История русской литературы (до XVII века)

История русской литературы (до XVII века)

С татарского нашествия начинается и новый период политической жизни древней Руси, и новый период письменности. По мнению Соловьева, татарское иго не изменило основного процесса государственности; но во всяком случае, в этот процесс вошел чужой, вообще мало благоприятный элемент унижения перед Ордой и татарского насилия. Татарское иго способствовало и расколу русского целого на Русь восточную и западную. В культурном отношении, в истории образования национального характера, татарское иго было великим бедствием. Кроме материального разрушения, было разрушение нравственное. Погибло много национальной старины, которая составляет нравственный капитал народа; национальная жизнь надолго поглощена была одной заботой самосохранения и, когда благодаря запасу силы, оно было достигнуто, утверждение государственности в Москве совершилось с немалым ущербом нравственным. Современные летописцы, рассказывая о первых путешествиях князей в Орду на поклон, говорят о страхе и "обиде" - т. е. обиде для целого народного чувства; но мало-помалу, терпя насилие, приучались и сами к насилию, и огрубение нравов, шедшее из этого источника, едва ли подлежит сомнению.

Сами по себе, татары не могут иметь прямого влияния на русских. При первом порабощении русский чувствовал себя выше победителя, который был в его глазах и на века остался "злым" и "поганым". Вскоре оказалось влияние более высокой культуры; татары переезжали жить на Русь, принимали христианство: в числе русских святых уже в XIII - XIV столетии является Петр , царевич ордынский. Чем дальше, тем больше подобные факты умножались, - но рядом продолжались и факты насилия, и татарские князья и мурзы, вступившие в русскую службу, вероятно долго сохраняли свою первобытную природу. Ввиду опасности для государственного бытия, вся политика князей была направлена на усилия национального самосохранения; среди забот о сосредоточении сил забывали думать о просвещении. Школа и книжность упали, не обновляясь новым содержанием. Русь Литовская загородила Москву от сношений с Западом; народное чувство все больше укреплялось в противопоставлении святой Руси поганому Востоку, но в своем культурном одиночестве перешло в крайнее самомнение, враждебно относившееся не только к восточному влиянию, но и к западному, и к последнему, быть может, еще более, так как здесь проявлялась давно внушенная греками ненависть к латинству. Века татарского владычества скудны памятниками литературы. В эпоху тяжелого внешнего гнета с особенной силой развивается религиозное настроение; при отсутствии просвещения и культурного развития нравственные силы уходят на аскетизм. Это было время чрезвычайного размножения монастырей, особенно на севере. Суровые аскеты удалялись в пустыни, строили там келии; слава подвижничества привлекала учеников; в пустыне основался монастырь, богател вкладами, становился землевладельцем и центром монашеской книжности. Среди таких основателей бывали сильные характеры, которые содействовали укреплению монашеского идеала и влияния как в жизни, так и в литературе. Игумены монастырей имели нередко значительное политическое значение, как советники князей; из их среды выходили иерархи. Как некогда митрополит Петр оказал великую услугу московскому княжению, перенесши митрополичий престол в Москву, так игумены монастырей (Пафнутий Боровский , Иосиф Волоцкий и др.) были приверженцами Москвы и немало послужили московскому авторитету. Преподобный Сергий благословил Димитрия на борьбу с Мамаем ; митрополит Геронтий с "собором", архиепископ Вассиан возбуждали Ивана III к борьбе с Ахматом .

Иерархи и игумены обращались, по древнему обычаю, с учительными посланиями к князьям. Князю был важен союз с иерархией и для душевного спасения, и для целей политических. В конце концов митрополит венчал Великого князя московского на царство и освятил его власть церковным благословением. Окруженные славой подвижнической и легендой, монастыри становились народной святыней; к ним устремлялось паломничество (особенно когда, после взятия Константинополя турками, был почти загражден путь в Палестину). В смутные военные времена монастыри делались и пунктами военной обороны (Псковско-Печерский монастырь во время Батория, Троицкая лавра в междуцарствие), и это умножало их авторитет. Наконец, в монастырях сосредоточивалось церковное книжничество. Литературная деятельность за эти века не была обильна. В XIII веке от епископа Владимирского Серапиона осталось несколько поучений, изображающих, между прочим, "томление и муку" от нашествия немилостивых иноплеменников. Серапион укоряет паству за нехристианские суеверия (вера в волхвов и пр.) и объясняет, что за грехи Бог и посылает на людей казни, голод и мор, трясение земли и самое нашествие. К первым временам ига должен относиться памятник, от которого недавно только отыскано любопытное начало - "Слово о погибели русской земли". На первых страницах описывается бывалое, при старых князьях, могущество и процветание русской земли, и только в последних сохранившихся строчках говорится неясно о "болезни" христиан во времена автора, т. е. вероятно болезни от татарского нашествия. Целый состав памятника остается неизвестен; можно только сказать, что картина прежнего могущества Руси изображается широкими чертами, напоминающими "Слово о полку Игореве"; есть намеки на стиль народной поэзии, но больше, чем в старом Слове, книжных риторических украшений. Ко второй половине XIII века относится "Правило" митрополита Кирилла III и "поучение к попам". "Правило", составленное на соборе с епископами, опять указывает на грехи, вынудившие от Бога наказание, и дает наставления о церковном благоустройстве; оно восстает против "бесовских игрищ", кулачных боев. Поучение к попам состоит в объяснении их высоких церковных обязанностей. К этому времени относят также несколько поучений, принадлежащих неизвестным писателям и направленных в особенности против остатков язычества - того, что назвали тогда "двоеверием": замечательно в особенности "Слово некоего Христолюбца и ревнителя по правой вере". В XIV веке продолжается литература церковного поучения или поучительного послания.

Таковы были труды московских митрополитов Петра (родом с Волыни), Алексия 7(сына черниговского боярина), епископа Сарайского Матфея, митрополита Киприана (пришельца, южного славянина), Кирилла Белозерского . Их общая тема - осуждение греховной жизни, иногда лишь с некоторыми чертами современного быта, и призывы к благочестию, с угрозами Божия гнева. В посланиях Киприана (митрополита Киевского, потом Московского, 1376 - 1406) любопытна уверенность в близком конце мира: "ныне последнее время и летам скончание приходит и конец веку сему; бес же вельми рыкает, хотя всех поглотити". Он был противником монастырских имений: отрекшись от мира, не должно обязываться мирскими делами и снова строить то, что разорил. Киприан был большой труженик, занимался переводами учительных богослужебных книг и особенно заботился об исправлении богослужебных книг. Книжная деятельность митрополита Киприана имеет то особое значение, что он был начинателем южнославянских воздействий в нашей старой письменности. Кирилл Белозерский (1337 - 1427) - один из знаменитейших и типических подвижников среднего периода, юношей принял пострижение в Москве; шестидесяти лет он удалился в пустынное житие и поселился в пещере; слава святости привлекла ему учеников, и он стал основателем монастыря, который вскоре приобрел великую славу, был любим московскими князьями и царями, стал одним из богатейших землевладельцев (ему принадлежало до 20 000 крестьян) и был школой и приютом "белозерских старцев", игравших роль в XV веке. В своих посланиях к князьям Кирилл был обычным моралистом и примирителем. Он советовал заботиться о правосудии, об исправлении народных нравов ("великая пагуба душам - крестьяне пропиваются, а души гибнут"), просил князя унимать подвластных ему людей "от скверных слов и от лаяния, понеже все это прогневляет Бога".

В том же веке архиепископ Новгородский (1331 - 1352) святой Василий написал тверскому епископу Феодору послание, где объяснял вопрос о рае и аде: об этом много говорили в Твери, и Феодор учил свою паству, что рай, где жил Адам, более не существует, а есть только рай мысленный. Василий опровергает его указаниям на (апокрифические) сказания о рае на востоке (пустынник Макарий жил в двадцати поприщах от рая, Евфросин принес оттуда три небесных яблока), и приводит рассказ "своих детей новгородцев", которые видели ад "на дышущем море" и рай за горой, где "написан был Деисус лазорем чудным" (икона, изображающая Спасителя с Богородицей и Иоанном Крестителем); за горой был свет великий и слышались голоса ликования. Как выяснено теперь, рассказ новгородцев есть легенда, в то же время распространенная на Западе. С татарскими нашествиями, по-видимому, не прервались паломничества к святым местам, но они были несомненно затруднены, и памятники редки. XIV веку принадлежит, вероятно, "Беседа о святынях Царьграда", недавно отысканная и еще не вполне исследованная, как думают некоторые - составленная упомянутым архиепископом Новгородским Василием; сказание Стефана Новгородца , ходившего около половины XIV века в Царьград и дивившегося его святыням и великолепию, так что и "ум сказати не может", и "в Царьград как в дуброву войти"; хождение некоего архимандрита Агрефения, описывавшего святые места Палестины; хождение смоленского дьякона Игнатия , который в 1387 г. сопровождал митрополита Пимена в Царьград, а потом был в Иерусалиме; сказание дьяка Александра , бывшего в Царьграде по торговым делам. Тому же веку принадлежит опыт эпического рассказа - "Сказание о Мамаевом побоище", принадлежащее рязанскому иерею Софонию или Софронию; дальнейшая обработка того же сюжета, "Задонщина", относится уже к XV веку. Отдельные исторические повести об особенно замечательных событиях возникли еще в древнем периоде; впоследствии они размножаются, и в XIV - XV веках находим целый ряд повестей (о житии и храбрости Александра Невского, благоверном князе Довмонте , о нашествии Батыя на русскую землю, о убиении князя Михаила Черниговского в Орде, о убиении князя Михаила Тверского, Рукописание Магнуса короля Свейского и т. д.): эти повести заносились иногда в летопись, но обращались в рукописях и отдельными статьями.

Сюда относится и Сказание о Мамаевом побоище; оно отличается от других повестей тем, что автор старался украсить свое повествование поэтическими чертами, для чего воспользовался "Словом о полку Игореве" как образцом. "Задонщина", писанная менее натянутым книжным языком, также преисполнена подражаниями "Слову" - но именно на этом и сказалась великая разница литературных периодов. То, что было в "Слове" непосредственным внушением поэтической фантазии и чувства, в высказываниях XIV - XV веков становится безжизненной фразой: позднейшие книжники часто совсем не понимали поэтического образа, применяли его нескладно или фальшиво, вещий Боян "Слова" превратился в "вещанного боярина, горазного певца в Киеве"; слова: "о Русь, за шеломянем еси" (за горой) получили следующий вид: "русская земля, то первое еси как за царем за Соломоном побывала", т. е. совершенно потеряли смысл.

XV век был эпохой уже определявшегося окончательно исторического процесса, в результате которого Москва объединила уделы; великий князь московский был уже бесспорным властителем, удельные князья становились его придворными; самый Новгород потерял свою независимость. Политическое возвышение Москвы долго не сопровождалось возвышением ее книжного просвещения; до XV века она была, по выражению Буслаева, татарским лагерем, проводила антинациональные начала, в книжности уступала Киеву и Новгороду XII века. Книжные интересы были гораздо сильнее в Новгороде и других прежних центрах. Составитель летописного сборника в первой половине XVI века (Тверская летопись) извинял недостатки своего труда тем, что он - не киевлянин, не новгородец, не владимирец, а ростовский человек, конечно указывая тем центры книжной деятельности; Москву он не назвал вовсе. В прежних центрах книжность заявляла себя преимущественно обилием местных сказаний исторических и житийных: легенда развивалась в Чернигове, Владимире, Ростове, Смоленске, Муроме, но в особенности в Новгороде, между прочим отражая враждебные отношения его к Москве (например, поставленный из Москвы архиепископ чудесно наказывается за неуважение к новгородской святыне). В конце концов политическое преобладание, обратившееся в господство, должно было внушить мысль о необходимости просвещения и развить книжную деятельность. На первый раз явилась чужая помощь: в Москве водворяется влияние южнославянское. Выше назван, как его первый представитель, митрополит Киприан.

В конце XIV века пали оба южнославянские царства, Сербское и Болгарское: перед падением в них оживились книжная деятельность и под турецким игом, пока, наконец, взятие Константинополя не подорвало последние силы южного славянства. В Москву приходят деятели этой последней поры южно-славянской книжности. Их школа была византийская, риторическая, какой не знали на Руси, особенно в Москве, - и здесь для подобных риторов представилось широкое поприще. В начале XV века действовали в русской книжности два иноземца. Один был грек, митрополит Фотий , в Москве (1410 - 1431), не вполне владевший славяно-русским языком, витиеватый моралист, по отзыву митрополита Макария , вялый и скучный: поучения его не имели почти никакого отношения к русской жизни, но между прочим, и он ожидал близкой кончины мира: "грядет ночь, жития нашего престатие". Другой был южный славянин, вызванный митрополитом Киприаном, Григорий Цамблак, одно время митрополит Киевский (1416), автор многочисленных поучений и сказаний, большой оратор, не столько моралист, сколько догматик, защищавший православие против латинства: сочинения его были очень распространены между русскими читателями. Еще один пришелец, много работавший на Руси в половине XV веке, был сербин Пахомий Логофет : это был представитель южнославянской учености и риторского искусства, по словам русских книжников, "от юности усовершившийся в писании и во всех философиях, превзошедший всех книжников разумом и мудростью". "Все философии" Пахомия применены были на Руси к одному делу, которое считалось настоятельным: по поручению великого князя и митрополита с собором, Пахомий писал каноны, похвальные слова святым, сказания и особливо жития; последние, впрочем, состояли большей частью только в новых редакциях уже существовавших житий. Дело в том, что никто в России не мог тогда сравняться с Пахомием в витийстве: он вложил в свои писания вынесенные с славянского юга и Афона "добрословие" и "плетение словес", изумлявшие русских книжников.

Пахомий стал для последних высоким образцом; плетение словес, мало заботившееся об исторической точности и стиравшее в первоначальных простых записях живые черты жизни и истории, стало обычным стилем церковно-исторических писаний. К южнославянскому книжному искусству обращались и в XVI веке. Так, соловецкая братия посылала монаха Богдана на юг найти искусника для нового изложения житий своих святых, и Богдан вернулся с двумя похвальными словами святому Зосиме и Савватию , написанными иноком Львом Филологом. По новейшим исследованиям, Пахомий Логофет был автором еще одного произведения, которое надолго стало весьма распространенным образовательным чтением в древней Руси: это был знаменитый "Хронограф", единственная книга по всеобщей истории, впоследствии распространявшаяся в различных новых редакциях. Риторическая школа Пахомия нашла последователей и между русскими книжниками: так, в числе писателей житий славится Епифаний , получивший за свое добрословие прозвание "Премудрого". Это становилось обычным стилем для жития и вообще для изложения возвышенных предметов: в первой половине XVII века мы встречаемся с ним у историков междуцарствия в форме, доходящей до уродливости; во второй половине XVII века к нему присоединилась, или пришла на смену, схоластическая риторика киевской школы. На переходе от XV века к XVI веку совершалась деятельность новгородского архиепископа Геннадия (1485 - 1504) и его союзника Иосифа игумена Волоцкого (1440 - 1515). Новгород издавна вел обособленную жизнь, сохраняя до последнего столкновения с Москвой вечевую жизнь, поддерживая торговые сношения с немецким западом, которые сопровождались известными культурными влияниями, имея свою летопись, легенду, эпическое предание. Новгородская легенда и эпос отличались, - как можно судить по письменным памятникам и песенным остаткам, - широким размахом фантазии, силой образов (легенды об Антонии Римлянине , Иоанне Новгородском, Варлааме Хутынском , знамении, сказания архиепископа Василия об аде и рае, былины о Василие Буслаеве , госте Садке); новгородская колонизация провела энергическое население на север, где сохранилось впоследствии богатое эпическое предание (Олонецкий и Архангельский край).

По-видимому, здесь шла и деятельная религиозная жизнь; не останавливаясь на внешнем обрядовом благочестии, здесь ставили вопросы по существу церковной жизни, и свободомыслие выразилось возникновением ересей. В половине XIV века церковные власти были встревожены появлением "стригольников". Историки еще не остановились на одном объяснении происхождения этой секты: одни приписывают ей источник богомильский, другие, с большей вероятностью, думают, что она была занесена в Новгород из Германии, где, после страшной Черной смерти, возникла секта бичующих (гейслеров, флагеллантов), пропаганда которой, быть может, достигла и Новгорода. Стригольники отвергали священство, так как оно поставляется "на мзде", и самые таинства; будучи, по-видимому, чем-то вроде духовных христиан, они сами становились толкователями Писания, и уважали в особенности Евангелие. По-видимому, дальнейшим развитием стригольничества была ересь жидовствующих, явившаяся также в Новгороде во второй половине XV века: начало ее связывают с приездом в Новгород из Западной Руси князя Михаила Олельковича (1471), с которым пришло несколько евреев, и особливо ученый Схария, по словам обличителя секты, Иосифа Волоцкого, "диаволов сосуд и изучен всякому злодейства изобретению, чародейству и чернокнижию, звездозаконию и астрологии".

В тогдашнем отсутствии каких-либо школьных знаний всякая наука представлялась чародейством, и тем более у человека, поучавшего церковным ересям. В чем именно заключалась ересь, опять неясно: есть обвинение в прямом жидовстве, ставится в преступление погибельная ученость; была, по-видимому, наклонность к рационализму; было, наконец, у фанатиков, грубое оскорбление святыни. С другой стороны, между еретиками были люди книжные и благочестивые; великий князь Иван Васильевич взял в Москву попов Дениса и Алексея, зараженных ересью, и ересь стала распространяться в Москве, при самом дворе великого князя. Архиепископ Геннадий выступил непримиримым гонителем ереси. Вообще, это был человек энергичный: в истории русской письменности он известен своим опытом собрать полный текст библейских книг, причем книги, не отыскавшиеся в рукописях, он велел перевести вновь, между прочим, - с Вульгаты и с еврейского языка. Геннадий требовал от князя казни еретиков, ссылаясь, между прочим, на испанскую инквизицию, о которой слышал от цесарского посла, проезжавшего через Новгород. Отчасти, он и пустил в ход инквизиторские приемы над еретиками, осужденными в Москве и присланными в его распоряжение. Не менее ревностным и ожесточенным преследователем ереси в своих писаниях был игумен волоколамского монастыря Иосиф. Первым средством, которое предлагал Геннадий против еретиков, было не убеждать, а "жечи да вешати"; с этим соглашался и игумен волоколамский. Иосиф написал против ереси несколько посланий, из которых составился обширный сборник "Просветитель". Сообщив несколько исторических сведений об ереси (он считал в числе еретиков и тогдашнего московского митрополита Зосиму ), Иосиф дает систематическое опровержение лжеучений и вместе памфлет, исполненный церковнославянскими ругательствами. Строгий ревнитель православия, для охраны которого он не останавливался ни перед какими средствами истребления, допуская и "богопремудрое коварство", т. е. обман. Иосиф был и типический книжник своего времени. Чтением он приобрел большое знание церковной литературы: на каждом шагу он цитирует Писание и отцов церкви, собирая из них аргументы за беспощадное истребление еретиков. Но это был только начетчик, чуждый критики: он ставит рядом закон Моисея и учение Христа, не сомневается черпать свои доказательства из сочинений апокрифических, гражданские постановления византийских императоров ставит рядом с соборными правилами и т. п. Деятельность Иосифа Волоцкого совпадает с окончательным падением удельной системы и установлением московского единодержавия. Он стоит вполне на стороне нового политического строя, защищая вместе с тем монастырское землевладение и монастырское богатство как источники политического влияния.

Это яркий представитель обрядового благочестия и вообще древнерусского просвещения, господствовавшего потом до времен Петра Великого. Этот результат средних веков русской жизни производил бы удручающее впечатление, если бы крайность не вызвала в то самое время противодействия от людей иного нравственного склада, во главе которых стоял Нил Сорский (1433 - 1508), "великий отец церкви русской", по выражению архиепископа Филарета . Это был инок из школы Кирилло-Белозерского монастыря, владевшего одной из самых богатых тогда библиотек, но главным образом, по-видимому, он выработал свои взгляды во время довольно продолжительного пребывания на Афоне. Это было аскетическо-созерцательное направление, воспринятое с великой искренностью и силой характера. Нил основал себе уединенное пустынножительство, удалясь от мира, корысти и "бессловесных (неразумных) попечений". В делах церковно-общественных он принимал участие только тогда, когда был к ним прямо призываем. Это была во всем резкая противоположность Иосифу Волоцкому: вместо обрядового благочестия, властолюбия, кровожадной нетерпимости, слепой веры в букву, отсутствия критики - религиозное созерцание, мягкое снисхождение к ошибке, свобода "рассмотрения" писаний, отделение истинного от сомнительного.

На соборе 1503 г., созванном для решения церковных вопросов, Нил восстал против монастырского землевладения, за которое стоял Иосиф. Они совершенно расходились и в вопросе о том, как поступать с еретиками. Словом, оказалось в церковных идеях и в жизни два совершенно противоположных течения, представителями которых были, с одной стороны, "иосифляне", с другой - "белозерские старцы", с Нилом Сорским во главе. Нил Сорский был высокий идеалист: его предание сказывалось потом в идеалистических стремлениях русской церковной жизни, создавая настроения братолюбия и самоотвержения. Практически, однако, оказалась сильнее другая сторона. Историки замечают, что на политических взглядах Иосифа Волоцкого воспитывался Иван Грозный; строгое учение Иосифа стало достоянием той массы книжников, которая полтора века спустя восстала против нововведений Никона : читая Иосифа Волоцкого, приготовляешься к писаниям протопопа Аввакума . Паломничество продолжалось, но чем дальше, тем больше изменялись условия странствования. Троицкий иеромонах Зосима (около 1420 г.) еще застал Константинополь христианским, был на Афоне и только "с нужею" дошел до святого града Иерусалима, "злых ради арапов": в святом граде святыни были в руках окаянных сарацин, и им надо было платить за поклонение. Зосима повторял обычные легендарные рассказы, но описывал и личные невзгоды: на обратном пути их корабль был ограблен морскими разбойниками, они скакали по кораблю как дикие звери, блистая мечами и копьями, "яко по воздуху устрашитися от них".

В 1465 - 66 г. странствовал ко святым местам гость Василий - новым путем: описание начинается от Бруссы, откуда он шел в Иерусалим через Малую Азию; рассказ - обычное перечисление святынь, с апокрифическими подробностями, но было и купеческое любопытство: отмечались большие торги и кермасераи (караван-сараи). Далее, два путешествия совершил священноинок Варсонофий (1456 и 1461 - 62): оба раза он был в Иерусалиме, а во второй раз - и в Египте, и первый из русских паломников посетил и описал Синайскую гору. Его хождение повторяет обычные рассказы, но не лишено своеобразных личных впечатлений, а кроме того, сохранило важные указания для топографии святых мест в XV веке. К тому же времени относятся два особенных путешествия, которые были первыми в своем роде. Суздальский иеромонах Симеон был одним из спутников митрополита Исидора в путешествии на Флорентийский собор: проезжая через Германию, Тироль, Северную Италию, он поражался невиданным великолепием городов, на юге - чудесами природы: каждый встреченный большой город казался ему столь великолепным, что выше не может ничего быть, но потом он видел города еще более удивительные - и каждый раз он отмечает: "град камен", потому что дома знал только деревянные.

Другой спутник Исидора, епископ Суздальский Авраамий , дал описание мистерии, представление которой он видел в одном флорентийском монастыре и которая произвела на него чрезвычайное впечатление: "по всему видети подобием яко самую Пречистую Деву Марию", и вообще "великое то видение чудно и радостно и отнюдь не сказанно" (т. е. невыразимое никакими словами). Тверской купец Афанасий Никитин присоединился в 1466 г. к посольству, отправлявшемуся в Шемаху, потом через Персию отправился в Индию, прожил там три года, в 1472 г. вернулся, но умер на дороге в Смоленск. Путешествие его любопытно, хотя рассказ не всегда ясен: факты он мешает с фантастикой, иногда не умеет понимать их. Первый комментатор Никитина, Срезневский , ставил его очень высоко и заключал, что из современных ему путешественников могут сравниться с ним только рассказы ди-Конти и Васко-да-Гамы; но была та разница, что писания нашего путешественника остались для русских читателей отрывочным и даже малораспространенным рассказом приключений и не способствовали расширению географических знаний.

Наступал XVI век. Чтобы составить себе более точное представление о складе литературы и положении вещей в том веке, когда установился склад русской народности в Московском царстве, необходимо дать себе отчет в образовательных средствах среднего периода и характере слагавшегося мировоззрения. После первых начинаний школы в древнем периоде, мы не имеем сведений о какой-либо школе выше первоначальной. Нет сомнения, что были школы, поддерживающие церковную и приказную грамотность, но упадок книжного обучения можно видеть из малочисленности литературных памятников за первые века татарского ига; даже в более позднее время, в XVI и начале XVII века, есть указания, что даже в среде боярского сословия "грамоте не умеют". С конца XIV века понадобилась книжная помощь от южнославянских единоплеменников; в первой половине XVI века опять искали ученого иноземца для настоятельных церковных трудов, и вызван был с Афона Максим Грек . В то время, когда на Западе блистал учеными силами век Возрождения и Реформации, когда делались великие научные открытия, Московская Русь оставалась в густом мраке средних веков. Упомянутая выше оторванность Руси от Запада, огрубение нравов под татарским игом, посещение национальной силы борьбой за восстановление государственного национального единства не давали возможности предпринять образовательную деятельность.

Единственной умственной пищей оставалось то "книжное почитание", которое унаследовано было от старого периода и пополнялось потом, отчасти, скудным вкладом собственных трудов, гораздо более - переводами произведений византийской литературы, частью только собственными и в особенности приходившими со славянского юга. Составом этой литературы исчерпывались все образовательные средства наших средних веков. Господствующее место занимали в ней многочисленные переводы из творений святых отцов - слова, поучения, толкования Священного писания, жития святых, в Прологах и Минеях, и в отдельных сказаниях. Сборники учительного содержания, из творений святых отцов, в особенности из Златоуста, появлявшиеся еще с древнего периода и позднее, как знаменитый Святослав Сборник, Златоструй, Маргарит, Измарагд, Златая Цепь, Матица, достигали в обращении до самого московского периода. Историю творения представлял древний "Шестоднев" Иоанна, экзарха болгарского; ветхозаветную историю излагала древняя Палея, где к сведениям библейским прилагались апокрифические сказания. Астрономию и физическую географию излагала (переведенная, по-видимому, в XIV веке) книга византийского купца, потом монаха VI века Козьмы Индикоплова, который опровергал систему Птолемея как противоречащую Писанию, и представлял землю как плоский, продолговатый от востока к западу четырехугольник, покрытый небом как сводом; обитаемая земля окружена океаном, по краю возвышается стена и край земли сходится с краем неба; земля стоит на тверди и под ней ничего нет; учение об антиподах бессмысленно и противоречит Писанию и т. д.

Описание произведений природы давала переведенная в конце XIV века византийская поэма VII века Георгия Писиды - но переведенная дурно, так что многие места остаются невразумительными. Другой источник познаний о природе представлял "Физиолог", сборное произведение II - III века, описание животных, птиц, рыб, камней и т. д., эпизоды которого переходили в средневековую народную мифологию и христианскую символику. Первоначальная редакция нашего "Физиолога" была южнославянская, восходящая ко времени до XIII века. Таковы были почти все сведения о строении мира и природы, какие были в руках древнего книжника. В XV - XVI веке к ним прибавляются в сборниках отдельные статьи, опять переводного происхождения, с попытками более правильного объяснения, например, о шарообразности земли, о свойствах грома и молнии и т. п.; но русский книжник должен был недоумевать между этими сведениями и чистой фантастикой, подкрепляемой ссылками на Писание... Исторические сведения мало продвинулись с тех пор, как еще в древности получены были переводы византийских хронистов - Амартола, Малалы, позднее Манассии и др.

Во второй половине XV века возникает "Хронограф", который пытается дать историческим сведениям некоторую систему. Исходя в основе из тех же источников, он присоединяет к ним, довольно отрывочно, сведения о болгарской и сербской истории, вносит русские известия, в дальнейших редакциях пользуется польскими хрониками и "Космографией". И в позднейших обработках, сильно расширивших его первоначальное содержание, "Хронограф" остается, однако, весьма архаическим собранием исторических сведений, отрывочным и запоздалым. Наконец, в образовании древнерусского мировоззрения заняла важное место легенда, в самом широком смысле и разнообразных разветвлениях. Первобытное язычество было наполнено верой в чудесное: мифология была стремлением объяснить чудесными силами, олицетворяя их в сверхъестественных существах, которые становились высшими и низшими божествами. Введение христианства должно было устранить эту мифологию, заменяя ее цельной библейской космогонией, и устранить первобытный обычай высоким нравственным учением и церковными установлениями. Смена старого новым произошла не вдруг - и это не могло быть иначе, так как приходилось действовать на обширную народную массу, с твердо укоренившимся вековым мировоззрением, когда притом на первое время было очень невелико и число учащихся. Психологическая почва оставалась, и на ней, по-видимому, уже вскоре стало утверждаться новое вероучение, также исполненное чудесного. Период "двоеверия" был очень продолжителен: многое из первобытного предания, имевшего языческий источник, сохранилось в народной вере до сих пор, даже у народов с высоким уровнем цивилизации; тем более двоеверие должно было крепко держаться в те века русской жизни, когда школа почти отсутствовала. Тем больше успеха среди народных читателей должна была иметь та доля новой христианской литературы, которая состоит в книгах апокрифических (в старом наименовании: отреченных, ложных). Под именем книг апокрифических разумеются те, которые не вошли в узаконенный церковью канон, т. е. в список книг Священного писания - книги неканонические.

Есть апокрифы ветхозаветные, дохристианские, и еще большее число новозаветных. Это был, прежде всего, целый ряд евангелий (до тридцати), возникших еще в первые века христианства, но во время составления канона не признанных достоверными, хотя в некоторых случаях их сказания повторяемы были и отцами церкви (например, из первоевангелия Иакова); далее, несколько апокалипсисов, истории апостолов; отдельные легенды о Христе и Богоматери; сказания о святых и мучениках; писания, которые считались еретическими, и т. д. Словом, это была обширная легенда на темы Ветхого и Нового Завета и церковной истории, исполненная чудесного. Некогда она была, так сказать, популярным распространением, а также реальным применением состава вероучения; впоследствии она распространилась по всему христианскому миру, восточному и западному, принимаемая с полной верой не только в народных массах, но и среди самого клира. Апокрифические сказания были тем более завлекательны, что очень часто они дополняли недосказанное книгами каноническими, раскрывали таинственное, отличались настоящей поэзией (например, многие сказания о Христе и Богоматери), наконец, обильно питали ту потребность чудесного, какая свойственна народной религии. Эти отреченные, ложные книги стали проникать в нашу письменность с первыми памятниками христианской литературы из южнославянского источника. Апокрифические черты находятся в летописном изложении христианского вероучения и в других эпизодах летописного рассказа; сохранились списки некоторых апокрифов от первых веков нашей письменности; несмотря на то что на "ложных" книгах лежало церковное запрещение, сами иерархи увлекались ими и давали им место в своих писаниях (новгородский архиепископ Василий, даже Иосиф Волоцкий и др.). Церковные запрещения против апокрифических книг были помещены в постановлениях апостольских, рано перешли в письменность славянскую, и затем, вместе с церковными книгами, в русскую. На славянской почве список ложных книг был дополнен, например, включением книг богомильских, и в русской письменности образовалась, наконец, обширная статья "о книгах истинных и ложных", где, за перечислением книг, которые подобает честь, следует список книг отреченных, чтение которых навлекает пагубу душам и церковное наказание, а самые книги должны быть сжигаемы на теле читавшего. В старой русской письменности были известны: по истории ветхозаветной - ложные сказания о миротворении (Богом и дьяволом), об Адаме и Еве и в связи с этим о крестном древе, о Енохе, потопе и Ное, Аврааме, Заветы двенадцати патриархов, сказания о Соломоне; по истории новозаветной - сказание Афродитиана персиянина о Рождестве Христове, первоевангелие Иакова, Евангелие Фомы, Евангелие Никодимово, Прение Христа с дьяволом, ложные сказания о Христе, приписываемые болгарскому попу Иеремии (как Христа в попы ставили, как Христос плугом орал и др.), Слово Адама во аде к Лазарю, Хождение Богородицы по мукам, Слово о видении апостола Павла, Вопросы Иоанна Богослова к Господу на Фаворской горе, Вопросы его же к Аврааму; далее, апокрифы позднейшие, связанные с именами отцов церкви, святых, мучеников, предвещания, суеверные молитвы и заклинания и пр. - Беседа трех святителей Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста ; Слово Мефодия Патарского о царствии язык последних времен (о конце мира), Епистолия о неделе (о почитании воскресного дня), сказание о мучении святого Георгия, сказание об иноке Макарии римлянине, жившем в двадцати поприщах от рая, сказание о двенадцати пятницах, ложные молитвы, сказание о трясавицах (лихорадках) дочерей Иродовых; суеверные и гадательные книги, как Громник, Молниянник, Колядник, Зелейник, Трепетник, Путник, Сносудец, Чаровник, Рафли, Аристотелевы Врата, Луцидариус (книга, переведенная в XVI веке с немецкого, разговор между учеником и учителем - о разных предметах природы, на основании апокрифических книг, средневековых преданий и т. д.).

Это была целая литература легенды, в большинстве завлекательной и доступной для массы. В средневековой западной литературе апокриф был не менее, если не более известен и многоразлично обработан в поэзии и в искусстве, но у нас положение его было иное. В западной жизни легенда издавна имела свой противовес в начатках науки; эпоха Возрождения выдвинула античные идеи, которые стали во главе нового литературного развития. У нас легенда господствовала безраздельно в течение веков, и религиозное настроение приняло под ее влиянием, особую складку - упорство и неподвижность суеверия. Множество рукописей более популярных апокрифов (как Беседа трех святителей, Сказание о крестном древе, Хождение Богородицы по мукам, Двенадцать пятниц, Сказание о трясавицах и т. д.), указывает на распространение их в массе. Понятно, что они отразились, наконец, в народной поэзии, именно в духовных стихах, начиная с знаменитого стиха о Голубиной книге. Когда все больше возрастала власть Москвы и иерархия становилась на сторону единовластия и самодержавия, в союзе с ними слагалась легенда, говорившая о московском "царстве". По-видимому, гораздо ранее его осуществления она давала уже образное представление преемства, переносившего на Москву древнее политическое и церковное значение Царьграда и делавшего московских государей единственными и законными продолжателями византийских императоров. Легенда слагалась из нескольких мотивов. Была византийская сказка (о Вавилонском царстве), очень распространенная у нас в разных редакциях, известная и на Западе, - о том, как греческий царь Лев (Василий) отправил в град Вавилон послов, чтобы "взять знамение" от святых трех отроков, невредимых в вещи вавилонский, и добыть вещи, принадлежащие некогда царю Навуходоносору. Великий чудовищный змий облег весь град Вавилон, но послы, претерпев разные ужасы, достигли цели; в числе драгоценностей был царский скипетр и "шапка Мономаха". В дальнейших вариантах сказки роль императора Льва прямо занимает Иван Грозный. Далее, было другое сказание, где начиная с Ноя, передается история великих властодержцев, какие бывали на земле, от царей египетских до римского царя Августа, - и от сродника его Пруса, по имени которого назвалась Прусская земля, производился Рюрик, призванный новгородцами по совету Гостомысла . Потомок Рюрика, Владимир, устрашив войной греческого императора, получил от Константина Мономаха драгоценные дары - часть животворящего древа, царский венец и "крабицу сердоливоковую, из нее же Август кесарь веселяшеся"... Прежде думали, что эта генеалогия от Августа кесаря составилась под влиянием польских ученых "баснословий"; но с большей вероятностью полагают, что здесь опять действовало влияние южнославянское. У южных славян давно велась борьба против церковных и политических притязаний греков; болгарские и сербские властители брали себе высокие титулы, и мысль о "царстве" предполагала полную независимость. Именно при митрополите Киприане было отменено в Москве церковное поминание византийских императоров, что произвело большое неудовольствие в Константинополе: патриарх прислал князю наставление, что как есть одна православная церковь, так есть один "кафолический царь". Сербин Пахомий называл в своих писаниях великого князя Василия Васильевича "боговенчанным царем" - и эта мысль начинает все больше укрепляться в умах русских людей. О падении царств южнославянских у нас слышали мало, но сильное впечатление должно было произвести падение Константинополя. С этим являлся новый и самый сильный мотив говорить о преемстве, когда притом греческая царевна стала московской великой княгиней. В писаниях старца псковского Елезарова монастыря, Филофея , в двадцатых годах XVI века, говорилось положительно: "Все христианские царства преидоша в конец и снидошася во едино царство нашего государя, но пророческим книгам, то есть Российское царство; два убо Рима надоша, а третий стоит, а четвертому не быти". В конце столетия, при учреждении русского патриаршества, почти те же слова сказал константинопольский патриарх Иеремия царю Федору Ивановичу. Степенная книга, труд митрополита Макария при Грозном, так сказать официально установила упомянутую легенду о преемстве царского достоинства.

Рассказав о том, как Владимир принял богатые дары и царский венец от Константина Мономаха, она замечает, что Владимир принял их "мужества ради своего и благочестия - и не просто реши таковому дарованию не от человека, но (по) божьим судьбам неизреченным претворяюще и преводяще славу греческого царства на российского царя". При Иване Грозном установилось, наконец, могущественное царство, ставшее единственным православным царством; оно осуществляло давние национальные стремления, становилось прибежищем для гонимого восточного христианства, стремилось установить и внутри быт, отвечающий церковному православию и достоинству великого государства. В наследие от прежних веков остались великие неустройства. Не говоря о политических затруднениях от остатков старых княжеских и боярских притязаний, внутренний быт не отвечал требованиям церковного благоустройства: еще Геннадий жаловался на невежество духовенства, церковные книги были испорчены, возникали ереси, в народе жили старые языческие суеверия. Еще в начале века вызван был с Афона ученый грек Максим, для дела, которое считалось неотложным: нужно было, на первый раз, перевести Толковую Псалтырь, и в Москве не было человека, способного на такую работу. Максим Грек (родился около 1480 г. в Албании, умер в Москве, 1556) учился в Греции и Италии, жил во Флоренции во времена Савонаролы, которому удивлялся - и обладал большой церковной ученостью. Прибыв в Москву, он, еще не зная славянского языка и работая с помощью переводчика (Дмитрия Герасимова ), исполнил данную ему работу, которая была высоко одобрена собором; ему даны были другие подобные поручения, но вскоре его положение стало крайне трудно. Невежественные писцы, ему служившие и выросшие в суеверном страхе перед буквой, стали обвинять его в нарушении догматов, когда он исправлял неверные прежние переводы; говорили, что этим он порочит русских чудотворцев, спасавшихся по старым книгам - и церковные власти принимали эти обвинения. Он не сходился с властями и в других случаях: он резко говорил против господствующего невежества, против монастырского землевладения (когда во власти были ученики Иосифа Волоцкого), о неправильности устранения власти константинопольского патриарха в делах русской церкви; наконец, он оставался греческим патриотом, и были заподозрены его сношения с греком Скиндером, который был в Москве послом турецкого султана. В конце концов он подвергся ссылке, обвинен в неправославии, даже в волхвовании против великого князя, посажен в тюрьму, лишен (на десятки лет) причастия; тщетно он просил отпустить его на Афон, тщетно просили об этом восточные патриархи... Труды Максима Грека состоят, главным образом, из толкований Святого писания; далее, это - сочинения догматико-полемические (против иудеев, магометан, католиков, лютеран, армян), нравоучительные и обличительные, по поводу исправления книг, против суеверий и апокрифических книг, против упадка нравов: он настойчиво говорит о необходимости учения, восхваляет западные школы (тотчас оговариваясь, что хвалит не латинство, а науку); после него остались заметки исторические и филологические. Как переводчик и толкователь Писания, Максим первый является у нас вооруженным приемами критического знания, в которых видна школа западного, именно итальянского, Возрождения. Личная судьба его отражала все положение тогдашней русской жизни в деле просвещения: она была в состоянии застоя, обрядового формализма, и при первой встрече с требованиями христианского достоинства и книжного знания стала к их представителю в крайнюю вражду. Чрезвычайно характерны слова, писанные ему митрополитом Макарием: "узы твоя целуем, яко единого от святых, пособити же тебе не можем" (он посылал ему только "денежное благословение"). Только в последние годы жизни участь его была облегчена; он поселился в Троицкой лавре, где посетил его царь Иван Васильевич. Сочинения Максима пользовались великим уважением; великими почитателями его были Курбский , ревнитель православия Зиновий Отенский ; в XVII веке его трудами пользуются Захарий Копыстенский , Смотрицкий; патриарх Адриан ставил переводы его в примере как образцовые. Еще при жизни Максима в церковной жизни начались новые волнения. Башкин возымел недоумения, с которыми обратился к духовному отцу, т. е. искал поучения; духовный отец не сумел дать поучения и донес властям; началось следствие; на соборном суде Башкин проговорился, что его мысли одобрялись "заволжскими старцами" (школой Нила Сорского); привлечены были к суду бывший троицкий игумен Артемий, почитатель Максима Грека, Феодосий Косой , даже святой впоследствии Феодорит , просветитель лопарей и обличитель дурных монахов. Башкин и Феодосий считались главными ересиархами.

У первого было сомнение во многих догматах и обрядах, недоверие к святоотеческим писаниям, из которых могла быть почерпаема защита отвергаемого им монастырского землевладения; сам он отпустил на волю своих холопов, потому что "Христос всех братьями нарицает, а мы держим рабов". В 1554 г. Максим Грек был приглашен на собор, судивший Башкина, но отказался, думая, что и его привлекают к этому делу. Личность Феодосия Косого до сих пор не выяснена. Холоп московского боярина, он бежал в белозерский край и принял монашество, что избавляло от преследования; в монастыре ему "во мнишестве бе угождая господин его". Думают, что он увлекся учением заволжских старцев, которое оказалось ему не по силам; преданный суду, он содержался в одном из московских монастырей, успел бежать, пробрался в Литву, нашел здесь покровителей, женился и стал развивать свое учение в еще более отрицательном направлении. Дальнейшая судьба его неизвестна. Обличению его ереси посвятил обширный труд инок Отенского монастыря Зиновий (умер в 1568 г.): "Истины показание к вопросившим о новом учении". Зиновия называют учеником Максима Грека, но он расходился с учителем в весьма важных вопросах, например, о монастырских имениях, о церковной обрядности, исключительность которой Максим осуждал. Книга Зиновия - очень многословная; изложение - книжное, но иногда живое и образное. Церковные историки отмечают у него новую важную черту: вопреки обычаю русских книжников говорить только "от писания", накоплением выписок, Зиновий вводит логическое рассуждение, рациональное объяснение церковных истин. Учеником Нила Сорского, потом учеником и другом Максима Грека был князь-инок Вассиан Патрикеев : человек упорный, нередко необузданный, он вмешался в борьбу иосифлян с "заволжскими старцами" и продолжал предания Нила Сорского в вопросе о монастырских имениях и исправлении книг. Иосифляне взяли верх; на соборе Вассиан был осужден и сослан в Волоколамский монастырь, где прежде заключен был Максим Грек: это было именно гнездо врагов и, по словам Курбского, иноки "уморили" Вассиана. В той же борьбе явилась, на помощь идеям Нила, Максима Грека и Вассиана Патрикеева, мнимая "Беседа Валаамских чудотворцев Сергия и Германа" - резкое, но мало искусное нападение на владение монастырей землями "со христианы", на монастырскую роскошь, на вмешательство иноков в дела правления, между тем как они должны трудом снискивать свое пропитание и спасать души. Автор "Беседы" скорбит, что Бог гневается на всю землю за иноческие грехи и за "царскую простоту". Основание московского царства повело к особому возбуждению литературной деятельности в прежнем архаическом направлении, но с большей силой. Ему же предшествовала легенда, указывавшая его путь: это было царство православное; оно должно было охранить чистоту веры, на ней основать народную жизнь; царь - единодержавный властитель, действующий с благословения церкви и в союзе с ней: он грозен врагам, но и своим подданным, потому что от Бога власть миловать и казнить, никому, кроме Бога, не давая отчета. Идеал был византийского стиля, но, по мнению некоторых историков, осложненный воспоминаниями о власти татарской, когда хан в течение двух веков был властителем и даже называем был царем.

Половина XVI века была ознаменована церковным венчанием первого царя. Венчание было совершено со всем торжеством, тем более что юный царь, сам ритор, любил внешние эффекты. Ближайшим советником был митрополит Макарий (1542 - 1563). Нужно было думать о благоустроении царства; быть может, настояния Максима Грека побудили рассмотреть состояние церкви и народной жизни. Собран был, в присутствии и с участием царя, собор, постановления которого были редактированы, как полагают, Макарием в известном "Стоглаве"; результат был, однако, сомнительный. Все настроение было консервативное: полагалось, что задача состоит именно в поддержании "изшатавшейся" старины, которая была благочестива, не знала ересей, и т. д. Собор обратил внимание на порчу церковных книг, повелевал держать только исправленные, но не думал о том, что исправлять было некому; он издавал запрещение против грубых языческих суеверий, апокрифических книг и т. п., но для народной массы это была также старина и всеобщий обычай. Собор утвердил некоторые церковные обычаи, перешедшие от старины, но впоследствии, в XVII веке, они были признаны самой церковной властью неправильными, так что Стоглав стал авторитетом для старообрядчества. Далее, объединяя русскую землю и царство в господствующем церковном настроении, естественно пришли к мысли объединить и народные святыни. Некогда отдельные земли и княжения имели свои местные святыни: решено было сделать их предметом общего почитания для русского народа, и в 1547 и 1549 годы произведена канонизация старых местных и некоторых новых святых, а также необходимое для канонизации составление жития. Далее, новым объединительным трудом митрополита Макария было составление громадных "Четиих-Миней", где, в порядке святцев, он хотел собрать все содержание русской церковной письменности, включая и книги Святого писания; так, например, в день пророка Иеремии (мая 1) помещены книги его пророчеств, в день праведного Иова (6 мая) - книга Иова, в день святого Иоанна Богослова (26 сентября) - его Евангелие и Апокалипсис и пр. В Минеях митрополита Макария помещены затем памятники разных отделов древней русской письменности, между прочим, жития святых русских, отчасти составленные именно для сборника Макария. Двенадцать книг Миней первой редакции Макарий положил у святой Софии в Новгороде, в 1541 г., на помин родителей; в Москве он продолжал работу и в 1552 г. окончил вторую редакцию, экземпляры которой положил в Успенский собор и поднес царю. Другим, также характерным трудом Макария была "Степенная книга", впервые начатая, как думают, митрополитом Киприаном. Это был первый опыт последовательной истории: название ее происходит из того, что автор хотел провести историю по генеалогическим "степеням" от первого православного князя Владимира до царя Московского; вначале приведена и официальная теперь генеалогия от Пруса и Августа Кесаря... В параллель этим произведениям московской литературы становится "Домострой", соединяемый с именем известного попа Сильвестра . Это был сборник житейских и нравственных наставлений, картина нравов и вместе общественный идеал приверженцев старины, тогда именно стоявших во главе общества. Его название стало как бы техническим для обозначения системы воспитания и быта, где за внешним порядком и суровым патриархальным домостроительством, основанным на страхе, не было места для умственного и общественного интереса. Вся указанная литература старалась, таким образом, собрать и привести в порядок данные национальной жизни, как подобает царству, и закрепить их на будущее, для которого не полагалось никакого иного направления. Но что уже настоящее начинало искать иных путей, оказалось в это же первое царствование в деятельности писателя, который восстал и против политических принципов нового царства, и против той скудости просвещения, какой оно довольствовалось. Это был знаменитый князь А.М. Курбский (родился около 1528 г., умер в 1583 г.). Переписка его с Иваном Грозным осталась в нашей литературе единственным памятником своего рода. Царственность была еще недавняя, и Грозный не мог воздержаться от злостных нападений на непокорного, который называл себя потомком древних ярославских князей; но Курбский высказывал и нечто другое - он не признавал ни разумности, ни благочестивости царства, которое видит свое право и величие в бесчеловеческих жестокостях. Изображению характера и деяний Грозного Курбский посвятил целую "Историю великого князя московского о делах, яже слышахом у достоверных мужей и яже видехом очима нашима" - первый, вне летописи, опыт настоящей истории, с определенной темой, с определенным личным взглядом; здесь опять высказывалось его враждебное отношение и к личности, и к политике Ивана Грозного. Была затем другая сторона деятельности Курбского, в которой сказался ученик и почитатель Максима Грека.

Курбский радуется благочестию русского народа: "вся наша земля русская, от края и до края, яко пшеница чистая, верой божьей обретается; храмы божии на лице ее водружены, подобно частым звездам небесным"; но он скорбит, что в ней нет просвещения: "мы, как аспиды, затыкаем уши от божьих словес и прельщаемся славой сего мира, ведущего нас по пространному пути в погибель". Некогда храбрый воевода в царском воинстве, он бежал в Литву, спасаясь от грозившего преследования и казни. Живя на Литве, в трудных условиях, он стал учиться; помня сожаление Максима Грека, что многие книги великих учителей еще не переведены на славянский язык, а между тем после взятия Константинополя, переведены уже на латинский, он выучился по-латыни и принялся переводить книги отеческие и ученые, трудясь над защитой православия в Западной Руси, обуреваемой тогда религиозными волнениями. Личность и деятельность Курбского вызывали противоречивые суждения историков: одни осуждали его себялюбивую боярскую тенденцию, его неверные показания в "Истории" Грозного, его личные недостатки; другие находили для него оправдание в условиях времени и, не защищая частных ошибок, высоко ценили это сознание личного достоинства, возмущенное безумным тиранством, это сознание ничтожества тогдашней книжности, исполненной, однако, самодовольства, это стремление к просвещению, побуждавшее учиться в преклонных летах, - наконец ревностную защиту православия, теснимого в родственной Западной Руси. Курбский был самым энергичным и характерным представителем просветительного движения среди общества, государства и церкви, полагавших, что достигнут уже верх славы, могущества и истины. Курбский продолжал то же дело, которое в других формах начинали Нил Сорский и Максим Грек; но это были еще немногие, разрозненные силы, и от господствующей среды им предстояло только преследование. Нил Сорский подпал уже подозрению в ереси; Максим Грек, попав в Москву, половину жизни провел в монастырских тюрьмах; Вассиан Патрикеев обвинен в ереси и заточен. Такому же обвинению подвергся и еще один из среды "заволжских старцев", Артемий: по своему благочестию и книжному знанию поставленный троицким игуменом, потом обвиненный в ереси и заточенный, он бежал в Литву, где вместе с князем Курбским был защитником православия. Всем этим ревнителям, искавшим исправления русской религиозной жизни, не удалось помочь делу. Видимо, возбужденные, они не сумели сдерживаться и давали против себя оружие: люди, преданные вере и отечеству, обвинялись как враги веры и отечества, а спасителями являлись приверженцы застоя, в котором крылась причина многих настоящих и последующих бедствий. Семнадцатый век наступал в бурях междуцарствия. Литературный труд высказался только в политических посланиях и историях того времени, составленных часть в течение событий, но обыкновенно редактированных позднее. Большей частью, это обычный книжный стиль летописи и житий, иногда доведенный до уродливости "добрословием", в котором полагалось красноречие, но не считалась обязательной историческая точность. Как видно из любопытнейших песен, сохраненных английским бакалавром Ричардом Джеймсом, который жил в России в 1619 - 20 г., народная поэзия не осталась чужда тогдашним событиям: в песнях Джеймса есть образчики самой настоящей и трогательной поэзии, но книга только один раз воспользовалась народным творчеством - в сказании о Скопине-Шуйском. Национальная жизнь вращалась на двух интересах - царства и церковной жизни. Водворение новой династии не встретило затруднений: было много непорядков и потерь, которые предстояло исправлять и вознаграждать, но сама идея царской власти была несокрушима. Она воспитывалась еще с конца XV века, в эпоху междуцарствия даже ложная тень царственности могла привлекать самозванцам приверженцев. В церковном отношении, национальное чувство было поднято тем, что с последних годов XVI века русская церковь имела своего патриарха. Среди забот восстановления ущербов, нанесенных Смутным временем, параллельно с ростом царского авторитета и политического влияния России на юге и востоке, жизнь церковная тянулась тем же старым порядком, в формах обрядового благочестия, в неподвижной приверженности к старине. Заветы Нила Сорского и Максима Грека, убеждения Курбского оставались втуне, и взамен все возрастало национальное и церковное самомнение. "Третий Рим" осуществлялся. Когда угнетенные церкви Востока и самые высшие восточные иерархи присылали в Москву посланцев с просьбами о "милостыне" и с восхвалениями русского благочестия, когда притом в Москве замечали, что на Востоке есть разница в обряде против московского, русские люди убедились, что истинное благочестие находится только у них, что греческая вера под игом поганых испортилась и упала. Но этому самомнению пришлось наконец понести тяжелые испытания. Еще в начале столетия стали сказываться церковные недоумения при встречах с южнорусскими богословами, имевшими свою ученую школу (вопрос о Катехизисе Лаврентия Зизания), при печатании священных книг.

При царе Михаиле повторились безобразные обвинения за мнимую порчу книг, как некогда против Максима Грека, и только заступничество иерусалимского патриарха Феофана, бывшего в Москве, побудило к оправданию обвиненных "справщиков" (редакторов изданий). То же повторялось при царе Алексее. Иерусалимский патриарх Паисий, бывши в Москве, заметил в русском обряде и вероучении некоторые неисправности и указывал на них царю и московскому патриарху. В среде самого духовенства, приближенного к царю (духовник царский Вонифатьев и его друзья), были люди, видевшие необходимость более правильного установления церковной жизни, и в этом кругу составлена была "Книга о вере", где, между прочим, именно опровергалось столь распространенное в Москве понятие об упадке греческой веры. Решено было послать на Восток опытного человека, строителя Богоявленского монастыря в Кремле, Арсения Суханова . Он несколько раз ездил на Восток и ему принадлежат два труда, знаменательных для истории тогдашних церковных понятий и тогдашней литературы, весь интерес которой заключался именно в церковных спорах. Из первого путешествия к грекам Суханов вывез "Прения о вере" (с греками, в Молдавии): увидев у греков разные мелкие обрядовые отличия от московских, он убедился, что греческая вера испорчена и что настоящая вера находится в Москве; когда ему приводили ученые богословские объяснения, он отвергал "высокую науку", которой не знал, и утверждал, что это - наука "иезуитская". Грекам он противопоставлял московские учения и обряды, именно ту старую веру, которую утверждали книжники XV - XVI века и которую тщетно старались очистить Нил Сорский, Максим Грек, Курбский и пр.

По мнению Суханова, у греков от настоящей веры только "след остался". Свои укоризны он довел до последнего предела: греки наказаны за свою гордость, царство их отдано басурманам, сами они должны обращаться в басурманство, церкви их превращены в мечети, своих патриархов они сами удавляют и сажают в воду (факты последнего рода действительно были в то самое время). Русское православие стоит превыше всего, и русские могут не обращать внимания на наставления и "зазирания" греков. "Прения" Суханова произвели в Москве неблагоприятное впечатление. Вскоре его опять послали на Восток, в Египет и Иерусалим, изучить церковные обряды и обычаи на месте, но ему сказано было от имени царя, чтобы он писал правду "без прикладу". Он действительно отложил "приклад", т. е. собственные рассуждения, описал обстоятельно виденную церковную жизнь на Востоке, но и не "прикрывал наготы слабости человеческой". Наконец, еще раз, при Никоне, Суханова послали на Афон за греческими рукописями, которые были нужны для исправления книг. Впоследствии Суханов не настаивал на своих мыслях, может быть, изменил их, принимая участие в самом исправлении книг; но его писания стали авторитетом для старообрядства и неудобным пунктом для некоторых церковных историков. Вопрос об исправлении церковных книг принадлежит, в его подробностях, церковной истории; сущность его характерна, как свидетельство о состоянии книжного знания. При отсутствии школ, оно было крайне скудно, и с течением времени, от переписывания книг неумелыми писцами, вкралось множество ошибок в изложении догматов, молитв и обрядов. Церковная власть давно это видела: на Стоглавом соборе это стало целым государственно-церковным вопросом, - но как исправить книги по всему царству и кто исправит их верно? При Иване Грозном основана была первая типография в Москве, - лет через сто по изобретении книгопечатания, - но одичание было так велико, что суеверная толпа разрушила типографию. Печатание книг, однако, началось; оно было правительственно-церковным делом и направилось на первое время исключительно на книги церковные, особливо богослужебные: работали справщики под властью и по благословению митрополита и освященного собора, потом патриарха; книга становилась авторитетом. В конце концов, авторитет делался фатальным: при недостатке школы и невежестве развивалось грубое понимание самой веры, внешнее обрядовое благочестие в ущерб духовному и нравственному, с преувеличением значения обряда (который и долго после того смешивался с "догматом"); явилось и суеверное преувеличение буквы. Но где взять правильные тексты? Справщики употребляли все усилия к тому, чтобы их тексты были правильны, но у них не было средств доискаться правильности, потому что могли быть ошибки и в старых переводах, которыми они пользовались, а затем поправка, ими сделанная, опять могла, у невежественных приверженцем старой буквы, показаться ересью: что было в первой половине XVI века с Максимом Греком, то повторилось теперь со справщиком Дионисием . Кончилось тем, что книги, которые были напечатаны при патриархе Иосифе и в которых найдено было необходимым сделать исправления при Никоне, стали именно авторитетными в расколе: он основательно, по-видимому, мог утверждать, что стоит за старую веру. Исправление книг, о котором говорили еще на Стоглавом соборе, а затем исправление обряда, стало, наконец, неотложной необходимостью, так что из-за него поднимались уже внутренние раздоры, и вместе с тем вопросом национального достоинства: московские люди с пренебрежением говорили о вере греков, а между тем авторитетные люди указывали немало грубых ошибок в московских книгах и обряде. Но людей, которые могли бы исправить недостатки, не было - и с половины XVII века начинается вызов в Москву ученых киевлян. Русь южная и западная, уже несколько веков оторванные от политической связи с восточной, вели свою культурную жизнь в тяжелых условиях политической зависимости от Польши и религиозной опасности от захватов католицизма.

Влияние обеих сил было настойчиво, и русская народность теряла многое: высший класс мало-помалу отрывался от народа, принимая польские обычаи и язык; уния, придуманная как переходная ступень к католичеству, разделила и народную массу в религиозном отношении. Но опасность вызвала противодействие: началась борьба; как средство защиты, явилась работа о школе и типографии; для сосредоточения сил основались братства. Эта церковно-народная деятельность находила опору в сношениях с константинопольской патриархией. Необходимость борьбы с католичеством привела к основанию училищ с теми же школьными приемами, какими действовала противная сторона. Южные и западные русские братства, школы, типографии составили нравственную силу, какой не знала Москва: эта сила, организованная и общественная, принимала средства наличной науки, давала место самодеятельности. Здесь не было того подавленного состояния мысли, которым создавалось в Москве подчинение букве и обряду, и боязнь "мнения", т. е. критической мысли; наконец, полное бессилие в элементарном вопросе исправления книг. При всех внешних трудностях политического и церковного положения, в Юго-Западной Руси достигнуты были великие результаты: князь Константин Острожский в первый раз издал церковно-славянскую Библию (1580 - 81); Петр Могила окончательно установил в Киеве высшую школу, коллегию (1631), из которой образовалась позднее академия. Борьба с католицизмом хотя и не обходилась без потерь, без отпадений, но приносила и благие плоды: воспитывала сознательную ревность к народному делу, создавала научную школу, где в первый раз в русскую жизнь проникли воздействия западного просвещения, хотя еще только в схоластической форме. Влияние этой школы сказалось потом в общей русской умственной и церковной жизни с половины XVII века и простиралась до половины XVIII столетия. В Москве почувствовали, наконец, необходимость обратиться к юго-западной школе. Это был характерный исторический момент, с которого начинается перелом. Царь Алексей Михайлович, патриарх Никон, старые московские книжники и справщики, призванные киевские ученые и справщики, ученые греки (как Арсений) были действующие лица исторической драмы, которую продолжали потом другие лица, и в финале которой были с одной стороны раскол, с другой - реформа. Патриарх Никон, в вопросе о преимуществе русской или греческой веры и обряда, принял сторону греческую и, как человек характера до грубости сурового, повел дело решительно и круто: отменил некоторые церковные обычаи (как, например, нескладное пение), устранил прежних справщиков и поручил дело исправления ученым людям, киевлянину Епифанию Славинецкому и Арсению Греку . Епифаний (умер 1675 г.) после киевской школы учился и за границей, и по возвращении назначен был учителем киевской братской школы.

В Москве он был во главе ученого братства, вызванного из Киева, любителем просвещения, боярином Ртищевым . Занимаясь исправлением книг в качестве справщика, Епифаний много работал также над переводом творений отцов церкви, что продолжал ученик его, чудовский монах Евфимий , фанатический враг Симеона Полоцкого и Сильвестра Медведева . Епифаний был ревнителем греческого учения, хотя в его писаниях, например многочисленных поучениях, господствует схоластическая преувеличенная риторика киевской школы. Он писал и против раскола, причину которого видел в крайнем невежестве: раскольники - "слепые невежды, едва письмена слати навыкшие, грамматические же хитрости ниже наченшие вкушати". Как приверженец греческого учения, Епифаний жил в Москве мирно; великий келейный трудолюбец, он не мешался в начинавшиеся распри. Но не таково было вообще положение киевлян, приносивших в Москву латинскую ученость, непривычную московским людям. Киевские богословы не пользовались доверием у московских людей старого закала: в их учености, мало вразумительной москвичам, подозревали латинство; старые справщики, лично оскорбленные, видели в новоисправленных книгах порчу веры и вскоре стали во главе раскола. Ссора между царем и властолюбивым патриархом, суд вселенских патриархов над Никоном, умножали волнение. Ссылка главнейших предводителей раскола, поднимавших настоящее церковное восстание, только разжигала религиозные страсти; гонимые расколоучители становились страдальцами за веру и приобретали тем больше прозелитов, и их религиозная ревность вскоре перешла в страшный фанатизм. Царь был бессилен среди этого раздора: он должен был поддерживать постановления церковной власти, и в то же время сочувствовать втайне ревнителям веры, которые были некогда почитаемы в его семье. Раздор перешел в литературу, по крайней мере, рукописную. Защитники старой веры не оставили "новшеств" без ответа: в посланиях к единомышленникам, в особых трактатах, они писали озлобленные обличения, осыпали проклятиями своих противников, и, не перенося нарушения священной старины, которая одна, по их мнению, давала душевное спасение, не умея объяснить себе страшного дела (на сторону которого становился и сам царь), решали, что приходят последние времена и антихрист уже явился в лице Никона. Против исправления книг, против преследования, против обличений, какие издавала церковная власть, со стороны раскола явилась обширная литература. Она заключает в себе догматические и обрядовые опровержения новой веры, послания, исторические рассказы. В эту первую пору самым сильным и оригинальным писателем раскола был знаменитый протопоп Аввакум. Типический представитель старой веры, богатырская натура физически и нравственно, он перенес заточения, тюрьмы, пытки, ничего не уступив из своих убеждений, и пользовался великим авторитетом в своей среде. Из своего заточения в Пустозерске он продолжал свои обличения и, наконец, "за великие на царский дом хулы", был сожжен (в 1681 г.). Он был сурово благочестив по старой вере, не останавливался перед обличением сильных людей, строго поучал, даже бил за грехи своих прихожан. Этому отвечал и язык его писаний - резкий, образный, своеобразно соединявший церковную терминологию с чисто народной речью. Таковы его послания, такова его автобиография, чрезвычайно любопытная по содержанию и по выразительному языку. Писания Аввакума остались единственными в своем роде.

Развитие раскола произвело целую литературу, до сих пор не вполне исследованную. Расколоучители действовали посланиями, как протопоп Аввакум и диакон Федор , защищали свое дело "челобитными", обращенными к правительству, как, например, суздальский священник Никита Добрынин , прозванный Пустосвятом, романовский священник Лазарь , челобитная соловецкая, позднее, писания братьев Денисовых и т. д. Далее, раскол имел своих историков, как Филиппов , написавший историю Выговской пустыни. Когда фанатизм раскола, еще при жизни Аввакума, дошел до целого учения о самосожжении, последователи которого сжигались сотнями и тысячами, это вызвало в среде самого раскола "Отразительное писание", единственное в своем роде по страшным картинам самосожжения. С другой стороны, с конца XVII века начинается обширная литература обличений раскола: "Жезл правления" Симеона Полоцкого, "Увет духовный", с именем патриарха Иоакима , Опровержение Соловецкой челобитной Юрия Крижанича, "Розыск о раскольничьей брынской вере", Димитрия Ростовского , окружные послания сибирского митрополита Игнатия и т. д. Эти обличения, настаивая на невежестве последователей раскола, отличаются обыкновенно крайней нетерпимостью; рядом с ними шли суровые административные преследования. В том же тоне они продолжались и потом: беспристрастное научное исследование раскола и вместе с ним, более гуманное и справедливое отношение к расколу началось только в новейшее время с конца пятидесятых годов.

Между тем киевское направление приобретал новых деятелей. В Москве поселился Симеон Полоцкий (1629 - 80), белорус, довершивший свое ученое образование в киевской коллегии, где он овладел всеми приемами латинской схоластики и риторства. Симеон сделался известен царю Алексею в 1656 г., когда в одни из приездов царя в Полоцк, поднес ему приветственные "метры". Около 1663 - 64 г., когда в Полоцке, занятом поляками, становилось небезопасным пребывание приверженцев русской власти, Симеон переселился в Москву, имея от своего учителя, Лазаря Барановича, рекомендацию к жившему тогда в Москве газскому митрополиту, ученому Паисию Лигариду. Здесь он нашел новых покровителей в двух восточных патриархах, прибывших в Москву по делу Никона, и положение его установилось прочно: ему поручили устроить школу в Спасском монастыре за Иконным рядом (будущая Заиконоспасская академия), он назначен был учителем царских детей, по поручению собора написал книгу против раскола ("Жезл правления", 1666), стал придворным проповедником (причем настаивал особенно на необходимости школьного учения), стихотворцем на разные случаи. Его многочисленные проповеди в двух сборниках изданы были после его смерти: "Обед душевный" и "Вечеря душевная" (1681 - 1683). Его плодовитое стихотворство собрано в "Вертограде Многоценном" и "Рифмологионе". Наконец, он писал и драматические произведения: "Комедия о Навуходоносоре царе" и "Комедия притчи о Блудном сыне"; последняя издана была с многочисленными картинками в 1685 г. Симеон Полоцкий был типичный писатель киевской школы; в Киеве он не был бы ничем исключительным, но его историческое значение в том, что он явился представителем этой школы в Москве, в среде книжников старого закала. Он был ученый богослов-схоластик, но и убежденный защитник "вызволенных наук" (artes liberales), школы и светской книжности; с ним начинается, хотя еще в грубом зародыше, поворот литературной жизни, искание нового содержания и новой формы; по образовательным стремлениям он был предшественником других киевлян, которые стали потом ревностными сотрудниками реформы. Ближайшим учеником Симеона был Сильвестр Медведев (родился 1611, казнен в 1691 г., за мнимое участие в заговоре Шакловитого ), наследовавший от него ученость, но не осторожность. Симеон не был любим московской иерархией; в нем, как вообще в киевлянах, подозревали наклонность к латинству, но его спасала близость ко двору; теперь враги называли Медведева учеником иезуита. Медведеву принадлежат несколько ценных трудов (в некоторых случаях его авторство оспаривалось, но без достаточных доказательств): "Оглавление книг, кто их сложил" - первый опыт русской библиографии; "Известие истинное" и пр. - история исправления книг; "Созерцание краткое" и пр. - известия о Стрелецком бунте 1682 г. Затем он вмешался в догматический спор (о пресуществлении святых даров на литургии), обвинен был в латинстве, навлек на себя ненависть патриарха Иоакима (о нем Медведев даже на пытке не усомнился сказать, что патриарх - из военных людей - "учился мало и речей богословных не знает"), привлечен был к розыску о Шакловитом и погиб. Догматический спор о пресуществлении хлеба и вина на литургии прикрывал борьбу двух партий. Почва борьбы была опять церковная; раскол был внешним образом подавлен, но теперь шел спор латинского схоластического учения, которое представлял Медведев, и "греческого учения", которое защищали монах чудовский Евфимий, ученик Епифания Славинецкого, и ученые греки, братья Лихуды (Иоанникий, умер в 1717 г., Софроний, умер в 1730 г.), приехавшие в Москву в 1685 г., с рекомендациями константинопольского патриарха и здесь ставшие приверженцами патриарха Иоакима.

Последний был упрямый приверженец старины, враг царевны Софьи; Медведев, напротив, был ее почитателем, ожидая от ее партии успехов просвещения, и противником греков, которые, в лице Лихудов, были слугами обскурантизма, ссылаясь, однако, на свои науки. Медведев укоряет своих противников за слепую веру в греков, "яко младенцы и яко обезьяна человеку последствующе", и указывал необходимость собственного просвещения. Роль Лихудов была здесь не из лучших; но впоследствии они сами подвергались гонению, а затем, при Петре Великом, когда обстоятельства изменились и не было почвы для полемических услуг, они много работали в духовных школах, составляли учебники и т. п., все в том же схоластическом направлении, какому принадлежала их собственная ученость. В стороне от политических и церковных волнений держался Димитрий Туптало, впоследствии митрополит Ростовский, питомец той же киевской школы (1651 - 1709); главным трудом его было составление обширных Четиих-Миней, на основании труда митрополита Макария, греческих и латинских источников; известен, затем, его "Розыск о раскольничьей брынской вере". Димитрий был человек мягкого нрава и совершенно свободный от московского изуверства, но был суровым врагом раскола, который был в его глазах плодом грубого невежества. В Ростове он основал школу, которой с любовью занимался; он хорошо знал классиков, следил за ученой латинской литературой и ужасался невежеству духовенства в своей епархии. Ко второй половине XVII века принадлежит еще одна книга, которая, как в конце XVI столетия писания Курбского, открывала среди умственного тумана просветы общественного самосознания.

По условиям старой литературы, которая все еще была письменностью, литературный труд не всегда доходил до массы общества. Случайности, как заграничная жизнь Курбского, могли затруднять распространение книги; сочинение Григория Котошихина было совсем неизвестно современникам. Котошихин (родился около 1630 г., умер в 1667 г.), подьячий посольского приказа, бежавший из России, поступивший на службу в Польше, потом в Швеции и казненный там за убийство, остался бы безвестным перебежчиком, о котором сохранилась строчка в бумагах посольского приказа: "И в прошлом в 172 (1664) Гришка своровал, изменил, отъехал в Польшу", - если бы в 1837 - 38 годах профессор Гельсингфорсского университета С.В. Соловьев не нашел в шведских архивах сочинения Котошихина в шведском переводе, а потом, в библиотеке Упсальского университета, и в русском подлиннике. Сочинение Котошихина является одним из важнейших и в своем роде единственным источником для изображения внутренней жизни Московского государства в половине XVII столетия. Сочинение написано после бегства и закончено в Швеции. Автор был человек умный и наблюдательный; ingenio incomparabili, как говорил его шведский биограф. Открытие сочинения Котошихина важно потому, что книга представила новый богатый источник сведений о старом русском быте и вместе с тем является случайно сохранившимся отголоском неясного движения в пользу нового образования. Котошихин относится отрицательно к московскому быту, осуждает грубость нравов, недостаток просвещения - и это было именно предчувствие иного порядка вещей, инстинкт общественного сознания, подготовлявшего новый период общественной жизни и образования. Среди самих московских людей созрело сознание своей культурной отсталости, и в этом сознании был уже шаг к заботам о просвещении. В царствование Алексея Михайловича явился брат-славянин из далекой Хорватии, католический священник Юрий Крижанич, с целыми планами политическими и просветительными, исполнение которых должно было возвеличить единственное свободное славянское государство, надежду всего славянства. Он писал ученые трактаты (о славянском языке), высказывался по русским церковным вопросам (опровержение раскольничьей Соловецкой Челобитной, сочинение об обряде крещения и др.) и, главное, написал обширный труд о русском государстве, которое нуждалось в просвещении и сознании своего политического значения. Но проповеднику просвещения и возрождения славянства не посчастливилось в Москве: он приехал туда в конце 1659 г., а в январе 1661 г. был уже сослан в Сибирь. Как было с Котошихиным, так случилось и с Крижаничем: их труды остались бесплодны для их современников; они разысканы только новейшей археографией, в единственных экземплярах - их собственных рукописях. Они не вошли в свое время в литературу и стали только историческим свидетельством о движении умов той эпохи. Заканчивая обозрение древнего периода русской письменности, должно остановиться на одном ее отделе, который стоял особняком, только в отдельных случаях вмешиваясь в ее общее течение, и в целом представляя в ней элемент эпической фантазии.

Христианская письменность отнеслась враждебно к подлинным элементам эпоса и лирике в народной поэзии, но уже с древнего периода появляются переводные произведения поэтического характера, приходившие на первый раз из византийского и латино-романского источника, через южнославянское посредство. Такова была Александрия, баснословная история Александра Македонского, чрезвычайно распространенная между книжниками в редакциях болгарской, сербской и позднейших. Основа псевдо-Каллисфена, возникшая в Александрии, была потом распространена на славянской и на русской почве; в конце концов македонский герой был христианизирован, к нему приурочены апокрифические сказания (Мефодий Патарский, Макарий римский и прочие). Трояские сказания известны были в древнем периоде в виде "Притчи о кралех": она имела латино-романский источник, переведена была первоначально, по-видимому, в западносербских краях (в Далмации или Боснии) и перешла на славянский восток; в сокращенном и значительно обрусевшем виде она была очень распространена в хронографах, а также отдельно, под названием "Повести о создании и о племени Тройском". Позднее явился перевод еще одной латинской истории о Трое, Гвидона де Колумны, которая была в числе первых печатных книг Петровского времени. В том сборнике, где найдено было "Слово о полку Игореве", находилось Девгениево Деяние, отысканное потом в двух более поздних рукописях; позднее, найден был и греческий прообраз "Девгения" - византийский героический эпос X века из борьбы византийцев с сарацинами. Как можно судить по сличению славяно-русской повести с византийскими редакциями, в первой стерлись черты исторические и любовные, и взамен усилен элемент религиозный, выдвинута на первый план борьба православных с погаными. К тому же циклу относится очень любимая в старину повесть о царе Синагрипе (Синографе) и его мудром советнике Акирии (Акире), также византийского происхождения, основана на чрезвычайно распространенном мотиве состязания в мудрости задачами и загадками. Далее идет знаменитое в средние века сказание об Индийском царстве или царстве пресвитера Иоанна, заключавшем необыкновенные богатства и чудеса природы: сказание переведено с латинского, быть может, еще в XIII или XIV веках, и вероятно, в той же западносербской области, откуда вышла Троянская притча и сербская редакция Александрии. К XIV и XV векам относятся старейшие списки знаменитой повести о Варлааме и Иоасафе: греческая переделка сказания о жизни Будды, составленная в половине VII века, получила христианский догматический и нравоучительный характер и великую славу в средние века на Западе и на Востоке; она дважды была напечатана у нас в XVII веке. Притчи Варлаама, которыми он поучал царевича о тщете мирской суеты, были очень любимы; имя царевича Иоасафа стало священно в народной поэзии, с ним соединен известный духовный стих, воспевающий красоты пустыни и спасительность пустынного жития.

Повесть о Стефаните и Ихнилате опять имеет первый источник в Индии, в Панчатантре, переведенной в VI веке на пеглевийский язык, под именем Калилы-ва-Димны (Прямодушный и Лукавый, имена двух шакалов, рассказывающих апологи): отсюда повесть перешла на все литературу средневекового Востока и Запада, и с греческого источника был сделан южнославянский перевод, по-видимому, не позже XIII века. Многочисленные повести о царе Соломоне были вместе с тем и "отреченные книги", упомянутые уже в старейших редакциях статьи о ложных книгах. Эти "отреченные" сказания говорят о царе Давиде, завещавшем Соломону строение храма, об этом строении, на которое были употреблены бесчисленные богатства, о власти Соломона над демонами, о приходе царицы Савской, спорившей с Соломоном мудрыми загадками: о Соломоновых судах, о Соломоне и Китоврасе. Библейская история представляет уже Соломона в ореоле особенного величия, как мудрого царя и боговдохновенного писателя; апокриф еще возвеличивает его мудрость до власти над демонами, а с другой стороны, повесть о Соломоне и Китоврасе переходит в романтическую сказку. Сказания о детстве Соломона принимают, наконец, народный стиль, а спор с Китоврасом вошел целиком в былину о Василье Окуловиче. Вероятно, под влиянием сказаний о мудрых загадках составлена была и русская старая повесть о купце Басарге и сыне его Добромысле. В среднем периоде горизонт повести расширяется. Вероятно, в конце XV века написана была полуисторическая повесть о мутьянском (молдавском) воеводе Дракуле - историческом лице, известном своей жестокостью.

К концу XVI века относят "повесть о Динаре царице" - грузинской Тамаре, XII - XIII столетия: повесть, рассказывающая подвиги ее в войне с персидским царем, была переведена на русский с греческого (стихотворного) подлинника. К временам Грозного относятся полуисторические повести о турецком царе Махмете и волошинском воеводе Петре, под именем некоего Ивана Пересветова (очевидно - псевдоним), с намеками на московское царство. Мораль была не особенно глубокая; думают, что повесть должна была представить оправдание жестокостей Грозного. Турский царь говорил: "аще не такой грозой великий народ угрозити, ино и правды в землю не ввести... и как конь над человеком без узды, так и царство под царем без грозы". Волошский воевода восхваляет Московское царство, но вычитал в своих мудрых книгах, что будет на царя "ловление от ворожеб и от кудес, от людей ближних", - этим Иван Васильевич и оправдывает свои злодейства. Наконец, "повесть некоего боголюбивого мужа", из того же времени, предостерегала некоего царя от чар и волхвования коварных синклитов. Далее, были повести неясного восточного происхождения: сказание о двенадцати снах царя Шахаиши, предвещательного, эсхатологического содержания; знаменитый Шемякин суд, восточный рассказ, имевший длинную литературную историю и странно приуроченный у нас к князю XV века Дмитрию Шемяке ; сказка о Еруслане Лазаревиче, с сюжетом из персидской Шах-наме. - Более поздний слой нашей старой повести отмечен западным влиянием, проводником которого были Польша и Западная Русь. Этим путем шли особенно западноевропейская повесть, средневековые сказочные сборники, рыцарские романы, шутливые рассказы и т. п. Одним из старейших, если не самым старым памятником этого рода был Бова Королевич и рядом с ним Тристан, два рыцарские романа, из которых один стал знаменит, как народная сказка, другой - известен пока лишь в единственной старой рукописи, указывающей путь их прихода в русскую письменность. Старейшая форма "Бовы" и "Тристана" сохранились в белорусском сборнике повестей XVI века; в белорусском тексте указано, что он взят из "сербских книг", а последние несомненно переведены с итальянского, которого след заметен во многих словах и оборотах. Сербский перевод итальянского романа указывает опять же на ту же область западных влияний, из которой вышли Троянская притча и сербская редакция "Александрии". В той же белорусской рукописи находится повесть об Атыле, короле угорском, легендарная история Атиллы. Встречаются также рыцарские и чудесные повести чешского происхождения: история о королевиче Брунцвике, наполненная чудесными приключениями в неведомых сказочных странах, история о Василии королевиче Златовласом, сказка о разборчивой невесте, имеющая много параллелей в народных сказках и в литературе. Из польского источника пришла одна из знаменитейших средневековых книг - Римские Деяния, сборник распространенных историй, составившийся путем постепенного накопления рассказов, сначала на латинском языке и обошедший все европейские литературы. Другой сборник, занятый специально назидательными повествованиями - Великое Зерцало, название которого объясняется его громадностью: в русских редакциях число повестей простирается до девятисот. Первым началом сборника было средневековое Speculum exemplorum, собрание повестей, служивших для назидательного чтения и как материал для проповедей. В XVII столетии оно было расширено в громадную книгу иезуитом Майером: рассказы распределены по рубрикам, снабжены указанием источников и объяснениями, изобилуют чудесами: мораль отличается обыкновенно аскетизмом, а также особым духом иезуитского ханжества. Русский перевод книги с польского сделан был по желанию царя Алексея Михайловича, и был очень распространен в старых библиотеках, в полном составе или в отдельных статьях.

Далее, с польского взята знаменитая повесть о Семи мудрецах, также индийского корня; она распространилась по всем литературам Востока и Запада, испытала разные видоизменения, и уже в конце своего литературного поприща явилась на русском языке. Во второй половине XVII века идет новый приток западного чтения, главным образом, если не исключительно, через польскую литературу. За началом, которое дали раньше Бова и Тристан, последовали теперь: "История о Мелюзине", "Петр Золотые Ключи", "Повесть о преславном римском кесаре Октавиане", об "Аполлоне, короле тирском", повести шуточные, как, например, "Смехотворные повести", неясного происхождения повести, с легендарными и апокрифическими отголосками, о траве табаке, о высокоумном хмеле. К старым рукописям восходят "Судное дело у леща с ершом", повесть "о куре и льстивой лисице" и т. д. Являются, наконец, попытки бытовой повести. Начало ее можно видеть, в другой литературной форме, в старых житиях, например, житии Петра и Февронии . В "чудесах" славных икон или особенно чтимых святых приводились рассказы, составлявшие своеобразную повесть, как, например, историю о "бесноватой жене Соломонии" в чудесах святого Прокопия и Иоанна устюжских. В области житий, но близко к этой последней истории, является повесть о "Савве Грудцыне", с бытовой основой и нравоучительно-легендарными потребностями: действие происходит во времена царя Михаила. По-видимому, концу XVII века принадлежит и "История о российском дворянине Фроле Скобееве и стольничей дочери Нардина-Нащокина Аннушке" - настоящая бытовая повесть, с живыми чертами нравов и с оттенком народного юмора, хотя нравы первобытны и настоящего романтического элемента нет. К концу XVII века можно отнести, наконец, одно из замечательнейших прои.зведений старой поэзии, где легендарные мотивы народного мировоззрения и черты реального быта нашли выражение в форме чрезвычайно свежего народного стиха; это - "Повести о Горе-Злосчастии и как Горе-Злосчастие довело молодца во иноческий чин". Старая повесть незаметно переходит в новый слой повести петровского времени и вообще первой половины XVIII века. Переводная деятельность, начавшаяся в XVII столетии, продолжает разрастаться, когда увеличивается знание иностранных языков. Литература повести по-прежнему живет в рукописях; за первую половину XVIII века существует большая масса разнообразной рукописной повести, где продолжают обращаться старые переводы, вместе с более поздними: к рыцарским историям присоединяются истории любовных приключений, настоящие романы, иногда огромного объема: являются переводы знаменитых произведений европейской литературы, как "Потерянный рай" Мильтона, "Телемак" Фенелона (переведенный еще до Тредьяковского) и др., и, наконец, русские опыты, под влиянием переводных историй, с любопытными отголосками брожения в русских нравах. Эта рукописная повесть опять незаметно сливается с печатной литературой.

При Петре напечатана была старая популярная Троянская история; в шестидесятых годах XVIII века стала впервые распространенная литература переводного романа, и в том числе явились в печати многие вещи, ходившие в первой половине столетия в рукописях. Наконец, стала искать своего права в письменности чисто народная поэзия. Древнейшие книжники, с вновь приобретенной христианской точки зрения, презирали и осуждали эту поэзию вместе с народным обычаем как остаток язычества, и потому дело бесовское и греховное. С одиннадцатого века до конца семнадцатого не прекращаются эти осуждения в церковных поучениях, в посланиях иерархов, в постановлениях соборов, в царских грамотах; но все это оказывало мало действия в народном быту, особливо сельском, где народная песня, бытовой обряд, игра составляли единственную поэтическую пищу и веселье. Народная песня продолжала существовать, только не в книге: высокоумный книжник считал ее ниже своего благочестия и достоинства. "Слово о полку Игореве" осталось единственным памятником своего рода, и затем только в единичных случаях отголосок народный проникал в книгу, но в народе поэзия продолжала жить и развиваться. За отсутствием данных трудно судить о процессе этого развития, но сохранившаяся доныне былина указывает, что народный эпос сберегал нередко весьма древние эпические мотивы (былины Владимирова цикла), что затем он еще живо действовал в наши средние века, внося в свой состав новые сюжеты (эпос новгородской, былины южнорусские) и даже заимствуя свой материал из книжных источников (былины на темы из сказаний о царе Соломоне). Заезжий англичанин, бакалавр Ричард Джеймс, сохранил от начала XVII века записи современных ему песен (о Ксении Годуновой ). Вероятно, с древнейших времен, а в середине века несомненно, народная песня, особливо эпическая и шуточная, имела своих специальных носителей: это были скоморохи, народные увеселители, певцы, фокусники и актеры. Власть, наконец, принимала против них меры; они ходили многолюдными ватагами, человек по сто, и совершали насилия; самые песни и "глумы" их были "бесовские". В конце концов, когда грамотность становилась гораздо шире, чем прежде, нашлись любители песен, которые стали записывать их: записей от XVII века, может быть конца XVI, сохранилось немного - это обыкновенно былины. К началу XVIII века относится запись Кирши Данилова , без сомнения продолжающаяся тот же старый интерес к песне: его сборник - также почти исключительно эпический. Производительность песни продолжалась и в XVIII веке (песни о Петре Великом, военных событиях и т. п.). Далее, продолжала существовать, кроме эпоса, другая, еще более богатая область народной поэзии - обрядовая и бытовая лирика и так называемые мелкие эпические песни. Здесь, даже еще в большей степени, чем в эпосе, сохранилась далекая древность, с намеками на языческий быт и обряд: они сохранились консервативными народными обычаями, теряя первоначальное, прямо мифическое значение, и оставаясь поэтическим символом или увеселением в годовом календарном обиходе народной жизни; особливо сельской. Этой памятью обычая песня сберегалась не только в сельском, но и купеческом, наконец, дворянском помещичьем, связанном с деревней быту, до второй половины XVIII века, когда она в первый раз была закреплена в печатных "Песенниках". Но жизнь народной поэзии была не только пассивным сбереганием, а также забвением и изменением старины: совершалось и новое творчество. Так развивалась былина после киевского цикла. В народной поэзии выразилось и то средневековое мировоззрение, которое, после водворения христианства, стало складываться в умах народной массы в форме "двоеверия". Здесь все больше занимала места легенда, особенно апокрифическая, так как самый апокриф часто имел именно популярное происхождение. В этом народном мировоззрении имели свой источник духовные стихи. Их основа - книжная, но разработанная в смысле религиозной фантастики: их материал дан евангельской историей (Христос, Богородица, Лазарь, Страшный Суд), житиями святых (святой Георгий, Алексей Божий человек, Федор Тирон), сказаниями космогоническими ("Голубиная книга"), благочестивыми повестями (стих о царевиче Иоасафе) и т. д.

Список литературы

Для подготовки данной применялись материалы сети Интернет из общего доступа