Говорит “человек толпы”

Говорит “человек толпы”

Мария Кузнецова

Москва

В творчестве М.Е.Салтыкова-Щедрина тема “среднего человека” – “простеца”-разночинца – во всю мощь зазвучала в семидесятые–восьмидесятые годы. Именно “среднему человеку” писатель посвятил лучшие произведения этого периода.

“Человек толпы”, ведущий свою родословную от “маленького человека” Пушкина, Гоголя, Достоевского, представлен у Щедрина достаточно широко. Мы имеем в виду человека, так или иначе связанного с “казённой” службой, которая, отнимая у него большую часть времени, взамен предоставляет ему лишь кусок хлеба; в духовном же, моральном плане не даёт ничего. Младший современник Щедрина – Чехов, ещё при жизни великого сатирика, охарактеризовал такой тип в “Рассказе неизвестного человека”. “По убеждениям и по натуре я обыкновенный чиновник, щедринский герой... – говорит о себе Орлов. – Служба не удовлетворяет меня, быть может, но всё же для меня она лучше, чем что-нибудь другое. Там я привык, там люди такие же, как я; там я не лишний, во всяком случае, и чувствую себя сносно” ¹.

“Чиновничья” разновидность “человека толпы” – это, пожалуй, единственный у Салтыкова-Щедрина психологический тип, который можно с равной долей обоснования назвать и “человеком толпы”, и “простецом”, и “пёстрым”, “стадным”, “средним” человеком, а также “почвенным и русловым людом”.

Промежуточное положение “человека толпы” между “человеком лебеды” и человеком “культурного слоя” позволяет приписывать ему черты как одного, так и другого и вместе с тем не отказать ему в определённой типологической индивидуальности.

Молчалин из цикла очерков “В среде умеренности и аккуратности”, Разумов из повести “Больное место”, семья Черезовых, сын и отец Люберцевы из “Мелочей жизни” и другие несомненно попадают в интересующий нас круг персонажей. Помимо уже перечисленных произведений, обратимся также к “Благонамеренным речам”, “За рубежом”, “Современной идиллии”, “Пошехонским рассказам”, “Пёстрым письмам” и некоторым другим.

Стилистика произведений Салтыкова-Щедрина неразрывно связана с художественной речью персонажей.

Вполне очевидно, что основную роль в выра-зительности образов Молчалина, Черезова, Разумова и других сыграли их речевые характеристики, мотивированный подбор Щедриным тех или иных средств языка, новое звучание в контексте конкретного произведения. Эстетическая функция языка перечисленных выше персонажей подчинена задаче воплощения определённого типа “человека толпы”, психологические особенности которого были уже нами рассмотрены (“Литература”, 1996, №20).

Как писал В.В.Виноградов: “В реалистической художественной литературе находят отражение “лингвистические вкусы”, социально-речевые эстетические оценки и излюбленные шаблоны речи разных социальных групп” ². Эта мысль находит своё подтверждение в кругу отмеченных нами щедринских персонажей.

Значительное место в словаре “человека толпы” занимает так называемая “служительская” лексика. Необходимая на службе, она и в домашних беседах чиновника играет большую роль, ибо он, чиновник, немыслим совершенно оторванным от своего дела. В “Пёстрых письмах” Салтыков-Щедрин сам называет “эти служительские слова: “Чего изволите?”, “как прикажите”, “Не погубите!””. Эти слова сопровождают “человека толпы” повсюду, да и немудрено, так как “кругом вся атмосфера пропахла прочными служительскими словами... эти запахи... такой густой, непроницаемой массой заполонили весь... домашний обиход, что незаметно для меня самого, все факторы моей жизнедеятельности сами начали работать применительно к новой атмосфере и подчиняясь её давлению” ³ (“Пёстрые письма”). Повествователь, от лица которого ведётся речь в приводимых здесь отрывках, – “культурный” “средний человек”, но мы используем его высказывания для характеристики “человека толпы” – небольшого нерассуждающего чиновника в силу того, что сам “человек толпы” анализировать атмосферу, в которой живёт, не в состоянии. Снова обратимся к “Пёстрым письмам”: “Перспектива внезапного приурочения к служительским словам, без надежды, что придёт другая внезапность и разрушит чары колдовства, – эта перспектива казалась чересчур уж суровою... Я очень хорошо знаю, что привычка играет в жизни человека роль по преимуществу бессознательную и что, следовательно, она в большинстве случаев служит источником бесчисленных недомыслий и даже безнравственностей; но ведь для того, чтобы чувствовать себя вполне удобно в атмосфере служительских слов, именно это и нужно”.

Речь литературного персонажа, да и обыкновенного человека в реальной жизни, служит средством оформления его мыслей, а если смотреть глубже, то и выражением внутреннего духовного мира, звучащим осмысленным отражением разума и души. У “человека толпы” всё смешалось. Произошли чудовищные метаморфозы, следствием которых стал результат, когда слово, вернее, какие-то незначительные обрывки чужих разговоров, привычные фразы, афоризмы, поговорки, пословицы и, несомненно, “служительские слова” фактически опережают мысль. Определённые слова, как в запоминающем устройстве особого рода, произносятся в ответ на другие, заранее заготовленные. “Служительские слова” сами создают атмосферу, жизнь в которой возможна только при деятельной помощи этих же самых “служительских слов”. Почти бессознательно произносимые слова ставят во главу угла характера “человека толпы” привычку, которая, в свою очередь, “служит источником бесчисленных недомыслий и даже безнравственностей”, но всё это вкупе составляет, в определённом смысле, “гармонический” мирок, в котором “служительские слова”, “патентованные русские пословицы” (“Пёстрые письма”) и афоризмы всякого рода представляют собой надёжную, по мнению “простеца”, и весьма неустойчивую на самом деле защиту от проникновения в этот мирок всего, что мало-мальски напоминает мысль.

Для “пёстрых людей” Молчалиных “служительские слова” не кажутся безжизненными и сухими. “Люди этим всем восхищаются, особливо стилем бумаг и остротою пера. “Вот так загнул! – восклицают они в восторге, – поди расхлебай!”” (“Пёстрые письма”).

“Человек толпы” – раб своего “дела”. Механизм самого “дела” (то есть службы, и всё, что её окружает и оформляет, а в первую очередь это “служительские слова”) формирует не только окружающий “человека толпы” мир, но и его самого, приспособленного к этому миру. “Те боли, которые чувствовались вначале, очень скоро утратили свою живучесть ввиду целой массы преданий, фактов и анекдотов, которые в один голос вопияли, что искони в основе человеческого счастья лежали служительские мысли и служительские слова. Сущность этих мыслей и слов формируется кратко: “спасай себя!” И человек, который серьёзно посвятил себя осуществлению этой задачи и без задних мыслей признал законность её, может быть заранее уверен, что благополучие его обеспечено” (“Пёстрые письма”).

Именно Алексей Степаныч Молчалин, чинов-ник, воплощающий собой идеал умеренности и аккуратности, заходит в гости к главному герою “Современной идиллии” с дружеским советом “погодить”. Последний замечает: “Вся моя молодость, вся жизнь исчерпывается этим словом, и вот выискивается же человек, который приходит к заключению, что мне и за всем тем необходимо умерить свой пыл!”. Нужно заметить, что собеседник Молчалина не совсем понимает своего советчика, так как слово погодить, воплощающее собой “дивный образчик” служительской мудрости, житейского опыта и бог знает чего ещё, столь естественное для “человека толпы” молчалинского типа, не обязательно будет естественным для “культурного” человека. Молчалин искренне удивлён этим непониманием: “Русские вы, а по-русски не понимаете! Чудные вы, господа! Погодить – ну, приноровиться, что ли, уметь вовремя помолчать, позабыть кой о чём, думать не об том, об чём обыкновенно думается, заниматься не тем, чем обыкновенно занимаетесь... Например: гуляйте больше, в еду ударьтесь, папироски набивайте, письма к родным пишите, а вечером – в табельку или в сибирку засядьте. Вот это и будет значить “погодить”” (“Современная идиллия”).

Итак, слово “погодить” обладает удивительною многозначностью. И таких слов, которые имеют отношение к “политике”, которые произносятся не часто, но должны безусловно и мгновенно пониматься, в лексиконе “человека толпы” множество. Например, слово “обуздание”. “От ранних лет детства, – говорит рассказчик в “Благонамеренных речах”, – я не слышу иных разговоров, кроме разговоров об обуздании (хотя самое слово “обуздание” и не всегда в них упоминается), и полагаю, что эти же разговоры проводят меня и в могилу”.

Салтыков-Щедрин неоднократно подчёркивал, что частные вопросы не могут и не должны вытеснять вопросы общие, жизненно необходимые, вопросы смысла существования и сознательного отношения к жизни. У “человека толпы” вопросы такого рода и одновременно их почти мгновенное и универсальное разрешение выражаются в форме афоризмов, поговорок и пословиц. Применительно к интересующим нас щедринским персонажам “обобщённые мысли”, то есть афоризмы, и являются своеобразным суррогатом общих вопросов.

Афоризмы играют в жизни “человека толпы” колоссальную роль. Они, по сути, составляют канву его жизни; “простец сжился с этими афоризмами, он чувствует себя сросшимся с ними, он по ним устроил всю свою жизнь” (“Благонамеренные речи”). “Простец” “весь опутан афоризмами”, “и нет для него другого выхода, кроме изнурительного маячения от одного афоризма к другому”.

Источник афоризмов, независимо от времени их происхождения, один и тот же – “мудрость веков”. Этот источник неиссякаем и благодатен: “...в той куче, которая именуется мудростью веков, за что ни возьмись, – всё пользительно” (“Пёстрые письма”).

Афоризмы “подкрепляют мораль “пур ле жанс”” (“Благонамеренные речи”). “Среднее рассуждение” (“Пёстрые письма”), как единственно приемлемое для “простеца”, основывается на афоризмах. Именно “среднее”, а не всякое рассуждение, ибо, по мнению Федота Архимедова, чиновника из “Пёстрых писем”, вообще, “рассуждение – вот корень угнетающего нас зла”, а “нам нужно... отзвонил, и с колокольни долой”.

Смысл жизни и тот выражается в афористической форме. “Люди, которые годами изнемогают под бременем непосильных физических страданий, люди, у которых судьба отняла не только радости, но и самое обыкновенное спокойствие, и те омертвелыми руками цепляются за жизнь и костенеющими языками твердят: “Жизнь – есть ликование”” (“Пёстрые письма”).

“Человек толпы” думает, что афоризмы – надёжная для него защита. Но, увы, он ошибается. В любой момент его “безобидное” существование может быть прервано. “Вспомните, сколько в этом бедном существовании больных мест, которые так и напрашиваются на уязвление! Вспомните, что оно обставлено целою свитою азбучных афоризмов, из которых ни один не защищает, а, напротив того, представляет легко отворяющуюся дверь для всевозможных наездов!” (“Благонамеренные речи”).

Расхожие фразы, начисто потерявшие свою образность, не только носятся вокруг, но и насаждаются прессой. Молчалин-литератор, с присущим ему “профессионализмом”, излагает некоторые принципы написания статей: “Дальше пойдёт уж заключение: штандарт скачет, андроны едут, дважды два – стеариновая свечка и прочее. Словом сказать, все двенадцать столбцов в исправности налицо” (“В среде умеренности и аккуратности”).

Какая-нибудь фраза, понравившаяся “человеку толпы” своей простотой, а главное – простотой и даже примитивностью содержащейся в ней мысли, может повторяться им до бесконечности.

Так, например, Разумов-старший, получивший отставку и не понимающий, за что с ним так обошлись, постоянно произносит одну и ту же фразу: “мухи не обидел!” “Мухи не обидел! – в тысячный и тысячный раз повторял он, усиливаясь рассеять и успокоить наплывавшие на него со всех сторон сомнения” (“Больное место”). Или пример из “Мелочей жизни”. Здесь Люберцев-старший во всевозможных интерпретациях и без всякого повода буквально преследует своего сына советом беречь здоровье. “Главное, друг мой, береги здоровье!.. Будешь здоров, и житься будет веселее, и всё пойдёт у тебя ладком да мирком!.. Здоровье – это первое наше благо!” “Излишняя горячность здоровью вредит, а оно нам нужнее всего”. “А пуще всего пекись об здоровье. Береги себя, друг мой, не искушайся! Ведь ты здоров?” (“Мелочи жизни”). И так далее в том же духе.

Салтыков-Щедрин использует приём и несобственно прямой речи. Постоянное волнение “человека толпы” за завтрашний день не может оставить безучастным и самого писателя. Авторская речь и речь персонажей постепенно проникаются одними и теми же тревожными интонациями. Так, например, в повествовании о Черезовых: “Теперь они боятся в особенности, потому что Надежда Владимировна готовится сделаться матерью. Ах, что-то будет? что такое будет, даже представить себе нельзя!.. Сколько рабочих дней отнимут одни роды, а потом и ребёнок. Надо его кормить, пеленать, мыть, отлучиться от него нельзя. Да и как тут поступить – не знаешь... Ах, не сумеют они своим домом жить. В меблированных комнатах – всё готово, в кухмистерской – тоже. Так они жили всю жизнь и другой жизни не знают. И вдруг очутятся в пространстве на собственной ответственности – вот где настоящая-то мука!” (“Мелочи жизни”).

Таких примеров в выбранных нами произведениях немало.

Ещё один мощный пласт лексики “человека толпы” – это то, что Щедрин называет “заколдованным кругом патентованных русских пословиц” (“Пёстрые письма”).

Общепризнанная аксиома составляет в пословице предмет высказывания. Помимо русских пословиц, “человек толпы” достаточно активно использует школьную латынь и привычные ему с гимназических лет церковнославянские изречения. Но русские пословицы и поговорки, безусловно, находятся у него на первом месте. Иногда они произносятся достаточно обособленно, то есть выражают какую-то определённую, “закруглённую” со всех сторон мысль. Например, о начальнике в “Пёстрых письмах”: “Птичка невеличка, да ноготок востёр”. В “Господах Молчалиных” эта пословица уже “вросла” в речь, стала частью целого высказывания: “Велика ли птица столоначальник, а и того раньше половины первого не жди”. Чаще всего встречается именно случай, то есть “врастание” пословиц и поговорок в речевой поток. Тому же Молчалину принадлежат следующие высказывания: “клином выбивать надо – адвоката ищут” (“В среде умеренности и аккуратности”), “так ведь не всякое же лыко в строку”, “никогда, говорю, не бывало, чтоб яйца курицу учили”.

Коль скоро речь “человека толпы” пересыпана пословицами – это один из верных признаков его благонадёжности. “Было времечко, – писал Салтыков-Щедрин в “Пошехонских рассказах”, – пошехонцы и от пословиц совсем было отвыкли (речь идёт о фантастическом отрезвлении. – М.К.). Живут без пословиц – и баста. Скажут им: “Эй, господа! уши выше лба не растут!” – а они в ответ: “Так что ж что не растут! ушам и не следует выше лба расти! Мы об ушах и не думаем!” Да вот под конец и узнали, что во все времена ни о чём другом и речи не было, кроме как об ушах”.

Из других наблюдений за речью “человека толпы” нам хотелось бы привести здесь следующие: если “дело” своё чиновник в достаточной степени “излагает отчётисто, ясно” (“Пёстрые письма”), то в случаях, когда разговор заходит о вещах более личных, следовательно, требующих к себе, в той или иной степени, проявления личного отношения, – в этих случаях мы видим, что речь его оформлена множеством многоточий, выражающих неуверенность в себе и, самое главное, возможность в любой момент “закруглить” фразу.

У “человека толпы” свой особый язык – язык недомолвок, который до конца понятен лишь ему самому. Мы приведём сейчас пример небольшого диалога – разговора между чиновниками “в трактире “Грачи”” из “Пошехонских рассказов”:

“–Что такое было? – гремел Пугачёв, – это вы насчёт тех, что ли? Так разве мы поощряли? разве мы покрывали? А что касается до перспектив, так ведь и это в тех же видах... Нельзя без перспектив! Нужно, чтоб общество имело в виду: “Вот, мол, что для вас...” А там какую перспективу в ход пустить, а какую попридержать – это уж не мы! Наше дело – сообразить, изложить, представить, а потом...

<...>

–Я очень хорошо понимаю, что хотел выразить Емельян Иваныч, – сухо отрезал Вожделенский, – но, к сожалению, доводы его не кажутся мне убедительными...”

Язык “человека толпы” – отражение его запутанной жизни, построенной по запутанным указаниям свыше. Даже в те редкие минуты, когда “простец” говорит искренне, сквозь “служительские слова”, недомолвки, афоризмы и пословицы очень трудно различить его душу: “Нет, вы скажите... этим ведь шутить нельзя! – говорил он (Пугачёв. – М.К.), волнуясь. – Мы тоже... конечно, обидеть не долго... Но за что? Разве нас призывали? разве нам приказывали? объяснили ли нам хоть раз: “Вот это – так, а вот это – не так?” Призовите, прикажите! Что ж, мы с своей стороны...” (“Пошехонские рассказы”).

Несмотря на обилие идиом, язык “человека толпы” кажется бедным, так как скудость его собственных мыслей ничем прикрыть невозможно. Именно к “человеку толпы” можно отнести следующее высказывание Салтыкова-Щедрина: “Я всегда говорил и теперь утверждаю: существует целый замкнутый мир, в котором таким словам, как, например, “мысль”, “система”, не даётся почти никакой цены” (“Больное место”).

Художественная речь персонажей М.Е.Салтыкова-Щедрина в первую очередь свидетельствует о бедности их духовной жизни. Внутренний мир, как в зеркале, отражён в пустых, ничего не значащих фразах. Пословицы, поговорки и афоризмы освободили “человека толпы” от необходимости самостоятельного осмысления важных вопросов и событий, происходящих вокруг, предоставляя ему уже готовые, сформулированные решения.

Список литературы

1. ЧеховА.П. Собрание сочинений: В 12т. М.: Гослитиздат, 1962. Т.7. С.222.

2. ВиноградовВ.В. О языке художественной литературы. М.: Гослитиздат, 1959. С.201.

3.Салтыков-ЩедринМ.Е. Собрание сочинений: В 20т. М.: Худож. литература, 1965–1977.