Разные направления и концепции изображения положительного героя в литературе XIX в

Оглавление

Введение…………………………………………………………………..3

Глава 1. Положительный герой в литературе 60-х г. XIX в……………8

Глава 2. Образ положительного героя в творчестве И.С.Тургенева

2.1. Полемика вокруг образа Базарова………………………………….15

2.2. Базаров как положительный герой ………………………………...23

2.3 Концепция положительного героя в романе Тургенева «Дым»…26

Глава 3.Два взгляда на образ положительного героя в литературе 60-х г. XIX в.

3.1. Рахметов как положительный герой нового времени……………..36

3.2.Князь Мышкин – воплощение положительного героя в романе Ф.М.Достоевского «Идиот»…………………………………………………..42

3.3.Князь Мышкин и Рахметов как ипостаси Христа………………….46

Заключение………………………………………………………………..62

Библиография……………………………………………………………..65

Введение

Литература девятнадцатого века активно участвовала в общественной жизни России. Писатели и поэты внимательно следили за любыми изменениями в обществе, старались обобщить их и представить в литературных произведениях. Многие творческие люди становились публицистами и общественными деятелями, потому что главной своей целью считали работу по просвещению умов и очищению душ человеческих. Поэтому в литературе неоднократно поднимался вопрос о положительном герое и каков он должен быть.

В литературе XIX в. идея показать тип положительного героя с точки зрения реалистической действительности не нова.

Первыми на исторические подмостки вышли так называемые «лишние люди». По происхождению аристократы, имеющие и деньги, и блестящее образование, они просто не вписывались в современную им жизнь, не находили в ней применения своим многочисленным талантам. Таким был Чацкий, герой комедии «Горе от ума». Он видел глупость и жестокость общества, но самое большее, что мог сделать герой А. С. Грибоедова,— уколоть окружающих своим острым языком, поразить градом насмешек. Лишний человек Евгений Онегин просто маялся от скуки и безделья. А. С. Пушкин наделил своего героя «сердцем и умом», дал ему попробовать себя в различных занятиях, но ощущение бессмысленности любых начинаний отбивает у него всякое желание изменить даже свою собственную жизнь, не говоря уже про жизнь общества. Герой своего времени, описанный М. Ю. Лермонтовым, испытывает более ярко выраженное чувство отвращения к быту и нравам высшего света, но сам является «плотью от плоти его». Понимая это, Григорий Печорин протестует в силу своего характера. Он ведет себя вызывающе-презрительно, мстит окружению равнодушием или надуманной жестокостью. Но этот протест еще очень далек от созидательного желания изменить жизнь к лучшему.

К середине девятнадцатого века общественно-политическая ситуация в России изменяется. Аристократия в литературе отходит на второй план. «Новое» время выявляет новых героев. Первой знаменательной личностью этого периода мы назвали русского помещика Илью Ильича Обломова. Бездеятельность, ставшая образом жизни и доведенная до абсурда. Пассивный протест, описанный Гончаровым, великолепен по форме (что-то вроде сидячей забастовки) и очень понятен по содержанию: «Так дальше жить нельзя!» Роман «Обломов» прочитала вся более-менее грамотная Россия и осознала его правоту. «Новые» герои — «разночинцы» — образованные дети средних слоев российского общества,— оттолкнувшись от «обломовщины», начали свое существование в жизни и литературе с резкого отрицания всех ценностей прошлого. В романе И. С. Тургенева вечный конфликт отцов и детей переведен из плоскости личных интересов в общественную сферу. Базаров категорически уверен в том, что нельзя жить так, как жили «отцы». Но его воинствующий «нигилизм» опять же не принес никаких конструктивных предложений.

В принципе, сказать: «Он - хороший человек», нельзя. Равно как и сравнить двух людей. Ведь в каждом из нас столько разнообразных черт и особенностей, и среди них обязательно есть и отрицательные и положительные. Поэтому, оценивая любого человека, необходимо рассматривать его с каждой стороны в отдельности и в этом и, наверное, есть отличие идеала от положительного героя.

В этом исследовании мы попробуем проследить и сделать вывод о разном подходе к образу положительного героя в русской литературе 60–х годов XIX в. Нельзя сказать, что данная проблема оставалась неизученной. В своей работе мы опирались на труды исследователей творчества русских писателей. Так Л. С. Айзерман в статье «Беспокойный и тоскующий Базаров», анализирует и пробует доказать, что Базаров на самом деле чуткий и глубоко чувствующий человек.

Статья П.А.Гапоненко «Положительно прекрасный человек» раскрывает некую таинственность князя Мышкина, подчеркивая его обособленность и несостоятельность в этом мире. При работе мы познакомились с разными трактовками и пониманием новых литературных героев. В частности, многие исследователи пытаются найти причину неуспеха Мышкина в слабостях его характера. Г. М. Фридлендер, отмечая не только физическую, но и моральную слабость героя, считает жертву Мышкина напрасной. На его взгляд, «моральное по­ражение» героя свидетельствует о ложном пути христианского решения проблемы самим автором. Английский ученый М. Джоунс видит главную разницу между Мышкиным и Христом в том, что первый лишен строгости евангельского образа. Оба эти исследователя справедливо замечают существенные несоответствия между героем До­стоевского и Христом, но не объясняют их источник.

Некоторые интерпретаторы хотят разъяснить личность Мышкина в православных рамках. Г. Г. Ермилова пишет, что «князь Мышкин — из миров иных» Он обладает сверхэмпирическим опытом. Он не Бог, но он Человек, в нем запрограммировано некое превышение естественной человеческой природы За­мечание это очень интересно, хотя исследовательница порой смущает читателя, прямо привязывая «превышение естественной человеческой природы» с божественной личностью Христа. К. Мочульский пишет: «Прекрасный человек — святой. Святость — не литературная тема. Чтоб создать образ святого, нужно самому быть святым. Святость — чудо; писатель не может быть чудотворцем. Свят один Христос, но роман о Христе невозможен». Итак, «писатель преодолел соблазн написать «роман о Христе». По мнению ученого, князь — существо другого зона — до грехопадения».[17,90] К сожалению, он не ос­танавливается на своей мысли подробнее, но намек этот замечателен. Он совпадает с главной посылкой нашего исследования. Профессор Московской духовной академии М. М. Дунаев дает самое близкое, на наш взгляд, к православному сознанию объяснение:

«Путь к обретению красоты Христовой лежит именно через обожение — конечную цель земного бытия, как понимает это Православие. Достоевский выводит в мир человека необоженного. И такой человек не может не потерпеть конечного поражения в сопри­косновении со злом мира»[18,201]. Исследователь, как и К. Мочульский, не объясняет причи­ны, почему он считает Мышкина человеком необоженным. Однако само понятие «чело­века необоженного» очень ценно для нашей работы.

При исследовании была использована книга С.М.Петрова «И.С.Тургенев», где автор исследует жизнь и творчество писателя. В ней описывается литературная деятельность Тургенева, прослеживая все творчество писателя, автор замечает, что, живя во времена переломной эпохи в России, писатель не мог остаться безучастным, и в своих произведениях он отобразил реальную действительность. Как и большинство его современников, писатель не мог правильно разобраться и определить новый путь России. Отсюда и противоречия в его мировоззрении, отразившиеся в его произведениях.

В монографии Муратова А.Б. «И.С. Тургенев после «Отцов и детей» рассматривается творчество писателя 60- годов в связи с общественно – исторической обстановкой в России и мировоззрением писателя. Подробно рассматривается роман «Дым».Этот период времени в жизни и творчестве Тургенева, который составляет содержание книги, вызывает особенно острые споры в тургеневедении. Автор монографии считает, 60 –е годы в творчестве писателя можно считать переходным. Это наложило свой отпечаток на произведения Тургенева 60 – годов и сделал их не похожими на повести и романы писателя предшествующей поры.

В книге Поспелова Г.Н. «История русской литературы XIX века» воссоздается процесс 40 - 60 годов XIX в. В его целостности и противоречивости. В основу книги положен принцип историзма, который и определил тематику глав книги, включающих суммарную характеристику творчества крупных писателей этого периода, где и дается характеристика новых людей XIXв.

В своей работе «У истоков русского реализма» В.Ф.Переверзев призывает не ограничиваться констатацией резкой индивидуальности Достоевского Ф.М., а искать все точки соприкосновения его с другими художниками. Не преувеличивал В.Ф. Переверзев социальную активность персонажей Достоевского. Многие суждения исследователя полемичны. В частности, он говори о том, что не надо искать в произведениях Достоевского его политические и религиозные взгляды. Но за ними видна его вера в самоценность писателя.

Очень интересна и любопытна книга Бялого Г.А. «Русский реализм. От Тургенева к Чехову» в том, что изучая противоположные по своей сути художественные системы, автор находит то, что сближает, а в каких – то отношениях даже объединяет непримиримых антагонистов. Ведь это он шире и убедительнее, чем – кто либо до него, показал «разительные черты сходства» в изображении психологии героев у Тургенева и Достоевского.

Цель данного исследования: проанализировать разные направления и концепции изображения положительного героя в литературе XIXв.

Задачи исследования:

- дать определение положительному герою;

- выявить концепцию положительного героя в творчестве И.С.Тургенева.

- показать два взгляда на образ положительного героя в литературе 60-х г.XIX в.на примере образов Рахметова и князя Мышкина.

Работа состоит из введения, трех глав, заключения, литературы.

Глава 1. Положительный герой в литературе 60-х г. XIX в

Жизнь эпохи 60-х годов взывала к поиску новых форм худо­жественного изображения, диалектически совмещающих в себе утонченный анализ с динамичным, постоянно «перенастраиваю­щимся» синтезом. В литературу приходит новый герой—изменчи­вый и текучий, но сохраняющий при всех переменах верность са­мому себе, глубинным основам своего «я», своей неповторимой индивидуальности. Это герой, стремящийся снять роковое проти­воречие между словом и делом. Активный и целеустремленный, он пересоздает себя и мир в процессе постоянного и напряженного жизнестроительства. Новый герой является перед читателями в живом многообразии человеческих характеров, несет на себе пе­чать художественной индивидуальности автора, его общественных убеждений.

Социальная судьба писателей-демократов, как и творчество, воссоздает драматическую историю о «новых людях» социального и идейного самоопределения русско­го разночинства, историю борьбы его представителей с российской действительностью. В этой борьбе и самоопределении они искали опоры в народе, в передовых идеях своего времени. Наряду с очер­ками, рассказами и романами из народной жизни они создали и произведения о положительном герое своего времени, о разночин­це, носителе передовых идей. Таких героев в то время называли «новыми людьми». Название это возникло под влиянием романа Чернышев­ского «Что делать?».

Революционер Н. Серно-Соловьевич в начале 1864 года писал, что новые условия русской жизни выра­батывают «большое количество личностей, страшных энергиею и непримиримостью убеждений. О таких личностях мы не имели понятия лет пять назад. Но уже в последние два-три года между самою юною молодежью стали проявляться характеры, перед си­лою которых самые крайние люди поколений, воспитанных в прошлое царствование, назывались почти детьми»[5,90] . Сама жизнь, следовательно, требовала перехода от человека рефлексии к герою дела, не знающему сомнений, характеризующемуся практическим отношением к действительности, единством слов и дела, цельностью натуры, пропагандирующему новую жизнь, прокладывающему пути к ней. Обстановка первого демократического подъема вызва­ла к жизни такого героя. Но он появился в русской литературе не вдруг. Формирование принципов его художественного воспроизве­дения имеет длительную историю. Складывались разные способы его художественного изображения. Возникали и различные идеоло­гические и психологические истолкования «новых людей». Развер­тывалась напряженная литературно-критическая полемика вокруг романа о «новых людях».

В «Накануне» и «Отцах и детях» отсутствует история духов­ного формирования героя-разночинца, история его воспитания в семье, школе и в жизни. В тургеневском романе он появляется вполне сложившимся человеком. Это, конечно, в какой-то мере обедняло внутреннее содержание образа разночинца. Помяловский впервые поставил задачу преодоления тургеневского метода изо­бражения разночинца. Автор «Мещанского счастья» обогатил рус­ский роман аналитическим воспроизведением подробной истории духовного формирования героя-разночинца.

«Новый человек» Толстого, например, в чем-то полемичен по отношению к «новым людям» Чернышевского, а герои Чернышевского полемичны по отношению к тургеневскому База­рову. В их противостояниях друг другу заявляет о себе обществен­ная борьба, определяется основной ее водораздел между идеалами революционной демократии, с одной стороны, и разными формами либерально-демократической и либерально-аристократической идеологии—с другой. Но вместе с тем все герои Толстого и До­стоевского, Тургенева и Гончарова, Некрасова и Чернышевского, Писемского и Помяловского остаются детьми своего времени, и время это накладывает на них свою неизгладимую печать, роднит их между собою.

Национальный русский драматург Островский еще на заре 60-х годов отметил самую существенную черту русского художест­венного сознания. «...В иностранных литературах (как нам кажет­ся) произведения, узаконивающие оригинальность типа, то есть личность, стоят всегда на первом плане, а карающие личность— на втором плане и часто-в тени; а у нас в России наоборот. От­личительная черта русского народа, отвращение от всего резко определившегося, от всего специального, личного, эгоистически отторгшегося от общечеловеческого, кладет и на художество осо­бенный характер; назовем его характером обличительным. Чем произведение изящнее, чем оно народнее, тем больше в нем этого обличительного элемента»[26,42].

Русский реализм середины XIX века, не теряя своей социаль­ной остроты, выходил к вопросам философским, ставил вечные проблемы человеческого существования. М. Е. Салтыков-Щедрин так определил, например, пафос творчества Достоевского: «По глубине замысла, по ширине задач нравственного мира, разраба­тываемых им, этот писатель стоит у нас совершенно особняком. Он не только признает законность тех интересов, которые волну­ют современное общество, но даже идет далее, вступает в область предведений и предчувствий, которые составляют цель не непос­редственных, а отдаленнейших исканий человечества. Укажем хо­тя бы на попытку изобразить тип человека, достигшего полного нравственного и духовного равновесия, положенную в основание романа «Идиот»,—и, конечно, этого будет достаточно, чтобы со­гласиться, что это такая задача, перед которою бледнеют всевоз­можные вопросы о женском труде, о распределении ценностей, о свободе мысли и т. п. Это, так сказать, конечная цель, ввиду которой даже самые радикальные разрешения всех остальных вопросов, интересующих общество, кажутся лишь промежуточны­ми станциями»[20,90]. В оценке Щедрина спорно лишь обособление Достоевского от других писателей эпохи.

Поиски лучшими героями 60-х годов «мировой гармонии» при­водили к непримиримому столкновению с несовершенством окру­жающей действительности, а само это несовершенство осознава­лось не только в социальных отношениях между людьми, но и в дисгармоничности самой человеческой природы, обрекающей каж­дое индивидуально неповторимое явление, личность на смерть. Отсюда мысль Достоевского о том, что «человек на земле суще­ство только развивающееся, следовательно, не оконченное, а пере­ходное».

Эти вопросы остро переживали герои Достоевского, Тургене­ва, Толстого.

Вопрос о смысле человеческого существования здесь постав­лен с предельной остротой: речь идет о трагической сущности прогресса, о цене, которой он окупается. Кто оправдает челове­ческие жертвы, которые совершаются во благо грядущих поко­лений? Имеют ли право будущие счастливые поколения цвести и благоденствовать, предав забвению то, какой ценой куплена им эта гармония? Базаровские сомнения потенциально содержат в себе проблемы, над которыми будут биться герои Достоевского от Раскольникова до Ивана Карамазова. И тот идеал «мировой гармонии», к которому придет Достоевский, будет включать в свой состав не только идею социалистического братства, но и на­дежду на перерождение самой природы человеческой вплоть до упований на будущую вечную жизнь и всеобщее воскресение.

«Черт знает, что за вздор! — признается Базаров Аркадию.— Каждый человек на ниточке висит, бездна ежеминутно под ним разверзнуться может, а он еще сам придумывает себе всякие не­приятности, портит свою жизнь». Базаров-естествоиспытатель скептичен, но скептицизм его лишен непоколебимой уверенности. Рассуждение о мировой бессмыслице при внешнем отрицании за­ключает в себе тайное признание смысла самых высоких челове­ческих надежд и ожиданий. Если эта несправедливость мирового устройства—краткость жизни человека перед вечностью времени и бесконечностью пространства—осознается Базаровым, тревожит его «бунтующее сердце», значит, у человека есть потребность по­иска более совершенного миропорядка. Будь мысли Базарова полностью слиты с природными стихиями, не имей он как чело­век более высокой и одухотворенной точки отсчета, откуда бы взялось в нем это чувство обиды на земное несовершенство, не­доконченность, недовоплощенность человеческого существа. И хо­тя Базаров-физиолог говорит о бессмыслице высоких помыслов, в подтексте его рассуждений чувствуется сомнение, опровер­гающее его же собственный вульгарный материализм.

Не умея ответить на роковые вопросы о драматизме любви и познания, о смысле жизни и таинстве смерти, Базаров хочет, ис­пользуя ограниченные возможности современного ему естество­знания, заглушить в сердце человеческом ощущение трагической серьезности этих вопросов. Но, как незаурядный человек, герой не может сам с собою справиться: данные естественных наук его от этих тревог не уберегают. Он склонен, как нигилист, упрекать себя в отсутствии равнодушия к презренным аристократам, к не­счастной любви, поймавшей его на жизненной дороге; в минуты отчаяния, когда к нему подбирается «романтизм», он негодует, топает ногами и грозит себе кулаком. Но в преувеличенной дер­зости этих упреков скрывается другое: и любовь, и поэзия, и сер­дечное воображение прочно живут в его собственной душе.

Русский герой часто пренебрегает личными благами и удобст­вами, стыдится своего благополучия, если оно вдруг приходит к нему, и предпочитает самоограничение и внутреннюю сдержан­ность. Так его личность отвечает на острое сознание несовершен­ства социальных отношений между людьми, несовершенства че­ловеческой природы, коренных основ бытия. Литературный герой 60-х годов отрицает счастье, купленное ценой забвения исчезнув­ших, забвения отцов, дедов и прадедов, считает его недостойным чуткого, совестливого человека.

Но в то же время этический максимализм героя 60-х годов обнаруживает не только сильные, но и слабые стороны. Многие русские писатели с опасением замечали, что «новый человек», на­пример, свободный в творческом порыве к новой жизни, несет в себе как преимущества смелого новатора, так и слабости безог­лядного радикала, способного подрубить живое дерево националь­ной культуры, порвать связь времен. Эту опасность чувствовал в «Дворянском гнезде» Тургенев, ее чувствовал и предостерегал от нее Гончаров в романе «Обрыв».

Тот же самый этический максимализм порождал иногда скеп­тическое отношение к окружающему, а то и типичную русскую хандру, апатию... «обломовщину». Гончаров в своем гениальном «Обломове» глубоко исследовал феномен русской национальной силы и слабости. М. М. Пришвин писал, что «никакая «положи­тельная» деятельность в России не может выдержать критики Обломова: его покой таит в себе запрос на высшую ценность, на такую деятельность, из-за которой стоило бы лишиться покоя...

Иначе и быть не может в стране, где всякая деятельность, на­правленная на улучшение своего существования, сопровождается чувством неправоты, а только деятельность, в которой личное совершенно сливается с делом для других, может быть противо­поставлена обломовскому покою»[6,132].

Но трагедия Обломова заключалась в том, что дальше крити­ки деловой штольцевщины он не шел и не был способен пойти. Широта его претензий к миру вырождалась в бесплодное про­жектерство и пустые словопрения.

Был такой тип русской жизни—Обломов. Он все ле­жал на кровати и составлял планы. С тех пор прошло много времени. Россия проделала три революции, а все же Обломовы остались, так как Обломов был не только помещик, а и крестья­нин, и не только крестьянин, а и интеллигент, и не только интел­лигент, а и рабочий. Достаточно посмотреть на нас, как мы заседаем, как мы работаем в комиссиях, чтобы сказать, что старый Обломов остался и надо его долго мыть, чистить, тре­пать и драть, чтобы какой-нибудь толк вышел. На этот счет мы должны смотреть на свое положение без всяких иллюзий.

Духовный максимализм, гигантомания нередко оборачивались тем, что все относительное, конечное, все устоявшееся и закреп­ленное, все ушедшее в уют, считалось мелким, буржуазным, фи­листерским. Эта черта в характерах русских героев была надеж­ным противоядием мещанству в любых его формах и обличьях. Но, достигая предельных высот, максималист впадал в крайности отрицания всего относительного, временного, преходящего. Это глубоко ощущал и проникновенно изображал Тургенев в судьбе многих своих героев и особенно в судьбе Базарова—трагической русской натуры, оставшейся «при широком взмахе без удара». Нелюбовь ко всему конечному и ограниченному, радикальное презрение к «постепеновщине» Тургенев считал национальной трагедией и на протяжении всего творчества искал ей противо­ядия в характерах умеренных и добропорядочных, деловых, не замахивающихся на большое.

Вывод к первой главе

Итак, мы видим, что во второй половине 60-х годов наступает расцвет романа и по­вести о «новых людях». В этой беллетристике воспроизводилась история духовного формирования передового разночинца и изобра­жалась деятельность революционера демократического периода освободительного движения.

Это герой, стремящийся снять роковое проти­воречие между словом и делом. Активный и целеустремленный, он пересоздает себя и мир в процессе постоянного и напряженного жизнестроительства. Новый герой является перед читателями в живом многообразии человеческих характеров, несет на себе пе­чать художественной индивидуальности автора, его общественных убеждений.

Поиски лучшими героями 60-х годов «мировой гармонии» при­водили к непримиримому столкновению с несовершенством окру­жающей действительности, а само это несовершенство осознава­лось не только в социальных отношениях между людьми, но и в дисгармоничности самой человеческой природы, обрекающей каж­дое индивидуально неповторимое явление, личность на смерть.

Глава 2. Образ положительного героя в творчестве И.С.Тургенева

2.1. Полемика вокруг образа Базарова

Роман И.С.Тургенева «Отцы и дети» лю­бил А.П.Чехов. «Боже мой! Что за роскошь «Отцы и дети»! Просто хоть караул кричи!» Современники же говорили о том, что суще­ствует какая-то общность между Базаровым и самим Чеховым. Не исключено, что и вы­бор медицины как профессии был сделан Чеховым не без влияния Базарова.

«Положительный, трезвый, здоровый, — пишет И.Е.Репин, — он мне напоминал тур­геневского Базарова. Тонкий, неумолимый, чисто русский анализ преобладал в его гла­зах выражением лица. Враг сентиментов и выспренных увлечений, он, казалось, держал себя в мундштуке холодной иронии и с удо­вольствием чувствовал на себе кольчугу му­жества»[6,90].

«Первое мое чувство или, вернее, впе­чатление, — вспоминает о своем знакомстве с писателем А.И.Суворин, — было, что он должен походить на одного из любимых мо­их героев — на Базарова»[13,187].

Особенно часто возвращался к этому сопоставлению А.В.Амфитеатров. «Каждый раз, подбираясь к индивидуальности прияте­ля, Амфитеатров-мемуарист возвращался к образу тургеневского Базарова, «типичного аналитика-реалиста»: Чехов – «сын Базаро­ва» он «обладал умом исследователя»; «сен­тиментальности в нем не было ни капли»; как тип мыслителя-интеллигента, он тесно при­мыкает к Базарову»[8,90].

Сегодня Базарова не жалуют, от него от­крещиваются, его разоблачают.

В 1985 году, еще до начала перестрой­ки, дух которой уже витал в воздухе, О.Чай­ковская предупреждала на страницах «Учи­тельской газеты» об опасности Базарова для современной юности: «...в неразвитой душе нетрудно вызвать жажду и даже восторг раз­рушения...», «были времена, когда мы сами переживали полосу некоего нигилизма... и кто знает, может быть, какой-нибудь неисто­вый левак, взрывая памятники древнего ис­кусства, имел в подкорке головного мозга именно образ Базарова и его разрушитель­ную доктрину?»[7,89]

В 1991 году на страницах «Комсомоль­ской правды» И.Вирабов в статье «Вскрытие показало, что Базаров жив» (отповедь ей да­ет Б.Сарнов в своей книге «Опрокинутая ку­пель») утверждал, что «мы превратились в общество Базаровых»: желая выяснить, «как это произошло», рассуждал: «Для того чтобы строить новое здание, нужен был новый че­ловек — с топором или скальпелем. Он при­шел. Базаровых были единицы, но они стали идеалом. Борьбу за всеобщее счастье пору­чили Базарову, человеку, подчинившему все одной идее»[7,125].

Чуть позже, в 1993 году, в «Известиях» К.Кедров обобщит: «Я не знаю, кто такой Базаров, но чувствую ежедневно и ежечас­но злое сердце, ненавидящее все и вся. Они лечит, как убивает, он и любит, как нена­видит»[17,168].

Методологию подобных разоблачений хорошо показал А.И.Батюто[6,190]: из живого кон­текста вырываются отдельные цитаты и на них строится концепция. Вот один из многих примеров. Часто цитируют слова Базарова «Все люди друг на друга похожи» (глава XVI). Но ведь в следующей главе Базаров скажет Одинцовой: «Может быть, вы и правы: может быть, точно, всякий человек — загадка». «Как будто все постигшему Базарову, — пишет исследователь, — ясно и понятно далеко не все». Постоянно в романе мы видим, как «уверенность суждений и приговоров сменя­ется тревожной рефлексией»[5,127].

Порой же совершенно не учитывается, что перед нами не умозрительный трактат, не сумма идеологических, политических и нравственно-эстетических цитат, а живой, полнокровный, противоречивый образ. Кон­струирование из цитат, вырванных из образ­ной плоти и живого контекста, оказывается весьма печальным. Ограничимся одним, но весьма выразительным примером.

Вот, скажем, некий мыслитель ополчил­ся на многих выдающихся деятелей мировой культуры. Софокл, Еврипид, Эсхил, Аристо­фан, Данте, Тассо, Мильтон, Шекспир, Ра­фаэль (тот самый, которого не принимал и Базаров), Микеланджело, Бетховен, Бах, Вагнер, Брамс, Штраус — для него дикость, бессмысленность, нелепость, вредность, выдуманность, недоделанность, непонятность. «Хижину дяди Тома» он ставит выше Шек­спира. «Шекспира и Гете я три раза прошту­дировал в жизни от начала до конца и нико­гда не мог понять, в чем их прелесть. Чай­ковский, Рубинштейн — так себе, из сред­них. Много пишут фальшивого, надуманного, искусственного»[7,90].

Кто же этот ниспровергатель святынь, кто так безжалостно сбрасывает с парохода современности величайшие культурные ценности? Кто же он, отчаянный нигилист из нигилистов? Отвечаю: Лев Николаевич Толстой. Но сводим ли Толстой к этим оценкам и высказываниям? Хотя и без них его нет. Так же не сводим и Базаров к сво­им хлестким афоризмам, хотя и без них его нет. Но он сложнее, глубже, объемнее, тра­гичнее. А фигура отрицателя всего и вся по самой своей сути не может быть тра­гичной.

Нам досталась в наследие от долгих деся­тилетий нетерпимость к иной точке зрения, другим взглядам, вкусам, непривычным по­зициям. Эта нетерпимость особо опасна в наше время, когда многоголосие мнений стало объективной реальностью нашей жизни, а умение слушать и слышать — не­обходимым условием нашего бытия.

Этому нелегкому искусству толерантно­сти и учит литература. Ведь ху­дожественный текст, по словам Ю.Лотмана, «заставляет нас переживать любое про­странство как пространство собственных имен. Мы колеблемся между субъективным, лично знакомым нам миром, и его антите­зой. В художественном мире «чужое» всегда «свое», но и, одновременно, «свое» всегда «чужое»[8,99].

Но откуда же такие горькие мысли у са­моуверенного Базарова? Конечно, и от горькой любви к Одинцовой. Именно здесь он говорил: «Сам себя не сломал, так и ба­бенка меня не сломает». И от одиночества (во всяком случае в пространстве и време­ни романа). Но есть тут и более глобальные причины.

И толстовский Константин Левин думает о том, что «без знания того, что я такое и за­чем я здесь, жить нельзя»: «В бесконечном времени, в бесконечной материи, в бесконеч­ном пространстве выделяется пузырек-орга­низм, и пузырек этот продержится и лопнет и пузырек этот — я». Этот «пузырек» застав­ляет вспомнить базаровский «атом», «мате­матическую точку» не только потому, что и в «Отцах и детях», и в «Анне Карениной» раз­мышление о себе — «пузырьке», «атоме» со­пряжено с бесконечностью пространства и времени, но и потому, прежде всего, что и там, и тут исходное сомнение в том, зачем я здесь.

Константин Левин найдет опору и ответ в Христе, вере. Для Базарова же здесь отве­тов нет. «А в этом атоме, в этой математиче­ской точке кровь обращается, мозг работа­ет, чего-то хочет тоже... Что за безобра­зие!» «Безобразие — потому что слишком неизмеримы величины: крохотное мысля­щее существо и бесконечное пространство. Человек затерян в мире, лишенном Бога — отвергнутого, сказал бы Павел Петрович; несуществующего и несуществовавшего, по представлениям Базарова. Нет высшей си­лы, нет провидения, нет предопределенно­сти; человек — наедине со Вселенной, и он противостоит ей и должен сам организовать и упорядочить все окружающее, и груз без­мерной тяжести ложится на его плечи. Не к кому обратиться за поддержкой, за новыми силами; все он обязан вынести и решить сам»[9,263].

Трудно обо всем этом говорить сегодня, когда, по словам Базарова, «дело идет о на­сущном хлебе», когда миллионы людей ли­шены самого необходимого, когда, уж если речь идет о том, миллионы людей и тысячи школ лишены нормальной канализации. Но ведь и Базаров обо всем этом говорит не в современной сытой Швеции, или благополу­чной Германии, или благоустроенной Швей­царии, И тем не менее. И разве не звучит в подтексте этих его слов библейское: «Не хлебом единым жив человек»?

«Когда вы голодны», «когда дело идет о насущном хлебе» — такова исходная позиция Базарова. Но не в хлебе насущном видит он конечную цель. Он хорошо понимает, что ре­шение проблемы хлеба насущного (очень важной самой по себе) не есть цель жизни человека. И белая изба (дом, квартира, как бы мы сегодня сказали) не его идеал. Зна­чит, у него есть другой идеал? И этого, дру­гого идеала у него нет.

«Исправьте общество, и болезней не бу­дет», — говорит Базаров. Но что значит «ис­править общество»? И как его изменить? На эти вопросы Базаров ответа не знает. Вспомним его предсмертные слова: «Я ну­жен России... Нет, видно не нужен. Да и кто нужен?» Кто нужен России и что делать, Ба­заров не знает.

Базаров говорит о том, что нет ни одно­го постановления «в современном нашем быту, в семейном и общественном, которое бы не вызывало полного и беспощадного от­рицания». Трагедия Базарова в том, что по­лное и беспощадное отрицание распростра­няется у него не только, воспользуемся сло­вами Павла Петровича, на все принсипы, за­щищающие существующий порядок вещей и установления между людьми, но и на все принсипы, им противостоящие. Ничто не от­вечает его безграничным требованиям и стремлениям.

Теперь, когда пе­реизданы литературно-критические работы Д.Н.Овсянико-Куликовского, можно прочесть его размышления на эту тему из на­писанной сто лет назад статьи о Базарове. Тем более что размышления эти построены на анализе той же самой сцены под стогом, о которой мы говорим и сейчас.

«Но что особенно характерно для База­рова и в то же время является признаком резкого отличия его внутреннего мира от натур и умов заправски революционных, это та вечная неудовлетворенность и не­возможность найти удовлетворение, то от­сутствие равновесия духа, которые с осо­бенной наглядностью сказались в следую­щей тираде.

Революционер пре­исполнен сознания своей миссии, иллюзи­ей великого исторического дела, которому он призван служить, и скорее склонен пре­увеличивать свою значительность, свою ценность — общественную, национальную, международную, — чем чувствовать свое ничтожество. В смысле психологическом нет людей более занятых, как именно рево­люционеры; и нет людей более уравнове­шенных, чуждых скептицизма, колебания, сомнений. Те мысли о бесконечности, веч­ности, о ничтожестве человека, которым так доступен Базаров, им и в голову не прихо­дят. Это люди жизни текущего историческо­го момента, интересами и иллюзиями кото­рого переполнена их душа, — им некогда философствовать о суете сует, и человече­ское ничтожество "им не смердит". Одного этого уже достаточно для заключения, что Базаров не есть представитель революци­онного типа»[5,89]. (Мы потом вспомним эти слова и когда пойдет речь о Рахметове, и когда будем читать стихотворения Некрасо­ва «Памяти Добролюбова» и «Пророк», у ге­роев которых ясно осознанная цель и кото­рые лишены сомнений и колебаний, душев­ной смятенности, в отличие, заметим по­путно, от самого Некрасова.)

Поста­раемся подойти ко всему сказанному под другим углом зрения.

Прочитав роман, Достоевский тут же написал Тургеневу обстоятельное письмо. Отвечая, Тургенев благодарит: «Вы до того полно и тонко схватили то, что я хотел вы­разить Базаровым, что я только руки рас­ставлял от изумления — и удовольствия. То­чно Вы в душу мне вошли и почувствовали даже то, что я не счел нужным вымолвить». Однако через год Достоевский в «Зим­них заметках о летних впечатлениях» упомя­нул и Тургенева, и его роман. Очевидно, что высказывание его не расходилось с тем, что было сказано в письме автору и так востор­женно воспринято им.

«Ну и досталось ему за Базарова, беспо­койного и тоскующего Базарова (признак ве­ликого сердца), несмотря на весь его ниги­лизм».

Но почему беспокойство и тоска — признак великого сердца? И как это понять — несмотря на весь его ниги­лизм?

Потом Достоевский вложит в уста Раскольникова вот эти слова: «Страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца». И в последнем романе писателя старец Зосима скажет Ивану Кара­мазову: «В вас этот вопрос не решен, и в этом ваше великое горе, ибо настоятельно требует разрешения... Но благодарите Твор­ца, что дал вам сердце высшее, способное такой мукой мучиться, «горняя мудрствовати и горних искати»[4,89]

Вот что значит «несмотря на весь ниги­лизм». Ведь, если воспользоваться только что процитированными словами из «Братьев Карамазовых», для нигилизма нет нерешен­ных вопросов, ибо все вопросы уже разре­шены ясно и определенно.

Обратим теперь внимание еще на одно важное обстоятельство. Слова беспокойство и тоска Достоевский взял из самого романа. Но там они звучат, казалось бы, в совершен­но ином, чем в отзыве Достоевского, контек­сте.

Из предпоследней главы романа: «...ли­хорадка работы с него соскочила и замени­лась тоскливой скукой и глухим беспокойст­вом. Странная усталость замечалась во всех его движениях, даже походка его, твердая и стремительно смелая, изменилась». Опять же тоска и беспокойство — результат изме­нения. Это другой, иной Базаров. А между тем эти, казалось бы, характерные лишь для определенных моментов состояния стано­вятся для Достоевского исходными для оп­ределения самого главного. Слова тоска и беспокойство, связанные в романе, вроде бы, с конкретными состояниями, берутся как ключевые, сущностные. как бы сказали в фи­лософии, субстанциональные.

Базаров был близок автору «Преступле­ния и наказания». Вспомним, что в этом ро­мане говорит Порфирий Петрович о статье Раскольникова: «...Мрачная статья-с, да это хорошо-с». Почему же «хорошо-с»? Да пото­му, что «в бессонные ночи и в исступлении она замышлялась, с подыманием и стукань­ем сердца, с энтузиазмом подавленным». Да и последние слова, сказанные в «Отцах и де­тях» о Базарове — «страстное, грешное, бун­тующее сердце», — могли бы быть примене­ны и к Раскольникову.

«За исключением Николая Ставрогина, все центральные герои его романов-траге­дий, начиная с Раскольникова и кончая Иваном Карамазовым, оказываются в той или иной степени в сфере воздействия этой «священной тоски» — следствия не­утоленной жажды осуществления высокого идеала»[15,89].

Обстоятельно Базаров и Раскольников сопоставляются Г.А.Бялым в его статье «Две школы психологического реализма (Тургенев и Достоевский)»: «Не могло не быть значи­тельного сходства у писателей, подходивших к человеку прежде всего со стороны его идейного мира, ставивших своей целью изу­чение форм сознания современного челове­ка, недовольного жизнью и измученного ею. Сюда входил и интерес к тем болезненным изломам сознания, которые сопутствуют на­пряженной работе мысли и совести». При этом «у обоих романистов герой создан иде­ей, теорией, она господствует над ним, под­чиняет его себе, становится его страстью, его второй натурой, но именно второй, натура первая, первичная ей не подчиняется, вступает с ней в борьбу, и ареной этой борь­бы становится психология человека». Приве­ду еще одну выписку, тем более что на эту тему мы уже говорили и еще будем гово­рить. Раскольников «конечно еще, по Досто­евскому», неверующий человек, но его соз­нание как бы трепещет возможностью веры. Это очень далеко от базаровского полного и бесповоротного отрицания. Близко только одно: безрелигиозное сознание тревожно и беспокойно не только у Раскольникова, но и у Базарова.

О противоречии между взглядами и, как бы сказал Достоевский, натурой писал и Пи­сарев в ста­тье «Базаров». Сам Тургенев писал; «Статья Писарева в «Русском слове» мне показалась очень замечательна». Так что свидетельства Достоевского и Писарева, можно сказать, авторизованы самим Тургеневым. Так вот что писал Писарев: «Рассудочность Базаро­ва была в нем простительною и понятною крайностью; эта крайность, заставлявшая его мудрить над собой и ломать себя, исчез­ла бы от действия времени и жизни; она ис­чезла точно так же во время приближения смерти. Он сделался человеком вместо того, чтобы быть воплощением теории нигилиз­ма»[12,45].

Характерно, что и Н.Страхов, говоря о Базарове, обращается к несмотря: «Несмот­ря на все свои взгляды, Базаров жаждет любви к людям»[15,186].

В письме Достоевскому Тургенев пи­сал: «Никто, кажется, не подозревает, что я попытался в нем представить трагическое лицо — а все толкуют: — зачем он так ду­рен? или — зачем он так хорош?» Исследо­ватели считают, что эта фраза — «я попы­тался в нем представить трагическое лицо» — подсказана непосредственно письмом Достоевского или во всяком случае созвуч­на его духу[14,89].

На фоне этого высокого и истинного трагизма особенно понимаешь, сколь по­верхностны и конъюнктурны поползновения изобразить Базарова неким мелким бесом.

2.2. Базаров как положительный герой

Образы положительных героев в литературе похожи друг на друга, да это, впрочем, и естественно: яркие, могучие индивидуальности всегда неповторимы, своеобразны, всегда резко отличаются. В чем-то они родственны. В чем? Конечно, общей формулировки дать нельзя, но все они сходятся в одном. Смелость, воля, мужество, трудолюбие — все эти черты нормальный умный человек может выработать в себе, это еще не все. В них есть какая-то неповторимая поэтичность, любовь к людям (не к отвлеченному понятию человечества, а к живым обычным людям, с которыми ты встречаешься в повседневной жизни), мягкость, деликатность, талант (именно талант, а не умение) чистой возвышенной любви. Все эти качества в соединении с отвагой, решимостью и предприимчивостью создают обаяние полноценного, яркого человека.

Не раскрывая тех качеств, которыми должен обладать положительный герой, нельзя решить, кто такой Базаров. В сущности, формулировка не совсем точная: разве люди делятся только на положительных и отрицательных? Конечно, нет. Базарова нельзя поставить на одну доску с Марком Волоховым из романа Гончарова «Обрыв». В Евгении можно найти множество качеств, которыми следует восхищаться, но все же, читая роман, нельзя отделаться от мысли о какой-то ущербности, неполноценности героя, его обреченности. Это имеет свои объяснения. Среди тургеневских героев Базаров выглядит чужаком, невозможно найти никого, сколько-нибудь напоминающего железного нигилиста. Неистовый фантазер Рудин, умный, добрый, мягкий Лаврецкий, мужественный и целеустремленный, но в то же время удивительно обаятельный и поэтичный Инсаров. И вдруг этот человек, его резкие категоричные суждения, его грубость, высокомерные манеры и его воля, железная, несгибаемая, могущественная воля, которая может сокрушить все на своем пути, его фанатичная верность своим идеалам. Базаров — это не тургеневская фигура: писатель сам боялся своего героя, боялся и восхищался в то же время. По-видимому, несмотря на его утверждение, что прототипом образа нигилиста послужил не Добролюбов, а некий врач Д. (странно, что Тургенев не назвал фамилию полностью, а начальная буква Д. подходит к фамилии Добролюбова), в Базарове отразился именно последний. Добролюбова Тургенев боялся, ему был неприятен этот семинарист, его твердость, резкость, непримиримость, даже то, что сюртук у него был застегнут на все пуговицы, как у плебея. И в то же время восхищался им. Стремился убедить себя, что его неприязнь — это не классовое чувство, что Белинский тоже разночинец, однако был очень обаятельным, но тут же с горечью сознавал, что в нем, в самом Тургеневе, нет таких черт, которыми обладал Добролюбов. Это странное, противоречивое отношение сохранилось и в романе. Тургеневу были чужды базаровские идеи, он не знал подлинной деятельности этих нигилистов, да к тому же и цензура... Базаров дан вне своего дела, мы его видим лишь с одной стороны. Он очень категоричен, порой даже до кичливости, он не желает прислушиваться к чужому мнению. Он груб и резок и нисколько не стесняется в своих оценках. Павел Петрович для него — «архаическое явление». Николай Петрович — «человек отставной, его песенка спета». Выслушав историю о романтическом увлечении Павла Петровича, он бросает пренебрежительно: «На своем молоке обжегся — на чужую воду дует». У него никогда не возникает желания вдуматься в чужую жизнь, понять ее, посочувствовать. Он говорит, что будет уважать лишь того, кто не спасует перед ним, человека более сильного, все остальные — это слабые «божьи коровки». Но ведь это в корне неверно: перед напором грубости мягкий и деликатный человек всегда теряется. Грубость — это не сила. Однако Базаровым нельзя не восхищаться. Он говорит, что не желает зависеть от времени — пусть время зависит от него. Это человек, который сам, без чьей-либо помощи, получил образование и воспитал себя. Он поразительно работоспособен: все время, которое провел у Кирсановых, Евгений Васильевич был занят делом. Он мужествен: во время дуэли с Павлом Петровичем вел себя так, что даже его противник вынужден был признать, что «господин Базаров вел себя отлично». Он горд, не может принять милостыню Одинцовой: жалость — это не для него. Ему можно в отдельных случаях подражать. Но все очарование рассеивается, когда вспоминаешь его отношение к родителям, снисходительный тон в разговорах с отцом, необыкновенно добрым и милым человеком, его молчание, всегда пугавшее мать, которая души не чаяла в своем Енюше. А отъезд из дома, глубоко ранивший душу отца и матери.

Нет, все это вряд ли говорит за Базарова. Это высокомерное отношение к людям особенно проявляется в отношениях с Ситниковым, которым - он помыкает, как собачонкой.

И опять роковая странность противоречивого характера Базарова проявляется в картине его гибели, где он показывает образец мужества. Сколько благородства и презрения к смерти слышим мы в его последнем монологе! Но, читая последние главы романа, как будто чувствуем обреченность героя, неизбежность его гибели. Тургенев не мог показать, как живет и действует его герой, и показал, как он умирает. Весь пафос романа заключается в этом. Базаров — это сильная, яркая личность, им можно по-своему восхищаться, но он не идеал, он не может стать в один ряд с Оводом, Грэем, Мартином Иденом. Ему не хватает обаяния, поэтичности, которую он, кстати сказать, отрицал. Может быть, в этом повинно время, когда нужны были сильные отрицатели (человек все-таки зависит от своей эпохи), но Базаров не может быть путеводной звездой для юности.

2.3 Концепция положительного героя в романе Тургенева «Дым»

В романе «Дым» отражен глубокий пессимизм Тургенева, выросший в ту самую эпоху, когда большая часть общества жила теми или иными надеждами. Исток этого пессимизма — разочарование личности в «мире всеобщего». Дымом, чем-то обманчивым и нереальным представляется вся жизнь главному герою романа Литвинову. «Дым, дым,— повторил он несколько раз; и все вдруг показалось ему дымом, все, собственная жизнь, русская жизнь — все людское, особенно все русское. Все дым и пар, думал он; все как будто беспрестанно меняется, всюду новые образы, явления бегут за явлениями, а, в сущности, все то же да то же; все торопится, спешит куда-то — и все исчезает бесследно, ничего не достигая; ...дым, шептал он, дым...»

Эти рассуждения Литвинова отдаленно перекликаются с завершающей идеей тургеневской речи о Гамлете и Дон Кихоте: «Все пройдет, все исчезнет, все рассыплется прахом... Все великое земное Разлетается, как дым... Но добрые дела не разлетаются дымом; они долговечнее самой сияющей красоты...»[3,87]

Люди, одержимые идеей, слепо верящие в нее и готовые во имя ее осуществления на любую жертву, по мнению Турге­нева, способствуют историческому прогрессу. Не будь их — история прекратила бы течение свое. Тургенев не был едино­мышленником этих людей и даже не верил в возможность до­стижения их целей. Они напоминали ему самоотверженных, но все же смешных донкихотов, которые в борьбе за свои идеи нередко жестоко ошибаются; но это святые ошибки—они и есть история. Честные служители идеи, по мысли Тургенева, делают историю, но не они являются повседневными строите­лями жизни. Для этого-то и нужны Лежневы и Литвиновы, на плечи которых ложится кропотливая, но почетная задача вы­полнения обыкновенных, будничных и прозаических дел.

Под влиянием пессимистических раздумий о судьбе базаровского типа в 60-х годах писатель более чем когда-либо уверо­вал в плодотворность «терпеливого деятельного труда» честных и образованных помещиков, т. е. класса общества, поставлен­ного самой жизнью перед необходимостью действовать. Цен­тральный герой «Дыма» Литвинов в связи с этим и стал для Тургенева таким полезным деятелем—не в широком, историче­ском, а в более узком и скромном, практическом смысле этого понятия.

Назвав настоящего положительного героя своего романа, он тем самым отверг по­пытку воспринимать Литвинова в качестве неудавшегося на сей раз выразителя прогрессивных общественных взглядов. Этот герой не был в глазах Тургенева идеалом общественного деятеля. Поиски лучшими героями 60-х годов «мировой гармонии» при­водили к непримиримому столкновению с несовершенством окру­жающей действительности, а само это несовершенство осознава­лось не только в социальных отношениях между людьми, но и в дисгармоничности самой человеческой природы, обрекающей каж­дое индивидуально неповторимое явление, личность на смерть.

В «Дыме» первые главы, в которых Тургенев рисует раз­личные силы, выступающие в русской жизни после реформы 1861 года, составляют общественный фон романа, но Литви­нов как бы делается неотъемлемой частью этого фона. Хотя Тургенев и сочувствует Литви­нову, тем не менее он сразу же показывает читателю, что это не тот герой, которого действительно ждет Россия.

Тургенев лишил Литвинова даже каких бы то ни было от­личительных черт характера, его образ не связан с исторически прогрессивными идеями. Литвинов наделен единственным ка­чеством—уверенностью в полезности своего маленького прак­тического дела. Но и это качество он утратит после первых же серьезных столкновений с жизнью.

Во внешности Литвинова, в его манере держаться Тургенев все время подчеркивает «обыкновенность». «На первый взгляд он производил впечатление честного и дельного, несколько самоуверенного малого, каких довольно много бывает на белом свете» [9,148],—говорит писатель. Эта же «обыкновенность»—в его «прошедшем, весьма незатейливом и несложном». Литвинов не прошел большой умственной школы, какая харак­терна, например, для Рудина. Тургенев справедливо говорит, что он даже не Аркадий Кирсанов, который хоть на время увлекся нигилизмом. Это человек узкопрактического мышле­ния. Он изучил курс наук, которые могут непосредственно при­годиться ему в жизни. «...И вот теперь, уверенный в самом себе, в своей будущности, в пользе, которую он принесет своим землякам, пожалуй, даже всему краю, он собирается возвратиться на родину, куда с отчаянными заклинаниями и мольбами в каждом письме звал его отец, совершенно сбитый с толку эмансипацией, разверстанием угодий, выкупными сдел­ками, новыми порядками, одним словом...» [9, 149]. «Само­уверенность» Литвинова основана на убеждении в том, что он сможет уже теперь, в 1862 году, применить свои знания, что эти знания необходимы России. Так «обыкновенный» тургенев­ский герой сразу же оказывается связанным с вопросом о про­ведении в жизнь идей крестьянской реформы.

В чем же превосходство Лит­винова? Прежде всего в том, что он имеет ясно осознанную жизненную цель, состоящую в практической реализации «вели­ких принципов реформы». Настоятельная необходимость по­добных людей неоднократно подчеркивается Тургеневым: имение Литвиновых, подобно множеству помещичьих - хозяйств России, «было давно запущено, но многоземельно, с разными угодьями, лесами и озером, на котором когда-то стояла боль­шая фабрика, заведенная ревностным, но безалаберным бари­ном, процветавшая в руках плута купца и окончательно погиб­шая под управлением честного антрепренера из немцев» [9, 149].

Это хорошо понял Литвинов, непосредственно столкнувший­ся перед самой реформой с положением дела в деревне. Как человек, неравнодушный к судьбам страны, он осознал важ­ность решительных преобразований на основе «опыта и зна­ний», которых так не хватало непросвещенной России; нужны были деятели, вооруженные знаниями и желающие бескорыст­но служить обществу и народу. Таких было мало в среде по­мещиков: они, подобно отцу Литвинова, оказались «совершен­но сбитыми с толку эманципацией». Бегло говоря о положении крестьянского дела в России, Тургенев все же воссоздает мрач­ную картину разоренной страны, ждущей своего «обновления».

Литвинов полон решимости развеять «слепой мрак заплес­невевшей жизни» наследие крепостного права. Он понимает, что его деятельность будет тяжела, может быть, неблагодарна, но не боится трудностей и лишений. И Тургенев готов признать его «самоуверенность» обоснованной.

Но все же писатель далек от того, чтобы идеализировать Литвинова. Признание его положительной роли не означает «идеализации» «дворянина-практика», как утверждает А. Г. Цейтлин, или «возвышения практики буржуазного реформаторства», «прославления деятельности постепеновца», как пишет, например, Г. Б. Курляндская[9,176].

Для Тургенева Литвинов был относительно положительным героем только потому, что другие деятели, которым должно принадлежать будущее, тогда еще, по мысли писателя, не ска­зали своего слова. Тургенев сознательно сводит задачи героя «Дыма» лишь к практической деятельности, как бы подчерки­вая этим его ограниченность и «обыкновенность». «Дело», на которое способен Литвинов, доступно всем. Он даже не желает вникать в суть общественно-политической борьбы 60-х годов и не затрудняет себя размышлениями о судьбах России. Он при­нимает жизнь такой, какова она есть. На вопрос Губарева о по­литических взглядах он дает весьма характерный ответ: «Соб­ственно у меня нет никаких политических убеждений»,— и тут же поясняет: «Мне кажется, нам, русским, еще рано иметь по­литические убеждения или воображать, что мы их имеем»[9, 160].

Тургенев считал, что в политических деятелях сейчас в Рос­сии нет даже потребности. Они появятся со временем, когда страна определит свой путь[23,152]. Такой взгляд нашел отражение и в письмах Тургенева. В 1867 году он писал Авдееву: «Явно одно: от литературно-эстетического берега наше общество отстало — а к политическому еще не пристало... тут и плыви по середине»[2, 212].

Как же представлял себе Тургенев задачу Литвинова? Гово­ря о невозможности разглядеть будущее «планетарное состоя­ние» страны, заставляя своего героя смотреть на жизнь с вы­соты сугубо практических задач времени, Тургенев не делает его в то же время дельцом-предпринимателем.[23,163] Деятельность Литвинова носит принципиально иной характер, ибо направле­на не на собственное обогащение. Она прежде всего пресле­дует просветительскую цель: пример европейски образованных помещиков со временем должен принести «пользу всему краю», и тогда Россия станет полноправным членом в семье передовых стран Западной Европы. Поэтому Литвинов с интересом слушает Потугина, хотя и не вполне соглашаясь со своим собе­седником. Сам Литвинов смутно представляет общие принципы, во имя которых происходят преобразования; у него нет еще «политических убеждений». Программа Потугина должна со временем стать той высшей целью, которой ему недостает.

Авторское признание положительного значения практики Литвинова не ставило его на пьедестал героя жизни. «Надо вооружиться терпеньем и выжидать»[2, 271]—вот что советовал Тургенев Я. П. Полонскому, тоже обеспокоенному состоянием крестьянского дела. К этому выводу в конце кон­цов приходит и недалекий герой романа. Самоуверенность Лит­винова, вызванная убеждением в возможности немедленного наступления «новых времен», оказывается неосновательной.

На всем протяжении романа он является скорее фигурой страдательной, испытывающей на себе неотвратимые удары судьбы и неспособной противостоять ей. Любовь Ири­ны—разрушающая стихия, она уничтожила все, чем Литвинов жил, и прежде всего его уверенность в своем предназначении и деятельности. «.. .Им овладел ужас при мысли, что будущность, его почти завоеванная будущность, опять заволоклась мраком, что его дом, его прочный, только что возведенный дом внезапно' пошатнулся...» [9,251],—так передает писатель состояние Литвинова, понявшего свое чувство. А после разрыва с невестой герой еще более отчетливо осознал, что влечет за собой его любовь. Литвинову казалось, что Татьяна унесла с собою все, что для него «до сих пор было желанным и дорогим». «...Все мои предположения, планы, намерения исчезли вместе с нею; самые труды мои пропали, продолжительная работа обратилась. в ничто, все мои занятия не имеют никакого смысла и примене­ния; все это умерло, мое я, мое прежнее я умерло и похоронено о вчерашнего дня» [9, 299],—писал он Ирине. Литвинов покорился своей участи.

Переключение основного смысла любовной истории в чисто личную сферу, сюжетная несвязанность образа Литвинова с другими героями романа (Губарев, генералы, даже Потугин) подчеркивают важную мысль: Литвинов вне тех проблем, кото­рые ставились каждой из изображенных в «Дыме» обществен­ных групп. Уже этим задачи Литвинова существенно ограниче­ны, а тем самым ограничен и круг его действий, и его борьба с аристократическим миром, к которому принадлежит героиня. В соответствии с этим неверным представляется вывод, что «к анализу внутреннего психологического конфликта» Тургенев в данном случае обращается «с целью доказать волевой и дейст­венный характер Литвинова». Согласно этой точке зрения, "«психологическая драма Литвинова определяется борьбой нравственного сознания с неразумной стихийной страстью к Ирине, духовно чуждой ему женщине, связанной с враждебной аристократической средой. Благодаря четко осознанной жизнен­ной цели Литвинов сумел выйти победителем из этой драмати­ческой ситуации»[20,67]. Но в том-то все и дело, что Литвинова нель­зя назвать победителем, так как «осознанная им цель» не была осуществлена.

В покорности, нежелании что-либо противопоставить своей судьбе и заключается объяснение нежизненности героя «Дыма», его неспособности быть настоящим деятелем. «Трудный путь», на который он хочет увлечь за собой Ирину, представляется ему самому смутно. До новой встречи с Ириной Литвинов самоуверенно считал себя одним из деятелей новой России, тем, кто будет вести ее вперед. Жизнь заставила его критически взглянуть на себя и на окружающее. Под влиянием пережитой любовной истории Литвинов понял, что почти завоеванное им счастье безвозврат­но утрачено, а прежние убеждения, мечтания—«дым», который ветер носит из одной стороны в другую. Тургенев дает понять, что история Литвинова имеет более общий, глубокий смысл.

Судьба героя романа знаменовала для автора неполноценность той жизненной силы, которая стояла за Литвиновым. Поэтому-то и звучат столь пессимистично слова Литвинова, а вместе с ним и Тургенева, признавшего «дымом» всю русскую жизнь, включая «великие преобразования» 19 февраля и западниче­скую программу Потугина.

Но нам важно сейчас отметить другое: перед многими писателями в те годы вставал вопрос об изображении героя, кото­рый смог бы указать выход обществу, находящемуся на рас­путье. В поисках такого героя литературе суждено было пройти довольно значительный путь: нужно было тщательно рассмотреть различные стороны жизни и взвесить имеющиеся силы. Одни обратили внимание на народную среду - и появи­лась массовая литература о «простонародье»; другие стреми­лись найти героя в иной сфере. Попытался это сделать и Турге­нев. В его «Дыме» также отразился этот период собирания «материалов для будущего творчества», о котором писал Салты­ков-Щедрин. Писатель считал, что в данный исторический мо­мент Литвиновы, терпеливо стремящиеся к проведению в жизнь идей реформы, являются, при всей их ограниченности, единст­венно полезными людьми. Не случайно за кульминационной главой романа - размышлениями Литвинова о «дыме» - следу­ет описание возвращения героя к своему «делу» и примирения с Татьяной.

Писатель готов при­знать практически мыслящего человека нужным для данного исторического момента, но самый этот момент отмечен в созна­нии автора печатью безвременности: чем скорее он пройдет, тем лучше. Литвиновы способны честно вести свою маленькую деятельность в переходный период, но они не способны содейст­вовать наступлению «новых времен». В этом смысле и они «дым». Автор уклонился от окончательного ответа па вопрос о положительном деятеле. Но одно очевидно: Тургенев не счел возможным причислять их к носителям теории «малых дел», которая уже довольно четко вырисовывается в некоторых про­изведениях второй половины 60-х годов.

Само по себе признание полезности «малых дел», направ­ленных на улучшение общего благосостояния страны, - если только этим не исчерпывается программа,—не обязательно приводит к апологетике буржуазного строя. В 60-х годах, не­посредственно после крестьянской реформы, многие возлагали надежды на европейски образованных деятелей, способных со­действовать просвещению страны. Об этом недвусмысленно писал в 1864 году Д. И. Писарев в статье «Мотивы русской драмы».

Вывод ко второй главе

Итак, мы можем сказать, новые герои – «разночинцы» — образованные дети средних слоев российского общества,— оттолкнувшись от «обломовщин», начали свое существование в жизни и литературе с резкого отрицания всех ценностей прошлого. В романе И. С. Тургенева вечный конфликт отцов и детей переведен из плоскости личных интересов в общественную сферу.

Базаров для русской жизни и для русской литературы — фигура новая, во всем необычная. Уже внешний облик его подчеркивает новизну, демократизм героя.

Базаров пришел в жизнь как работник, имеющий перед собой ясную цель. Он не оглядывается на свое воспитание и не ссылается на неблагоприятное время.

Тургенев первый среди русских писателей поразительным художественным чутьем угадал, а затем и отобразил это невиданное явление русской жизни — нигилизм

Нигилизм Базарова — это попытка преодолеть шаблонность мышления, а также отвлеченных от действительности идей и понятий.

Молодые радикалы-разночинцы и либеральное дворянство видели перед собой разные пути движения к цели. Важной задачей нигилиста, его общественным делом, как показал Тургенев, стало выявление именно этих различий. Базаров со своей задачей справляется блестяще

Базаров — естественник, он превозносит возможности той науки, которой он занимается. Ему кажется, что развитие науки, наконец, поможет человеку проникнуть во все тайны жизни, даст ему могущество над природой. Во всех рассуждениях о человеке для Базарова анатомия и физиология являются истиной в последней инстанции. Порой Базаров впадает в противоречия. Он отрицает личность, но, по сути, утверждает себя именно как личность. Рассуждая об искусстве, Базаров демонстрирует свое удручающее невежество, однако совершенно не смущается этим.

Подобная система взглядов приводит к обедненному пониманию и восприятию жизни, человека, всего окружающего мира. И в этом великая трагедия Базарова, как и в его одиночестве.

Смерть Базарова — исход его трагической жизни. Внешне она представляется нелепой и случайной, но, в сущности, она явилась логическим завершением развития образа Базарова. Она подготовлена всем ходом повествования. Усталость, бездействие и тоска героя не могли получить иного исхода.

«Сила без содержания» — это авторский комментарий к образу Базарова. С предельной откровенностью отразил автор в главном герое недоверие к той нарождающейся общественной силе, тому новому герою, которую олицетворял Евгений Базаров, не кто иной, как Дон Кихот, переродившийся в Гамлета. Пессимист Гамлет вновь брал верх над энтузиастом Дон Кихотом, ввергая писателя в новый, глубокий и затяжной духовный кризис.

Но под влиянием пессимистических раздумий о судьбе базаровского типа в 60-х годах Тургенев более чем когда-либо уверо­вал в плодотворность «терпеливого деятельного труда» честных и образованных помещиков, т. е. класса общества, поставлен­ного самой жизнью перед необходимостью действовать. Цен­тральный герой «Дыма» Литвинов в связи с этим и стал для Тургенева таким полезным деятелем—не в широком, историче­ском, а в более узком и скромном, практическом смысле этого понятия.

Назвав настоящего положительного героя своего романа, он тем самым отверг по­пытку воспринимать Литвинова в качестве неудавшегося на сей раз выразителя прогрессивных общественных взглядов.

Глава 3.Два взгляда на образ положительного героя в литературе 60- г.XIX в.

3.1.Рахметов как положительный герой нового времени

Настоящего героя «нового» времени открыл Н. Г. Чернышевский в произведении с глубоко символическим названием «Что делать?». Появление в печати этого романа произвело в обществе эффект разорвавшейся бомбы. Рахметов стал первой фигурой практикующего революционера в русской литературе. Разброс мнений о нем был диаметрально полярен — от ужаса и негодования до восхищения и преклонения. Если учесть, как мало места занимает Рахметов непосредственно в канве повествования, то можно смело признать, что общество предчувствовало этого героя, как бы оно к нему ни относилось! Все, что Чернышевский оставил за скобками из-за цензуры, читатели додумали и доделали сами. Рахметов сознательно отрекся от личной жизни во имя жестокой борьбы против самодержавно-крепостнического строя. Даже в немногословном авторском наброске фигура получилась значительная. Мы знаем, что все поколения революционеров «делали жизнь» с Рахметова. Сильнейший мужской характер, несомненный ум, забота о счастье человечества, самоотречение плюс другие мелкие детали положительных качеств сделали этот образ неотразимым в глазах многих людей и многих поколений. Но конечно, не все были ослеплены романтической привлекательностью этого образа. Глубокий мыслитель и гуманист Ф. М. Достоевский во многих своих произведениях предостерегал от безоглядного восхищения «особыми людьми». Идея «сверхчеловека» — это палка о двух концах. И брать ее в руки нужно очень осторожно, так как она часто выходит из-под контроля и начинает управлять человеком, превращая его в орудие борьбы с любым инакомыслием. Но все-таки положительный заряд образа Рахметова очень велик. Именно благодаря ему в русской литературе продолжается традиция подвижничества.

В главном Н. Г. Чернышевский был прав — человечество действительно не может обойтись без этих людей: “Мало их, но ими расцветает жизнь всех; без них она заглохла бы, прокисла бы; мало их, но они дают всем людям дышать, без них люди задохнулись бы. Велика масса честных и добрых людей, а таких людей мало; но они в ней — теин в чаю, букет в благородном вине; от них ее сила и аромат”[12,197].

Образами положительных героев романа «Что делать?» Чернышевский попытался ответить на злободневный вопрос 60-х годов XIX столетия в России: что делать для того, чтобы освободить страну от самодержавно - крепостнического гнета? Нужна революция с участием самого народа, которую возглавят такие испытанные руководители, каким является один из главных героев книги Рахметов.

Рахметов по происхождению потомственный дворянин. Принадлежал к фамилии, известной с XIII века. Рахметов проживал в год четыреста рублей; «для студента это было тогда совсем немало, но для помещика из Рахметовых уж слишком мало». Рахметов был человеком с небогатым наследством. В шестнадцать лет он был обыкновенным юношей высокого роста, довольно крепким, но далеко не замечательным по силе. С семнадцати лет стал усердно заниматься гимнастикой, «принял боксерскую диету». Был пахарем, плотником, перевозчиком. Рахметов в одной лямке с бурлаками прошел весь путь по Волге. Вскоре он перетягивал четверых самых здоровых из своих товарищей.

Рахметов приехал в Петербург, стал искать знакомства. Ему случилось сойтись с Кирсановым, и началось его перерождение в «особенного человека». Он стал читать книги по указанию Кирсанова.

Задатки для быстрого перерождения Рахметова в «особенного человека» в прошлой жизни были. Не очень большие, но были. Отец его был человеком очень умным, образованным и ультраконсерватором, но честным. «Но чтобы стать таким особенным человеком, конечно, главное – натура, а натура была кипучая.

Рахметов стал вести самый суровый образ жизни: ел только черный хлеб, «по целым неделям у него не бывало во рту куска сахару, по целым месяцам никакого фрукта», ни куска телятины. Одевался очень бедно, хотя любил изящество. И вообще вел спартанский образ жизни.

Рахметов стал содержать нескольких студентов - стипендиатов. Он отвез двух человек в Казанский, пятерых – в Московский университет, а потом в Петербург не привез никого, чтобы не узнали другие о его доходах.

После того, как Рахметов стал «особенным человеком», образ жизни его изменился. «Ни четверти часа в месяц не пропадало у него на развлечение, отдыха ему не было нужно». «Перемена занятия есть отдых», - говорил он.

Рахметов был очень загадочным лицом. Чернышевский описывает две истории из его жизни.

Проспав ночь на гвоздях, Рахметов, широко и радостно улыбаясь, объясняет свой поступок: «Проба. Нужно». Строгий режим повседневной жизни укрепил его волю, дал физическую и нравственную силу, превратил его в богатыря – Никитушку Ломова. Это была первая история. Вторая история о любви.

Любовь произошла из события, достойного Никитушки Ломова. Рахметов спас даму, катившуюся на шарабане, когда она потеряла управление. Сам же он пострадал. Они полюбили друг друга. Но Рахметов не мог принять этой любви, так как любовь связала бы ему руки, а он хотел быть свободным, и они расстались.

Рахметов нежен и добр в отношениях с простыми людьми и товарищами, разделяющими его убеждения. Вера Павловна говорит со свирепым Рахметовым. Какой это нежный и добрый человек». Лопухова и Кирсанова Рахметов считает своими друзьями. Но они чувствовали его превосходство над ними. Рахметов уехал из Петербурга, сказавши, что ему здесь нечего делать больше, что он сделал все, что мог, что больше делать можно будет только года через три. По дороге из Петербурга, он заехал в Казань и Москву. Затем он уехал за границу, стал путешествовать. Рахметов говорит, что года через три вернется в Петербург,

Часто можно услышать, что в этом мире «нельзя не быть злым». Жизнь так устроена, что вынужда­ет к обману и воровству. Именно эта среда и порождает «новых людей».

Это люди труда, понимающие реальный смысл и цену вещей, люди сильные, волевые, умные, жизнестойкие.

Чернышевскому важно показать не неповторимую лич­ность, а норму, которая может пригодиться любому рядо­вому человеку.

Чернышевский создает для своих «новых людей» нрав­ственность, не опирающуюся на религию. В прежние века основой нравственности были христианские заповеди. В ре­лигиозной этике, по Чернышевскому, есть мечта о справед­ливости. Но в целом он не принимает эту мораль. Как ате­ист, он убежден, что человек живет однажды. Поэтому нравственность должна опираться па то, что есть в самой личности. Человек естественно стремится быть счастливым. Это-эгоистическое желание, но здоровое и закономерное. Желание счастья не должно, однако, исполняться за счет других; надо совместить это эгоистическое стремление и понимание внеличных ценностей. Почти все теории, по мыс­ли Чернышевского, приносят личность в жертву общему де­лу. Это не так. Надо найти нить, объединяющую личное и общее, связующую людей в этом мире. Для Чернышевского такой связующей нитью становится разум. «Новые люди» в романе—это люди нового сознания. Прежде всего для них изменилось понятие выгоды. Выгодно то, что полезно и для тебя, и для других. Разумом можно облагородить эго­истическое стремление быть счастливым. Для «новых людей» нет границы между разумным и возможным. Люди Чернышевского необыкновенно сознательны. Чтобы нагляд­нее представить новый способ отношений, писатель, в из­вестной степени, схематизирует человеческую природу. Теория «разумного эгоизма» и герои Чернышевского со­временниками были оценены по-разному. Для многих они стали действительным эталоном в поступках. Даже люди совершенно противоположных Чернышевскому воззрений не могли не признать полезности таких героев. Н. С. Лес­ков, яростный противник всяческих направлений и теорий, назвал героев тенденциознейшего романа «Что делать?» «хорошим человеком», который «несет собою образчик внутренней независимости и настоящей гармонии взаимных от­ношений. Он может провалиться? Да, но дру­гие обойдут провал, пойдут, узнают, чего должно избегать и чего бояться. Тут нет беды, ибо все это вперед, вперед толкает. Люди растут»[15,135]. Были, естественно, и другие мнения. М. Е. Салтыков-Щедрин не принял рецептурности в изображении героя и романа в целом, того, что он называл «усчитыванием подробностей»[16,89]. Ф. М. Достоевский ставил под сомнение высказанный Чернышевским в романе взгляд на природу человека, на рационально постигаемую естест­венную натуру. Известны его слова о том, что человек уст­роен «не только естественно, но и сверхъестественно».

Действительно, по прочтении романа остается неразре­шенным вопрос, подтверждает ли реальный процесс разви­тия человечества веру в абсолютную чистоту человеческой природы.

«Новые люди» работают для общего счастья, но они обыкновенны и не должны отказываться от личных жела­ний. Только исключительные люди могут отречься от лич­ности, от себя ради общей цели. Таков Рахметов, назван­ный в романе «особенным человеком». Сознательно жерт­вуя гармонией, проживая жизнь без мысли о счастье, этот герой исключительно сосредоточен на высших потребностях и идеалах жизни. Следует подчеркнуть, что в образе Рах­метова, отказавшего себе в полноте жизни и человечности, Чернышевский менее всего предполагал создать общую ме­ру человеческого поведения и человеческого альтруизма. Рахметов - «ригорист», но не потому, что такими должны быть все, а как раз потому, что идеалы общей жизни «ри­горизм» исключают. Но для осуществления этих идеалов, для того чтобы в будущем все могли жить без необходимо­сти жертв и ограничений, сейчас нужны жертвы и ограни­чения, нужен «ригоризм». Рахметов и берет это бремя на себя - для всех.

Качества «новых людей», нравственные, умственные, физические, развиты в Рахметове до гиперболических мас­штабов. Рахметов о своей «выгоде» и не помышляет, полностью отдавая себя общему делу. «Новые люди» - образованные люди, Рахме­тов выделяется и среди них особенной начитанностью, осо­бенным чутьем первичной идеи и первичного знания, по­зволяющим ему постигать науки только посредством изу­чения ограниченного круга капитальных первоисточников.

Кроме того, Рахметов способен на исключительные, необык­новенные умственные усилия (чтение в течение трех суток). Таким же образом и богатырская физическая закалка Рах­метова оказывается предельным развитием того здорового физического состояния, в котором сознательно поддержи­вают себя рядовые «новые люди».

Рахметов - своеобразный предел типа героев Черны­шевского, его образный концентрат. Поэтому его характе­ристика завершается знаменательными словами автора: «Велика масса честных и добрых людей, а таких людей ма­ло; но они в ней - теин в чаю, букет в благородном вине; от них ее сила и аромат; это цвет лучших людей, это дви­гатели двигателей, это соль соли земли»[3,148] .

Замечательная черта образа Рахметова состоит также и в том, что при всей своей идеальной программности, да­же некоторой теоретичности, он отнюдь не лишен жизнен­ной убедительности, индивидуальной характерности.

В Рахметове Чернышевский представил живой образ самоотверженного борца, жертвую­щего всем. Образ этот имел устойчивые традиции в русской литературе. Именно так охарактеризован Добролюбов в из­вестном стихотворении Н. А. Некрасова «Памяти Добролю­бова».

3.2.Князь Мышкин – воплощение положительного героя в романе Ф.М.Достоевского «Идиот»

«По глубине замысла, по ширине задач нравственного мира, разрабатываемых Достоевским, этот писатель стоит у нас совершенно особняком. Он не только признает законность тех интересов, которые волнуют современное общество, но даже идет далее, вступает в область предвидений и предчувствий, которые составляют цель не-непосредственных, а отдаленных исканий человечества» - так писал о Ф. М. Достоевском М. Е. Салтыков-Щедрин[9,104]. Он уловил идейную сущность творчества писателя, которая последовательно раскрывается и исследуется в романном «Пятикнижии» Достоевского. Все романы писателя взаимосвязаны между собой именно идейным содержанием, проблематикой, которая, варьируясь от романа к роману, углубляется и выходит к высшей своей точке.

Попытка изобразить тип человека, достигшего полного нравственного и духовного равновесия, положена в основу романа «Идиот».

В «Идиоте» сделана попытка собрать воедино представителей всех слоев русского общества и показать, что, несмотря на взаимную борьбу и разъединение, они обнаруживают близость и черты сходства и в отрицательных свойствах, и в положительных устремлениях. И это общее связано с внутренним раздвоением человека.

Главным героем романа является князь Мышкин, человек, возвращающийся в Россию после многолетнего лечения в частной клинике для душевнобольных. Достоевский освобождает эту личность от всех обстоятельств. «Закрытая» личность, по мнению писателя, как раз тяготела к природному началу. У Мышкина сознание не замутнено никакими условностями. Он в чистоте своей проницает все и всех. Такое поведение героя приводит к разрушению условностей общества, сословных перегородок. Такой человек был новым для света, потому-то при первой встрече Настасья Филипповна говорит: «Первый раз человека вижу».

Появление такого рода человека становится у Достоевского оценочным для современного мира, который далеко ушел от идеала, потерял и забыл его.

Князь Мышкин задуман как человек, предельно приблизившийся к идеалу Христа. Достоевский решил провести дерзкий эксперимент: как выглядит современный мир, если мерить его меркой Христовой проповеди, столь желанной для избавления от зла.

Достоевский не случайно обратился к образу Христа. Здесь воплотилась идея писателя об идеале: «Человек на земле возлюбить другого как самого себя не может по заповеди Христовой, «я» препятствует, закон личности не дает. Но по закону природы человек тянется к этому идеалу. Такой идеал возможен, но в результате развития каждого личного «я» до такого состояния, когда человек не может не отдать свое «я» другим без остатка". Вот тогда и будет достигнут идеал. Но тогда же и будет исчерпана цель пребывания такого человека на земле. Такому человеку уже нужна будет другая жизнь, что и случится с князем Мышкиным (он опять уйдет в безумие, через которое и будет созерцать мир и рождать истины).

Есть ряд аналогий между «князем Христом» и евангельским Христом в романе. Однако Мышкин - это не евангельский Христос, он совершенно свободен от мистицизма, он не посланец провиденциальных сил, не выразитель идеи искупительного страдания и царства Божия в загробной жизни. Идея Мышкина - это не новозаветная мысль о личном спасении людей, способных уверовать в Бога, а мысль, характерная для нового времени, - поиск человека в человеке, возрождение обездоленных и униженных (в этом проявилось понимание христианства Достоевским).

Мышкин выступает как «князь Христос» лишь потому, что целиком живет для других, что способен на любую жертву для ближнего (основной девиз его жизни и существования: «Возлюби ближнего своего!»). Он оказывается в положении, в котором оказался Христос-проповедник: ему не доверяют, его постоянно испытывают. «Он не от мира сего», и потому в конфликте с этим миром. Но при этом Мышкин - земной человек со своим особым характером.

Князь Мышкин, как и все герои романа, захвачен страстью, только страстью особого рода: любовью-состраданием к человеку. Эта господствующая в герое страсть-идея становится очагом редкого «духовного равновесия», создает гармонический строй души.

Любовь-сострадание главного героя проявляет его отношения с любимыми женщинами (и опять Мышкин в двусмысленном положении - он любит сразу двух женщин, двух красавиц; здесь красота их и добро героя как раз и должны дать идеал, по Достоевскому).

Чтобы быть достойной Мышкина, Настасья Филипповна бежит от него, из-под венца, к Рогожину, под нож, утверждая последним актом своей воли мышкинский принцип любви - жертвы через самоказнь.

Раздвоение в любви приносит Мышкину большие страдания, но он страдает больше всего не от того, что не удовлетворены его желания, а от того, что он становится причиной несчастья любимых женщин.

Образ Мышкина следует рассматривать как своеобразный тип «естественного человека», отразившийся в литературе Ренессанса (Дон Кихот), как вариант «чувствительного человека» в сентименталистской и романтической культуре, как разновидность гармонической личности в ряду положительных героев русской литературы 1850--1860 годов.

Типологически Мышкин связан с одной разновидностью русского подвижника, который способен пострадать, претерпеть за людей (Макар Долгорукий, Зосима, Алеша у самого Достоевского; праведники Лескова). Глубокая связь с духовной традицией народа и ориентация на отдельные человеческие идеалы сообщают масштабность и жизненность праведнику Ф. М. Достоевского.

Поставив перед собой цель изобразить положительно прекрас­ного человека, он осознает безмерную трудность этой задачи. Так, в письме А.Н.Майкову Достоевский пишет о замысле ро­мана «Идиот»: «Идея эта — изобразить вполне прекрасного че­ловека. Труднее этого, по-моему, быть ничего не может, в наше время особенно» [12, 241]. И далее, в письме к С.А. Ивановой, добавляет: «Все писатели, не только наши, но даже все европей­ские, кто только ни брался за изображение положительно прекрасного, - всегда пасовали, потому что это задача безмерная » [12, 251]. Но Достоевский все же ставит пред собой эту «безмерную задачу» как реальную. Писатель считает, что, хотя абсолютное добро и красота недостижимы, но человек выражает свое страстное стремление к ним через образы искусства и рели­гиозный поиск. В этом величайшее назначение искусства. В том же письме он снова говорит об образе Христа как о своем эти­ческом идеале: «На свете есть только одно положительно прекрас­ное лицо - Христос » [14, 251]. Положительные герои мировой литературы оказываются, по мнению Достоевского, тем ближе к идеалу, чем явственнее просвечивает в них первоз­данный Божественный лик.

Достоевский высоко ценил образы мировой литературы, воп­лощающие «положительную красоту» человека. Особенно выде­ляет он образы Дон Кихота, Жан Вальжана, Пиквика, Татьяны Лариной, Лизы из «Дворянского гнезда». Все эти фигуры род­ственны именно своей самоотверженностью. Это же качество от­личает и положительного героя Достоевского - кня­зя Мышкина. Он искренне отрешается от себя, искренне занят более другими, нежели собой, чужая боль для него - это своя собственная боль. Подобное смещение акцента со своего собственного эго на личность другого челове­ка, способность забыть о себе — вот тот редкий дар, которым обладают любимые герои Достоевского.

Этико-эстетический идеал писателя объемлет человеческую жизнь в целом, дает перспективу развития личности, взаимоотно­шений личности и общества: «После появления Христа, как идеа­ла человека во плоти, стало ясно, как день, что высочайшее по­следнее развитие личности именно и должно дойти до того (в са­мом конце развития, в самом пункте достижения цели), чтоб че­ловек нашел, осознал и всей силой своей природы убедился, что высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, из полноты развития своего я, — это как бы уничтожить это я, отдать его целиком всем и каждому безраз­дельно и беззаветно. И это величайшее счастье. Таким образом, закон я сливается с законом гуманизма, и в слитии оба, и я и все (по-видимому, две крайние противоположности), взаимно уничтоженные друг для друга, в то же самое время достигают и высшей цели своего индивидуального развития, каждый особо.

Это-то и есть рай Христов. Вся история, как человечества, так отчасти и каждого отдельно, есть только развитие, борьба, стремление и достижение этой цели» [20, 172]. Таким образом, красота осмысляется как духовность, как нравственный подвиг.

Красота – это идеал. Но, как мы знаем идеал, еще до сих пор не определен. В этом мы убедились. А вот положительный человек есть и будет во все времена – это глубоко нравственный, беспокойный, «особенный», часто ошибающийся, потому что ищет новые пути для совершенствования себя и других.

3.3.Князь Мышкин и Рахметов как ипостаси Христа

При всей напряженности гуманистических исканий русской литературы XIX века она располагает лишь двумя героями, в которых воплощено авторское представление об абсолютно идеальной личности. Таковы Рахметов из «Что делать?» Чернышевского и князь Мышкин из «Идиота» Достоевского. Оба эти героя несут на себе печать мировоззренческой, эмоционально-психологической и даже психической индивидуальности их создателей.

В идеальном Рахметове поражает прежде всего его интеллектуальное могущество. В семнадцать лет он уже превосходит ученостью Лопухова и Кирсанова. Он гениальный читатель: его первое знакомство с серьезной литературой длится 82 часа подряд и заканчивается 14-часовым сном-обмороком! К двадцати двум годам Рахметов уже освоил все учения предыдущей и современной ему социально-политической мысли. Он воспринимается беспрекословным авторитетом, своего рода интеллектуальным гуру в кругу своих ближайших сподвижников и единомышленников. Он изощренный психоаналитик: в сердечной драме Веры Павловны он разобрался так же точно, как «гостья» из ее Первого сна.

Рахметов «сверхчеловечен» не только интеллектуально, но и в жизненной практике. Поволжскому люду он известен под именем легендарного Никитушки Ломова. Возвратившись с Волги, он предается яростному пятилетнему самообразованию, а затем вновь отправляется в массы, но уже на Запад, для исследования революционных настроений тамошних народов. Описание этих маршрутов подчеркнуто фантастично: «...Объехал славянские земли, везде сближался со всеми классами, в каждой земле оставался постольку, чтобы достаточно узнать понятия, нравы, образ жизни, бытовые учреждения, степень благосостояния всех главных составных частей населения, жил для этого и в городах и в селах, ходил пешком из деревни в деревню, потом точно так же познакомился с румынами и венграми, объехал и обошел северную Германию, оттуда пробрался опять к югу, в немецкие провинции Австрии, теперь едет в Баварию, оттуда в Швейцарию, через Вюртемберг и Баден во Францию, которую объедет и обойдет точно так же, оттуда за тем же проедет в Англию и на это употребит еще год; если останется из этого года время, он посмотрит и на испанцев, и на итальянцев, если же не останется времени - так и быть, потому что это не так «нужно», а те земли осмотреть «нужно» - зачем же? - «для соображений»; а что через год во всяком случае ему «нужно» быть уже в Северо-Американских штатах, изучить которые более «нужно» ему, чем какую-нибудь другую землю, и там он останется долго, может быть, более года, а может быть, и навсегда, если он там найдет себе дело, но вероятнее, что года через три он возвратится в Россию, потому что, кажется, в России, не теперь, а тогда, года через три-четыре «нужно» будет ему быть».

Невероятность душевных сил Рахметова усилена его богатырским здоровьем: «Стал очень усердно заниматься гимнастикою; это хорошо, но ведь гимнастика только совершенствует материал, надо запасаться материалом, и вот на время, вдвое больше занятий гимнастикою, на несколько часов в день, он становился чернорабочим по работам, требующим силы: возил воду, таскал дрова, рубил дрова, пилил лес, тесал камни, копал землю, ковал железо; много работ он проходил и часто менял их, потому что от каждой новой работы, с каждой переменой получают новое развитие какие-нибудь мускулы. Он принял боксерскую диэту: стал кормить себя - именно кормить себя - исключительно вещами, имеющими репутацию укреплять физическую силу, больше всего бифштексом, почти сырым, и с тех пор всегда жил так».

Очерк сверхчеловеческих возможностей Рахметова венчается знаменитой историей с лежанием на гвоздях.

Все это балансирует на грани здравого смысла и вкуса, и Тургенев зло спародировал этот гомерический оттенок жизнеописаний Рахметова в романе «Новь»: «Нежданов вернулся к себе в комнату и пробежал отданные ему письма. Молодой пропагандист в них толковал постоянно о себе, о своей судорожной деятельности; по его словам, он в последний месяц обскакал одиннадцать уездов, был в девяти городах, двадцати девяти селах, пятидесяти трех деревнях, одном хуторе и восьми заводах; шестнадцать ночей провел в сенных сараях, одну в конюшне, одну даже в коровьем хлеве (тут он заметил в скобках, с нотабене, что блоха его не берет); лазил по землянкам, по казармам рабочих, везде поучал, наставлял, книжки раздавал и на лету собирал сведения; иные записывал на месте, другие заносил себе в память, по новейшим приемам мнемоники; написал четырнадцать больших писем, двадцать восемь малых и восемнадцать записок (из коих четыре карандашом, одну кровью, одну сажей, разведенной на воде); и все это он успевал сделать, потому что научился систематически распределять время, принимая в руководство Квинтина Джонса, Сверлицкого, Каррелиуса и других публицистов и статистиков. Потом он говорил опять-таки о себе, о своей звезде, о том, как и в чем именно он дополнил теорию Фуриэ; уверял, что он первый отыскал наконец «почву», что он «не пройдет над миром безо всякого следа», что он сам удивляется тому, как это он, двадцатидвухлетний юноша, уже решил все вопросы жизни и науки - и что он перевернет Россию, даже «встряхнет» ее!» [1,90].

С большой долей вероятности можно предположить, что боксерская диета Рахметова отразилась и в образе нелепого «боксера» Келлера из нигилистической компании Бурдовского (роман «Идиот»).

Возникает вопрос, ощущал ли сам Чернышевский фантастичность подобных описаний своего героя?

На него можно ответить двояким образом.

Во-первых, самому создателю образа Рахметова не чуждо было ощущение своего избранничества, даже богоизбранничества [2,135]. Оказавшись в Алексеевском равелине главной тюрьмы империи, небезосновательно ассоциируя себя с главным противником самодержавного строя, зная об общероссийском резонансе, вызванном его заточением, мысля это заточение в сюжетах и образах Священной истории, Чернышевский, вполне возможно, подсознательно сублимировал этот комплекс собственных переживаний и ощущений в образе Рахметова.

Во-вторых, то, что представлялось Тургеневу комической безвкусицей, отнюдь не выглядело таковой в глазах экзальтированной, но эстетически совершенно неискушенной разночинной молодежи, которой был адресован роман «Что делать?» и которая увидела образец для восхищенного подражания не только в романе, но и в его главном герое. «Я воспитывался на Чернышевском, - вспоминает, например, М. Сажин, - и один из героев его романа «Что делать?» Рахметов был идеалом. Конечно, я не решался спать на гвоздях... но на голых досках спал годы. Мало того, я старался есть как можно меньше и пищу выбирал самую простую» [3,90]. Т. Осипанов же, член организации «первомартовцев», в самом деле спал на гвоздях [4,78].

Как было сказано, подобные жертвенно-героические порывы не были чужды и молодому Чернышевскому: «Я жду каждую минуту появления жандармов, как благочестивый христианин каждую минуту ждет трубы страшного суда» [1, 418]; «Если яда не успею запасти, думаю, что лучше всего будет разрезать себе жилы» [1, 480]. Со временем Чернышевский психологически откорректировал эти страстные вспышки в поведенческий кодекс, который он назвал «холодным фанатизмом». Именно таким «холодным фанатиком» идеи представлен Рахметов.

Интересно, однако, что при непредвзятом и пристальном чтении романа обнаруживается, что на всем его протяжении он не совершает ни единого революционного поступка. Напротив: Рахметов занимается благотворительностью (содержит на свои деньги семерых студентов, жертвует суммы на издание трудов некоего «немца», «отца новой философии», в котором с высокой долей вероятия прочитывается Людвиг Фейербах), устраивает семейное благополучие Веры Павловны, с риском для жизни спасает из дорожной катастрофы светскую незнакомку и вообще постоянно выступает в роли доброго самаритянина. О его профессиональной революционной деятельности в романе вообще ничего не говорится, кроме единственного и достаточно туманного абзаца: «... у него беспрестанно бывали люди, то все одни и те же, то все новые; для этого у него было положено: быть всегда дома от 2 до 3 часов; в это время он говорил о делах и обедал». Таким образом, между «заявленным» и объективно явленным Рахметовым обнаруживаются поразительные ножницы: революционность Рахметова декларируется, но не реализуется, что объективно совпадает с судьбой и биографией его автора.

Но теоретически Рахметов безусловно является носителем идеи освобождения человечества с помощью меча, энтузиастом фурьеристской максимы «Было бы братство, будут и братья».

Совершенно иная - противоположная идея («Были бы братья, будет и братство») декларируется образом идеального Мышкина.

Достоевский вкладывает в уста своего героя наиболее заветные собственные мысли и воспоминания: например, о страшных минутах ожидания смертной казни; об ощущении, возникшем у писателя перед полотном Ганса Гольбейна («от такой картины может вера пропасть»). Рассуждения князя о России, Европе, православии, католичестве - это также мысли самого Достоевского. Об этом упоминается практически в каждой работе, посвященной роману, но никак не комментируется тот факт, что именно Мышкину Достоевский доверил подробнейшее описание своего «священного» недуга. Между тем перед нами уникальное самораскрытие донных, сакральных глубин психической ментальности Достоевского, и в этом смысле оно заслуживает самого пристального внимания. Вот это описание: «Он задумался, между прочим, о том, что в эпилептическом состоянии его была одна степень почти перед самим припадком (если только припадок проходил наяву), когда вдруг, среди грусти, душевного мрака, давления, мгновениями как бы воспламенялся его мозг и с необыкновенным порывом напрягались разом все жизненные силы его. Ощущение жизни, самосознания почти удесятерялось в эти мгновения, продолжавшиеся как молнии. Ум, сердце озарялись необыкновенным светом; все волнения, все сомнения его, все беспокойства как бы умиротворялись разом, разрешались в какое-то высшее спокойствие... полное разума и окончательной причины. Но эти моменты, эти проблески были еще только предчувствием той окончательной секунды (никогда не более секунды), с которой начинался самый припадок. Эта секунда была, конечно, невыносима. Раздумывая об этом мгновении впоследствии, уже в здоровом состоянии, он часто говорил сам себе: что ведь все эти молнии и проблески высшего самоощущения и самосознания, а стало быть и «высшего бытия», не что иное, как болезнь, как нарушение нормального состояния, а если так, то это вовсе не высшее бытие, а, напротив, должно быть причислено к самому низшему. И, однако же, он все-таки дошел наконец до чрезвычайно парадоксального вывода: «Что же в том, что это болезнь? - решил он наконец. - Какое до того дело, что это напряжение ненормальное, если самый результат, если минута ощущения, припоминаемая и рассматриваемая уже в здоровом состоянии, оказывается в высшей степени гармонией, красотой, дает неслыханное и негаданное дотоле чувство полноты, меры, примирения и восторженного молитвенного слития с самым высшим синтезом жизни?»... Мгновения эти были именно одним только необыкновенным усилением самосознания, - если бы надо было выразить это состояние одним словом, - самосознания и в то же время самоощущения в высшей степени непосредственного. Если в ту секунду, то есть в самый последний сознательный момент пред припадком, ему случалось успевать ясно и сознательно сказать себе: «Да, за этот момент можно отдать всю жизнь!», - то, конечно, этот момент сам по себе и стоил всей жизни... «В этот момент, - как говорил он однажды Рогожину, в Москве, во время их тамошних сходок, - в этот момент мне как-то становится понятно необычайное слово о том, что времени больше не будет. Вероятно, - прибавил он, улыбаясь, - это та же самая секунда, в которую не успел пролиться опрокинувшийся кувшин с водой эпилептика Магомета, успевшего, однако, в ту самую секунду обозреть все жилища Аллаховы»[8,70].

«Удесятеренное сознание», «высшее бытие», «времени больше не будет» - признаки особенного, надсознательного и внеразумного мироощущения. Его не дано пережить обычному смертному, оно дано в Апокалипсисе, самой загадочной книге Нового Завета, являющейся попыткой выразить в языке внеязыковое содержание мира. В процитированном отрывке Мышкин-Достоевский задается вопросом, считать ли свои эпилептические озарения аномалией, бредом, и утверждается в противоположном: именно они являются высшим, недоступным простому смертному проявлением душевного здоровья.

В науке о Достоевском отсутствуют попытки объяснения тех или иных «загадочных» мест у писателя как творческого включения в сюжет этой сакральной, эпилептоидно-надсознательной инстанции его духовной личности. С нашей точки зрения, процент таких включений в романе «Идиот» особенно высок, почему он и ощущается наиболее загадочным, мистическим произведением изо всех произведений Достоевского. Трудно найти во всей мировой литературе роман со столь неожиданным, эпатирующим названием: «Идиот». Опыт показывает, однако, что гениальные художники и в своих названиях безошибочны и гениальны. Если попытаться найти для романа столь же емкое, но более нейтральное название («Князь Мышкин», «Князь Мышкин и другие»), как сразу же обнаружится исчезновение некоторого полемического обертона, развивающегося в романе до грандиозной мировоззренческой предпосылки. Князь Мышкин у Достоевского «идиот», Соня Мармеладова и Лизавета - «юродивые», Макар Долгорукий, Алеша, Зосима, брат Зосимы Маркел - «блаженные», но именно в них реализован нравственный идеал писателя. «Идиоты» и «идеалы» у Достоевского отнюдь не противопоставлены друг другу. «Идиотская» правда Мышкина представляется таковой лишь его прагматическому окружению. «Чудаки», «блаженные», «юродивые», «отверженные», «нищие духом» на страницах Достоевского не исключение, но определенный и беспрерывно воспроизводимый архетип человеческого сознания/поведения как поведения внутренне чуждого и по своей этической сущности бесконечно превосходящего общепринятый кодекс нравственных норм.

Уникальность князя Мышкина в этом смысле заключается в том, что он и в обычном, «нормальном» состоянии продолжает воспринимать мир тем сверхсознанием, которое открывается ему в предэпилептическом «моменте истины».

Примечательно, что Чернышевский, желая подчеркнуть таковую же исключительность Рахметова, заставляет его на протяжении всего романа читать толкования Ньютона к Апокалипсису. Этой заинтересованностью гиперрационалистическое сознание Рахметова рискованно сближается с тем типом сознания, которым обладает князь Мышкин.

Не менее замечательны и другие сближения и совпадения.

Рахметов богач, он владелец обширных поместий, сотен крепостных душ, но раздает свои богатства, отпускает крестьян на волю и становится бродячим миссионером, странником. Мышкин, напротив, в начале романа нищ, затем оказывается наследником громадного состояния - и также готов поделиться им с любым желающим.

Рахметов подавляет в себе физическое влечение к женщине, хотя его сексуальная полноценность вне всяких сомнений: «натура была кипучая», «на 15-м году жизни он влюбился в одну из любовниц отца». Мышкин же вообще не знает плотской страсти и подавляет ее у влюбленных в него женщин. Так же воздействует Рахметов на спасенную им аристократку. «Да, это правда, - сказала она, - вы не можете жениться. Но пока вам придется бросить меня, до тех пор любите меня». «Нет, и этого я не могу принять, - сказал он, - я должен подавить в себе любовь: любовь к вам связала бы мне руки, они и так нескоро развяжутся у меня, - уж связаны. Но развяжу. Я не должен любить»[7,108]. Что было потом с этою дамою? В ее жизни должен был произойти перелом, по всей вероятности, она и сама сделалась особенным человеком».

Рахметов считает чувство ревности атавистическим пережитком и предлагает Вере Павловне идею «жизни втроем». Князь Мышкин воспроизводит ту же идею в готовности стать мужем сразу двух женщин.

В отличие от своего разночинного окружения и Рахметов, и Мышкин - потомственные аристократы. Рахметов принадлежит к «фамилии, известной с ХIII века, то есть одной из древнейших не только у нас, а и в целой Европе». Его род ведет начало от Рахмета, татарского военачальника, включает в себя обер-гофмаршалов, генерал-аншефов, дед Рахметова дружит с императором и Сперанским, отец выходит в отставку генерал-лейтенантом. Таким же отпрыском древнейшего рода является Лев Мышкин. Их речи оказывают магическое воздействие на окружающих, перед каждым из них исповедуются, им целуют руки, и перед ними повергаются ниц влюбленные в них женщины. «Я во сне вижу его окруженного сияньем», - говорит о Рахметове спасенная им аристократка. Такие же восторженные чувства испытывает Настасья Филипповна к Мышкину. В обоих случаях перед нами, в сущности, аналог отношений блудницы и Христа.

«Оба героя, - пишет Л. Лотман, - приходят в общество, изображаемое в романе, извне, оба «вмешиваются» в... конфликт и пытаются развязать его, но не решение отдельных личных вопросов, а служение высшему идеальному началу, которое они представляют, - их таинственное назначение» [5,86].

Христианское начало в Мышкине очевидно. В черновиках к роману он именуется не иначе как «князь-Христос». Но и образ Рахметова пронизан христологическими аллюзиями. Западный исследователь видит в Рахметове «роковой сплав между русским религиозным житийным каноном и холодным, бесстрастным английским утилитаризмом» [6,50]. С ним солидарна И. Паперно, обращающая внимание на то, что история Рахметова сюжетно повторяет «Житие Алексея, человека Божия», где изображается юноша, который раздал свое имущество, отказался от мирской славы и от женской любви и посвятил свою жизнь Богу, подвергая себя невыносимым истязаниям [5,96].

Но и биография самого Чернышевского носит отчетливые черты житийности. Пламенный визионер, осознавший себя «вторым Спасителем» и мечтающий обратить человечество в новую веру, ввергнут за это предержащими властями в узилище, затем распят на позорном столбе и под рыдания и улюлюканья многотысячной толпы отправлен по следам протопопа Аввакума в ледяную пустыню Вилюйска - ни на йоту не отрекшись от своего учения. «Никогда власти не дождались от него тех смиренно-просительных посланий, которые, например, унтер-офицер Достоевский обращал из Семипалатинска к сильным мира сего», - отмечает в связи с этим В. Набоков [8,106].

В радикальных кругах русского общества параллельно с пребыванием Чернышевского на каторге начинается прижизненная канонизация его имени и биографии. В 1874 году Некрасов посвящает ему стихотворение под названием «Пророк».

Его еще покамест не распяли,

Но час придет - он будет на кресте;

Его послал бог Гнева и Печали

Царям земли напомнить о Христе.

Уподобление Чернышевского Христу, воспринимаемое сегодня как чрезвычайное, в XIX столетии никому не резало слуха. Так, известный революционер Н. Ишутин заявлял, что он знает лишь трех великих людей: Иисуса Христа, апостола Павла и Николая Чернышевского [9,79]. «Его именем клялись, как правоверный магометанин клянется Магометом, пророком Аллаха» - вспоминал другой народоволец, М. Ашенбреннер [10]. Офицер Генерального штаба и одновременно пламенный «чернышевец» Гейнс, эмигрировав в Америку и став там знаменитым проповедником Вильямом Фреем, создал общественное движение, исповедовавшее мировоззренческую амальгаму идей Чернышевского и Христа [11,203]. Рукоположение Чернышевского во «второго Спасителя» было в среде русских революционеров более чем популярным, причем рукополагающие идентифицировали себя в роли его учеников-апостолов.

Таким образом, профетичность образа Рахметова катализировалась в общественном сознании XIX века мученической биографией его автора.

Г. Тамарченко отмечает, что в тексте «Идиота» существенно больше прямых и косвенных ссылок на «Что делать?», чем в любом другом тексте Достоевского [12,97]. Это объясняется общностью задач, поставленных писателями в своих романах. Создавая собственную модель идеальной личности, Достоевский не мог не считаться с тем идеальным образом, который в облике Рахметова-Чернышевского уже овладел какой-то частью общественного сознания. В «Идиоте» поклонниками этических идей «Что делать?» является не только компания Бурдовского, но и чистейшая душой Аглая Епанчина. Достоевский и сам не раз признавал нравственную чистоту русских революционеров. «Сейчас привычно говорят о революционной «бесовщине», как-то забывая о том, что Достоевский иной раз высказывался в прямо противоположном смысле, а именно, что революционеры тоже суть «Христова лика», - небезосновательно напоминает современный исследователь [13,107]. В конце концов в своем юношеском революционаризме Достоевский заходил едва ли не дальше Чернышевского («Я сам старый «нечаевец», я тоже стоял на эшафоте, приговоренный к смертной казни» [14,76], и эта психологическая память осложняла религиозность Достоевского наличием в ней определенного социалистического противосмысла.

Вообще говоря, природа религиозности Достоевского достаточно противоречива, и вызывают возражения сегодняшние попытки представить его образцовым христианином [15,281]. Русская религиозно-идеалистическая мысль была более критичной в этом отношении. Проиллюстрируем это лишь некоторыми высказываниями: «О самом Достоевском можно сказать словами черта про подвижников, которых последнему приходилось искушать и душа которых «стоит целого созвездия»: «Такие бездны веры и неверия могут созерцать в один и тот же момент, что, право, иной раз кажется, только бы еще один волосок - и полетит человек «вверх тормашки...» [16,106].

К Достоевскому вполне приложимы слова, сказанные в «Бесах» Кирилловым о Ставрогине: «Ставрогин если верует, то не верует, что он верует. Если же не верует, то не верует, что он не верует» [17,39].

«Горячо исповедуя своего Христа, искренне желая лучше остаться «с ним, чем с истиной», Достоевский все же не мог освободиться от власти истины» [18,108].

«... Вообще, в произведениях Достоевского иногда слишком трудно решить, где собственно кончается старец Зосима, где начинается Великий Инквизитор...» [19,185].

«В строгих монастырях, на Афоне и в Оптиной, за такие речи, какие Ф. М. вложил старцу Зосиме, виновного определили бы на послушание (наказание монастырское) и во всяком случае наложили бы на него обет молчания» [20,78].

Если принять за основу тот факт, что Достоевский сам неоднократно признавался в своих колебаниях между верой и безверием, можно утверждать, что образ Мышкина целиком порожден «верующей» частью его сознания.

В советском литературоведении был чрезвычайно популярен упрек Мышкину (и его автору) в бесплодности его гуманизма, неспособности реально облегчить судьбу тех, с кем он сталкивается в романе. Но мысль Достоевского в том и состоит, что Мышкин совсем не действием должен помогать окружающим, а, так сказать, самим фактом своего среди них пребывания. Окружающим следует только перенять тот тип сознания, которым обладает Мышкин, и тогда все их проблемы разрешатся, но не в том смысле, что разрешатся в выгодную для них сторону, а в том, что попросту перестанут для них существовать: Мышкин действительно ничего не смог посоветовать несчастному Ипполиту, кроме как «пройти мимо нас и простить нам наше счастье», в ответ на что Ипполит возмутился и назвал Мышкина «красноречивым человеком». Но то, что представилось рационалистическому Ипполиту бездушным филистерством, «красноречием», в устах Мышкина звучит совершенно искренне: во всяком случае, на месте Ипполита он именно так бы и поступил.

Князь Мышкин является в романе апофеозом жертвенности, кротости, всепрощения и доброты. Именно таким представлял Достоевский Иисуса Христа. Но в Евангелии явлен и другой Христос, который гневается и обличает, изгоняет торговцев из храма и объявляет, что он пришел крестить мир огнем и мечом. Этот Христос испепеляет взглядом смоковницу, грозит разорением нечестивому Иерусалиму, дважды отрекается от родителей и братьев и призывает к тому же окружающих во имя новых отношений с людьми и миром: «Не думайте, что Я пришел принести мир на земле; не мир пришел Я принести, но меч; Ибо Я пришел разделить человека с отцем его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку - домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня... И кто не берет креста своего и следует за Мною, тот не достоин Меня» (Мат. 10, 34-38).

Но именно таков Рахметов с его максимализмом, ригоризмом, убежденностью в том, что ему суждено «двинуть человечество по дороге несколько новой»[5,104].

Вывод к третьей главе

Итак, при всей напряженности гуманистических исканий русской литературы XIX века она располагает лишь двумя героями, в которых воплощено авторское представление об абсолютно идеальной личности. Таковы Рахметов из «Что делать?» Чернышевского и князь Мышкин из «Идиота» Достоевского. Оба эти героя несут на себе печать мировоззренческой, эмоционально-психологической и даже психической индивидуальности их создателей.

Для «новых людей» нет границы между разумным и возможным. Люди Чернышевского необыкновенно сознательны. Чтобы нагляд­нее представить новый способ отношений, писатель, в из­вестной степени, схематизирует человеческую природу. Теория «разумного эгоизма» и герои Чернышевского со­временниками были оценены по-разному. Для многих они стали действительным эталоном в поступках.

В «Идиоте» сделана попытка собрать воедино представителей всех слоев русского общества и показать, что, несмотря на взаимную борьбу и разъединение, они обнаруживают близость и черты сходства и в отрицательных свойствах, и в положительных устремлениях. И это общее связано с внутренним раздвоением человека.

Появление такого рода человека становится у Достоевского оценочным для современного мира, который далеко ушел от идеала, потерял и забыл его.

Князь Мышкин задуман как человек, предельно приблизившийся к идеалу Христа. Достоевский решил провести дерзкий эксперимент: как выглядит современный мир, если мерить его меркой Христовой проповеди, столь желанной для избавления от зла.

Достоевский не случайно обратился к образу Христа. Здесь воплотилась идея писателя об идеале: «Человек на земле возлюбить другого как самого себя не может по заповеди Христовой, «я» препятствует, закон личности не дает. Но по закону природы человек тянется к этому идеалу. Такой идеал возможен, но в результате развития каждого личного «я» до такого состояния, когда человек не может не отдать свое «я» другим без остатка». Вот тогда и будет достигнут идеал. Но тогда же и будет исчерпана цель пребывания такого человека на земле. Такому человеку уже нужна будет другая жизнь, что и случится с князем Мышкиным (он опять уйдет в безумие, через которое и будет созерцать мир и рождать истины).

Поставив перед собой чрезвычайные задачи, Достоевский и Чернышевский не могли не прибегнуть к чрезвычайным же аналогиям. Фактически в Мышкине и Рахметове реминисцированы черты личности Христа - в двух ее ипостасях, объективно явленных в текстах Евангелий: Христос с «миром» и Христос с «мечом». Задавшись целью изобразить абсолютно идеальную личность, исходя при этом из противоположных мировоззренческих, социальных, антропологических предпосылок, Достоевский и Чернышевский не вышли тем не менее за пределы гуманистических символов и императивов культуры христианского летоисчисления - как бы сегодня это ни оспаривалось в отношении Чернышевского.

Заключение

Социальная судьба писателей-демократов, как и творчество, воссоздает драматическую историю о «новых людях» социального и идейного самоопределения русско­го разночинства, историю борьбы его представителей с российской действительностью. В этой борьбе и самоопределении они искали опоры в народе, в передовых идеях своего времени. Наряду с очер­ками, рассказами и романами из народной жизни они создали и произведения о положительном герое своего времени

Поэтому, обобщая вышеизложенное, можно сказать, что поиски лучшими героями 60-х годов «мировой гармонии» при­водили к непримиримому столкновению с несовершенством окру­жающей действительности, а само это несовершенство осознава­лось не только в социальных отношениях между людьми, но и в дисгармоничности самой человеческой природы, обрекающей каж­дое индивидуально неповторимое явление, личность на смерть.

Мы видим, что во второй половине 60-х годов наступает расцвет романа и по­вести о «новых людях». В этой беллетристике воспроизводилась история духовного формирования передового разночинца и изобра­жалась деятельность революционера демократического периода освободительного движения.

В «Накануне» и «Отцах и детях» отсутствует история духов­ного формирования героя-разночинца, история его воспитания в семье, школе и в жизни. В тургеневском романе он появляется вполне сложившимся человеком. Это, конечно, в какой-то мере обедняло внутреннее содержание образа разночинца. Помяловский впервые поставил задачу преодоления тургеневского метода изо­бражения разночинца. Автор «Мещанского счастья» обогатил рус­ский роман аналитическим воспроизведением подробной истории духовного формирования героя-разночинца.

В противостояниях Тургенева, Чернышевского, Толстого друг другу заявляет о себе обществен­ная борьба, определяется основной ее водораздел между идеалами революционной демократии, с одной стороны, и разными формами либерально-демократической и либерально-аристократической идеологии—с другой. Но вместе с тем все герои Толстого и До­стоевского, Тургенева и Гончарова, Некрасова и Чернышевского остаются детьми своего времени, и время это накладывает на них свою неизгладимую печать, роднит их между собою.

Отсюда мысль Достоевского о том, что «человек на земле суще­ство только развивающееся, следовательно, не оконченное, а пере­ходное».

Эти вопросы остро переживали герои Ф.М.Достоевского, И.С.Тургене­ва, Л.Н.Толстого.

«Новый человек» Толстого, например, в чем-то полемичен по отношению к «новым людям» Чернышевского, а герои Чернышевского полемичны по отношению к тургеневскому База­рову

Базаровские сомнения потенциально содержат в себе проблемы, над которыми будут биться герои Достоевского от Раскольникова до Ивана Карамазова. И тот идеал «мировой гармонии», к которому придет Достоевский, будет включать в свой состав не только идею социалистического братства, но и на­дежду на перерождение самой природы человеческой вплоть до упований на будущую вечную жизнь и всеобщее воскресение.

Базаров — это сильная, яркая личность, им можно по-своему восхищаться, но он не идеал, он не может стать в один ряд с Оводом, Грэем, Мартином Иденом. Ему не хватает обаяния, поэтичности, которую он, кстати сказать, отрицал. Может быть, в этом повинно время, когда нужны были сильные отрицатели (человек все-таки зависит от своей эпохи), но Базаров не может быть путеводной звездой для юности.

Под влиянием пессимистических раздумий о судьбе базаровского типа в 60-х годах писатель более чем когда-либо уверо­вал в плодотворность «терпеливого деятельного труда» честных и образованных помещиков, т. е. класса общества, поставлен­ного самой жизнью перед необходимостью действовать. Цен­тральный герой «Дыма» Литвинов в связи с этим и стал для Тургенева таким полезным деятелем—не в широком, историче­ском, а в более узком и скромном, практическом смысле этого понятия.

Назвав настоящего положительного героя своего романа, он тем самым отверг по­пытку воспринимать Литвинова в качестве неудавшегося на сей раз выразителя прогрессивных общественных взглядов. Этот герой не был в глазах Тургенева идеалом общественного деятеля. Поиски лучшими героями 60-х годов «мировой гармонии» при­водили к непримиримому столкновению с несовершенством окру­жающей действительности, а само это несовершенство осознава­лось не только в социальных отношениях между людьми, но и в дисгармоничности самой человеческой природы, обрекающей каж­дое индивидуально неповторимое явление, личность на смерть.

При всей напряженности гуманистических исканий русской литературы XIX века она располагает лишь двумя героями, в которых воплощено авторское представление об абсолютно идеальной личности. Таковы Рахметов из «Что делать?» Чернышевского и князь Мышкин из «Идиота» Достоевского. Оба эти героя несут на себе печать мировоззренческой, эмоционально-психологической и даже психической индивидуальности их создателей.

В идеальном Рахметове поражает прежде всего его интеллектуальное могущество.

А Князь Мышкин является в романе апофеозом жертвенности, кротости, всепрощения и доброты.Именно таким представлял Достоевский Иисуса Христа.

Достоевский решил провести дерзкий эксперимент: как выглядит современный мир, если мерить его меркой Христовой проповеди, столь желанной для избавления от зла.

Итак, мы видим, что во второй половине 60-х годов наступает расцвет романа и по­вести о «новых людях». В этой беллетристике воспроизводилась история духовного формирования передового разночинца и изобра­жалась деятельность революционера демократического периода освободительного движения.

Это герой, стремящийся снять роковое проти­воречие между словом и делом. Активный и целеустремленный, он пересоздает себя и мир в процессе постоянного и напряженного жизнестроительства. Новый герой является перед читателями в живом многообразии человеческих характеров, несет на себе пе­чать художественной индивидуальности автора, его общественных убеждений

Библиография

Айзерман Л.С Беспокойный и токующий Базаров/ Литература в школе – 2002 -№2 –С.30- 34

Батюто А.И. Признаки великого сердца // Русская литература. - 1977. - № 2. - С.23-24.

Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. 4-е изд. - М„ 1979.

Батюто А. Тургенев-романист. - Л., 1972.

Белинский В. Г. Взгляд на русскую литературу 1847 г. // Бе­линский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13т. - М., 1956. Т. X.

Буянова Е. Г. Романы Ф. М. Достоевского. - М., 1998.

Бялый Г.А. Русский реализм конца XIX века. - Л.: Изд-во ЛГУ, 1973. – 132с.

Гапоненко П.А. Положительно прекрасный человек/Русская литература- 2001- №2-С.102-105

Добролюбов Н. А. Когда же придёт настоящий день? // Доб­ролюбов Н. А. Собр. соч.: В 9 т. - М., 1963. Т. 6.

Достоевский и русские писатели. Традиции. Новаторство. Мастерство: Сб. статей. - М., 1971.

Достоевский - художник и мыслитель: Сб. статей. - М., 1972

Достоевский Ф.М. Идиот.- М.,1989

Курляндская Г. Б. Художественный метод Тургенева-рома­ниста-Тула, 1972.

Лесков Н. С. Николай Гаврилович Чернышевский в его рома­не «Что делать?» (Письмо к издателю «Северной пчелы»)//Собр. соч,: В 11 т.—М., 1958.-Т. 10.

Лебедев Ю. В. Роман И. С. Тургенева «Отцы и дети». - М., 1982.

Лотман Л. М. Социальный идеал, этика и эстетика Чернышевского//Идеи в русской классической литературе. - Л., 1969.—С. 227.

Лотман Ю.М. Культура и взрыв. - М.: Гнозис, 1992. - 183с.

Манн Ю. «Всегдашний роман» // Тургенев И.С. Отцы и дети. — М.: Олимп, 1992. - 207с.

Манн Ю. Базаров и другие // Новый мир. - 1998. - № 10.

Маркович В. М. И. С. Тургенев и русский реалистический роман XIX века. 30-е—50-е годы. - Л., 1982.

Овсяннико-Куликовский Д.Н. Литературно-критические работы: В 2 т. - М.: Художественная литература, 1989. - Т. 1. - 258с.

Тарин И. Пророки и поэты. - М.: Терра, 1994. - Т. 3. – 146с

Тургенев И.С.Отцы и дети - М., 1989.

Тургенев И.С. Дым.- М.,1987.

Фридлендер Г. М. Реализм Достоевского. - М.; Л., 1964.

Фридлендер Г. М. Достоевский и мировая литература. - М., 1979.

Чернышевский Н. Г. Что делать?: Из рассказов о новых лю­дях.-Л., 1975.

Чирков И. М. О стиле Достоевского. Проблематика, идеи, образы. - М., 1967.

Щеблыкин И.П. История русской литературы .- М.: Высш. Шк.,1985.- 1985- 551с.

2