Лесков
ПЛАН
1.ВВЕДЕНИЕ.
2.КРАТКОЕ ТВОРЧЕСТВО ЛЕСКОВА.
3.«СОБОРЯНЕ»- ОТРАЖЕНИЕ БЫТА ДУХОВЕНСТВА.
4.«МЕЛОЧИ АРХИЕРЕЙСКОЙ ЖИЗНИ»-«ТЕНИ» И «СВЕТ» ЦЕРКВИ.
5.АНТИРЕЛИГИОЗНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ.
6.ЗАКЛЮЧЕНИЕ.
7.ЛИТЕРАТУРА
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить…
Ф.И. Тютчев
Он жил, всем сердцем своим стремясь «служить родине словом правды и истины», искать лишь «правды в жизни», давая всякой картине, говоря его словами, «освещение подлежащее и толк по разуму и совести». Каждое его произведение – это художественно развернутый факт жизни, это художественная мелодия, возникающая на основе реальных событий и как бы незримо соотносящая, связывающая эти события с прошлым и обращающая к размышлениям о грядущем.
«Лучшее время не позади нас. Это верно и приятия достойно» – так на склоне лет писал Н. С. Лесков. В те годы, когда о лесковских произведениях немало спорили его современники, Лев Толстой прозорливо заметил: «Лесков – писатель будущего, и его жизнь в литературе глубоко поучительна». Судьба писателя драматична, жизнь, небогатая крупными событиями, полна напряженных идейных исканий. Одухотворенный великой любовью к своему народу, он стремился говоря словами Горького, «ободрить, воодушевить Русь».
Богатое, многообразное творчество Лескова, хотя и не лишено противоречий, вместе с тем отличается удивительной художественной и эстетической цельностью. Произведения писателя объединяют пафос высокой нравственности и яркая самобытность поэтических форм.
Его видение действительности, его поэтика органически сочетали реализм и романтическую мечту, насыщенность повествования массой конкретных, иногда документальных подробностей, почти
натуралистических зарисовок и глубокую художественную обобщенность воссоздаваемых картин.
В рассказах и повестях Лескова, словно заново рожденные, возникали почти неизведанные области жизни, заставляя читателей вдруг оглянуться на весь русский мир. Здесь представала и «отходящая самодумная Русь», и современная ему действительность.
Тридцать пять лет служил Лесков родной литературе. И, несмотря на невольные и горькие заблуждения, он был и всю жизнь оставался глубоко демократичным художником и подлинным гуманистом. Всегда выступал он в защиту чести, достоинства человека и постоянно ратовал за «свободу ума и совести», воспринимая личность как единственную непреходящую ценность, которую нельзя приносить в жертву ни разного рода идеям, ни мнениям разноречивого света. В своем художественном исследовании прошлого и настоящего Лесков настойчиво и страстно искал истину и открыл столь много ранее неизвестного, прекрасного и поучительного, что мы не можем не оценить по достоинству литературный подвиг писателя…
Лесков пришел в литературу не из рядов той "профессиональной"
демократической интеллигенции, которая вела свое идейное происхождение от Белинского, от общественных и философских кружков 40-х годов. Он рос и развивался вне этого движения, определившего основные черты русской литературы и журналистики второй половины XIX века. Жизнь его до тридцати лет шла так, что он меньше всего мог думать о литературе и писательской деятельности. В этом смысле он был прав, когда потом неоднократно говорил, что попал в литературу "случайно".
Николай Семенович Лесков родился в 1831 году в селе Горохове, Орловской губернии. Отец его был выходцем из духовной среды: "большой, замечательный умник и дремучий семинарист", по словам сына. Порвав с духовной средой, он стал чиновником и служил в орловской уголовной палате. В 1848 году он умер, и Лесков, бросив гимназию, решил пойти по стопам отца: поступил на службу в ту же самую уголовную палату. В 1849 году он переехал из Орла в Киев, где жил его дядя (по матери) С. П. Алферьев, небезызвестный тогда профессор медицинского факультета. Жизнь стала интереснее и содержательнее. Лесков поступил на службу в Казенную палату, но имел иногда возможность "приватно" слушать в университете лекции по медицине, сельскому хозяйству, статистике и пр. В рассказе "Продукт природы" он вспоминает о себе: "Я был тогда еще очень молодой мальчик и не знал, к чему себя определить. То мне хотелось учиться наукам, то живописи, а родные желали, чтобы я шел служить. По их мнению, это выходило всего надежнее". Лесков служил, но упорно мечтал о каком-нибудь "живом деле", тем более что сама служба приводила его в соприкосновение с многообразной средой местного населения. Он много читал и за годы киевской жизни овладел украинским и польским языками. Рядом с Гоголем его любимым писателем стал Шевченко.
Началась Крымская война, которую Лесков называл впоследствии "многознаменательным для русской жизни ударом набата". Умер Николай I (1855 г.), и началось то общественное движение, которое привело к освобождению крестьян и к целому ряду других последствий, изменивших старый уклад русской жизни. Эти события сказались и на жизни Лескова: он бросил казенную службу и перешел на частную - к англичанину Шкотту (мужу его тетки), управлявшему обширными имениями Нарышкиных и Перовских. Так до некоторой степени осуществилась его мечта о "живом деле": в качестве представителя Шкотта он разъезжал по всей России - уже не как чиновник, а как коммерческий деятель, по самому характеру своей деятельности входивший в теснейшее общение с народом.
В письмах к Шкотту Лесков делился своими впечатлениями; этими письмами заинтересовался сосед Шкотта по имению, Ф. И. Селиванов, который, как вспоминал потом сам Лесков, "стал их спрашивать, читать и находил их "достойными печати", а в авторе он пророчил писателя". Так началась литературная деятельность Лескова, ограниченная сначала узким кругом экономических и бытовых тем.
Казалось, что Лесков решил вступить в соревнование со всеми крупными писателями того времени, противопоставляя им и свой жизненный опыт и свой необычный литературный язык. Горький отметил эту характерную черту его первых вещей, сразу обративших на него внимание современников: "Он знал народ с детства; к тридцати годам объездил всю Великороссию, побывал в степных губерниях, долго жил на Украине - в области несколько иного быта, иной культуры... Он взялся за труд писателя зрелым человеком, превосходно вооруженный не книжным, а подлинным знанием народной жизни".
В письмах и разговорах он иногда иронически употребляет слово "интеллигент" и противопоставляет себя "теоретикам", как писателя, владеющего гораздо большим и, главное, более разносторонним жизненным опытом. Он охотно и много пишет и говорит на эту волнующую его тему, каждый раз стремясь выделить то, что представляется ему наиболее сильной стороной его позиции. "Я не изучал народ по разговорам с петербургскими извозчиками, - говорит он с некоторой запальчивостью, явно намекая на столичных писателей-интеллигентов, - а я вырос в народе на Гостомельском выгоне... Я с народом был свой человек... Публицистических рацей о том, что народ надо изучать, я не понимал и теперь не понимаю. Народ просто надо знать, как саму нашу жизнь, не штудируя ее, а живучи ею". Или так: "Книги и сотой доли не сказали мне того, что сказало столкновение с жизнью... Всем молодым писателям надо выезжать из Петербурга на службу в Уссурийский край, в Сибирь, в южные степи... Подальше от Невского!" Или еще так: "Мне не приходилось пробиваться сквозь книги и готовые понятия к народу и его быту. Книги были добрыми мне помощниками, но коренником был я. По этой причине я не пристал ни к одной школе, потому что учился не в школе, а на Сарках у Шкотта".
Тема "праведника" в творчестве Лескова выходит за пределы этой книги, истоки ее - в самых ранних художественных произведениях Лескова, и тянется она, разнообразия преломляясь, вплоть до конца жизни писателя. Резко и отчетливо эта тема выразилась в "Соборянах" (1872), за которыми последовали "Запечатленный ангел" (1873) и "Очарованный странник" (1873). Своих положительных героев Лесков ищет совсем не там, где их искали Гоголь, а позднее - Достоевский или Тургенев, он ищет их в разных слоях народа, в русском захолустье, в той разнообразной социальной среде, знание жизни и внимание к которой, умение проникнуться интересами и нуждами которой свидетельствуют о глубоко демократической направленности творческих поисков Лескова.
Сначала, под явным влиянием реакционных идей Каткова, он обратился к жизни захолустного русского духовенства: так возник замысел "Божедомов", из которого получились "Соборяне" с протоиереем Туберозовым в центре. Понятно в связи со всем сказанным выше, что крайней противоречивостью отмечена общая идейно-художественная концепция "Соборян" - этой, по определению Горького, "великолепной книги". В центре повествования стоит совершенно неожиданный герой - старый провинциальный русский священник Савелий Туберозой. Старый протопоп характеризуется чертами, обычными для ряда героев Лескова. С одной стороны, есть в нем особенности, прочно связанные с определенной бытовой средой, он подчеркнуто "сословен", как это всегда бывает у Лескова, его жизненный путь, его навыки, обычаи нигде, кроме среды российского духовенства, немыслимы. Бытовое начало, очень четко и многосторонне обрисованное, является здесь и ключом к человеческой личности, к психологии, к особенностям душевной жизни - в этом смысле принципы конструирования характера решительно ничем не отличаются от тех, которые мы видели в "Житии одной бабы" или в "Леди Макбет Мценского уезда". Вместе с тем Савелий Туберозов в не меньшей степени, чем другие герои Лескова, представляется "выломившимся" из своей среды. Старый протопоп - белая ворона в кругу типических для духовной среды людей и нравов, об этом читатель узнает с первых же страниц его "жития". Он ведет себя совсем не так, как полагается вести себя рядовому, обычному русскому священнику, и притом делает это буквально с первых же шагов своей деятельности. Он - человек, "выломившийся" с самого же вступления в активную жизнь сословия. Демикотоновая книга" - это дневник старика Туберозова за тридцать лет его дореформенной жизни (в книге действие происходит в 60-е годы). Вся "демикотоновая книга" наполнена вариантами одного жизненного сюжета - беспрерывных столкновений Туберозова с церковными и отчасти гражданскими властями. Туберозов представляет себе свою деятельность как гражданское и нравственное служение обществу и людям. С ужасом убеждается протопоп в том, что совершенно иначе оценивает свои функции сама церковь. Церковная администрация представлена насквозь омертвевшей бюрократической организацией, превыше всего добивающейся внешнего выполнения закостенелых и внутренне бессмысленных обрядов и правил. Столкновение живого человека и мертвого сословного ритуала: - вот тема "демикотоновой" книги. Протопоп получает, скажем, солидный служебный "нагоняй" за то, что он осмелился в одной из своих проповедей представить в качестве примера для подражания старика Константина Пизонского, человека, являющего своей жизнью образец действенного человеколюбия. Официальная церковь интересуется всем, чем угодно, кроме того, что Туберозову кажется самой сутью христианства, она придирчиво следит за выполнением мертвого ритуала и жестоко карает своего служителя, осмеливающегося смотреть на себя как на работника, приставленного к живому делу. Все происходящее в "демикотоновой книге" не случайно отнесено в основном к дореформенной эпохе. Лесков наводит на мысль о том, что к эпохе реформ в среде духовенства обозначились те же признаки внутреннего распада, что и в других сословиях - купечестве, крестьянстве и т. д.
В пореформенную эпоху, в 60-е годы драма "выломившегося" протопопа перерастает в подлинную трагедию, кульминация и развязка которой переданы Лесковым с огромной художественной силой. Все более и более буйным становится строптивый протопоп по мере обострения социальных противоречий в стране. Преследуемый и церковными и гражданскими властями, старый священник решается на необычайный по дерзости (для данной социальной среды, разумеется) шаг: он сзывает в церковь в один из официально-служебных дней все чиновничество провинциального города и духовно "посрамляет мытарей": произносит проповедь, в которой обвиняет чиновников во внешне-служебном, казенном отношении к религии, в "наемничьей молитве", которая "церкви противна". По мысли Туберозова, жизнь и ежедневные дела собравшихся в церкви чиновников обнаруживают, что эта "наемничья молитва" не случайна - в самой их жизни нет ни капли того "христианского идеала", которому служит сам Туберозов. Поэтому - "довлело бы мне взять вервие и выгнать им вон торгующих ныне в храме сем". Естественно, что после этого на Туберозова обрушиваются и церковные и гражданские кары. "Не хлопочи: жизнь уже кончена, начинается житие", - так прощается со своей протопопицей увозимый для наказания в губернский город Туберозов. Общественные, межсословные нормы бюрократического государства обрушивались в кульминации на Настю и на Катерину Измайлову. Кульминацию "Соборян" составляет вызов, брошенный Туберозовым общественным и межсословным отношениям. Особенно явственно в этих частях книги выступает литературная аналогия, настойчиво проводимая Лесковым и отнюдь не случайная для общей концепции "Соборян": буйный старгородокий протоиерей отчетливо напоминает центрального героя гениального "Жития протопопа Аввакума".
Существенно важно для понимания общей противоречивости идейной и художественной структуры "Соборян" то обстоятельство, что врагами неистового правдолюбца Туберозова оказываются не только духовные и светские чиновники, представляющие административный аппарат самодержавно-крепостнического государства, но и бывшие "нигилисты". Более того: бывшие "нигилисты" действуют в книге сообща, в союзе с чиновниками в рясах и вицмундирах.
Так же как и в романах "Некуда" и особенно "На ножах", Лесков показывает не передовых людей 60-х годов, а своекорыстную и анархиствующую человеческую накипь, которая живет по принципу "все позволено" и которая не стесняется в средствах ради достижения своих мелких целей. Здесь, в изображении козней чиновников Термосесова и Борноволокова, которых Лесков настойчиво стремится выдать за бывших представителей передового общественного движения эпохи, Лесков допускает грубый выпад против прогрессивных общественных кругов.
Ошибка эта связана с общей противоречивостью идейного состава "Соборян". Лесков не считает бунт протопопа Туберозова явлением случайным и частным: в этом бунте, по мысли писателя, отражается общий кризис крепостнического строя и распад старых сословно-классовых связей. В применении к Туберозову не случайно в книге настойчиво употребляется слово "гражданин", сам непокорный церковнослужитель свое неистовое буйство осмысляет как акт гражданского служения, выполнение общественного долга, который возникает перед каждым человеком любой сословной группы в новых исторических условиях. Особая острота борьбы Туберозова с Термасесовыми, Борноволоковыми и Препотенскими, по мысли протопопу и самого автора, состоит в том, что "это уже плод от чресл твоих возрастает", как выражается Туберозов, или, иначе говоря, действия Борнозолоковых и Термосесовых представляются Лескову одной из форм общественного кризиса, который выражался и в дореформенной деятельности людей типа самого Туберозова. Туберозов и Борноволоковы борются на одной исторической почве, разный способ их действий имеет одну и ту же общественную предпосылку - исторический кризис крепостничества.
Самые впечатляющие страницы "Соборян" - это рассказ о трагической гибели буйного протопопа, естественно оказавшегося бессильным в своей одинокой борьбе с церковной и полицейской бюрократией. Соратником Туберозова в этой борьбе становится дьякон Ахилла Десницын, которому оказалось "тяжело нашу сонную дрему весть, когда в нем в одном тысяча жизней горит". Дьякон Ахилла не случайно поставлен в книге рядом с трагически сосредоточенным в себе "праведником" Туберозовым. Дьякон Ахилла только по недоразумению носит рясу и имеет в ней необыкновенно комический вид. Превыше всего он ценит дикую верховую езду в степи и даже пытается завести себе шпоры. Но этот человек, живущий непосредственной, бездумной жизнью, при всей своей простодушной красочности, тоже "уязвлен" поисками "праведности" и "правды" и, как сам протопоп, не остановится ни перед чем в служении этой правде.
Дьякон Ахилла всем своим обликом и поведением в не меньшей степени, чем Туберозов, свидетельствует о разрушении старых сословных бытовых и нравственных норм в новую эпоху. Комическая эпопея поездки Ахиллы в Петербург отнюдь не комична по своему смыслу: это эпопея поисков правды.
Ахилла и Туберозов, по замыслу Лескова, представляют собой разные грани единого в своих основах национального русского характера. Трагедия протопопа - в его непримиримости. Даже после антицерковной проповеди в храме дело могло легко уладиться. Церковная и светская бюрократия настолько прогнили в самом своем существе, что им важнее всего декорум порядка. Протопопу достаточно было принести покаяние, и дело было бы прекращено. Но "выломившийся" из своей среды протопоп покаяния не приносит, и даже гибель протопопицы не вынуждает его к раскаянию.
Ходатайства карлика Николая Афанасьевича приводят к тому, что Туберозова отпустили домой, но он все-таки вплоть до смертного мига не кается. В финале не случайно столкнулись фигуры плодомасовского карлика и неистового протопопа - они представляют, по Лескову, разные этапы, русской жизни. При выходе из своей среды в мир межсословных отношений Настя и Катерина Измайлова оказались жертвами обрушившегося на них строя. Туберозов до конца держит свою судьбу в своих руках и ни с чем не примиряется. Композиционно книга построена иначе, чем ранние вещи Лескова. Больше всего разработана тема бунта Туберозова, тема межсословных отношений, в пределах которой наиболее отчетливо выступает яркий, непреклонный, непримиримый характер героя. После смерти Туберозова яростный бой за его память ведет дьякон Ахилла способами, свойственными его личности, ведет как достойный наследник удалой Запорожской сечи, и в этом бою тоже наиболее рельефно выявляется его национально своеобразный характер, как характер "праведника" и "правдоискателя". В своих итогах "великолепная книга" оказывается книгой раздумья над особенностями и свое* обычностью национального характера.
По-иному решается тема "праведника" в вещах, последовавших за "Соборянами". Все больше и больше отходит Лесков от идеализации "старой сказки", все более и более углубляется его критическое отношение к действительности, и, соответственно этому, и "праведников" писатель ищет в иной среде. В "Запечатленном ангеле" (1873) героями оказываются уже старообрядцы, ведущие борьбу с православием, но кончается повесть их переходом в лоно православной церкви. Это было явной натяжкой. В 1875 году Лесков сообщил из-за границы своему приятелю, что он сделался "перевертнем" и уже не жжет фимиама многим старым богам: "Более всего разладил с церковностью, по вопросам которой всласть начитался вещей, в Россию недопускаемых... Скажу лишь одно, что прочитай я все, что теперь по этому предмету прочитал, и выслушай то, что услышал, - я не написал бы "Соборян" так, как они написаны... Зато меня подергивает теперь написать русского еретика - умного, начитанного и свободного духовного христианина". Здесь же он сообщает, что по отношению к Каткову чувствует то, "чего не может не чувствовать литературный человек к убийце родной литературы".
Тот особенный идейный подход к явлениям социальной жизни, который характерен для зрелого творчества Лескова, обусловливает оригинальный, своеобразный подход писателя к проблемам художественной формы. Горький видел важнейшую отличительную особенность Лескова - мастера формы - в принципах решения им: проблемы поэтического языка. Горький писал: "Лесков - тоже волшебник слова, но он писал не пластически, а - рассказывая, и в этом искусстве не имеет себе равных. Его рассказ - одухотворенная песнь, простые, чисто великорусские слова, снизываясь одно с другими в затейливые строки, то задумчиво, то смешливо звонки, и всегда в них слышна трепетная любовь к людям, прикрыто нежная, почти женская; чистая любовь, она немножко стыдится себя самой. Люди его рассказов часто говорят сами о себе, но речь их так изумительно жива, так правдива и убедительна, что они встают перед вами столь же таинственно ощутимы, физически: ясны, как люди из книг Л. Толстого и других, - иначе сказать, Лесков достигает того же результата, но другим приемом мастерства", Лесков хочет, чтобы русский человек говорил сам о себе и за себя - и притом имению простой человек, который не смотрит на себя со стороны, как обычно автор смотрит на своих персонажей, Он хочет, чтобы читатель послушал самих этих людей, а для этого они должны говорить и рассказывать на своем языке, без вмешательства автора.
Живший с самого начала литературного пути на журнальные заработки, материально малообеспеченный, Лесков был вынужден в течение многих лет состоять членом Ученого комитета министерства Народного просвещения, несмотря на ряд унизительных подробностей прохождения по службе и мизерную оплату чрезвычайно трудоемкой подчас деятельности. Впрочем, для жадного к многообразным жизненным впечатлениям, любознательного к самым разным сторонам русской жизни Лескова эта служба имела и некоторый творческий интерес: наиболее заинтересовавший его ведомственный материал он иногда, подвергнув публицистической или художественной обработке, печатал.
Вот эти-то публикации и вызвали неблагосклонное внимание таких столпов самодержавной реакции, как К. П. Победоносцев и Т. И. Филиппов. Освещение, которое. Лесков придавал публикуемым им фактам, далеко не совпадало с намерениями и устремлениями правительственных верхов. Недовольство литературной деятельностью Лескова особенно усилилось в начале 1883 года, невидимому в связи с выступлениями Лескова по вопросам церковной жизни.
Министру народного просвещения И. Д. Делянову было поручено "образумить" своевольного литератора в том смысле, чтобы Лесков сообразовал свою литературную деятельность с видами правительственной реакции. Лесков не поддался ни на какие уговоры и категорически отверг поползновения властей определять направление и характер его литературной работы. Возник вопрос об отставке. Дабы придать делу приличное бюрократическое обличье, Делянов просит Лескова подать прошение об увольнении. Писатель решительно отвергает и это предложение. Напуганный угрозой общественного скандала, растерянный министр спрашивает Лескова, зачем же ему нужно увольнение без прошения, на что Лесков отвечает: "Нужно! Хотя бы для некрологов: моего и... вашего".
Изгнание Лескова со службы вызвало известный общественный резонанс. Еще большее общественное значение, несомненно, имел скандал, разыгравшийся при издании Лесковым, уже в конце жизни, собрания сочинений. Предпринятое писателем в 1888 году издание десятитомного собрания сочинений имело для его двойное значение. Прежде всего оно должно было подвести итоги его тридцатилетнего творческого пути, пересмотра и переосмысления всего созданного им за эти долгие и бурные годы. С другой стороны, живший после отставки исключительно на литературные заработки, писатель хотел добиться известной материальной обеспеченности, для того чтобы сосредоточить все свое внимание на воплощении итоговых творческих замыслов. Издание было начато, и дело шло благополучно до шестого тома, в состав которого вошли хроника "Захудалый род" и ряд произведений, трактующих вопросы церковной жизни ("Мелочи архиерейской жизни", "Епархиальный суд" и т. д.). На том был наложен арест, так как были усмотрены в его содержании антицерковные тенденции. Для Лескова это было огромным моральным ударом - возникла угроза краха всего издания. Ценой изъятия и замены неугодных цензуре вещей, после долгих мытарств, удалось спасти издание. (Изъятая цензурой часть тома впоследствии была, по-видимому, сожжена.) Собрание сочинений имело успех и оправдало возлагавшиеся на него писателем надежды, но скандальная история с шестым томом дорого стоила писателю: в день, когда Лесков узнал об аресте книги, с ним впервые, по его собственному свидетельству, произошел припадок болезни, через несколько лет (21 февраля/5 марта 1895 г.) сведшей его в могилу.
Если не особенно вдумываться в смысл сатирического задания Лескова в "Мелочах архиерейской жизни" (1878), то эти очерковые на первый взгляд зарисовки могут показаться совсем безобидными. Может даже показаться странным то обстоятельство, что книга эта так взволновала высшую духовную иерархию и по распоряжению духовной цензуры была задержана выпуском и сожжена. Между тем, задание Лескова здесь крайне ядовитое и действительно по-лесковски сатирическое. С самым невинным видом автор повествует о том, как архиереи заболевают несварением желудка, как они угощают отборными винами видных чиновников, при этом чуть ли не пускаясь в пляс, как они занимаются моционом для борьбы с ожирением, как они благодетельствуют только потому, что проситель сумел найти уязвимое место в их симпатиях и антипатиях, как они мелко и смешно враждуют и соревнуются со светскими властями и т. д. Подбор мелких, на первый взгляд, бытовых деталей, искусно воссоздающий бытовое существование духовных чиновников, подчинен единому заданию. Лесков как бы последовательно разоблачает тот маскарад внешних форм, которым церковь искусственно отделяет себя от обычной обывательской русской жизни. Обнаруживаются вполне обычные мещане, которые решительно ничем не отличаются от пасомых имя духовных детей. Бесцветность, пустота, банальность обычного мещанского быта, отсутствие сколько-нибудь яркой личной жизни - вот тема, пронизывающая невинные на первый взгляд бытовые зарисовки. Получается действительно сатира, очень обидная для тех, кто изображен, но сатира особенная. Обидно все это для духовных лиц прежде всего, тем, что вполне наглядно обнажена причина маскарада - особых форм одежды, языка и т. д. Нужен этот маскарад потому, что по существу обычный архиерей решительно ничем не отличается от обычного мещанина или обычного чиновника. В нем нет и проблеска того основного, что официально представляет архиерей, - духовной жизни. Духовное начало уподоблено здесь рясе - под рясой скрыт заурядный чиновник с несварением желудка или геморроем. Если же среди лесковских архиереев попадаются люди с человечески чистой душой и горячим сердцем, то это относится исключительно к их личным качествам и никак не связано с их служебно-профессиональными функциями и официальным общественным положением.
В целом Лесков своими, особенными способами производит разоблачение бытового ритуала церковности, во многом близкое к тому "срыванию масок", которое так ярко и остро осуществлял позднее Лев Толстой.
В 80—90-х годах темы и образы народной героики и талантливости сменились у Лескова антиправительственной и антицерковной сатирой, разоблачающей победоносцевский режим.
Начиная с «Мелочей архиерейской жизни» до «Заячьего ремиза», на протяжении почти двадцати лет, Лесков неустанно разоблачает «идеологию» и практику церкви и религии. И надо сказать, что не было в России ни одного 'писателя, который нанес бы столь яростные и сокрушительные удары сильнейшему оплоту самодержавия — церкви, как это сделал Лесков, никогда не являвшийся последовательным и вполне убежденным атеистом.
В очерках «Мелочи архиерейской жизни» (1878—1880) 1 Лесков пытается писать о духовенстве еще с позиции «идеальной», воображаемой церкви, и потому он видит не только тени, но и «свет». Он посвящает ряд зарисовок киевскому митрополиту Ф. Амфитеатрову и другим архиереям, восстающим против византийской пышности и затворничества архиерейского быта, предлагает ликвидировать епархиальный (то есть духовный) суд, по которому церковники, совершая уголовные преступления,
остаются нередко безнаказанными, и призывает к реформам в православии по примеру протестантства и англиканской церкви. С другой стороны, первые главы очерков (г—IV), появлявшихся постепенно, отличаются особой резкостью тона, и можно предположить, что они смягчались впоследствии под внешним давлением, но во всяком случае «Мелочи» были только начальным, сравнительно слабым опытом антицерковной сатиры.
Познакомившись в годы сотрудничества в «Русском вестнике» и церковных журналах с кругами высшего духовенства, Лесков был осведомлен о всей политике правящей клики, осуществляемой через церковь, о всех интригах и настроениях синода. Это послужило ему материалом для точных и неопровержимых портретов русских иерархов.
Орловский епископ Смарагд не поладил с губернатором Трубецким. Их ссора заполнила пустоту провинциальной жизни, и досужий остроумец майор Шульц выставил на окне манекены дерущихся петуха (губернатора) и козла (епископа) и каждый день, смотря по обстоятельствам, изменял расположение фигур. «То петух клевал и бил взмахами крыла козла, который, понуря голову, придерживал лапою сдвигавшийся на затылок клобук, то козел давил копытами шпоры петуха, поддевая его рогами под челюсти, отчего у того голова задиралась кверху, каска сваливалась на затылок, хвост опускался, а жалостно разинутый рот как бы вопиял о защите... Не наблюдать за фигурами, впрочем, было и невозможно, потому что бывали случаи, когда козел представал очам прохожих с аспидною дощечкою, на которой было крупно начертано: «П-р-и-х-о-д», а внизу под сим заголовком писалось: «Такого-то числа: взял сю рублей и две головы сахару» или что-нибудь в этом роде». Эта проделка остряка-майора позволяет Лескову представить с большой живостью и юмором и орловского архипастыря, взяточника и самодура, и его врага - 'полоумного губернатора.
В другой главе также на мемуарном материале он зарисовал пензенского епископа, который отличался строптивым нравом. Лесков изображает его в столкновении с англичанином, не имевшим оснований бояться русского архиерея. «Архиерей покраснел, как рак, и, защелкав но палке ногтями, уже не проговорил, а прохрипел: «Сейчас мне доложить, что это такое?» Ему доложили, что это (А. Я. Ш[котт], главноуправляющий имениями графов Перовских. Архиерей сразу стих и вопросил: «А для чего он в таком уборе?» — но, не дождавшись на это никакого ответа, направился прямо на дядю. Момент был самый решительный, но окончился тем, что архиерей протянул Шкотту руку и сказал: «Я очень уважаю английскую нацию».
Особую убедительность очеркам придает своеобразная позиция автора, который, как искренне заинтересованный человек, 'рассказывает об архиерейском и вообще церковном быте; правда, это же приводит и к заполнению некоторых глав подлинно «мелочными» фактами и к известному разнобою в тоне очерков,— трудно, например, согласовать крайне незлобивые, рассчитанные на умиление сценки с остро сатирическими, смелыми характеристиками и положениями, относящимися к Филарету Дроздову, Смарагду Крыжановскому и др.
«Мелочи архиерейской жизни» впервые показали широкому читателю особый кастовый мир не с его внешних, а с тщательно скрываемых сторон. Лесков привел бесчисленные факты церковно-монастырской уголовщины, не подлежащей гражданскому суду, рассказал о поповском лицемерии и сребролюбии, и серия его «картинок с натуры» представила в истинном виде всю русскую церковь от сельского дьячка до московского митрополита. При этом лесковские очерки не были единым по стилю произведением: наряду с прекрасными юмористическими рассказами в них был включен обширный газетный и документальный материал. В конце 70-х годов «Мелочи архиерейской жизни» имели заслуженный успех у читателя и в прогрессивной демократической печати. Иначе, конечно, реагировала реакционно-поповская пресса. В статье «Неповинно-позоримая честь» «Церковный вестник», бессильный ответить по существу, обвинял Лескова в «хамском осмеянии... всего чаще измышленных недостатков» служителей церкви. «В последнее время, — говорится в редакционной статейке,— вышла целая книга, спекулирующая на лести грубо эгоистическим инстинктам мало развитой толпы. Составленная по преимуществу из сплетней низшего разбора, она без застенчивости забрасывает грязью и клеветой досточтимейших представителей русской церкви» '.
В написанных вслед за «Мелочами» очерках «Дворянский бунт в Добрынском приходе» (1881), «Обнищеванцы» (1881), «Райский змей» (1882), «Поповская чехарда» (1883) и др. Лесков также избегает каких-либо неудобных для церкви обобщений, а только излагает с подчеркнутым бесстрастием архивные материалы и документы, но подлинные факты церковной жизни, при честном отношении к ним автора, возбуждают огромное недовольство коварным «ренегатом», которое вскоре принимает характер травли. И Лесков, со своей стороны, становится резче с каждым очередным произведением, он затрагивает уже не только быт монашества и поповства, но и обрядовую практику церкви и догматы православия. Отсюда неизбежно возникает необходимость представить в новом освещении образы прежних «церковных» произведений.
В очерках «Печерские антики» (1883) г Лесков, как говорилось выше, обращается к разъяснению финального эпизода «Запечатленного ангела» и вместо поэтически изображенной религиозности староверов показывает смешное изуверство и религиозные побоища, вместо иконописного фанатика Лео'нтия — придурковатого, но также фанатичного отрока Гиезия. «Каменщики,— рассказывает Лесков в «Печерских антиках»,— были люди вида очень степенного и внушительного, притом со всеми признаками высокопробного русского благочестия: челочки на лобиках у них были подстрижены, а на маковках в честь господню гуменца пробриты... Как поморы, бывало, начнут петь и молиться, Гиезий залезает на рябину и дразнит их оттуда, крича: «Тропари-мытари». А те не выдержат и отвечают: «Немоляки-раскоряки». Так обе веры были взаимно порицаемы, а последствием этого выходили стычки и «камнеметание», заканчивавшиеся иногда разбитием окон с обеих сторон. В заключение же всей этой духовной распри Гиезий, как непосредственный виновник столкновений, был «начален» веревкою и иногда (ходил дня по три согнувшись».
В юмористических рассказах 80-х годов «Белый орел»(1880), «Дух госпожи Жанлис» (1881), «Маленькая ошибка» (1883) Лесков едко высмеивает веру в 'помешанных «пророков» в мещанско-купеческой среде и увлечение мистикой и спиритизмом в великосветском обществе, а в рассказе «Чертогон» (1880) создает почти фантастическую картину купеческого разгула, завершаемого юродским ханжеством.
Знакомые Лескова пытались воздействовать на него и приостановить его антирелигиозную деятельность. Полковник Пашков, один из первых руководителей русских евангелистов, писал ему 22 сентября 1884 года: «Невыразимо жалко мне, что Вы, сердце которого отзывалось когда-то на все истинное и хорошее, теперь насмехаетесь... над тем, чему учили... апостолы» 1. Тогда же пытался увещевать Лескова и славянофил И.Аксаков, «...в" последнее время,— писал Аксаков 15 ноября 1884 года,— высовсемопохабиля Вашу Музу и обратили ее в простую кухарку... Мерзостей в нашей церковной жизни творится страшно, до ужаса, много. Разоблачать следует. Но в русской песне поется:
То же бы ты слово
Не так бы молвил.
Это раз. Есть еще способ обличения на манер Хама, потешавшегося над наготою отца. Восчувствуйте это, почтеннейший Николай Семенович...»2. Однако цензурные запреты, увещевания и брань бывших соратников из консервативных кругов не смогли остановить Лескова.
Наиболее интересным антицерковным произведением этого времени можно считать «Заметки неизвестного» (1882—1884) 3. Они представляют собой ряд самостоятельных рассказов, объединенных общими героями и личностью рассказчика. В предисловии Лесков пишет, что им якобы приобретена старинная рукопись, которая имеет «немалый интерес, как безыскусственное изображение событий, интересовавших в свое время какой-то, по-видимому весьма достопочтенный, оригинальный и серьезно настроенный общественный кружок». Этот «общественный кружок», конечно,— попы и монахи, что доказывает церковнославянский язык и точка зрения рассказчика, которая совершенно не совпадает с отношением читателя к событиям.
В «Заметках неизвестного» Лесков использует анекдотическую юмореску, авантюрный рассказ, злобный сати|рический гротеск и все это объединяет в целостную картину нравов и обычаев духовенства. Он дает целую галерею колоритных портретов: отец Иоанн, который, будучи пьяным, заснул во время церковной службы; отец Вист и отец Преферанц—«два священника, оба учености академической и столь страстные любители играть в карты, что в городе даже имена их забыли»; богатый овцевод отец Павел; священник европейского фасона отец Георгий, который «всех лучших дам в городе к себе от других священников перебил»; иеродиакон-богатырь, подравшийся в трактире с квартальным в «великоскорбный день»— пятницу на страстной неделе, и др. Неизвестный рассказчик всецело симпатизирует этим героям, и потому особенно ощутима ирония автора. Сказывается она даже в заглавиях, комически несоответствующих содержанию рассказов («О безумии одного князя», «Стесненная ограниченность аглицкого искусства»).
Паразитическая жизнь церковников, лихоимство, конкуренция, погоня за отличиями, пресмыкательство перед гражданской властью— все это с блестящим юмором раскрыто в «Заметках». В новелле об иностранном проповеднике («предиканте») Лесков изображает архиерея, обеспокоенного широким распространением «аглицкой ереси» этого проповедника. Архиерей заявляет, что он поедет к губернатору и потребует, чтобы он «этого предиканта за хвост да за заставу». «Но отец Георгий, как робости подчинения не приученный, отвечал: «Опасаюсь, что вы сделаете это напрасно!» — «Это почему?» — «Потому что губернатор его за хвост и за заставу выбросить не отважится».— «Это почему?» — «Во-первых, потому, что он ничего достойного выгнания не сделал».— «Это ничего не значит».— «Во-вторых, что он хорошего рода и уважения и через то в европейских государствах нам вредные слухи распространены будут».— «И сие мне нимало не важно».— «А в-третьих... губернатор сам вчера у Елены Ивановны вечером преднканта, за ширмою сидя, слушал»... Услыхав это последнее, владьгко остановился и сказал: «Так для чего же вы мне об этом последнем с самого начала не сказали?» И с сими словами вместо того, чтобы идти, как прежде намеревал, к выходной двери, перешел с весел ьгм видом в гостиную и на ходу ласково молвил: «Если так, то и мне наплевать» («Об иностранном предиканте»). В том же юмористическом роде изображены уголовные проделки героев («О Петухе и его детях», «Скорость потребна блох ловить...»), пьянство и разгульная жизяь («Как нехорошо осуждать слабости», «Надлежит не осуждать проступков...»), весь нелепый и пошлый быт церковников.
Но смешное чередуется в «Заметках неизвестного» с Трагическим, страшным. Лесков, как и в «Печерских антиках», словно возвращается к своим первым произведениям о духовенстве. Так, например, в «Соборянах» с добродушной иронией рассказано о забавной ссоре Савелия и Ахиллы из-за подаренных им тростей; сходная история с подарком оживает в сниженной сатирической трактовке в новелле «О вреде от чтения светских книг, бываемом для многих». Новым вариантом судьбы Савелия Туберозова может служить новелла «Остановление растущего языка». Лесков показывает, как духовенство затравило «расстригу» - архимандрита. Герой новеллы, сняв сан, пытается устроиться учителем, но по доносам попов подвергается преследованиям полиции и в конце концов, «проживая весною в водопольную росталь в каменной сырой амбарушке, при оставленной мельнице, заболел... тою отвратительною и гибельною болезнию, которая называется цынгота, и умер один в нощи, закусив зубами язык, который до того стал изо рта вон на поверхность выпячиваться, что смотреть было весьма неприятно и страшно». Далее идет чудесное остановление этого растущего языка, проделанное монахом перед испуганными крестьянами. Лесков саркастически разоблачает «чудо» и хитросплетенное нравоучение лживого рассказчика.
Замечательные изящной, тонкой отделкой и остроумной пародийностью речи, новеллы подводят к убедительному выводу: нет такой подлости, которую не совершили бы эти герои, развращенные вековечным тунеядством и всегдашней готовностью служить «политическому начальству».
В условиях реакции Александра III «Заметки неизвестного» — бесспорно, смелое и рискованное выступление против церковного мракобесия, и они окончательно определяют дальнейший путь Лескова, держание творчества Лескова, особенно ярко выраженное в созданных им образах людей честной и бескорыстной «праведной» жизни, русских богатырей, «очарованных любовью к жизни и людям», мастеров своего дела которые в искусстве видят упорный и радостный труд а труд превращают в высокое искусство—и влияло на Горького. «Я видел в жизни десятки ярких, богато одаренных, отлично талантливых людей,— пишет Горький, а в литературе—«зеркале жизни»—они не отражались или отражались настолько тускло, что я не замечал их. Но у Лескова, неутомимого охотника за своеобразным оригинальным человеком, такие люди были, хотя они и не так одеты, как — на мой взгляд — следовало бы одеть их» '.
Романтическая красочность лесковской прозы, многоцветность его языковых средств, пейзажное обрамление лесковских героев в блеске «серебряного моря степей», «в ярком могучем освещении» багреца и лазури, в сверкании снежных пустынь Сибири — все это оказалось созвучным оптимистической романтике природы и быта в горьковских рассказах. Наконец, яркий национальный колорит, фольклорные мотивы и красота народной речи в творчестве Лескова не могли не влиять на Горького, знатока и поэта русской жизни. И эта литературная преемственность показывает, что Лесков работал не только для своей, но и для будущей эпохи, впервые в истории человечества открывшей свободный выход неисчерпаемым источникам героизма и творчества народа, который теперь вотирует «прекрасные законы, войну и мир».
В наши дни расцвета всех народных сил и талантов и строительства национальной по форме и социалистической по содержанию культуры, по-новому и понятней, чем для многих современников Лескова, звучат его образы талантливого и сильного русского человека, и высоко могут быть признаны и оценены словесное мастерство и любовь Лескова к «богатому и прекрасному» языку народа.
ЛИТЕРАТУРА
1. Русские писатели и поэты. Краткий биографический словарь. Москва, 2000.
2.Собрание сочинений в 11 томах. Т. 6. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957 OCR Бычков М.Н.
3. Собрание сочинений в двенадцати томах. Н. С. Лесков “Правда” 1989 год.
4. Жизнь Николая Лескова по его личным семейным и несемейным записям и памятям. А. Н. Лесков “Художественная литература” 1984 год.
5. Энергическая бестактность. Н.С. Лесков “Православное обозрение” 1876 год.