Поэзия периода Великой Отечественной войны
Федеральное агентство по образованию
Государственное образовательное учреждение высшего профессионального образования
Нижегородский Государственный Университет им. Н.И. Лобачевского
Филологический факультет
Кафедра русской литературы XX века
РЕФЕРАТ
Тема: «ПОЭЗИЯ ПЕРИОДА ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ»
Выполнила: студентка 41 гр.,з/о, 4 курса
Фролова Татьяна Владимировна
Проверила: Зайцева Галина Сергеевна
г. Н. Новгород 2007 г.
Годы Великой Отечественной войны были исключительно своеобразным и ярким периодом в развитии советской литературы. В тяжелейших условиях ожесточенной борьбы с врагом было создано немало произведении, навсегда оставшихся в народной памяти.
Это время было ознаменовано также выдающимся мужеством тысяч писателей-фронтовиков. Около четырехсот литераторов погибли в боях за освобождение своей родины.
Историческое содержание военного четырехлетия было колоссальным.
«На протяжении XX века наша страна дважды стояла у истоков крупнейших перемен в облике мира.
Так было в 1917 г., когда победа Октября возвестила о вступлении человечества в новую историческую эпоху. Так было в 1945 г., когда разгром фашизма, решающую роль в котором сыграл Советский Союз, поднял могучую волну социально-политических изменений, прокатившуюся по всей планете, привел к укреплению сил мира во всем мире.
Тем грандиознее, тем величественнее предстает перед миром подвиг советского парода в Великой Отечественной войне. Этот подвиг вошел в историю и не забудется никогда».
Советская литература оказалась внутренне подготовленной к предстоявшим ей испытаниям.
Мы предчувствовали колыханье
этого трагического дня.
Он пришел. Вот жизнь моя, дыханье.
Родина! Возьми их у меня!
Так писала в июньские дни сорок первого года Ольга Берггольц, но так могли бы сказать и остальные советские писатели.
24 июня 1941 г. в газете «Известия» была опубликована песня Вас. Лебедева-Кумача «Священная война».
На следующий день композитор А. В. Александров написал к ней музыку.
Еще через день она была исполнена Ансамблем песни и пляски Красной Армии на Белорусском вокзале Москвы при проводах бойцов на фронт.
Ни одно литературное произведение периода Великой Отечественной войны не обретало столь мгновенной и общенародной любви, как эта песня, родившаяся, можно сказать, в первые же минуты исторической битвы. Она сопровождала советский народ на всем протяжении его мужественного пути к победе.
А. В. Александров в статье «Как вошла в мою жизнь композитора Отечественная война» писал:
«... «Священная война» вошла в быт армии и всего народа как гимн мести ей проклятия гитлеризму. Когда группа Краснознаменного ансамбля выступала на вокзалах и в других местах перед бойцами, идущими непосредственно на фронт, то эту песню всегда слушали стоя, с каким-то особым порывом, святым настроением и не только бойцы, но и мы — исполнители – не редко плакали».
Советское радио все годы войны начинало свои передачи в 6 часов утра первыми тактами этой песни, ставшими музыкальными позывными воюющей страны.
Во многих документальных произведениях приводятся волнующие факты исключительного воздействия «Священной войны», неизменно вызывавшей прилив мужества и бесстрашия.
В воспоминаниях бывшего комбата партизанского полка Н. Москвина рассказывается, например, как в мае 1943 г. этот полк, действовавший на территории Белоруссии, захватил вокзал, в одном из помещений которого находился мощный радиоприемник. «Настраивай на Москву, — бросил на ходу одному из партизан командир батальона. В это время гитлеровцы повели сумасшедшую контратаку, стремясь отбить помещение станции.
Напряженность боя все возрастала. И вдруг среди ночи, освещенной пожаром, в суматоху боя ворвались мощные, потрясающие душу слова:
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна —
Идет война народная,
Священная война!
Трудно даже вообразить, как это было неожиданно и кстати. Мощный радиоприемник разносил вдохновенные слова и звуки... Песня прорывалась в промежутках между разрывами гранат и пулеметными очередями, ее не в силах были заглушить крики врагов.
Песня «Священная война» действительно, как пишет автор одной из статей, «стала эпохой».
В чем же причина ее исключительной популярности и значения?
Ответ на этот вопрос может отчасти объяснить некоторые важные и характерные особенности всей поэзии периода Великой Отечественной войны. По справедливому замечанию, эта песня заключала в себе в обобщенной форме «основную проблематику поэзии периода войны».
Между тем ответ на этот вопрос не так прост. В статье «Три эмблемы» Ал. Михайлов говорит даже об известной загадочности, о «тайне» воздействия песни Вас. Лебедева-Кумача и А. В. Александрова, о том, что она «не поддается традиционному филологическому анализу».
«Обратите внимание на лексику, — пишет исследователь, — …она почти целиком заимствована из газетном публицистики военного времени («смертный бой», «фашистская орда», «ярость благородная», война «народная», «священная»). Если судить по обычным эстетическим законам, то все это никак не может способствовать созданию художественного произведения, способствовать популярности песни. Между тем необычайно эмоциональная реакция, которую вызывает «Священная война», говорит как раз о художественном впечатлении»
Все дело, очевидно, в том — приходит к выводу исследователь, — что в основе песни заключена не обычная, другая эстетика; и именно по законам этой другой эстетики надо судить о «Священной войне»... Все дело, видимо, в непосредственном воздействии этих слов на чувства в обстоятельствах, когда чувства наиболее обнажены... Слова эти падали на столь подготовленную эмоциональную почву, что достигали своей цели без дополнительных эстетических нюансов...»
Да, действительно, песня носит ораторский, призывный, агитационный характер, отчасти и в самом деле родственный злободневной газетной публицистике, обычно скупой на изобразительные нюансы.
Наиглавнейшее место в песне занимают повелительные, в тоне приказа или клятвы, обращения к слушателю — к народу, к стране: «Вставай, страна огромная...», «Дадим отпор душителям...», «Загоним пулю в лоб...» и т. д. Все эти обращения, рассчитанные на мгновенность понимания и отклика, состоят из двух-трех слов — они, следовательно, плакатны. И если говорить об агитационности, плакатности многих произведении военных лет, и, в особенности, начального периода, то эта втерта, в самом деле, впервые с такой последовательностью выразилась в песне «Священная война».
Интересно в этом отношении суждение Вас. Лебедева-Кумача относительно массовой политической песни. «Я считаю, — говорил он на совещании в Союзе писателей в 1944 г.,— что если песня понесла в массы какой-то политический, нужный нам, народу, стране, государству лозунг — это колоссальное дело. Нужно учесть силу этого влияния и воздействия.
Должны быть всяческие песни. Но песни широкого народного звучания, несущие в себе большие лозунги, большие призывы, выражающие чаяния народа, предвосхищающие их, — это самое большое, что нам рисуется в песенном творчестве и что нам предстоит сделать по линии песен победы.
Надо подойти к созданию песни с трепетом сердечным, с горячей душой. Только так и можно создавать песни, потому что песня — это, прежде всего взволнованная речь...»
В этих словах содержится как бы косвенная характеристика песни. «Священная война». Призывы и обращения, лозунги и приказы, из которых почти исключительно состоит поэтическая фразеология этого произведения, обращены к каждому в отдельности и ко всем вместе. Они в совокупности представляют собою поистине «взволнованную речь», исполненную «трепета сердечного» и выражающую «чаяния народа».
В своей песне Вас. Лебедев-Кумач использовал то, что было свойственно ему и раньше — ощущение внутренней силы советского народа, его исторического оптимизма, широты и просторов родной страны, страшных и опасных для врага уже одной своей могучей беспредельностью. В этом отношении «Священная война» есть прямое продолжение и довоенной «Песни о Родине» («Широка страна моя родная»), и «Песни о Волге», и некоторых других. Обращает па себя, например, внимание широкая эпичность всего произведения, достигаемая величаво-торжественным зачином «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой...» и не менее торжественным, но одновременно и преисполненным лирической страсти («взволнованная речь») рефреном:
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна, —
Идет война народная,
Священная война!
Обращенность к народу с такой безусловной, не сомневающейся верой в ответный отклик, – это ведь тоже общая черта советской поэзии, сказывавшаяся на всем протяжении войны – и в лирических стихах, и в крупных поэмах, не говоря уж о жанрах, где подобную обращенность можно счесть и обязательной я традиционном. Нетрудно заметить также, что в песне Вас. Лебедева-Кумача, в ее интонационной основе, глубоко почувствованной А. В. Александровым, постоянно звучат, едва ли не выходя наружу, отзвуки революционных маршей и гимнов, чему, надо думать, содействует и заметная, вряд ли случайная, ориентация самой лексики на знакомые читателю (слушателю) словообороты и фразеологизмы, взятые из арсенала революционной поэзии. И эта сторона также неоднократно сказывалась в самых различных стихотворных произведениях военного времени: достаточно вспомнить хотя бы реминисценции революционных маршей и гимнов в поэме Николая Тихонова «Киров с нами», что было дополнительно подчеркнуто в одноименной оратории С. Мясковского, а также неоднократно выражалось и в творчестве многих других поэтов — у О. Берггольц, А. Прокофьева, А. Суркова, К. Симонова, М. Дудина, С. Орлова... Впрочем, трудно назвать поэта, который так или иначе не обращался бы к революционным традициям советской поэзии периода революции и гражданской воины. В этом отношении песня «Священная война» действительно пророчески и точно предвосхитила если и не всю «проблематику войны», то основные краски, тональность и образность военного художественного слова, а главное — дух подлинной народности, монументальный образ массы, лаконизм взволнованной речи, открытую энергию публицистически острого слова, вдохновленного несокрушимой верой в победу.
Военная действительность начальной поры потребовала от литературы, в особенности в первые месяцы, в основном агитационно-плакатных слов — ударных, открытых, публицистически-целенаправленных. Поистине стихи, по завету Вл. Маяковского, были приравнены «к штыку». Листовка, говорил Николай Тихонов, была подчас для поэта важнее стихотворения, а стихотворение нередко стремилось к тому, чтобы стать листовкой, не чувствуя себя при этом эстетически ущемленным. «Никогда не было такого разнообразия в писательском арсенале! – вспоминал он же в статье «В дни испытаний». — Краткие яркие корреспонденции, зарисовки сразу после боя, впечатления, наблюдения, портреты отдельных героев, листовки, боевые листки, обращения к солдатам противника, многочисленные выступления но радио, статьи, и стихи, и призывы, обращенные в края, оккупированные фашистами, материалы для партизанской печати, очерки, рассказы, беседы, фельетоны, обзоры, рецензии...» Поэты, по свидетельству Н. Тихонова, не представляли в этом разнообразном газетном, по преимуществу сугубо публицистическом деле никакого исключения. Наоборот, «стих получил особое преимущество», так как «писался быстро, не занимал в газете много места, сразу поступал на вооружение...»
Стихотворная публицистика — наиболее развитая, наиболее широко распространенная разновидность литературной работы в годы Великой Отечественной войны. Многие поэты целиком посвятили ей свой талант. Евг. Долматовский в воспоминаниях о Джеке Алтаузене пишет, что поэт печатался в каждом номере своей газеты и с гордостью называл себя рядовым газетного полка. Фронтовой быт военных поэтов не многим отличался от жизни солдат и боевых офицеров, они полностью делили с ними все тяготы обстановки. Не только корреспонденции, но и стихи рождались буквально «на местности». Как писал, заключая своего «Василия Теркина», Александр Твардовский, —
На войне под кровлей шаткой,
По дорогам, где пришлось,
Без отлучки от колес,
В дождь, укрывшись плащ-палаткой,
Иль зубами сняв перчатку,
На ветру, в лютой мороз,
Заносил в свою тетрадку
Строки, жившие вразброс…
Повседневную поэтическую работу, в том числе и утилитарно-черновую работу в газетах первого периода войны, при всем том, что многое из нее не пережило своего времени, так и оставшись в старых газетных подшивках, нельзя недооценивать. Она была, во-первых, огромна по размаху, ее делали ежедневно и ежечасно тысячи литераторов на всех фронтах Великой Отечественной войны, делали самоотверженно и подвижнически в тяжелейших условиях изнурительной борьбы, они пронизали своим пропагандистским, агитационным партийным словом всю накаленную атмосферу военного времени; во-вторых, эти коллективные усилия поэтов, каждый из которых выполнял свою задачу, в совокупности образовали для сегодняшнего читателя своеобразную летопись своей героической эпохи; сама торопливость, незавершенность неотделанность той иди мной стихотворной строки приобретает в наши дни дополнительный документальный эффект — грубая, обугленная фактура стиха подчас свидетельствует нам о тяжести войны больше, чем это могли бы сказать отделанные во всех частностях, написанные на досуге произведения.
Не об этом ли говорил в 1945 г., оглядываясь на свои военные стихи, Сергей Орлов:
Руками, огрубевшими от стали,
Писать стихи, сжимая карандаш.
Солдаты спят — они за день устали,
Храпит прокуренный насквозь блиндаж.
Под потолком коптилка замирает,
Трещат в печурке мокрые дрова...
Когда-нибудь потомок прочитает
Корявые, но жаркие слова,
И задохнется от густого дыма,
От воздуха, которым я дышал,
От ярости ветров неповторимых,
Которые сбивают наповал.
И, не видавший горя и печали,
Огнем не прокаленный, как кузнец,
Он предкам позавидует едва ли,
Услышав, как в стихах поёт свинец,
Как дымом пахнет все стихотворенье,
Как хочется перед атакой жить...
И он простит мне в рифме прегрешенье...
Он этого не сможет не простить.*
Нельзя, кроме того, не учитывать, что эта огромная, повседневная и, конечно же, зачастую далекая от художественного совершенства поэтическая работа, хотя и была подчас рассчитана лишь на краткий срок газетной полосы или на полузабвенье в записной книжке, приносила большую пользу самим литераторам, так как приучала художника постоянно жить действительными потребностями воюющего народа и произносить слова, столь же необходимые на войне, как пуля, снаряд или винтовка. Все, что было украшающей фразой, высокопарностью и прочими литературными красотами, тотчас обнаруживало свою беспочвенность — война требовала дела, и только дела. Люди, которым адресовались стихи, постоянно встречались со смертью — им было нужно слово сердечное и правдивое. «Война нас научила, — замечал М. Шолохов, — говорить очень прямо».
Литература, в том числе и поэзия, очень долго работала почти исключительно, так сказать, на двух красках: белой и черной, без полутонов, потому что лишь два чувства владели тогда поэтом — любовь и ненависть. В соответствии с этим душевным (и эстетическим) настроением, впервые с большой силой выразившимся в песне Вас. Лебедева-Кумача и А. В. Александрова «Священная война», быстро сформировался тот отмеченный заметным своеобразием призывно-агитационный колорит стихотворной публицистической речи, что впоследствии был даже назван «стилем 1941 года». Многим стихотворным произведениям первых месяцев войны были действительно присущи и широкое использование газетных фразеологизмов, и тех стилистических клише, что обычно бывают свойственны торопливой и энергичной ораторской речи, лаконизм, импровизационность, плакатная наглядность и т. д. Большинство поэтов, разумеется, и не рассчитывало на долговечность своих стихов. «Умри, мой стих, умри, как рядовой, как безымянные на штурмах мерли наши», — так с полным правом и не без понятной гордости могли бы они сказать вслед за Вл. Маяковским.
Один из сотрудников «Фронтовой правды», С. А. Савельев, вспоминает: «…уже в первые месяцы войны фронтовая поэзия стала «царицей газетных полей». В нашей газете, как и в других, она показала отличные боевые качества: высокую оперативность, меткость, большую взрывчатую силу, умение «взаимодействовать» со всеми другими родами газетного оружия, «придать» и официальному документу, и корреспонденции с переднего края, и скупому информационному сообщению энергию поэтического слова...»
То действительно были стихи-солдаты, рядовые труженики войны, не чуравшиеся никакой черновой работы, самоотверженно бросавшиеся в самое пекло боев и тысячами погибшие, навсегда оставшись неизвестными для далеких потомков своих военных читателей.
Но, разумеется, в области поэтической публицистики, наряду со стихотворениями, не прожившими долгой жизни, было и немало произведений, которые смело можно отнести к шедеврам советской публицистической лирики, сохраняющим свое эстетическое значение и по сегодняшний день. Надо полагать, что у каждого поэта — а тогда, как сказано, все работали в жанре публицистики, исключений из этого правила не было, — у каждого поэта найдется произведение, перешагнувшее рамки того непосредственного момента, которым оно когда-то было вызвано к жизни па газетной полосе.
Большое агитационное значение имели, например, публицистические стихи К. Симонова, плодотворно работавшего все годы войны во всех литературных жанрах. Наибольшей известностью среди них имело появившееся в 1942 г. стихотворение «Убей его!» Оно тесно перекликается со многими произведениями других поэтов, посвященными теме возмездия, однако его исключительная популярность объясняется тем, что поэт насытил свой стихотворный плакат эмоциональной гражданской страстью, придав ему поистине плакатную, ударную, афористическую четкость и графическую ясность. Важно отметить, что и это стихотворение К. Симонова, исключительно целенаправленное по своей теме, и стихотворения других авторов (М. Исаковского, Л. Суркова, А. Софронова, И. Сельвинского и многих других) при всей своей пламенеющей ненависти, взывающей к возмездию, были по сути далеки от призыва к мести как таковой, к отмщению, продиктованному слепой яростью.
Наиболее яркий пример такого внутреннего гуманизма — стихотворение М. Светлова «Итальянец» (1943). Персонаж М. Светлова, «молодой уроженец Неаполя», по-своему трагическая фигура. Поэт особо акцентирует внимание на его вине, но в то же время он показывает, что его герой — жертва стоящих над ним преступных сил.
Молодой уроженец Неаполя!
Что оставил в России ты на поле?
Нашу землю – Россию, Рассею –
Разве ты распахал и засеял?
Нет! Тебя привезли в эшелоне
Для захвата далеких колоний,
Чтобы крест из ларца из фамильного
Вырастал до размеров могильного…
Эта строфа по существу является плакатным гротеском и трагическим: великое бедствие народов, подчас помимо своей воли вовлеченных в преступную бойню, развязанную гитлеровскими захватчиками, явственно проступает здесь в конкретно-вопрошающей, сокрушающейся интонации автора. Однако это чувство не мешает М. Светлову вынести Итальянцу смертный приговор:
Я стреляю, и нет справедливости
Справедливее пули моей!
Хорошо сказал но поводу этого стихотворения С. Наровчатов: «…воинствующая человечность пишет рукой Светлова эти строки».
Как видим, стихотворения публицистико-призывного характера, носившие поначалу несколько общий характер чисто агитационно-пропагандистского свойства, начали постепенно по ходу войны и накопления живых наблюдений все интенсивнее вбирать в себя конкретные факты, дольше и подробнее останавливаться на героических событиях войны, на отдельных характерах и т.д. Такая сосредоточенность внимания на событийно-конкретное и психологической стороне жизни, на поступках, на лицах, на эпизодах потребовала известной повествовательности. Наряду с приказывающей, повелительной интонацией, сопровождающей фразеологию призыва («Ни шагу назад!», «Отстоим Родину!», «Вперед на врага!» и т. д.), появилась интонация рассказа, повествования, что свидетельствовало о вызревании в сфере публицистики различных свойственных ей жанров и жанровых разновидностей, например стихотворной корреспонденции, очерка, рассказа, сюжетного стихотворения, а затем и баллады.
Среди подобного рода произведений, значительная часть которых также не пережила своего времени, были произведения, рассказавшие о высоких примерах мужества. Важно отметить, что, оставаясь по своей внутренней природе, по авторскому заданию и по стилистике публицистическими, такие стихотворения-репортажи, стихотворения-очерки несли в себе сильное личностное начало — им как бы потенциально была свойственна лирическая стихия, обусловленная позицией поэта-агитатора. Ни стихотворный рассказ, ни стихотворный репортаж не были бесстрастными, т. е. объективно-информативными; их публицистическая природа энергично требовала авторского голоса, открытого авторского взгляда, непосредственного присутствия автора не только в рассказе, но и в самом событии — как его участника.
Впоследствии А. Твардовский хорошо сформулировал эту всеобщую особенность военной поэзии, сказав в «Василии Теркине»:
К числу таких стихотворных очерков-портретов, почти лирических по своей интонации и изобразительным средствам, можно отнести широко известное в свое время и с тех пор неизменно переиздающееся стихотворение-портрет Л. Прокофьева «Ольга».
Поэт начинает свое стихотворение, преисполненное восторженным любованием героической девушкой, словами:
Тебя я вижу, золотистую,
В неясной дали полевой,
Не под платочком под батистовым,
А под пилоткой боевой.
Тебя с винтовкою-подружкою
Я вижу – глаз не отведу,
Всю с развеселыми веснушками,
Идущей в воинском ряду…
Он затем набрасывает короткую довоенную жизнь своей героини:
Давно ль по жердочке-колодинке
Ты пробегала до ручья,
Давно ль ходила ты в коротеньком,
Сама от счастья не своя…
Потом, после этого стихотворения, появится множество других произведений, где с большой настойчивостью будет воссоздаваться «биография героя», в том числе и его короткая, оборванная войною предвоенная юность: поэма Маргариты Алигер «Зоя», поэма Павла Антокольского «Сын» и другие, но, как всегда, важно начало, первая разведка, – Прокофьев в стихотворении об Ольге Маккавейской такую поэтическую разведку осуществил.
В соответствии со своими художественными принципами, всегда, как известно, тяготевшими к лирической обобщенности, А. Прокофьев и в этом стихотворении заметно отвлекается от локально-биографических черт хорошо ему известного человека, чтобы набросать, пусть несколько общими чертами, образ поколения, предвоенной юности — той юности, о которой впоследствии, «от первого лица», рассказала Юлия Друнина:
Качается рожь несжатая,
Шагают бойцы по ней.
Шагаем и мы— девчата,
Похожие на парней.
Нет, это горят не хаты:
То юность моя в огне,
Идут по войне девчата,
Похожие на парней.
советская литература военный стихотворная публицистика
А. Прокофьева привлекают в Ольге Маккавейской ее, так сказать, общенациональные черты, приметы общенародного характера:
Давно ль запевки колыбельные
Все до одной распела мать!
Теперь за сосны корабельные
Ты прибежала воевать!
За жизнь простую и отрадную,
За золотой огонь души,
За это озерко прохладное,
За лозняки, за камыши.
Чтобы по жердочке-колодинке,
Из всех дорог избрав ее,
Бежало в синеньком, коротеньком
Все детство ясное твое!
Бежало с милыми косичками
Легко и весело домой,
Тропинкой вешнею, привычною,
Дорожкой белою — зимой.
Теперь с винтовкою-подружкою
Ты в боевом идешь ряду,
Вся с развеселыми веснушками,
Увижу — глаз не отведу!
Это стихотворение, в котором живо просвечивают характерные для А. Прокофьева словообороты, метафоры, лирическая настроенность и образность, тяготеющая к стилистике народной припевки, можно уже назвать не столько чисто публицистическим, сколько лирическим, но с элементами документального очерка. Это, одним словом, произведение переходного от публицистики к лирике типа.
Преимущественное акцентирование писательского внимания в начальный период войны на публицистических формах работы постепенно, от месяца к месяцу, уступало место более разнообразным средствам художественного осмысления и изображения военной действительности.
Война по мере своего развертывания переставала быть для писателя явлением нерасчлененным. Конкретное знакомство с «бытом войны», с ее реальным опытом, слагавшимся из многочисленных жизненных деталей, ситуаций, поступков, более тесное знакомство с самим героем войны, ее рядовым участником, защитником советской Родины,—все это, разнохарактерное и многоликое, переставало укладываться в привычные рамки газетного стиля и потребовало, параллельно с ним, более тонких, разветвленных, сложных художественных средств. Надо было, кроме того, учитывать и потребности самого военного читателя, который на первых порах мог еще удовлетвориться призывным или указующим словом, но который начинал уже требовать от литературы более вдумчивого и сосредоточенного отношения к событиям и к нему самому. Вот почему у многих возникало желание рассказывать о войне подробнее, обстоятельнее, с «психологией», деталями, нюансами, т. е., но сути, почти так, как это начали делать прозаики, в особенности очеркисты, но средствами поэзии, в том числе и лирической.
Лирическая поэзия периода Великой Отечественной войны — явление яркое, многообразное, широкое по спектру выразившихся в ней человеческих чувств. Она отличалась страстностью гражданского языка и высотою помыслов, устремленных к борьбе за свободу своей Родины. Поистине поэты войны знали «одной лишь думы власть, одну — но пламенную страсть» — волю к победе. Идя вместе с воюющим народом по дорогам войны, они внимательно вглядывались в его лицо, слушали его речь и в этой постоянной близости находили силу для своего стиха.
Осенью 1941 г. А. Сурков написал стихотворение, которое среди многих других, составивших его первые военные книги, обращает на себя внимание неотступностью поэтического взгляда, сосредоточенного на человеке с оружием, на приметах его «каменной» несокрушимости, олицетворяющей силу народного духа, глубину и прочность национальных корней.
Подошла война к Подмосковью.
Ночь в начале зарев долга.
Будто русской жертвенной кровью
До земли намокли снега.
По дорогам гремят тачанки,
Эскадроны проходят вскачь,
Приготовились к бою танки
Возле стен подмосковных дач.
Стук подков на морозе четче.
В пар укутан блиндажный лаз.
У околицы пулеметчик
С темной рощи не сводит глаз.
Будто руки окаменели.
Будто вкопан он в грунт, во рву.
Этот парень в серой шинели
Не пропустит врага в Москву.
Первые лирические произведения войны рождались по преимуществу именно в таких формах, как это мы видим у А. Суркова: плакатная публицистичность, столь характерная для первого военного периода, уходит глубоко внутрь стихотворения, замкнутого и напряженного в сосредоточенности душевного чувства и мысли; немногочисленные детали, словно взятые из блокнота внимательного очеркиста, укрупняются почти до степени символа.
Лирика рождалась не без трудностей. Дело не только в невзгодах военной действительности, но и в чисто субъективном ощущении, свойственном одно время многим, что лирическая поэзия (в особенности пейзажная, любовная) на войне как бы не совсем уместна. Возникло убеждение, захватившее какую-то часть поэтов, что на войне, среди горя, страданий и пожарищ, на земле, пропахшей порохом, тротилом и трупной вонью, на виду у страдающего народа — какая может быть лирика, а тем более лирика сердца. Мир для большинства, если не для всех, окрашивался первоначально лишь в два цвета: ненависти и любви, и эти два цвета, два чувства какое-то время действительно не знали оттенков. Все другие спектры человеческой души поспешно отступали под напором этих двух великих чувств, которыми владела трагедия войны. Дм. Кедрин писал в одном из стихотворений:
Война бетховенским пером
Чудовищные ноты пишет.
Ее октав железный гром
Мертвец в гробу — и тот услышит!*
Железный гром, рождавшийся ненавистью, долгое время был слышнее музыки любви, он определял собою, озвучивал собою набатный язык агитационно-страстной плакатной поэзии. Должно было пройти хотя бы небольшое время, чтобы каждый художник мог слышать и передавать в слове самый разнообразный мир звуков войны, раскрывать различные стороны человеческой души, наиболее подвластные его поэтической индивидуальной природе.
Д. Кедрин признавался:
Но что за уши мне даны? —
Оглохший в громе этих схваток,
Из всей симфонии войны
Я слышу только плач солдаток.**
В стихотворении с «лирическим» названием «Соловьи» Антон Пришелец говорил:
Нет, не нам соловьями петь,
Нашей песне звенеть,
Как медь,
Орудийной пальбой греметь…
О том же писали и другие.
Пока от крови, как от ржави,
Рыжеет снег или трава,
Я не хочу и я не вправе
Шептать любовные слова.
Вселилось в сердце чувство мести,
Все остальное заслоня.
Пойми и жди меня – как в песне! –
И я пройду среди огня...,
утверждал Павел Железнов.
Вместе с Глебом Пагиревым могли бы сказать многие:
Война, война — святая проза
И позабытые стихи, —
А потому —
Живи, поэзия, как меч отчизны!
Образ поэзии как меча без лиры возникал в поэзии неоднократно. Он не был надуманным, так как был вызван, безусловно, самим временем — кровавым и суровым, требовавшим от искусства прямого штыкового удара. А. Сурков вспоминал впоследствии, что «писать лирику одно время считалось почти неприличным» — в глазах стоял плакат: «Что ты сделал для фронта?» А фронт требовал материального труда, боеприпасов и агитационного слова. Публицистика, сатира, очерк, даже баллада (со свойственной ей графической четкостью) были, казалось, более приспособленными для своего громыхающего и горящего времени, чем, скажем, лирическая медитация или пейзажная зарисовка.
Особенно трудно и болезненно перестраивалось молодое поколение. Книжная романтика, свойственная многим молодым поэтам, приходила в резкое противоречие с жестокими буднями войны, а реалистическое слово рождалось затрудненно. «Мы понимали войну несколько иначе, — вспоминал о своем поколении К. Ваншенкин, — мы не знали, что война — это, прежде всего, тяжелый труд, что это тысячи километров, пройденных тобой по шестьдесят-семьдесят в сутки, да еще с двадцатикилограммовым грузом на плечах, да еще в плохой обуви, натирающей ноги, что это руки, набрякшие кровью, что это сотни кубов земли, выброшенные малой саперной или большой штыковой лопатой. Потом мы познали все это...»
Книжная романтика войны! Где ты? —
восклицал А. Недогонов.
Война ж совсем не фейерверк,
а просто трудная работа,
когда, черна от пота,
вверх скользит по пахоте пехота…
(М. Кульчицкий)
По-видимому, от противоречивости между предшествующим (в основном книжным) опытом и жестокой явью войны появлялись в стихах поэтов броские, грубые, натуралистические детали: они в их глазах опрокидывали книжность, дешевую романтику и утверждали реальность.
Бой был коротким.
А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей
я кровь чужую.
Но зато вместе с грубой натурой войны, одновременно с ее «жестокими нотами» входила в стихи и та психологическая правда, тот реализм в обрисовке чувств и обстановки, без которого немыслима лирика.
Лирика войны рождалась из потребности в правде, из отвращения к красивости, кощунственной в глазах поэта-солдата, идущего «дорогами лютой беды». Таковы были стихотворения С. Гудзенко, запечатлевшие его первоначальный военный опыт: «Костры», «Перед атакой», «Память», «Путь» и многие другие.
Двести шагов до немецких окопов,
до рукопашной —
подать рукой.
А между нами —
ничьи сугробы,
и мертвецы,
и ничей покой.
Здесь,
на переднем,
любят мужчины
поговорить о тепле у костра.
Горсточка мха
да десяток лучинок —
это ночлег
и рассказ до утра.
В деле таком
ни к чему топоры,
Финским ножом лучины наколоты.
Песни вполголоса —
наши костры.
С песнями душу не сводит от холода.
Нам по России пройти довелось
всеми дорогами лютой беды.
Пепел костров
и пепел волос —
это солдатских кочевий следы.
Это — стихотворение С. Гудзенко «Костры», одно из наиболее примечательных в его военной лирике. Образностью своей первой строфы оно перекликалось с недавно тогда написанной «Землянкой» А. Суркова. Характерна и строчка о песнях вполголоса, согревающих душу подобно солдатским кострам. Потребность в лирике, в песне (в широком смысле этого слова) нарастала: поэзия не могла быть лишь обнаженным мечом, ищущим смерти врага, — она стремилась, говоря словами Д. Кедрина, «положить на ноты самые различные мелодии души».
Первое, что открывалось глазам поэтов войны, — была Родина, родная страна, ее вековечные просторы, земли и небеса, реки и перелески, уходившие в страшный сорок первый год назад, на запад, в полон, на муку и разорение. Лирика рождалась из чувства горькой сыновней вины, любви и гордости. Наряду с плакатными стихами уже в первые недели и месяцы войны появились многочисленные пейзажные стихотворения, взывающие к самым сокровенным национальным чувствам, преисполненные в лучших своих образцах широкого географического и временного пространства. Среди: такого рода произведений широкую известность приобрело стихотворение К. Симонова «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...».
Выдержанное в некрасовских интонациях, исполненное вины и гордости, а также проникнутое ощущением необозримого исторического пространства, это произведение было одним из самых первых наиболее выразительных лирических стихотворений, посвященных воюющей Отчизне. Словом и сердцем поэт прикоснулся в нем к истоку существования нации — к безбрежному крестьянскому морю, далеким прадедам, кормильцам и защитникам Руси.
... Нас пули с тобою пока еще милуют.
Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я все-таки горд был за самую милую,
За горькую землю, где я родился.
За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила.
Что в бой провожая нас, русская женщина
По-русски три раза меня обняла.
Эту же поэтическую идею развивал во многих своих произведениях Павел Шубин. В стихотворении «Изба у дороги» он рисует трогательно щемящую, удивительную по своей поэтической красочности и проникновенности картину осенней русской природы — время сбора урожая и традиционных крестьянских праздников. Поэт останавливается возле избы — ему хочется увидеть ее полной осеннего богатства и оживления, хочется услышать, как
Укропом и солодом пахнут подвалы,
Брусникой и медом — дубовые кадки.
Как будто откроется праздник с утра нам
Застольем торжественным, словно причастье.
И ляжет на стол караваем румяным
Большое, как мир, деревенское счастье...
Но, рассказывает дальше поэт:
Здесь словно застыла с той боли, с той ночи
Проклятая злоба врага-иноверца,
Оскалом проломов над ними гогочет,
Копытом тупым наступает па сердце...
Довольно! Играют за лесом «катюши»,
Нам больше не спать под родимою крышей,
В январские ночи не слушать, не слушать
Из инея сотканных белых затиший.
Дотлели покоя последние крохи,
А горя и гнева нам хватит надолго:
За нами Россия — изба у дороги
Как клятва на верность солдатскому долгу
Образ избы у Дороги как символ России возникал в поэзии военных лет неоднократно, завершившись поэмой-песней А. Твардовского «Дом у дороги» написанной,
Как плач о родине, как песнь
Ее судьбы суровой
Так, несмотря на боязнь лирики, свойственную некоторым поэтам, лирика успешно пробивала себе путь и занимала в поэзии все большее и большее место — в произведениях М. Исаковского, А. Твардовского, К. Симонова, А. Суркова, С. Щипачева, А. Фатьянова, О. Берггольц, С. Маршака, Н, Рыленкова, Д. Кедрина, С. Наровчатова, М. Львова... Отныне не только ораторское гражданское красноречие, но и многое другое, жившее в душе солдата, оказалось важным и необходимым для поэта Великой Отечественной войны. В первый период войны понятие Родины литературно существовало преимущественно в своей всеобщей форме. Само слово Родина мгновенно вызывало в сознании читателя или слушателя совершенно определенный комплекс патриотических ассоциаций, аналогий и переживаний. В знаменитой песне Вас. Лебедева-Кумача («Идет война священная...»), как мы видели, слово Родина, живет именно в таком качестве. В художественной системе Вас. Лебедева-Кумача, продолжавшей традиции революционных гимнов, подобный символ не лишен был также, вследствие неизбежно пронизывавших его индивидуальных ассоциаций, известной даже многомерности. Поэзия периода войны неоднократно и с большим успехом пользовалась этой удивительной способностью слова насыщаться эмоционально-художественной силой при, казалось бы, минимальной помощи со стороны искусства. Отсюда — огромный агитационный (и художественный) успех произведений, которые сейчас могут показаться безыскусственными, а то и обнаженно-риторическими.
Однако, как и многие другие ключевые образы военной лирики, образ Родины становится в стихах поэтов конкретнее, автобиографичное, а значит, и лиричнее. Сделались, например, популярными строчки К. Симонова о «клочке земли», припавшем «к трем березам». Взор художника продолжительнее и пристальнее вглядывается в многочисленные подробности, из которых с закономерной постепенностью формируется чувство патриотизма. Поэтическое зрение, одним словом, стало более внимательным к подробностям родной земли, к «малой родине», которая, как известно, впервые дает жизнь гражданскому сознанию и чувству.
Большое место занимала в лирической и публицистической поэзии Великой Отечественной войны песня – в самых различных ее разновидностях: наряду с лирическими песнями о любви, о разлуке, об ожидании встречи широко развивались песни маршевые, песни–гимны, произведения высокого гражданского звучания, а также шуточные, рождавшиеся в минуты затишья и краткого отдыха. Нередко песни создавались для какой-либо одной дивизии или полка; написанные в большинстве случаев самодеятельными авторами, они становились постоянной принадлежностью того или иного воинского соединения, и ими дорожили.
Потребность в песнях различного характера была па фронте (и в тылу военных лет) очень велика. Композиторы и поэты не могли не видеть, с какой настойчивостью искала себе выражения в задушевном напевном слове человеческая душа.
Как уже говорилось, тон песне задала любимая всем народом «Священная война» Вас. Лебедева-Кумача и А. Александрова.
Однако в первый год войны широко звучали и старые лирические песни довоенных дет, вплоть до сентиментального «Синего платочка», вскоре, однако, переделанного на военный лад для певицы К. Шульженко. Такие песни охотно пели в землянках под гармонь или гитару. Правда, их текст не всегда подходил к новой, фронтовой обстановке, но какую-то часть чувств и переживаний они все-таки выражали, а главное — напоминали о мирном, довоенном прошлом, где остались дом, счастье, любовь, семья. Магической силой воспоминаний и личных ассоциаций эти отзвучавшие и, казалось бы, уже сгоревшие на воине мелодии.
Удивительное по своей силе и непрерывности могучее жизнеутверждающее начало, свойственное советской военной поэзии даже в ее наиболее трагедийных произведениях, пришло в нее, прежде всего от Пушкина.
Пушкинская тема государства, истории и личности прошла громко звучащим лейтмотивом через всю нашу военную поэзию. Она организовала собою как лирику, так и некоторые крупные вещи эпического облика. Для лирики же становится характерным не просто обращение к истории народа как средству иллюстрации гражданских чувств, но органичное введение ее в стихотворение, проистекающее из живого ощущения слитности с жизнью народа, с его современным тяжким днем.
Оглянись на леса и на пажити,
Выдвигаясь с винтовкою в бой;
Все, что кровным трудом нашим нажито,
За твоею спиной, за тобой!
Чтоб добру тому не быть растащену,
Чтоб отчизне цвести и сиять,
Голосами седых твоих пращуров
Я велю тебе насмерть стоять!
Общая тенденция поэтического развития вырисовывается в стремлении лирики к широкому охвату жизни. В этом стремлении великие традиции русской классической литературы встретились и стали взаимодействовать с теми достижениями художественного познания и отображения действительности, которые связываются преимущественно с идейной и эстетической природой советской литературы, с ее предвоенным опытом, а также и еще более ранним — главным образом с опытом Вл. Маяковского.
В этом отношении важно подчеркнуть, что поэты стремились осознать историю народа как неотъемлемую часть своей личной биографии. Главенствующее во всей нашей военной поэзии лирическое начало наложило своеобразный отпечаток на многие произведения тех лет.
Например, фрагментарно всплывающие в лирическом потоке стихов и поэм Ольги Берггольц картины революционного Питера, идущие от детской памяти, черточки гражданской войны, приметы комсомольской жизни двадцатых-тридцатых годов, различного рода исторические и революционные реликвии, проступающие в архитектурном облике Ленинграда, просвечивались обычно в ее стихах таким напряженным, личным чувством, что становились частицей автобиографической исповеди. Блокадный Ленинград предстает в ее стихах не только в точных деталях быта, повседневного поведения и борьбы граждан осажденного города, но и в многочисленных, как правило, чрезвычайно внимательно и заботливо взятых ею на памятный «учет» реликвиях и мемориальных приметах. Поэтому и ленинградский быт, своеобразный и неповторимый, она подавала в своей лирике обычно таким образом, чтобы даже в мелочах и деталях выявить крупный и общезначимый быт исторический («бытие»). Не случайно даже небольшие и, казалось бы, сугубо лирические стихи ее того времени приобретали своего рода символический характер: они соотносились с крупными общественными (историческими, национальными) координатами.
Словом, несмотря на распространившуюся одно время боязнь лирики, лирика, причем во множестве превосходных образцов, существовала. Важно отметить, что она появилась уже в 1941 г., т. е. в тот период, который обычно считается временем господства агитационно-плакатной поэзии. Ведь именно в 1941 г. были написаны «Землянка» («Бьется в тесной печурке огонь...») А. Суркова, «Жди меня», «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщипы...» К. Симонова — шедевры нашей военной лирики. Тогда же были написаны стихи «Из казанской тетради» М. Алигер, первые блокадные лирические произведения О, Берггольц («Из блокнота сорок первого года», «И снова в сиянии силы...», «Сестре», «Осень сорок первого», «Я буду сегодня с тобой говорить...» и др.), А. Недогонова («Роса еще дремала на лафете...»), А. Твардовского («Пускай до последнего часа расплаты...» и др.), Е. Долматовского («Лелека»), В. Инбер («Трамвай идет на фронт...»), А. Ахматовой («Клятва»), Н. Рыленкова («День твоего рождения»). Предстояло укрепить эту плодотворную линию, дать ей права гражданства, приохотить к ней армейских поэтов, среди которых было немало талантливых и способных людей, ушедших на какое-то время от лирического творчества.
Мгновенный и всеобщий успех некоторых лирических стихотворений (в особенности «Землянки», положенной на музыку композитором К. Листовым, и «Жди меня» К. Симонова) показал, насколько велика была в народе потребность в задушевном лирическом слове. Оба стихотворения переписывали, вырезали из газет, их посылали вместо писем. Успех того и другого произведения объяснялся всеобщностью запечатленного в них чувства. А. Сурков в своем стихотворном послании Софье Кревс и К. Симонов в письме – заклинании, адресованном Валентине Серовой, обращались не только к своим любимым, но как бы ко всем любимым вообще.
Жанр послания (письма) был чрезвычайно распространен в годы войны. Причины этого явления очевидны. И. Спивак, специально рассмотревший в своей книге «Советская поэзия периода Великой Отечественной войны» бытование этого жанра, находит несколько его разновидностей, отмечая, что не только чувство любви, но и гражданские, политические, литературные, философские мотивы занимали в стихотворных посланиях определенное место- Он верно пишет, что «форма письма придает стихотворениям характер интимного, задушевного разговора».
К этому можно добавить, что послание по существу явилось той первоначальной формой, в которой зародилась, свободно и естественно в ней себя почувствовав, военная лирика. Письмо, послание, обращение давало большую свободу лирическому выражению — даже с обобщенным адресатом оно позволяло говорить на «ты» — интимно и доверительно. Достаточно вспомнить хотя бы устные радиообращения О. Берггольц к «сестре-москвичке», к горожанам блокадного города, к народу.
Товарищ, нам горькие выпали дни,
грозят небывалые беды,
но мы не забыты с тобой, не одни,—
и это уже победа…
Разнообразны были написанные А. Твардовским стихотворения, которые можно отнести к этому жанру: «Бойцу Южного фронта», «Новогоднее слово», «Земляку», «Дорога на запад», «Партизанам Смоленщины». В стихотворении «Бойцу Южного фронта» поэт раскрывает перед бойцом значение его подвига:
И вся родимая держава,
И весь наш тыл, и фронт любой
Несут хвалу и честь по праву
Тебе, товарищ боевой…
В послании «Земляку» А. Твардовский с присущим ему стремлением напомнить читателю о самом дорогом перечисляет приметы родного дома, оставленной семьи н заканчивает выводом-обращением:
У каждого своя родная сторона,
У каждого свой дом, свой сад, свой брат любимый, -
А родина у всех у нас одна,
В стихотворении «Партизанам Смоленщины» поэт прибегает к форме народной песни, в которой соединяются плач по родимой стороне, оказавшейся в плену у врага, с энергичным призывом к борьбе, к мести.
Ой, родная, отцовская,
Что на свете одна,
Сторона приднепровская,
Смоленская сторона,
Здравствуй.
Слова не выдавить,
Край в ночи без огня.
Ты как будто за тридевять
Земель от меня.
Однако послание А. Твардовского не ограничивается этим мотивом — оно оказывается полифоничным и включает в себя различные чувства. Поэт дальше говорит:
За Починками, Глинками
И везде, где ни есть,
Потайными тропинками
Ходит зоркая месть.
Ходит, в цепи смыкается,
Обложила весь край,
Где не ждут, объявляется
И карает...
Карай…
А кончается это стихотворение, через несколько строф, развивающих тему возмездия, словами, полными веры и света:
Эй, родная, смоленская.
Сторона деревенская,
Эй, веселый народ,
Бей! Наша берет!
Как видим, в посланиях, очень разных по своему содержанию, характеру и даже жанру, заключены многие темы лирической поэзии, в том числе, это следует сразу же отметить, и поэзии эпической.
В этом нет ничего удивительного: послания, написанные поэтами Великой Отечественной войны, содержали в себе общенародные чувства и мысли, события общенационального значения и смысла.
В развитии лирики с самого начала более или менее четко, если говорить о жанрово-структурных особенностях, определились все основные тенденции, проявившиеся во многих произведениях тех лет, посвященных самым различным темам. Эти две тенденции не противоборствовали друг другу, но дали различные художественные результаты. Одна из них взяла начало из публицистико - очерковой стихии, которая, как уже сказано, задавала тон в поэзии начального периода войны. Эта лирика придерживалась обычно конкретного, чаще всего подлинного, имени, конкретного факта, случившейся на самом деле ситуации и т. д. Словом, она была близка к очерку, но ей в отличие от собственно документальных жанров была свойственна, во-первых, напряженная, сказывавшаяся на характере образности, эмоциональность, а во-вторых, голос и образ автора играли в ней весьма заметную роль — функционально, как правило, несколько иную, чем в публицистике или в очерке. Поэты, работавшие в этой области поэзии (обычно по должности своей – газетчики), писали о героях того или иного фронта и старались не столько раскрыть характер в его лирико-реалистической многомерности, сколько выразить к нему свое отношение, а иногда и просто закрепить имя человека и его поступок в памяти товарищей, заставить подражать ему, спасти от забвения. И вот эта особенность (спасти от забвения) подчас и выводила стихотворение из очерковой стихии в сферу лирического высказывания, но родственная связь с очерком всегда ощущалась. Эта, вторая, тенденция предъявляла свои права и, наконец, организовывала весь тон лирической поэзии именно такая — именно «мемориальная» — лирика. Удачи, правда, были здесь не часты, по все же можно говорить об определенной тенденции, обнаруживающейся в творчестве, многих и многих поэтов, в том числе и крупных. А сейчас, зная последующее литературное развитие, можно увидеть в этой лирике и то, что в годы войны было трудно оценить и теоретически осмыслить, а именно — многослойную тему памяти, соединявшую в тогдашней поэзии конкретное со всеобщим.
Стихов, посвящённых реальным героям, с их именами, даже с номерами полевой почты было написано очень много. Поэты выступали в них как пропагандисты героизма. Они создавали своего рода «доски почета», посвященные как знаменитым героям фронта, так и безвестным бойцам. В такой лирической поэзии огромное место принадлежало, разумеется, голосу автора.
В этом отношении поэзия А. Суркова сыграла заметную роль. Наряду с А. Твардовским, К. Симоновым, М. Исаковским он ввел в лирику эпическую — по своему смыслу — тему народа.
Одной из первых лирических книг 1941 г. был сборник А. Суркова «Фронтовые стихи». В него вошли произведения, написанные в июле – августе этого года. По этой книге, заключавшей в себе многое из проблематики того времени, интересной по своеобразию художественных решений, можно судить об основной направленности тогдашней поэтической работы.
Стихи написаны на дорогах отступлений, в огне затяжных боев. Прерывистое дыхание тяжелой битвы хорошо передано в этой книге, состоящей, как правило, из коротких, похожих на записи во фронтовом блокноте произведений.
Стихи А. Суркова 1941 г. подчинены были одному всепронизывающему чувству — чувству священной ненависти.
За кровь на асфальте, за женщин в слезах,
За ужас в бессонных ребячьих глазах,
За взорванный бомбами детский уют,
За каждый кирпич, что они разобьют,
За каждый квартал, укутанный в дым,
Мы страшной расплатой врагу воздадим!*
«Я пою ненависть» — так называлась одна из его тогдашних книг.
В стихах А. Суркова, часто фрагментарных, немногословных, запечатлевавших войну, по его выражению, прямыми и страшными словами, военная действительность представала во множестве точно схваченных деталей, «остановленных» жестов и движении, бегло, но твердо намеченных фигур и поз, — все это графическое разнообразие, напоминающее фронтовой блокнот, держится пронзительной силой поэтического чувства, объединяющего в себе священную ненависть к врагу и безмерную — страдающую — любовь к Отчизне.
Человек склонился над водой
И увидел вдруг, что он седой.
Человеку было двадцать лет.
Над лесным ручьем он дал обет:
Беспощадно, яростно казнить
Тех людей, что рвутся на восток
Кто его посмеет обвинить,
Если будет он в бою жесток?
Или
Он мне сказал, отходя ко сну:
— Черные тени в глазах рябят.
Только забудусь — вижу жену,
Только забудусь — вижу ребят.
Мертвые дети мерещатся мне.
Дрожь пробегает с волос до пят.
...Вот почему в ночной тишине
Крепкие, зубы его скрипят.
Внешне — это зарисовки, т. е. как бы «газетная» поэзия, родственная и блокнотной записи, и очерку, но на самом деле газетная тема здесь уже перешла на язык лирического высказывания.
А. Сурков не чуждался грубых натуралистических деталей, справедливо полагая, что война груба, страшна и натуралистична, но в его «прямых и страшных» словах не было того оттенка болезненной и отчасти все же «литературной» противопоставленности сегодняшней грубой яви вчерашним романтическим «видениям», как это было нередко свойственно некоторым молодым: поэт вводил натуралистические детали в силу и в меру реалистической потребности и необходимости в правде. Считая себя солдатским, «окопным» поэтом, он полагал, что обязан доходить до сердца своего соседа по окопу посредством самых обычных слов, говоря только правду, фиксируя то, что видят глаза обоих — поэта и рядом находящегося солдата. Только при этом условии (во всяком случае, вернее, чем при других ухищрениях искусства) — его голос услышат, возможно, и все остальные собратья–фронтовики. В одном из достаточно редких у него тогда стихотворений–манифестов, раскрывая свою эстетическую позицию, он писал:
Привычной меркой без толку не мерьте
Все, что грозой войны потрясено.
Тому, кто ходит близко возле смерти,
На свете видеть многое дано.
Мы стали все придирчивей и резче,
Изведав треволнения войны.
Для нас теперь поступки, люди, вещи
Дрожащим светом битв освещены.
Мы видим все отчетливей и дальше
В годину потрясений и разрух.
Ревниво ловит дребезжанье фальши
В литых словах наш обостренный слух.
Когда снега багрились кровью ало,
С души солдатской, что таить греха,
Как мертвый лист по осени, опала
Красивых слов сухая шелуха.
Душа бойца взыскательна, сурова.
Не ей витийству пышному внимать.
Мы стали молчаливей. С полуслова
Привыкли мы друг друга понимать.
На сквозняке больших событий стоя,
В звезду свою поверив до конца,
Лишь слово правды, честное, простое,
Готовы мы принять в свои сердца.
И если ты встаешь под наше знамя,
Сядь рядом с нами у костра в ночи.
Тот, кто печаль и радость делит с нами,
К душе солдатской подберет ключи.
Разумеется, было бы, конечно, неверно думать, будто лирика А. Суркова ограничивалась, как можно заподозрить по его полемически заостренным высказываниям, так называемым окопным бытом или, тем более, замыкалась в своем кругозоре на каком-либо ограниченном пространстве. Уже сама символика его образов, внутренняя патетичность голоса, историческая широта взгляда, просвечивающая в стихах и придающая им необходимый масштаб, — все это свидетельствовало, что лирика «окопного» поэта А. Суркова была поэзией больших чувств и мыслей.
Потребность в глубоком лирическом осмыслении эпохи, ратного подвига народа выявлялась, естественно, по-разному, но в ее конкретно-образной реализации можно отметить и некоторые сходные черты.
Образная символика и трагедийность, «концентрированный» реализм изображения, стремление идти от сердца к сердцу с помощью простых, задушевных и, если надо, «прямых» и «страшных» слов — вот некоторые тождества, переклички и знаменательные совпадения, которые можно обнаружить у самых разных художников Великой Отечественной войны.
Характерна в этом отношении военная лирика М. Исаковского. Светлый колорит его предвоенных песен и стихотворений с началом войны надолго исчезает, сменившись трагедийными, сумрачными красками, мелодиями резких заклятий, гневных призывов, песен-плачей и т. д. И лишь во второй половине войны в его поэзию вместе с приближающейся победой возвращается светлое начало, однако и оно в 1945 г. уступило место самому, пожалуй, трагедийному произведению поэта — стихотворению «Враги сожгли родную хату...». Одновременно с А. Твардовским, запечатлевшим на последних страницах «Василия Теркина» образ «солдата-сироты», М. Исаковский в своем лирическом шедевре, ставшем впоследствии народной песней, осуществил средствами лирики то же, что и его собрат-эпик. Оба в самом конце войны почувствовали, как и все тогда, великую, безмерную, поистине трагическую цену Победы.
Словом, М. Исаковский в годы Великой Отечественной войны выступает прежде всего как лирик трагического склада, что, разумеется, не означает какого-либо ослабления внутренней, поистине народной жизнестойкости его мироощущения, но ныне поэтическое слово художника звало к победе и провидело ее через великую народную боль. Подобно А. Суркову и отличаясь в этом отношении от более повествовательного и сдержанного А. Твардовского, М. Исаковский создает некоторые свои стихотворения военной поры, особенно в ее начальный период, с помощью слов «прямых» и «страшных». Таково, например, стихотворение «Мстители» с его жутким перечнем фашистских злодеяний:
Как позабыть, когда пылали хаты,
Когда качались мертвецы в петле,
Когда валялись малые ребята,
Штыками пригвожденные к земле?
Как позабыть, когда слепого деда,
В зверином исступлении своем,
К двум танкам привязали людоеды
И разорвали надвое живьем?...
Как и у А. Суркова, эти страдания и смерти кончаются у М. Исаковского страстным призывом к мести, к отплате, к страшной каре. Его проклятия и заклятия, почти рыдающие по своей интонации, инструментованы в духе и стиле народных плачей, однако без какого-либо оттенка специальной стилизации «под фольклор», но совершенно естественно — на языке современного крестьянина, с помощью обиходной, привычной и распространенной лексики.
... Пусть высохнут листья и травы,
Где ступит нога палачей,
И пусть не водою — отравой
Наполнится каждый ручей.
Пусть ворон – зловещая птица –
Клюет людоедам глаза,
Пусть в огненный дождь превратится
Горючая наша слеза!
Пусть ветер железного мщенья
Насильника в бездну сметет,
Пусть ищет насильник спасенья,
И пусть он его не найдет.
И страшною казнью казнится,
Каменья грызя взаперти…
Особенно горестными были песни М. Исаковского о неволе, о муках советских людей на оккупированной территории и в «неметчине». Он первым вслед за устными народными произведениями и одновременно с неизвестными ему поэтами-узниками концентрационных лагерей начал разрабатывать эту тему. В песне «Не у нас ли, подруженьки...» угнанные на фашистскую каторгу девушки, плача, рассказывают, как
Гармонистов повесили,
А девчат опозорили.
Дни и ночи без отдыха
Всех работать заставили,
За колючую изгородь
На мученье отправили.
Насмерть бьют нас прикладами,
Рвут руками нетрезвыми,
Поливают нам головы
Все дождями железными…
В своих лирических песнях («В прифронтовом лесу», «Огонек»), пользовавшихся в годы войны огромной популярностью, поэт сосредотачивался сердцем и словом на тех минутах, пусть иллюзорного; но все же отдыха и душевного затишья, какие случаются и у труженика войны. Эти произведения возвращают лирического героя к его оставленному дому, любимой, детям, матери, но и их внутренняя «сверхзадача» заключается для М. Исаковского в том, чтобы, напомнив о мирном счастье и любви, семейном очаге и родной пашне, укрепить волю, подготовить к предстоящему бою — к бою за пашню, за очаг, за любовь.
Так что ж, друзья, коль наш черед, —
Да будет сталь крепка!
Пусть наше сердце не замрет,
Не задрожит рука…
Что же касается «плачей» М. Исаковского, его песен о неволе, то в них поразительно сходство этих произведений с песнями самих узников, песнями (стихотворениями, балладами, плачами), которые фактически были ему в то время почти неизвестны. Как истинно народный поэт он пришел к этому сходству, не заботясь о том специально, а подчиняясь чувству глубочайшего сострадания, давшего ему возможность почувствовать далекую боль как свою.
Произведения узников концлагерей стали в большинстве своем известны (конечно, только какая-то их часть) лишь после окончания войны. Стихотворения Мусы Джалиля передал в Советский Союз его друг-антифашист, другие произведения были найдены в разобранных стенах казематов, под развалинами концлагерей, иные оказались кем-то в свое время записанными и случайно сохранились. Они, эти произведения, являют собою неотъемлемую и гордую страницу в истории поэзии Великой Отечественной войны. В стихотворных строчках, чудом спасшихся от огня, от забвения и небытия, запечатлелось величие человеческого духа. Их авторы в большинстве своем погибли, а другие — за редким исключением — остались неизвестными, но поэты-узники поражают воображение уже тем, что находили в себе силу высекать искру поэзии рядом с адским пламенем газовых печей и бережно хранить ее в смутной надежде на будущее. Один из таких поэтов А. С. Криворучко, оставшийся в живых и имевший счастье вновь оказаться в рядах Советской Армии, писал: «Мне хотелось бы представить вашему вниманию несколько своих стихотворений, написанных в страшные дни фашистской неволи. Не мне судить о их достоинствах и недостатках. Скажу одно — я не мог не писать. Писались они не за письменным столом, писались, когда в глазах мутилось, ноги подкашивались от слабости, а голод тянул желудок канатом, когда каждую минуту пуля, штык, дубина могли прервать жизнь...»
Бывший поэт-узник Гр. Люшнин, теперь член Союза писателей и известный детский поэт, находясь в тюремной камере, писал:
Мне негде вывести строку
О горькой жизни плена:
Вокруг от пола к потолку
Исписанные стены.
Вот кто-то начинал с угла,
Свободу карауля,
Ему сквозь узкий глаз стекла
Вошла в затылок пуля.
И расписался кровью он,
Друзей окинув взглядом.
И я среди таких имен
Свое поставил рядом.
Стихи узников концлагерей не разнообразны по своей тематике, что и понятно, но они удивительно целеустремленны: «одной лишь думы власть» владела их авторами — любовь к Родине.
Сквозь фронт, сквозь тысячу смертей,
Сквозь Дантов ад концлагерей,
Сквозь море крови, горя, слез
Я образ Родины пронес.
Как путеводная звезда,
Сиял он предо мной всегда.
Широко известным среди заключенных было и прекрасное стихотворение, написанное в Заксенхаузене:
Я вернусь еще к тебе, Россия,
Чтоб услышать шум твоих лесов,
Чтоб увидеть реки голубые,
Чтоб идти тропой моих отцов.
Я, как сын, люблю тебя, Россия,
Я люблю тебя еще сильней,
Милые просторы голубые
И безбрежность всех твоих морей!
Я вернусь еще к тебе, Россия,
Чтоб услышать шум твоих лесов,
Чтоб увидеть реки голубые,
Чтоб идти тропой моих отцов.
Об этом стихотворении А. Абрамов в своей книге «Лирика и эпос Великой Отечественной войны» справедливо писал: «Некоторая традиционность формы и просто не отточенность стихотворения могут сегодня скрадывать от нас остроту мысли поэта-узника. Между тем он проницательно говорит о преемственности дела героев Октября в делах героев войны с фашизмом, выражает идею, близкую к той, которой жили и другие поэты...»
Идеи патриотизма, ненависти к захватчикам, вера в победу, дух интернационального антифашистского братства и гуманизм – вот что объединяло «стихи за колючей проволокой» со всей советской поэзией.
С ходом войны стала все яснее вырисовываться еще одна характерная особенность лирики тех лет: она все чаще и охотнее стала вбирать в себя большой и напряженный мир философских раздумий, все чаще стала прибегать к таким приемам лирической типизации, которые приближались к символу или аллегории. Все меньше становится, по сравнению с начальным периодом войны, фактографических, информационных стихов, все более заметную роль приобретает философская интонация и символ как результат углубленного осмысления жизни. Черточки и детали фронтового, окопного быта, штрихи поведения человека на войне все чаще используются поэтами не только как выразительные средства поэтической живописи или графики, но и как самостоятельные, наполненные философским содержанием образы-понятия. Характерно в этом отношении видоизменение лирики А. Недогонова. Его «окопные» стихи, ранее несколько замкнутые в пределах солдатского быта, отныне смело включают в себя и дальний, но все отчетливее видимый поэту контур Победы и еще более отдаленный послевоенный солнечный мирный день. В одном из стихотворений он снова описывает окоп, но как?
Взглянул солдат вокруг окопа:
в траве земля, в дыму трава.
Пред гребнем бруствера — Европа,
за гранью траверза — Москва.
В этом же стихотворении убитый сапер лежит у него
мертвой головою —
на Москву,
сердцем отгремевшим —
на потомков.
Даже любовная, интимная лирика начинает удивительно естественно сочетать в себе детали грубого, кровавого солдатского быта с высокой торжественной патетикой, которая позволяет читателю видеть не только «ближнее», но и «дальнее»: страну, историю, победу.
Все настойчивее, шире, звонче и выше звучит в поэзии голос жизни и любви.
любви серебряное горло,
Лебединый голос у любви...
Вижу – руки ты ко мне простерла,
И зовешь... Не надо, не зови.
Дай забыться хоть на миг единый,
Снов моих заветных не тревожь.
Разве чем-нибудь на лебединый
Голос мой натруженный похож?
Разве ты не чувствуешь, что дымом
Я пропах у роковой черты?
Что с таким суровым, нелюдимым
Будешь делать, ласковая, ты?
Но опять мне в грохоте и вое
Голос твой звучит, как наяву:
«Ты такой мне стал дороже вдвое,
Я тебя такого и зову»
Это – Николай Рыленков, 1944 год. Но сходное писали многие. Любовная лирика не только завоевывала в военной поэзии свое положение, но одновременно и как бы укрупнялась, так как постоянно соотносилась, не могла не соотноситься с войной, неотступно напоминавшей человеку об игре жизни и смерти, о цене победы и человеческого счастья, от победы — общей победы — неотделимого.
У погодков моих нет ни жен, ни стихов, ни покоя, –
только сила и юность. А когда возвратимся с войны,
все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое,
что отцами-солдатами будут гордиться сыны,… –
писал С. Гудзенко.
Потому-то настоящее — сегодняшнее военное настоящее (как у М. Дудина его знаменитый «трехсотпятидесятый день войны» в стихотворении «Соловьи») представлялось особо многозначительным, как бы вдвойне подлинным: ведь в нем, будучи полностью от него зависимым, жило и нетерпеливо заявляло о себе завтрашнее будущее. Как никогда текущий, пестрый, горящий, смертельный военный день представлялся частичкой творимого эпоса.
Конец февраля.
Как занавески,
синеет небо в пробоинах стен.
Немцам стрелки на перекрестках
Дорогу указывают в плен.
Это история.
Это память…
Усилившееся внимание поэзии к большому понятию времени — к будущему и к прошлому – свидетельствовало о стремлении понять в общей цепи исторических перемен свое настоящее. Что такое сегодняшняя война? Эпизод ли она в пестрой веренице бесконечных исторических событий, или она действительно великая война, тот «последний и решительный бой», о котором пелось в гимне? Первый же год показал, что враг, с которым пришлось воевать советскому народу, это не только враг какой-либо одной нации или нескольких народов, это — трагедия всего человечества. Из ощущения величия развернувшейся битвы и родилась лирика укрупненного зрения, учащенного исторического дыхания, широких символов и патетики. Даже личная судьба и возможная гибель многими начала ощущаться в свете великой исторической миссии, выпавшей на долю народа. Отсюда трагедийно-патетическая, но внутренне оптимистическая интонация так называемой личной лирики в поэзии второй половины Великой Отечественной войны. Пожалуй, никогда со времен Вл. Маяковского наша поэзия не разговаривала с такой величавой открытостью и прямотою с Вечностью, Историей, Народом. Гражданский и воинский долг, жизнь, смерть и бессмертие, назначение и роль человека в судьбе Отечества — вот что выходит сейчас на первое место и принимает весьма своеобразное звучание.
Широко распространенной поэтической идеей, которую можно проследить во множестве вариантов чуть ли не у всех поэтов этого времени, становится мысль о неистребимости и необычайной протяженности единичной человеческой жизни, если брать ее в совокупности с народом и национальной историей. Индивидуальная судьба, оборванная войной и исчезающая навечно, вместе с тем является в жизни своего народа тем связующим светоносным звеном, что сближает оба берега истории. Не всем суждено переплыть эту трагическую реку крови, но погибшие жизни, в конце концов, соединят обе земные тверди для будущей счастливой пашни.
Естественно, что ощущение почти зримой связи времен, вдруг протянувшейся через человеческие души потомков воинов Куликова и Бородина, родило в лирике военных лет широкую волну исторических воспоминаний и ассоциаций. Солдат Великой Отечественной войны, сражающийся на древней Непрядве, лежащий в маскхалате на льду Чудского озера, наводящий понтоны через Дон и умирающий у петровского Орешка, не мог не почувствовать своей кровной связи с большой биографией Отечества. Литература отвечала этой потребности великолепными историческими экскурсами А. Толстого в прозе и многочисленными лирическими стихотворными медитациями на исторические темы, всегда тесно сопряженными в потоке лирического высказывания с современностью. Можно сказать, что ощущение далекого прошлого, обострившееся в годы Великой Отечественной войны, постепенно обрело в лирике этих лет определенную полнозвучность и широту — в особенности в превосходных исторических стихотворениях Д. Кедрина, поэмах В. Луговского, в лирике и поэмах Л. Мартынова.
Ощущение своего времени как звена историй, тяга к крупномасштабности, укрупненность поэтического зрения, насыщенность лирики философскими и историческими образами-понятиями — все это было в родстве с исподволь зарождавшейся и оформлявшейся поэзией лироэпического и эпического облика и склада.
СПИСОК ИСПОЛЬЗУЕМОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Абрамов А. Указ. соч., с. 111.
Азаров Во. Ленинграду. Л., 1942.
Берггольц Ольга. Собр. соч.: В 3-х т. Л., 1973, т. 2.
Брежнев Л. И. Великий подвиг советского народа. М., 1975.
Бровка Петрусь. К родным берегам. М., 1943.
Ветров Д. Дорога в Молдавию. 1941—1943. Кишинев, 1946.
В кн.: Стихи за колючей проволокой: Блокнот, найденный в Заксенхаузене. М., 1959
Гудзенко С. Указ. соч.
Друнина Юлия. Качается рожь несжатая... — В кн.: Поэзия в бою: Стихи о Великой Отечественной войне. М., 1959.
Дудин Михаил. Стихи. М., 196.
Железнов Павел. Жди победу! — Красноармейская правда: Газ-Зап. фронта. 1942, 10 дек., № 341 (6562).
Исаковский М. Соч.: В 2-х т. 1941—1950. М., 1951, т. 2.
История русской советской литературы. М., 1963, т. 2
Кедрин Дмитрий. Избр. произведения. Л., 1974
К о ч н е в М. Объятия земли. Иваново, 1943
Лебедев-Кумач Вас. Песни и стихотворения. М., 1960
Люшнин Гр. Не расстрелянная песня: Стихи. М., 1974
Маяковский Владимир. Полн. собр. соч.: В 13-ти т. М., 1958, т. 10
Михайлов Ал. Три эмблемы: Из заметок о поэзии военных лет.— Наш современник, 1977, № 5.
Москвин Н. Партизанскими тропами. Цит. до статье: Ситковецкая Майя. Звучит как гимн.—В кн.: Когда пушки гремели, 1941—1945. М., 1973.
Наровчатов С. Поэзия в движении: Статьи. М., 1966
Недогонов Алексей. Лирика (1938—1948). М., 1949
Орлов Сергей. Стихотворения. Л., 1968
Пришелец Антон. Поход: Стихи. М., 1945
Прокофьев А. Ольга. — Красная звезда, 1942
Рыленков Николай. Стихотворения, М., 1964
Светлов М. Стихотворения и поэмы. Л., 1966
Симонов Константин, Стихотворения и поэмы. Л., 1982
Ситковецкая Майя. Указ. соч., с. 92.
См. кн.: Вспоминают друзья. Л., 1977, с. 117.
Советские писатели на фронтах Великой Отечественной воины. – В кн.: Литературное наследство; М., 1966, т.78, кн. 1
С п и в а к И. Указ. соч
Сурков Алексей. Большая война. М., 1942, с. 6.
Сурков Алексей. Подошла война к Подмосковью...— В кн.; Присягаем Победой: Стихи о Великой Отечественной войне. М., 1975
Сурков Алексеи. Стихи о ненависти. М., 1943
Сурков Алексей. Фронтовая тетрадь, М., 1941
Тихонов Н. В дни испытаний. — В кн.: С пером и автоматом: Писатели, журналисты Ленинграда в годы блокады. Л., 1964
Твардовский А. Василий Теркин: Книга про бойца. М., 1973
Твардовский А. Смоленщина: Стихи. М., 1943
Твардовский А. Собр. соч. в 6-ти т., т. 2
Цит. по кн.: Когда пушки гремели. 1941—1945.
Цит. по кн.: Шилова А. В. Александров: Очерк жизни и деятельности. М., 1955.
Чепуров А. Рассвет, — В кн.: Победа: Поэты о подвиге Ленинграда в Великой Отечественной войне. Л., 1970
Шолохов Михаил. Собр. соч.: В 8-и т. М., 1960, т. 8
Шубин Павел. Изба у дороги: Из литературного наследия. — Новый мир, 1975, № 6
Яшин Александр. Стихотворения. М., 1958