не просто оригинальный поэтический прием, но целая философия чувства. Действия нет, потому что описывается всего один миг, или ряд мгновений, каждое из которых само по себе самодостаточно и неподвижно: действие, расчлененное на моменты, в каждый из них является состоянием. Но чтобы описать каждое столь драгоценное мгновение, поэту требуется целый ряд тонких, малозаметных на первый взгляд деталей, воссоздающих неповторимый аромат переживаний. В стихотворении природные образы так тесно смыкаются с описанием свидания и самой возлюбленной, что требуются усилия для воссоздания ясности и полноты картины. Чувства влюбленных (шепот, робкое дыханье) оказываются в одном смысловом ряду с "трелями соловья", колыханьем ручья, а «ряд волшебных отражений милого лица» создается игрой ночных теней, отбрасываемых кронами шелестящих деревьев. Интересно отметить, что все образы стихотворения представлены опосредованно, через их признак: так, говорится не прямо о ручье, а о «серебре и колыханье» ручья, не о лице, но «ряде волшебных изменений» лица, и даже не о янтаре, а о «отблеске янтаря». Этот прием позволяет несколько «размыть» очертания предметов, погружая их в романтическую неопределенность.

В последнем четверостишии наступает кульминация чувства, которая тоже отображается в природе: вместо «шепота» и «робкого дыхания» слышатся уже «…и лобзания, и слезы», а на смену «серебру ручья» и «ночным теням» приходит разгорающаяся заря, расцвечивающая мир в пурпур розы и золотистый янтарь. Волнительные мгновения любовного счастья вбирают в себя и упоение красотой земного мира, гармонией мироздания, и все чувства сливаются в единую волшебную симфонию.

Прием детализации приводит к тому, что в стихотворении не создается цельного образа возлюбленной – дано скорее переживание ее близости в душе лирического героя. Образ как бы растворяется в общей гамме ощущений поэта, становясь частью его внутреннего мира. Остальное должно воссоздать и дополнить воображение самого читателя.

В стихотворении «Сияла ночь. Луной был полон сад…» у поэта соединяются в одном порыве три чувства: восхищение упоительной ночью, восхищение музыкой и вдохновенным пением, которые невольно перерастают в любовь к прекрасной певице. Уже первая строчка рисует ночной пейзаж, озаренный ярким лунным светом. Говоря, что сад был полон луной, Фет вызывает у нас невольную ассоциацию с другим выражением: я/ моя душа полна восторгом, чувствами, любовью – перенося состояния внутреннего мира на внешний. Точно так же чуть ниже он пишет:

Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,

Как и сердца у нас за песнею твоей.

Добавление частицы «весь» придают фразе совсем новый смысл, ибо так можно сказать лишь о человеке (я весь раскрыт навстречу тебе). И наконец, говоря о струнах, дрожащих, подобно сердцам, Фет повторяет тот же прием в третий раз, окончательно обнажая его.

Вся душа поэта исходит, растворяется в музыке – и одновременно в душе поющей героини, предстающей перед ним живым воплощением любви («Что ты одна – любовь, что нет любви иной»). Огромному временному перерыву, пролегшему между первым незабываемым вечером и новой встречей, Фет не придает почти никакого значения, уделяя ему вскользь всего одну строку («И много лет прошло, томительных и скучных…»). В его сознании оба вечера сливаются воедино, преодолевая все законы земной жизни. В те часы, когда звучит сладостный голос, поэт обретает смысл бытия, а время для него наяву переходит в вечность:

… а жизни нет конца, и цели нет иной,

Как только веровать в рыдающие звуки,

Тебя любить, обнять и плакать над тобой!

Трудно однозначно причислить это стихотворение как к любовной лирике, так и к стихам об искусстве. Правильней было бы определить его как возвышенный гимн красоте, сочетающий прелесть и живость яркого переживания с глубоким философским смыслом: поэт «верует в рыдающие звуки», как в религию, и живет ради них. Такое мировоззрение называется эстетизмом.

Уносясь на крыльях вдохновения за границы земного бытия, Фет чувствует себя всевластным повелителем, равным богам, преодолевающим силой поэтического гения ограниченность человеческих возможностей. Если Жуковский в «Невыразимом» сетовал о бессилии искусства передать в словах красоту зримого, Божьего мира, если Тютчев считал, что «мысль изреченная» огрубляет чувства и потому неизбежно становится «ложью» («Silentium!»), то для Фета поэзия способна преображать мир, разрешая любые противоречия: делать неведомое – родным, муки – сладкими, чужое – своим, и даже выговорить невыразимое – «шепнуть о том, пред чем язык немеет».

Тоскливый сон прервать единым звуком,

Упиться вдруг неведомым, родным,

Дать жизни вздох, дать сладость тайным мукам,

Чужое вмиг почувствовать своим,

Шепнуть о том, пред чем язык немеет,

Усилить бой бестрепетных сердец -

Вот чем певец лишь избранный владеет,

Вот в чем его и признак и венец! («Одним толчком согнать ладью живую…»)

Список литературы

Для подготовки данной применялись материалы сети Интернет из общего доступа