Я родом не из детства – из войны (по военной поэзии Ю. Друниной)

Черлакская средняя общеобразовательная школа №3

Реферат

по литературе

тема:

«Я родом не из детства – из войны»

(по военной поэзии Ю. Друниной)

Выполнила:

Ученица 11 класса

Федорова

Анна Константиновна

Проверила:

Копшарева

Зоя Георгиевна

р. п. Черлак 2007

План.

Война длинною в жизнь.

«Всполохи памяти».

«Такой осталась на всю жизнь».

Юность поэтессы. Первые стихи.

Стихотворения о Великой Отечественной войне.

«Я ушла из детства…»:

а) из-за парты в блиндаж;

б) командир сан взвода о Ю. Друниной;

в) Старшинов о Ю. Друниной;

г) фронтовое братство;

д) «основное дело» ее жизни;

ж) Юлия Друнина и Зинаида Самсонова.

2.1. О войне после войны (стихи).

2.2. «Блажен, кто посетил тот мир, в его минуты роковые»:

а) стихи о любви.

2.3. Ю. Друнина – секретарь Союза писателей.

2.4. Любовь в жизни Юлии Друниной:

а) личный тыл;

б) конфликт с Антакольским.

2.5. «Жизнь – Родине, честь – никому».

2.6. Послевоенный быт.

3.1. Почему она ушла?

Я никогда героем не была,

Не жаждала ни славы, ни награды.

Дыша одним дыханьем,

Я не геройствовала, а жила.

Ю. Друнина

Юлия Владимировна Друнина родилась в 1924 году, а в 1989 году вышел в свет двухтомник произведений Ю. Друниной, в котором была опубликована ее автобиография. Шестьдесят одна страница – и почти вся жизнь, судьба, опаленная войной. Эта война протянулась для Ю. Друниной на всю жизнь, стала мерилом всех человеческих ценностей.

Я родом не из детства –

Из войны.

И потому, наверное,

Дороже, чем ты

Ценю и счастье тишины,

И каждый новый день,

Что мною прожит.

Я родом не из детства –

Из войны.

Раз, пробиваясь партизанской тропкой,

Я поняла навек,

Что мы должны

Быть добрыми

К любой тропинке робкой.

Я родом не из детства –

Из войны.

И, может, потому – незащищенней

Сердца фронтовиков обожжены,

А у тебя шершавые ладони.

Я родом не из детства –

Из войны.

Прости меня –

В том нет моей вины…

Мы понимаем, что это выстраданные строки. Но детство у Юлии Друниной все-таки было.

«Раннее детство. Темнота, изредка прорезанная всполохами памяти. Мне не было 4-5 лет. Конец 20-х годов. У нас, мелкоты, самым ругательным словом считается «буржуй». Буржуйством, между прочим, называлось и любое «украшательство» в одежде.

А тут, мать, по случаю прихода гостей, решила водрузить на мою голову белый бант! Я упорно сдергивала со своих коротких вихров это позорное украшение. На помощь был призван отец. Он укрепил бант таким хитроумным узлом, что сдернуть его я уже не могла.

Покориться? Не тут-то было!…

Я схватила ножницы, - и роскошный бант полетел, на пол вместе с тощим хохолком… я не дала водрузить неприятельский флаг!»

Таковой Юлия Друнина осталась на всю жизнь – упрямой, непокорной, непримиримой.

В стихах Юлии Друниной все громче и громче начинает звучать ностальгия по романтике гражданской войны:

Эх, деньки горячие уплыли,

Не вернуться вновь.

Помню, как алела в былой пыли

Молодая кровь.

В этих словах – детская жажда подвига, которая жила и в энной поэтессе, и во многих ее сверстниках. Позднее о своем поколении она пишет: «Понятия «вещизм» тогда вообще не существовало, быт как-то не замечался, - царило Бытие. По крайней мере, в нашей школьной среде. Спасение челюскинцев, тревога за плутавшую в тайге Марину Раскову, покорение полюса, Испания – вот чем жили мы в детстве. И, огорчались, что родились слишком поздно…

Удивительное поколение!

Вполне закономерно, что в трагическом 41-м оно стало поколением добровольцев. И, честно говоря, тогда я узнала правду о второй, трагической, чудовищной, апокалипсической стороне жизни 30-х годов, я (не примите это за красивые слова) порой искренне завидую тем сверстникам, кто не вернулся с войны, погиб, свято веря в те высокие идеалы, которые освещали наше отечество, юность и молодость».

Я ушла из детства

В грязную теплушку,

В эшелон пехоты,

В санитарный взвод.

Дальние разрывы

Слушал, не слушал

Ко всему привыкший

Сорок первый год.

Я пришла из школы

В блиндажи сырые.

От «Прекрасной Дамы»-

В «мать» и «перемать».

Потому что имя

Ближе, чем «Россия»,

Не могла сыскать.

«Когда началась война, я ни на минуту не сомневаясь, что враг будет молниеносно разгромлен, больше всего боялась, что это пройдет без моего участия, что я не успею попасть на фронт. Страх «опоздать» погнал меня в военкомат уже 22 июня».

А ведь это была девочка, выросшая в городе, в интеллигентной семье, девочка, которой до совершеннолетия не хватало целых двух лет. Поэтому, сначала она работала в госпитале, а потом пошла, рыть окопы.

«Уже через пол часа на моих руках образовались кровавые мозоли.…Спали в холодных сараях…»

Мне близки армейские законы,

Я не даром принесла с войны

Полевые, мятые погоны

С буквой «Т» - отличьем старшины.

Я была по-фронтовому резкой,

Как солдат, шагала на пролом.

Там, где надо б тоненькой стамеской,

Действовала грубым топором.

Мною дров наломано немало,

Но одной вины не признаю:

Никогда друзей не предавала-

Научилась верности в бою.

Десятиклассница, она начала свой путь по дорогам Великой Отечественной войны. Первый шаг к фронту был сделан в госпитале, она работала по совету отца, затем в Хабаровской школе младших авиаспециалистов, где получила первую премию за литературную композицию. И, наконец, в звании третьего санинспектора в 1943 году ее направили на Белорусский фронт. По пути на вокзал крутились строки: «Нет, это не заслуга, а удача – стать девушке солдатом на войне…», которые через некоторое время вылились в стихотворение:

Нет, это не заслуга, а удача –

Стать девушке солдатом на войне,

Когда б сложилась жизнь моя иначе,

Как в День Победы стыдно было б мне!...

Друнина видела, как гибли молодые ребята, которым не было еще и двадцати лет. В одном из стихотворений она приводит статистические данные: «По статистике, среди фронтовиков 1922, 1923 и 1924 годов рождения к концу войны в живых осталось три процента».

В это трагическое вошли и девушки. На войне они были наравне. Они забывали свои слабости: всю жизнь Юлия боялась крови, при виде крови у нее кружилась голова, но до конца войны этого никто не заметил. Судьба хранила поэта. В боевых окопах перенесла она болезнь легких. В результате физического истощения.

Друнина попала в тыловой эвакогоспиталь Горьковской области. Там впервые за все время войны ей снова захотелось писать стихи:

Ура!- рванулись знаменем по ветру,

И командир наш первым вынул нож…

Но трудности ее не остановили. Вместе с дивизией народного ополчения, которая тут не рыла окопы, Юлия ушла на фронт. Позднее поэтесса напишет…

«Обо всем, что можно назвать романтикой войны, я пишу всю жизнь – в стихах. А вот прозаические детали в стихи не лезут. Да и не хотелось раньше их вспоминать. Теперь вспоминать я все могу почти спокойно и, даже, с некоторым юмором».

Вот они, эти прозаические детали, которые не лезли в стихи.

«Шли всю ночь. Н десятиминутных привалах засыпали молниеносно, некоторые ухитрялись «кемарить» даже на ходу. Главное, что меня мучило, - страшная усталость. Только прикорнешь в окопчике, снова постылое: «Приготовиться к движению!»

Только что пришла с передовой,

Мокрая, замерзшая и злая.

А в землянке нету никого.

И дымится печка, затухая.

Так устала – руки не поднять.

Не до дров, согреюсь под шинелью.

Прилегла, но слышу, что опять

По окопам нашим бьют шрапнелью.

Из землянки выбегаю в ночь,

А навстречу мне рванулось пламя,

Мне навстречу – те, кому помочь

Я должна спокойными руками.

И за то, что снова до утра

Смерть ползти со мною будет рядом,

Мимоходом: «Молодец, сестра!»

Крикнут мне товарищи в награду.

Руки мне протянет после боя:

«Старшина, родная, как я рад,

Что опять осталась ты живою».

Дивизия оказалась в кольце.… Двадцать три человека, и Юлия в том числе, вырвались из окружения. Тринадцать суток, тринадцать дней и ночей выходили к своим. «Мы шли, ползли, бежали, натыкаясь на немцев. Теряя товарищей. Опухшие, измученные, ведомые одной страстью – пробиться!»

Я только раз видала рукопашный.

Раз - наяву, и сотни раз во сне.

Кто говорит, что на войне не страшно,

Тот ничего не знает о войне.

Это не просто слова. Цена им – жизнь. Под обстрел, в холод, в грязь. Ни на секунду не возникло у нее сомненья: «А нужно ли снова возвращаться в пекло, под пули?» Она знала – ее место там, на передовой.

Но «даже невыносимо грубая, тяжелая, жесткая гроза войны не могла выбить из меня того, что отец называл когда-то «детской романтикой».

Эти слова Юлии Друниной, сказанные о себе подтвердил и командир ее сан взвода, ставший позднее писателем: «Впечатлительная московская девочка начиталась книг о героических подвигах и сбежала от мамы на фронт. Сбежала в поисках подвига, славы, романтики. И, надо сказать, ледяные окопы Полесья не остудили, не отрезвили романтическую девочку. В первом же бою нас поразило ее спокойное презрение к смерти. У девушки было какое-то полное отсутствие чувства страха, полное равнодушие к опасности.

Казалось, ей совершенно безразлично, ранят ее, убьют, или не убьют. Равнодушие к смерти сочеталось у нее с жадным любопытством ко всему происходящему. Она могла высунуться из окопа и с интересом смотреть, как почти рядом падают и взрываются снаряды. Она переносила все тяготы фронтовой жизни и как будто не замечала их. Перевязывала окровавленных, искалеченных людей, видела трупы, мерзла, голодала, по неделе не раздевалась и не умывалась, но оставалась романтиком».

До сих пор, едва глаза закрою,

Снова в плен берет меня война.

Почему-то нынче медсестрою

Обернулась в памяти она:

Мимо догорающего танка,

Под обстрелом, в санитарный взвод,

Русая, курносая славянка

Славянина русского ведет.

Николай Старшинов, поэт, писал о ней: «Думаю, что среди поэтов фронтового поколения Юля была едва ли не самым неисправимым романтиком с первых шагов своей сознательной жизни и до последних своих дней». Даже сама Юлия писала позднее: «Освободительная война – это не только кровь, страдания и смерть, но еще и высшие взлеты человеческого духа – бескорыстный подвиг, самопожертвование и – самое главное, может быть, прекрасное – фронтовое братство. А человеку свойственно грустить о прекрасном».

«Это сладкое слово свобода». На «передке» отношения между офицерами, сержантами и рядовыми были воистину братскими. Роднило не только чувство одинаковой опасности, но и сознания, что здесь ты – как на рентгене – ясен каждому. Но действовало здесь иезуитское «разделяй и властвуй». В частности, подловатое постановление о продовольственном пайке офицерам на «передке», естественно, казалось диким: все и всё клали в общий котел. И никто не вытягивался, не козырял, не печатал строевым перед старшим по званию – это было бы просто смешно. Да, как это ни парадоксально, на передовой мы дышали воздухом свободы».

Эту мысль в своих стихах подхватывает и Ольга Бергольц:

В грязи, во мраке, в холоде, в печали,

Где смерть, как тень, влачилась по пятам,

Такой свободой бурною дышали,

Что внуки позавидовали б нам.

Юлией владело счастливое сознание, что она «делает основное дело своей жизни».

Очень горько прозвучат потом строчки, написанные поэтессой уже после войны:

Могла ли я, простая санитарка,

Я, для которой бытом стала смерть,

Понять в бою, что никогда так ярко

Уже не будет жизнь моя гореть?

Могла ли знать в бреду окопных буден,

Что с той поры, как отгремит война,

Я никогда уже не буду людям

Необходима так и так нужна?

Вместе с Юлией Друниной воевала Зинаида Самсонова, впоследствии – Герой Советского Союза, девушка о которой ходили легенды.

«В батальоне нас, девушек, было всего двое. Спали мы, подостлав под себя одну шинель, накрывшись другой, ели из одного котелка – как тут не подружиться? Немного времени отпустила нам война на дружбу, но ведь даже по официальной мерке один год на фронте засчитывается за три».

Все грущу о шинели,

Вижу дымные сны –

Нет, меня не сумели

Возвратить из войны.

Дни летят, словно пули,

Как снаряды – года…

До сих пор не вернули,

Не вернут никогда.

И куда же мне деться?

Друг убит на войне,

А замолкшее сердце

Стало биться во мне.

10.

«Ни раньше, ни позже», - скажет Юлия Друнина. Если бы и на этот раз ей пришлось идти на войну, она не осталась бы. Ей шел двадцатый год, и, казалось, все еще впереди.

Но «странная, непонятная для других болезнь» - «фронтовая ностальгия» уже преследовала ее.

Я порою себя ощущаю связной

Между теми, кто жив, и кто отнят войной.

И хотя пятилетки бегут торопясь,

Все тесней эта связь, все прочней эта связь.

Я – связная, пусть грохот сражения стих:

Донесеньем из боя остался мой стих –

Из котлов окружений, пропастей поражений

И с великих плацдармов победных сражений.

Я – связная, бреду в партизанском лесу,

От живых донесенье погибшим несу:

«Нет, ничто не забыто, нет, никто не забыт

Даже тот, кто в безвестной могиле лежит».

Когда проходят с песней батальоны,

Ревнивым взглядом провожаю строй –

И я, шагала так во имя оной

Военной медицинскою сестрой.

Эх, юность, юность! Сколько отмахала

Ты с санитарной сумкой на боку!

Ей – богу, повидала я немало

Не на таком уж маленьком веку.

Но ничего прекраснее нет, поверьте,

А было всяко в жизни у меня!

Чем защитить товарища от смерти

И вынести его из - под огня!

Мы вернулись. Зато другие…

Самых лучших взяла война.

Я окопною ностальгией

Безнадежно с тех пор больна.

Потому – то, с отрадой странной,

Я порою, когда она,

Трону шрам стародавней раны,

Что под кофточкой не видна.

Я до сердца рукой дотронусь,

Я прикрою глаза, и тут

Абажура привычный конус

Вдруг качнется, как парашют.

Вновь засвищут осколки тонко,

Вновь на черном замру снегу…

Вновь прокручивается пленка –

Кадры боя бегут в мозгу.

С войны Юлия Друнина принесла не только ностальгию, но и презрение к роскошеству, верность к дружбе и любви, преданность армии.

Сколько силы

В обыденном слове «милый»!

Как звучало оно на войне!

Не красавцев война нас любить научила –

Угловатых суровых парней.

Тех, которые, мало заботясь о славе,

Были первыми в каждом бою.

Знали мы – тот, кто друга в беде не оставит,

Тот любовь не растопчет свою…

Я принесла домой с фронтов России

Веселое презрение к тряпью –

Как норковую шубу я носила

Шинельку обгоревшую свою.

Пусть на локтях топорщились заплаты,

Пусть сапоги потерлись – не беда!

Такой нарядной и такой богатой

Я позже не бывала никогда…

Война не уничтожила в ней способность любить и ненавидеть, тонко чувствовать добро и переживать за все, что происходит вокруг.

Мы не очень способны на «ахи», да «охи»

Нас «на прочность» не зря шептала война,

Мы суровые дети суровой эпохи:

Обожгла наши души она.

Только правнуки наши далекие судьи,

Ошибутся, коль будут считать,

Что их прадеды были железные люди,

Самолетам и танкам подстать

Нет, неправда, что души у нас очерствели

(Такова, мол, дорога бойца).

Под сукном грубошерстным солдатских шинелей

Так же трепетно бьются сердца.

Так же чутки и к ласке они и к обиде,

Так же вдруг в несчастье верны.

Тот умеет любить, кто умел ненавидеть

На седых пепелищах войны.

Я, признаться, сберечь не сумела шинели –

На пальто перешили служивую мне.

Было трудное время…. К тому же хотели

Мы скорее забыть о войне…

Я пальто из шинели давно износила,

Подарила я дочке с пилотки звезду.

Но коль сердце мое тебе нужно Россия,

Ты возьми его, как в 41 – м году.

«Судьбу поэтов моего поколения можно назвать одновременно и трагической, и счастливой. Трагической потому, что в наше отрочество, в наши дома и в наши такие еще не защищенные, такие ранимые души ворвалась война, неся смерть, страдание, разрушение. Счастливой потому, что, бросив нас в самую гущу народной трагедии, война сделала гражданскими даже самые интимные наши стихи. Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые».

Не знаю, где я нежности училась,

Об этом не расстраивай меня.

Растут в степи солдатские могилы,

Идет в шинели молодость моя

В моих глазах – обугленного трубы.

Пожары полыхают на Руси.

И снова нецелованные губы

Израненный парнишка закусил.

Нет! Мы с тобой узнали не по сводкам

Большого отступления страду.

Опять в огонь рванулись самоходки,

Я на броню вскочила на ходу.

А вечером над братской могилой

С опущенной стояли головой.

Не знаю, где я нежности училась, -

Быть может, на дороге фронтовой.

Есть, конечно, у Юлии Друниной и «просто стихи», стихи, не опаленные войной.

Ты – рядом, и все прекрасно:

И дождь, и холодный ветер,

Спасибо тебе, мой ясный,

За то, что ты есть на свете.

Спасибо за эти губы,

Спасибо за руки эти!

Спасибо, тебе, мой любимый,

За то, что ты есть на свете.

Ты – рядом, а ведь могли бы

Друг друга совсем не встретить.

Единственный мой, спасибо,

За то, что ты есть на свете!

Юлии казалось, что власть – это, прежде всего сила. «Я стала властью, а у меня никакой силы. Избиратели доверяют мне свои дела, я сижу, смотрю на них и думаю, что не оправдаю их доверия. Хлопочу, пишу в том или иное министерство, ведомство, район, округ. Не отвечают, как будто сговорились – не отвечать. Сила? Никакой. Я – беспомощна. И зачем я сижу по 10 -12 часов зале заседаний? И зачем я утверждена в этой липовой должности? Кому–то это нужно, для какой – то опасной игры. Видимость власти, и только».

Юлия Друнина стала секретарем Союза писателей, но не смогла участвовать в бесконечных ссорах, устала от интриг.

Она много писала, но…жизнь постепенно теряла для нее смысл. Все чаще обращается Юлия в прошлое, там ищет утешения, пытается заглушить будни воспоминаниями.

Она никак не хотела расстаться с юностью, прежде всего с фронтовой юностью, не хотела отставать от нее. Николай Старшинов вспоминает: «Второй ее муж – Алексей Яковлевич Каплер – относится к Юлии очень трогательно, заменял ей мамку и няньку, и отца. Все заботы по быту брал на себя. Но после смерти Каплера, лишившись его опеки, она, по – моему, оказалась в растерянности. У нее было немалое хозяйство – большая квартира, дача, машина, гараж. За этим всем надо было следить, постоянно прилагать усилия, чтобы поддерживать порядок. А этого делать она не умела, не привыкла. Ну, а переломить себя в таком возрасте было уже очень трудно, вернее – невозможно».

Ангел – хранитель не оставил ее и в боях за Латвию, когда она получила тяжелое ранение в шею. Осколок едва не перерезал сонную артерию, осталось всего два миллиметра. Из госпиталя Друнина вышла инвалидом. Это давало ей возможность не возвращаться на фронт, но она настояла на направлении в свой полк.

Однако в одном из боев она была контужена и вскоре комиссована – 21 ноября 1944 года. С фронта Друнина возвращалась с орденом Боевого Красного Знамени.

О своей опаленной юности она никогда не жалела. Именно на войне она научилась ценить и беречь дружбу, приобрела «прочный запас» на всю жизнь и сформировалась как поэт.

До конца своих дней она так и не смогла забыть военные годы. Все ярче и ярче становятся фронтовые образы. Они мучают ее, не дают покоя:

Я порою себя ощущаю связной

Между теми, кто жив, и кто отнят войной…

Я – связная.

Бреду в партизанском лесу,

От живых донесенье погибшим несу.

Поэзия для Юлии Друниной, прежде всего откровение, наступившее после долгого затишья. В это время она может писать веселые и грустные стихи, поддерживая себя и тех, кому сейчас тяжелее. Мерилом несчастий для нее на всю жизнь остается война.

В годы учебы в Литинституте Друнина встретилась с начинающим поэтом Николаем Старшиновым. Это случилось в середине декабря 1944 года. Он с первых же минут сумел разглядеть в ней, носившую грубую мужскую шинель, милого, доброго и обаятельного человека. Позже оказалось, что они вместе до войны занимались в литературной студии. Старшинов даже был знаком с одним из первых ее сочинений, участвовавшим в конкурсе на лучшее стихотворение о гражданской войне:

Мы рядом за школьной партой сидели,

Мы вместе учились по книге одной,

И вот в неотглаженной новой шинели

Стоишь предо мной.

Строки эти звучат как предчувствие будущей судьбы.

В этом же 1944 году, Николай Старшинов и Юлия Друнина стали мужем и женой. Вскоре у них родилась дочь Лена, появились неведомые до сих пор проблемы, заботы. Друнина вдруг почувствовала быстротечность времени:

Скажи мне детство, разве не вчера,

Гуляла я в пальтишке до колена?

А нынче дети нашего двора

Меня зовут с почтеньем «мама Лена».

Друнина никогда не ходила по редакциям, не требовала ничего, но ее стихи всегда были одними из самых читаемых и любимых. В 1947 году вышел первый сборник под названием «В солдатской шинели». В него вошли стихи, написанные за годы фронтовой и послевоенной жизни.

Друнина была красивая и обаятельная женщина. Многим поэтессам привлекательность помогает, но она от этого только страдала, один из конфликтов был с поэтом Павлом Антокольским, который вел у нее семинар. Произошло это на вечере у Вероники Тушновой, которая собирала друзей в честь выхода первой книги. Антакольский настойчиво приставал к Юлии, и свидетелем этой сцены стал Старшинов. Они повздорили, и учитель, который до этого всегда хвалил стихи своей студентки, отчислил ее с курса за бездарность.…Но вскоре Друниной разрешили перевестись на другой семинар.

И все–таки она не как не могла расстаться с молодостью. В ней была какая-то неудержимая сила, рвущая, не дающая покоя.

-Рысью марш! –

Рванулись с места кони.

Вот лети карьером наш отряд

-Ну, а все же юность не догонишь! –

Звонко мне подковы говорят…

Не догнать?

В седло врастаю крепче,

Хлыст и шпоры – мокрому коню

И кричу в степной бескрайний вечер:

-Догоню!

Ей-богу, догоню!

В этих строках нет еще печали и грусти, они полны желания жить и радоваться существованию, ценя каждый день жизни. Но несколькими позже, появляется стихотворение – завещание «Наказ дочери», в котором мать советует оставаться чистой в работе и любви, повиноваться сердцу, а не расчету, не судить строго виноватых и всегда признавать свою вину, покрывая все раскаянием.

Сама Друнина старалась жить именно так, следуя завету: «Жизнь – Родине, честь – никому!», может, именно поэтому ей было сложно вступить в Союз писателей. Она была принята в члены союза только со второй попытки, в 1950 году, при поддержке А. Твардовского.

Лишний раз ее твердость и принципиальность подтверждает событие, происшедшее в 1952 году. От журнала «Сельская молодежь» ее командировали в Белоруссию, в село Озаричи. Здесь работал заслуженный учитель – фронтовик, о котором нужно было написать очерк. В гостинице ее встретила приветливая девушка, найти орденоносца помогли мальчик и его дедушка. Однако, встреча с ветераном разочаровала: он оказался надменным, кичащимся своими заслугами стариком, к тому же постоянно заискивающим перед поэтессой. Друнина на отрез отказалась писать о нем, но с нежностью вспомнила мальчика и его дедушку.

Тяготы послевоенного быта Друнина переносила стойко. Никто не слышал от нее ни жалоб, ни упреков. Но постепенно накапливались усталость, изможденность, она искала поддержку и не могла ни в ком ее найти. К этому времени отношения с Николаем Старшиновым стали походить на дружеские, любовь затухала.…Вскоре они разошлись.

И именно в это нелегкое для нее время она встретила человека, который удивительно трогательно и трепетно к ней относился – Алексея Яковлевича Каплера, знаменитого сценариста, ведущего «Кинопанорамы», первую любовь Светланы Аллилуевой.

Став мужем Друниной, он оградил ее от всех бытовых забот, чтобы она посвятила себя только литературной деятельности, ввел в свой круг.…Однако, будучи человеком замкнутым, Друнина никак не могла привыкнуть к окружению знаменитых режиссеров, актеров, писателей.…В их мире она чувствовала себя не уютно, но у нее был личный тыл – муж, который ее боготворил. За время жизни с ним Друнина написала наибольшее количество стихов за весь свой литературный путь, а также попробовала себя в жанре прозы (повесть «Алиса», автобиография «С тех времен…», философские очерки).

Однако уходят в мир иной друзья, а новых нет. Близкими, дорогими людьми были, прежде всего, те, кто достойно прошел все военные и гражданские испытания, сохранив лучшие качества своей души. Такими для нее оставались на протяжении долгих лет Сергей Орлов, Вероника Тушнова, Семен Гудзенко.

Последовал и самый тяжелый удар: в 1979 году ушел из жизни после недолгой и тяжелой болезни Алексей Яковлевич. Он до последней минуты жалел не себя, а ее, оберегая Друнину от любых столкновений с действительностью. Лишившись опоры, Юлия Владимировна осталась один на один с реальной жизнью:

Как страшно теперь просыпаться!

Как тягостно из Небытия

В Отчаянье вновь возвращаться –

В страну, где прописана я

Весь мир превратился в пустыню

Все выжжено горем дотла.

Какой я счастливой доныне,

Какой я счастливой была! ...

Эти строки из поэмы «03», посвященной Каплеру. Поэма звучит как реквием по самой себе, будто похоронила себя, вместе с мужем под черной гранитной плитой….

Мир вокруг продолжает рушиться. Все, что было понятым, гармоничным, разрывается, теряет закономерность. Друнина оказывается лишним, беспомощным и беззащитным существом. Пытаясь, что-то изменить она ищет опору в другом человеке, но жестоко обманывается:

Не ты тропинку проторить,

А я тебе должна…

На миг поверила я в сон,

Что все еще жива…

В 1990 году Друнина была избрана депутатом Верховного Совета СССР, хотя не любила заседания и совещания…

Вступая в депутатский корпус, она хотела защитить интересы и права участников ВОВ и войны в Афганистане. Она не могла видеть, как страдают фронтовики ее поколения, как просят милостыню в переходах покалеченные мальчишки, устала слышать, как жалеют ветераны, что не остались с теми, кто погиб, как в самый разгар перестройки реформаторы кричали: «Лучше бы фашистская Германия победила СССР в 1945 году. А еще лучше – в 1941-м». Когда Друнина поняла, что реально изменить ничего не может, она вышла из депутатов. В одном из последних стихотворений, названном по первой строке «Безумно страшно за Россию», она пишет:

Нет, жизнь свою отдать не страшно,

Но, что измениться, скажи?

Стоит почти столетье башня

На реках крови, море лжи…

О ее душевном состоянии в это время лучше всего говорит одно из писем, написанное перед смертью: «Почему ухожу? По-моему оставаться в этом ужасном, передравшимся, созданном для дельцов с железными локтями мире такому несовершенному существу, как я, можно, только имея крепкий личный тыл….А я к тому же потеряла два своих главных посоха – ненормальные любовь к Старокрымским лесам и потребность творить….Оно лучше – уйти физически не разрушенной, душевно не состарившейся, по своей воли. Правда, мучает мысль о грехе самоубийства, хотя я, увы, неверующая. Но если бог есть, он поймет меня…»

Почему я взяла поэзию Юлии Друниной? И чем мне нравится ее поэзия тем, что своей поэзии Юлия Друнина не изменяла, поэтому может быть ее трагичность. Но стихи Ю. Друниной точны и лаконичны, лиричны и конкретны, которые покоряют меня своей правдой, неповторимостью, своей искренностью, и художественной красотой – в них вся Юлия Друнина, которой она была в жизни.

И с каждым годом все дальше, дальше

И с каждым годом все ближе, ближе

Отполыхавшая юность наша,

Друзья, которых я не увижу.

Не говорите, что это тени, -

Я помню прошлое каждым нервом.

Живу, как будто в двух измереньях:

В 70-х, в 41-м.

Живу я жизнью обыкновенной

Живу невидимой

Жизнью странной-

Война гудит

В напряженных веках

Война таится во мне,

Как рана.

Во мне пожары ее

Не меркнут,

Живут законы

Солдатской чести

Я дружбу мерю

Окопной меркой-

Тот друг,

С кем можно в разведку вместе.

Использованная литература

Журнал-сборник сценариев для библиотек, 1 выпуск, 2000г.;

Сурков «Краткая литературная энциклопедия»- 2 том, М, «Советская энциклопедия», 1964г.;

М. Ф. Пьяных «Ради жизни на Земле» - «Ленинград»;

«Независимая газета», выпуск 25. 12. 99г.;

А. Алешина «Жизнь и смерть» - 1999г.;

Ю. Друнина «Метель» - М, «Советский писатель», 1988г.;

«Мне в мире до всего есть дело» - М, «Книга», 1978г.;

А. Шагалов «Уроки ответственности» - М, «Военное издательство», 1986г.