Проблемы интерпретации трагедии У. Шекспира "Гамлет"

СОДЕРЖАНИЕ

Введение

Глава I. Сюжет и история создания трагедии В. Шекспира «Гамлет

Глава II. Трагедия В. Шекспира «Гамлет» в оценке критиков

2.1. Интерпретация трагедии «Гамлет» В. Шекспира в различные культурно-исторические эпохи

2.2. Переводы трагедии В. Шекспира «Гамлет» на русский язык

Глава III. Трагедия В. Шекспира «Гамлет» на сцене и в кино

3.1. «Гамлет» на зарубежных сценах

3.2. «Гамлет» на российской сцене

3.3. «Гамлет» в русской литературе и на русской сцене ХХ века

Заключение

Библиография

ВВЕДЕНИЕ

«Гамлет» - произведение человеческого гения, сделавшее имя Дании известным на всем пространстве земли. Из всех датчан только один может быть назван знаменитым в самом широком смысле слова, только один занимает собой и поныне умы во всем мире.

Прекрасные творения мастеров прошлого доступны всем. Но не достаточно прочитать их, чтобы художественные достоинства открылись сами собой. У всякого искусства есть свои приемы и средства. Ошибается тот, кто думает, будто впечатление, производимое «Гамлетом» и другими подобными произведениями, нечто естественное и само собой разумеющееся. Воздействие трагедии обусловлено искусством, которым владел ее создатель.

Стремясь постигнуть идеальный смысл, духовное значение и художественную силу «Гамлета», нельзя оторвать фабулу трагедии от ее идеи, обособить действующие лица и рассматривать их в отрыве друг от друга. Особенно неверно было бы выделить героя и говорить о нем в не связи с действием трагедии. «Гамлет» не монодрама, а сложная драматическая картина жизни, в которой показаны разные характеры во взаимодействии. Однако бесспорно, что действие трагедии построено вокруг личности героя.

АКТУАЛЬНОСТЬ темы дипломной работы связана с изучением трагедии В. Шекспира «Гамлет» с точки зрения ее интерпретации в разные исторические эпохи, как в литературоведении, так и на сцене.

ОБЪЕКТ исследования является собственно трагедия В. Шекспира «Гамлет».

ПРЕДМЕТ работы – история интерпретации трагедии В. Шекспира «Гамлет».

ЦЕЛЬ работы – исследование эволюции взглядов на трагедию В. Шекспира «Гамлет» в разные культурно-исторические эпохи.

ЗАДАЧИ дипломной работы:

рассмотреть историю создания и сюжет трагедии В. Шекспира «Гамлет»,

обозначить основные направления в литературоведческом изучении трагедии Шекспира на разных культурно-исторических этапах,

определить основные тенденции в переводах «Гамлета» на русский язык,

охарактеризовать театральные и кинематографические постановки «Гамлета» за рубежом и в России.

НАУЧНАЯ НОВИЗНА исследования заключается в попытке системного изучения интерпретаций трагедии «Гамлет» в различные культурно-исторические эпохи в литературоведении, переводах, в театре и кино.

МЕТОДОЛОГИЯ дипломной работы опирается на следующие принципы исследования: литература рассматривается нами как часть культуры. Мы применяем биографический метод используется частично при рассмотрении авторской концепции, реализованной в драматическом произведении. Сочетание историко-литературного и теоретико-мифологического подходов позволяет внести коррективы в описание картины развития взглядов на трагедию, уточнить специфику трагедии, наметить основные тенденции в истории изучения «Гамлета». Совокупность указанных методов позволяет провести исследование трагедии в многомерности и многообразии культурно-исторических связей.

СТРУКТУРА РАБОТЫ. Дипломная работа состоит из введения, трех глав, заключения, списка литературы.

ГЛАВА I. Сюжет и история создания трагедии В. Шекспира «Гамлет»

«Гамлет» стоит особняком даже в гениальном наследии Шекспира. Главный герой пьесы – человек не только сильных страстей, но и высокого интеллекта, человек, размышляющий о смысле жизни, о путях борьбы со злом. Это роднит пьесу с драматургией XX века.

Дошекспировская пьеса о Гамлете, принадлежавшая к жанру, как говорили тогда, «трагедии грома и крови», до нас не дошла. В основу истории о Гамлете легла датская легенда, впервые записанная в конце XII века датским летописцем Саксоном Грамматиком. В древние времена язычества – так рассказывает Саксон Грамматик – правитель Ютландии был убит во время пира своим братом Фенгом, который затем женился на его вдове. Сын убитого, молодой Гамлет, решил отомстить за убийство отца. Чтобы выиграть время и казаться безопасным в глазах коварного Фенга. Гамлет притворился безумным: валялся в грязи, размахивал руками, как крыльями, кричал петухом.

Все его поступки говорили о «совершенном умственном оцепенении», но в его речах таилась «бездонная хитрость», и никому не удавалось понять скрытый смысл его слов. Друг Фенга (будущего шекспировского Клавдия), «человек более самоуверенный, чем разумный» (будущий шекспировский Полоний), взялся проверить, точно ли Гамлет безумен. Чтобы подслушать разговор Гамлета с его матерью, этот придворный спрятался под лежавшей в углу соломой. Но Гамлет был осторожен. Войдя к матери, он сначала обыскал комнату и нашел спрятавшегося соглядатая. Гамлет убил придворного, разрезал его труп на куски, сварил их и бросил на съедение свиньям. Затем он вернулся к матери, долго «язвил её сердце» горькими упрёками и оставил её плачущей и скорбящей. Фенг отправил Гамлета в Англию в сопровождении двух придворных (будущие шекспировские Розенкранц и Гильденстерн), тайно вручив им письмо к английскому королю с просьбой умертвить Гамлета. Как и в трагедии Шекспира, Гамлет подменил письмо, и английский король вместо него послал на казнь двух сопровождавших Гамлета придворных. Английский король ласково принял Гамлета, много беседовал с ним и дивился его мудрости. Гамлет женился на дочери английского короля. Затем он вернулся в Ютландию, где во время пира напоил Фенга и придворных пьяными и зажег дворец. Придворные погибли в огне. Фенгу Гамлет отрубил голову. Так восторжествовал Гамлет над своими врагами.

В 1576 г. французский писатель Бельфоре пересказал эту древнюю легенду в своих «Трагических повестях». В 80-х годах XVI века на Лондонской сцене была поставлена пьеса о Гамлете, написанная, вероятно, драматургом Томасом Кидом. Пьеса эта потеряна. В ней был выведен призрак отца Гамлета (это всё, что мы знаем об этой пьесе). Таковы были источники, пользуясь которыми Шекспир в 1601 г. создал своего «Гамлета».

Об этой трагедии написано огромное количество книг и статей, выдвинуто множество теорий, пытающихся объяснить характер Гамлета и его поступки. Но исследователи обречены вечно блуждать в потемках, пока они не обратятся к эпохе Шекспира, отразившейся в его трагедии. Дело тут, конечно, не в том, что Гамлет будто бы слабый от рождения человек. Ведь он сам говорит, что у него есть «воля и сила» [3, с. 14]. Вопрос гораздо глубже. Шекспировское время породило гуманистов-мыслителей, которые, видя окружающую ложь и неправду и мечтая о других, справедливых человеческих отношениях, вместе с тем остро чувствовали свое бессилие воплотить эту мечту в действительности. Томас Мор поместил свое идеальное государство на неведомом острове, но не указал и не мог указать пути к этому острову. Он назвал его Утопией, что на греческом языке значит: «земля, которой нет». И чем ярче сияла для Мора Утопия, тем мрачней становилась для него окружающая действительность. «Весь мир – тюрьма», - писал Мор. Те же слова повторяет шекспировский Гамлет. Мы уже упоминали о том, что Гамлет называет человека «красой вселенной, венцом всего живущего». Но вокруг себя в королевском замке он видит людей грубых и закоснелых в своем тупом самодовольстве:

…Что значит человек,

Когда его заветные желанья –

Еда да сон? Животное – и все.

[3, с. 32]

Герой трагедии Гамлет – передовой человек своего времени. Он – студент Виттенбергского университета, который был в эпоху Шекспира передовым университетом. Прогрессивное мировоззрение Гамлета проявляется в его философских взглядах. В его рассуждениях чувствуются проблески стихийного материализма, преодоление религиозных иллюзий.

Гамлетовская рефлексия и колебание, ставшее отличительным признаком характера этого героя, вызвано внутренним потрясением от «моря бедствий», повлекшим за собой сомнение в нравственных и философских принципах, которые казались ему незыблемыми [5, с. 25].

Дело ждет, а Гамлет медлит, не раз на протяжении пьесы Гамлет имел возможность покарать Клавдия. Почему, например, не наносит он удар, когда Клавдий молится в одиночестве? Потому, установили исследователи, что в таком случае, согласно древним поверьям, душа попадает в рай, а Гамлету необходимо отправить ее в ад. В том-то и дело! Будь на месте Гамлета Лаэрт, он не упустил бы случая. «Оба света для меня презренны» – говорит он, и в этом трагизм его положения [6, с. 39]. Психологическая раздвоенность гамлетовского сознания носит исторический характер: ее причина – двойственное состояние современника, в сознании которого вдруг заговорили голоса и стали действовать силы других времен.

Хотя гибель человека трагична, все же трагедия имеет свое содержанием не смерть, а моральную, нравственную гибель человека, то, что привело его на роковой путь, заканчивающийся гибелью.

«В этом случае истинная трагедия Гамлета состоит в том, что он, человек прекраснейших душевных качеств, надломился. Когда увидел ужасные стороны жизни - коварство, измену, убийство близких, он утратил веру в людей, любовь, жизнь утратила для него свою ценность. Притворяясь безумным, он на самом деле находится на грани сумасшествия от сознания того, насколько чудовищны люди, - предатели, кровосмесители, клятвопреступники, убийцы, льстецы и лицемеры. Он обретает мужество для борьбы, но на жизнь он может смотреть только со скорбью» [11, с. 151].

Что послужило причиной душевной трагедии Гамлета? Его честность, ум, чувствительность, вера в идеалы. Будь он подобен Клавдию, Лаэрту, Полонию, он мог бы жить, как они, обманывая, притворяясь, приспособляясь к миру зла.

Но мириться он не мог, а как бороться, и главное, как победить, уничтожить зло, - он не знал. Причина трагедии Гамлета, таким образом, коренится в благородстве его натуры.

«Трагедия Гамлета есть трагедия познания человеком зла. До поры до времени существование датского принца было безмятежным: он жил в семье, озаренной взаимной любовью родителей, сам полюбил и пользовался взаимностью прелестной девушки, имел приятных друзей, с увлечением занимался науками, любил театр, писал стихи; впереди его ждало великое будущее - стать государем и править целым народом» [23, с. 91]. Но вдруг все начало рушиться. В рассвете лет умер отец. Не успел Гамлет пережить горе, как его постиг второй удар: мать, казалось, так любившего его отца, меньше чем через два месяца вышла замуж за брата покойного и разделила с ним трон. И третий удар: Гамлет узнал, что отца убил собственный брат, чтобы завладеть короной и женой [23, с. 92].

Удивительно ли, что Гамлет испытал глубочайшее потрясение: ведь на его глазах рухнуло все, что делало для него жизнь ценной. Он никогда не был столь наивен, чтобы думать, будто в жизни не бывает несчастий. И все же мысль его питалась во многом иллюзорными представлениями.

Потрясение, испытанное Гамлетом, пошатнули его веру в человека, породили раздвоенность его сознания.

Гамлет видит две измены людей, связанных семейными и кровными узами: его матери и брата короля. Если уж люди, которые должны быть ближе всего преступают законы родства, то чего же можно ожидать от других? В этом корень резкого изменения отношения Гамлета к Офелии. «Пример матери приводит его к печальному выводу: женщины слишком слабы, чтобы выдержать суровые испытания жизнью. Гамлет отрекается от Офелии еще потому, что любовь может отвлечь его от задачи мести» [14, с. 66].

Гамлет готов к действиям, но положение оказалось более сложным, чем можно было бы представить. Непосредственная борьба против зла на некоторое время становится невыполнимой задачей. Прямой конфликт с Клавдием и другие события, развертывающиеся в пьесе, уступают в своей значительности духовной драме Гамлета, выдвинутой на первый план. Понять ее смысл невозможно, если исходить только из индивидуальных данных Гамлета или иметь в виду его стремление отомстить за убийство отца. Внутренняя драма Гамлета состоит в том, что он многократно терзает себя за бездействие, понимает, что словами делу не поможешь, но конкретно ничего не предпринимает.

В «Гамлете» раскрываются нравственные муки человека, призванного к действию, жаждущего действия, но действующего импульсивно, только под давлением обстоятельств; переживающего разлад между мыслью и волей.

Когда Гамлет убеждается, что король учинит над ним расправу, он уже иначе рассуждает о разладе между волей и действием. Теперь он приходит к выводу, что «раздумывать чрезмерно об исходе» – «забвенье скотское иль жалкий навык».

Гамлет безусловно непримирим ко злу, но как с ним бороться, он не знает. Гамлет не осознает свою борьбу, как борьбу политическую. Она имеет для него преимущественно моральный смысл.

Гамлет – одинокий борец за справедливость. Он борется против своих врагов их же средствами. Противоречием в поведении героя является то, что для достижения цели он прибегает к тем же, если угодно, безнравственным приемам, что и его противники. Он притворяется, хитрит, стремится выведать тайну своего врага, обманывает и, как это не парадоксально, – ради благородной цели оказывается виновным в смерти нескольких лиц. За Клавдием есть вина в смерти только одного прежнего короля. Гамлет же убивает (правда ненамеренно) Полония, отправляет на верную смерть Розенкранца и Гильденстерна, убивает Лаэрта и, наконец, короля; он также косвенно виновен в смерти Офелии. «Но в глазах всех он остается нравственно чистым, ибо преследовал благородные цели и зло, которое он совершал, всегда было ответом на козни его противников» [18, с. 26]. Полоний гибнет от руки Гамлета. Значит, Гамлет выступает мстителем за то самое, что он совершает по отношению к другому.

Единственным другом Гамлета является бедный студент Горацио.

Еще до встречи с Призраком Гамлет с отвращением смотрит на окружающую его действительность:

О мерзость! Как невыполотый сад.

Дай волю травам – зарастет бурьяном.

С такой же безраздельностью весь мир

Заполонили грубые начала.

[3, с. 32]

Рассказ Призрака о подлом убийстве окончательно раскрывает глаза Гамлету на преступность окружающего его мира. Он постоянно возвращается к мысли о том, что все вокруг торопит его ускорить месть. Свою личную месть Гамлет выполняет, убив Клавдия. Но большая задача, которую сам Гамлет лишь смутно осознает – преобразование действительности, - остается для него непосильной. Он не видит пути к этому преобразованию, как не видели этого пути и Шекспир и другие гуманисты той эпохи. И причина тут заключалась, конечно, не в субъективных их качествах, но в объективно неизбежной и не зависящей от них исторической ограниченности их сознания как людей XVI века. Они могли только мечтать о справедливых человеческих отношениях.

Этот разлад между мечтой и действительностью часто порождал чувство глубокой скорби, мучительного недовольства собой, тревожного беспокойства. Гамлет весь в смятении, весь в искании. Он порывист, легко переходит от одного настроения к другому. Каждый раз он появляется перед нами в новом состоянии: то он скорбит об отце, то, охваченный отчаянием, обращается к Призраку все с тем же неразрешимым для него вопросом: «Что делать нам?», то тепло приветствует Горацио, то издевается над Полонием, то (после сцены «мышеловки») хохочет над разоблаченным королем… При этом Гамлет – отнюдь не безрассудный «мечтатель», смотрящий на жизнь сквозь «романтический туман». Он ясными глазами видит жизнь: иначе бы он так не страдал. Он проницателен в зоркости своих наблюдений: он, например, сразу догадывается, что Розенкранц и Гильденстерн подосланы к нему Клавдием и что беседу его с Офелией подслушивает Полоний.

Гамлет предельно искренен. «Мне «кажется» неведомы», - говорит он Гертруде [3, с. 33]. Сама речь его проста и неподдельна, и особенно много в ней перефразированных народных пословиц и поговорок.

В течение всей трагедии Гамлет – страстный, негодующий обличитель. «Каждое слово Гамлета есть острая стрела, облитая ядом», - писал Белинский в своей замечательной статье «”Гамлет”, драма Шекспира. Мочалов

в роли Гамлета». Сила Гамлета в том, что он поставил вопрос о несправедливости окружающего его мира, который он называет тюрьмой, «и притом образцовой, со множеством арестантских, темниц и подземелий» [3, с. 19], и как мог и как умел разоблачил этот мир.

Вчитавшись в трагедию, нетрудно заметить, что сквозь очертания древнего датского замка ясно проступает аристократический замок эпохи Шекспира. Племянник владельца замка уезжает в университет, где знакомится с такими книгами, как, например, «Утопия» Томаса Мора. Вернувшись в замок, он смотрит на окружающее другими глазами и чувствует себя в замке чужим человеком. В этот замок приезжают столичные актеры. Владелец замка веселится: «…и пляшет до упаду, и пьет, и бражничает до утра». Тут есть и старый сенешаль замка, который когда-то учился в университете и даже играл в студенческом любительском спектакле Юлия Цезаря (в какой-нибудь из «школьных драм» XVI века), и дочка сенешаля, собирающая цветы на лугах, раскинувшихся возле самого замка. Перед нами живые люди шекспировской Англии. Как типичен, например, Горацио, один из «университетских умов» эпохи Ренессанса, с головой ушедших в изучение римских древностей: увидав собственными глазами призрак, Горацио прежде всего вспоминает о тех чудесах, которые будто бы имели место в древнем Риме, когда был убит Юлий Цезарь; в конце трагедии Горацио называет себя «римлянином».

Чтобы яснее представить себе Гамлета, нужно сравнить его с другими лицами трагедии, например, с Лаэртом. Ведь Лаэрт по-своему «добрый малый», и лично Гамлет хорошо к нему относится. Но Лаэрту чужды те мысли и чувства, которые волнуют Гамлета. Он живет, так сказать, по старинке, как и другие молодые дворяне его времени. Ничто не способно сильно взволновать его сердце, кроме кровной мести, ради осуществления которой он готов выбрать любое средство. Чувства его не глубоки. Недаром Гамлет не придает большого значения стенаниям Лаэрта над могилой Офелии. В общей картине произведения Гамлет и Лаэрт противопоставлены друг другу. Не понимает Гамлета и Гертруда, хотя она по-своему и любит его. Выслушав упреки Гамлета и как будто согласившись с ним, Гертруда все же не порывает с Клавдием. Об убийстве своего первого мужа Гертруда, конечно, ничего не знала. («Убийство короля?» – с недоумением повторяет она слова упрекающего ее Гамлета). И лишь в конце трагедии, вдруг догадавшись о чудовищной правде, Гертруда выпивает отравленное вино.

Женские образы в трагедии «Гамлет» играют основополагающую роль.

В этой трагедии Шекспира горе, которое испытывает герой, вызвано поспешным браком его матери. Для неё специально предназначены строки, произносимые актером, игравшим королеву.

Предательству не жить в моей груди.

Второй супруг проклятие и стыд!

Второй – для тех, кем первый был убит…

Тех, кто в замужество вступает вновь,

Влечет одна корысть, а не любовь;

И мертвого я умерщвлю опять,

Когда другому дам себя обнять.

[3, с. 12]

Критики спорят, какие шестнадцать строк вставил Гамлет в текст «Убийство Гонзаго». Вероятнее всего те, в которых содержатся прямые упрёки матери. Но независимо от того насколько верно это предположение, Гамлет, после того как прозвучали приведенные здесь слова старинной пьесы, спрашивает мать: «Сударыня, как вам нравится эта пьеса?» - и слышит в ответ сдержанные, но достаточно значительные слова, соответствующие нынешнему положению Гертруды: «Эта женщина слишком щедра на уверения, по-моему» [3, с. 36].

Можно спросить, почему Гамлет раньше ничего не говорил матери? Он ждал часа, когда будет уверен в преступлении Клавдия. Теперь, Гамлет открывает ей, что она – жена того, кто убил её мужа. Когда Гертруда упрекает сына за то, что он совершил «кровавый и шальной поступок», убив Полония, Гамлет отвечает:

Немного хуже, чем в грехе проклятом

Убив царя венчаться с царским братом.

[3, с. 29]

Но Гамлет не может обвинять мать в смерти её мужа, так как он знает, кто был убийцей. Однако если раньше Гамлет видел только измену матери, теперь она запятнана браком с убийцей мужа. Гамлет ставит в один преступный ряд убийство им Полония, злодеяние Клавдия, измену матери.

Следует обратить внимание на то, как произносит Гамлет свои обращения к матери. Надо вслушаться в интонацию его тирад:

Рук не ломайте. Тише! Я хочу

Ломать вам сердце; я его сломаю,

Когда оно доступно проницанью,

Когда оно проклятою привычкой

Насквозь не закалилось против чувств.

[3, с. 36]

По словам Гамлета, Гертруда совершила такое дело,

Которое пятнает лик стыда,

Зовёт невинностью лгуньей, на челе

Святой любви сменяет розу язвой;

Преображает брачные обеты

В посулы игрока; такое дело.

Которое из плоти договоров

Изъемлет душу, веру превращает

В смешенье слов; лицо небес горит;

И эта крепь и плотная громада

С унылым взором, как перед судом,

Скорбит о нём.

[3, с. 25]

Последние три строки требуют разъяснения: «крепью и плотной громадой» Гамлет называет Землю. В конце речи Гамлет упоминает небеса.

Гамлет не просто осыпает упрёками мать. Речь идет о чём-то большем. Здесь надо вспомнить то, что было сказано выше о широте взглядов Шекспира, у которого каждая трагедия связана со всем миропорядком.

Обвиняя мать, Гамлет говорит о том, что её измена есть прямое нарушение нравственности. Оно равносильно другим подобным нарушениям: посрамлению скромности, лицемерному попранию невинности; таковы пороки частной жизни, но подобное же происходит; когда нарушаются договоры и взамен религии ограничиваются служением ей лишь на словах. Поведение Гертруды приравнено Гамлетом к тем нарушениям мирового порядка, которые заставляют содрогаться всю Землю, а небеса покрывают краской стыда за человечество. Таков поистине масштабный смысл речей Гамлета.

Полная риторики речь принца пылает истинным гневом, в ней нет и следа слабости, обычно приписываемой ему. С матерью говорит ни сын, а судья, обвиняющий её именем небес и всех законов земной жизни.

Гамлету можно предъявить упрек, что он берёт на себя слишком много. Вспомним, однако, его слова: он бич и исполнитель высшей воли. Не забудем также один из законов шекспировской драмы. Речи Гамлета здесь – больше, чем его личное мнение. В них выражена оценка второго брака Гертруды с точки зрения высших законов естественной нравственности. Драматургом, таким образом, возложена на Гамлета миссия быть защитником основ общечеловеческой морали.

Весь тон беседы Гамлета с матерью отличается жестокостью. Появление Призрака усиливает его жажду мести. Но теперь осуществлению её препятствует отправка в Англию. Подозревая подвох со стороны короля, Гамлет выражает уверенность, что может устранить опасность. Размышляющий Гамлет, уступает место действенному Гамлету.

Особое место в общей картине произведения занимает Офелия. Она, сама того не сознавая, становится оружием в руках злейших врагов любимого ею человека. Судьба Офелии несчастнее судьбы Джульетты и Дездемоны, которые все же имели свой краткий срок счастья. Офелия сама называет себя «беднейшей из женщин».

Если образ матери вызывает у Гамлета чувство жестокости, то образ Офелии вызывает в нём чувство любви.

Образ Офелии – один из ярчайших примеров драматургического мастерства Шекспира. Она произносит всего 158 строк стихотворного и прозаического текста. В эти полтораста строк Шекспир сумел вместить целую девичью жизнь.

Гамлет любит Офелию, кроткую дочь царедворца Полония. Девушка эта отличается от других героинь Шекспира, для которых характерна решимость, готовность бороться за своё счастье: покорность отцу остаётся главной чертой её характера. Отчасти это объясняется тем, что она видит в отце союзника: он хотел её брака с принцем.

Офелия изображена в её отношениях с братом, отцом, Гамлетом. Но личная жизнь героини с самого начала оказывается крепко скованной нравами королевского дворца.

«Мне сообщили, будто очень часто», - говорит Полоний дочери, - Гамлет «стал с тобой делить досуг свой» [3, с. 39]. Полонию донесли о встречах принца с его дочерью. Он шпионит за нею, как и за сыном, и вот в такой атмосфере возникает любовь Офелии к Гамлету. Этому чувству сразу же пытаются воспрепятствовать.

Любовь Офелии – её беда. Хотя её отец приближенный короля, его министр, тем не менее она не королевской крови и поэтому не ровня своему возлюбленному. Это на все лады твердят её и брат и отец.

С первого же появления Офелии обозначен главный конфликт её судьбы: отец и брат требуют от неё отказаться от любви к Гамлету.

«Я буду вам послушна, господин мой», - отвечает Офелия Полонию [3, с. 39]. Так сразу обнаруживается отсутствие у неё воли и самостоятельности. Офелия перестаёт принимать письма Гамлета и не допускает его к себе. С такой же покорностью она соглашается встретиться с Гамлетом, зная, что их беседу будут подслушивать король и Полоний.

В трагедии нет ни одной любовной сцены между Гамлетом и Офелией. Но есть сцена их разрыва. Она полна потрясающего драматизма.

Заканчивая раздумья, выраженные в монологе «быть иль не быть», Гамлет замечает молящуюся Офелию, он сразу же надевает маску безумного. Офелия хочет вернуть Гамлету подарки, полученные от него. Гамлет возражает: «я не дарил вам ничего». Ответ Офелии раскрывает кое-что об их прошлых отношениях:

Нет, принц мой, вы дарили; и слова,

Дышавшие так сладко, что вдвойне

Был ценен дар…

[3, с. 37]

Офелия говорит, что Гамлет перестал быть добрым, обходительным и стал неприветливым, недобрым. Гамлет обращается с ней грубо и озлобленно. Он сбивает её с толку признаваясь: «Я вас любил когда-то» и тут же опровергая себя: «Напрасно вы мне верили… я не любил вас» [3, с. 58].

Гамлет обрушивает на Офелию поток обвинений против женщин. Их красота не имеет ничего общего с добродетелью – мысль, отвергающая одно из положений гуманизма, утверждавшего единство этического и эстетического, добра и красоты. Мир таков, что даже если женщина добродетельна, ей не избежать клеветы. Обрушивается Гамлет и на поддельную красоту: «…бог дал вам одно лицо, а вы себе делаете другое; вы приплясываете, вы припрыгиваете, и щебечите, и даете прозвища божьим созданиям, и свое беспутство выдаёте за неведение. Нет, с меня довольно, это свело меня с ума» [3, с. 54]. Осуждение женщин началось с матери.

Выпады против женщин не оторваны от общего отрицательного отношения Гамлета к обществу. Настойчивые советы Офелии уйти в монастырь связаны с глубоким убеждением принца об испорченности мира. Осуждая женщин, Гамлет не забывает и про сильный пол: «Все мы – отпетые плуты; никому из нас не верь» [3, с. 55].

Офелия отнюдь не простушка. Она не глупа, как можно судить по её остроумному ответу на советы брата отказаться от Гамлета:

Не будь как грешный пастырь, что другим

Указывает к небу путь тернистый,

А сам, беспечный и пустой гуляка,

Идёт цветущею тропой успех.

[3, с. 31]

Это не только отпор брату, но и намёк на то, каков он сам. Она понимает его натуру. Второй раз она обнаруживает свой ум, вспоминая, каким был Гамлет до того, как лишился рассудка. Последняя встреча Гамлета с Офелией происходит в вечер представления «Убийства Гонзаго». Гамлет перед началом спектакля усаживается у её ног. Он говорит с ней резко, доходя до неприличия. Офелия терпеливо сносит все, уверенная в его безумии.

После этой сцены мы долго не видим Офелии. За это время Гамлет убивает её отца. Появляется она перед нами уже потерявшей рассудок.

В трагедии изображено два вида сумасшествия: мнимое у Гамлета и подлинное у Офелии. Этим подчёркивается ещё раз, что Гамлет отнюдь не лишился рассудка. Потеряла его Офелия. Она пережила два потрясения. Первым была потеря любимого и его сумасшествие, вторым – смерть отца, убитого её возлюбленным. Её ум не смог вместить того, что человек, которого она так любила, оказался убийцей отца.

В шекспировском театре безумие служило поводом для смеха публики. Однако сцена сумасшествия Офелии написана так, что трудно вообразить даже самую грубую и необразованную публику смеющейся над несчастьем бедной девушки. Поведение Офелии вызывает жалость. Думается, и зрители шекспировского театра проникались сочувствием к несчастной героине.

Кто не может почувствовать её горя, когда она произносит: «Надо быть терпеливой; но я не могу не плакать, когда подумаю, что они положили его в холодную землю» [3, с. 50].

В безумии Офелии есть своя «последовательность» идеи. Первая, естественно, ужас оттого, что она лишилась отца. Это звучит в песенке, которую она поёт:

Ах, он умер, госпожа,

Он – холодный прах;

В головах зелёный дёрн;

Камешек в ногах.

[3, с. 40]

Вторая мысль – о её растоптанной любви. Она поёт песенку о Валентиновом дне, когда встречаются юноши и девушки и начинается любовь между ними; поёт, однако, не о невинной любви, а о том, как мужчины обманывают девушек.

Третий мотив: «мир лукав» и люди нуждаются в том, чтобы их умиротворили. С этой целью она и раздаёт цветы: «Вот розмарин, это для воспоминания,.. а вот троицын цвет,.. это для дум», «вот рута для вас; и для меня тоже; её зовут травой благодати..» [3, с. 28].

И как финальный аккорд снова мысли об отце:

И он не вернётся к нам?

И он не вернётся к нам?

Нет, его уже нет.

Он покинул свет…

[3, с. 40]

Подобно тому, как память о покойном короле веет над всей трагедией, так и Офелия не уходит из памяти ещё достаточно долго. Мы слышим поэтический рассказ о том, как она умерла; примечательно, что перед смертью она продолжала петь и необыкновенно красиво ушла из жизни. Этот последний поэтический штрих чрезвычайно важен для завершения поэтического образа Офелии.

Наконец, у её развёрстой могилы мы слышим признание Гамлета, что он любил её, как сорок тысяч братьев любить не могут! Вот почему сцены, где Гамлет отвергает Офелию, проникнуты особым драматизмом. Жестокие слова, которые он говорит ей, даются ему с трудом, он произносит их с отчаянием, ибо, любя её, сознаёт, что она стала орудием его врага против него и для осуществления мести надо отказаться от любви. Гамлет страдает оттого, что вынужден причинять боль Офелии и, подавляя жалость, беспощаден в своём осуждении женщин. Примечательно, однако, то, что лично её он ни в чём не винит и не шутя советует ей уйти из порочного мира в монастырь.

Заметим, что, как ни разны они по натуре, потрясение они переживают одно и то же. Для Офелии, как и для Гамлета, величайшим горем является смерть, точнее убийство, отца!

Отношения Офелии и Гамлета образуют как бы самостоятельную драму в рамках великой трагедии. До «Гамлета» Шекспир изобразил в «Ромео и Джульетте» великую любовь, окончившуюся трагически из-за того, что кровная месть, разделявшая семейства Монтекки и Капулетти, мешала соединению двух любящих сердец. Но в отношениях между двумя веронскими возлюбленными ничего трагического не было. Их отношения были гармоничными, в «Гамлете» отношения между любящими разрушаются. Здесь тоже, но по-иному, месть оказывается препятствием для единения принца и любимой им девушки. В «Гамлете» изображена трагедия отказа от любви. При этом роковую роль для любящих играют их отцы. Офелии отец приказывает порвать с Гамлетом, Гамлет рвёт с Офелией, чтобы всего себя отдать мести за отца.

Двуличен отец Офелии - Полоний. Он любит прикинуться болтливым простаком, но не в меньшей степени любит подглядывать и подслушивать. За краснобайством Озрика скрыто коварство. Не случайно Клавдий посылает именно Озрика звать Гамлета на поединок, исход которого заранее предрешен. Озрик – судья на поединке, и он знал, что оружие Лаэрта отравлено. В конце трагедии Озрик, который готов служить любому господину, торжественно сообщает о приближении Фортинбраса. Озрик – типичный представитель придворной среды.

Преступный Клавдий, главный враг Гамлета, - не откровенный «злодей» из мелодрамы. Он коварен и лукав. «Можно улыбаться, улыбаться и быть мерзавцем», - говорит о нем Гамлет [3, с. 31]. Клавдий сумел приворожить Гертруду, он в своих целях искусно руководит Лаэртом. «Играя в благодушие, он называет Гамлета сыном, сам, вероятно, иронизируя в душе. Временами на Клавдия находит «покаянное» настроение, но не очень глубокое» [12, с. 61]. Это с одной стороны.

Клавдий — макиавеллист, гениальное воплощение идей, заложенных в трактате «Государь», где, например, сказано: «Сохраняют благополучие те, чей образ действий отвечает особенностям времени» [15, с. 67]. Клавдий злодей ренессансный, и его «образ действий» строится на воле, энергии и хитрости и направлен на сохранение целостности государства. Гамлет, в своей жажде справедливости, упустил из виду Фортинбраса, желавшего прибрать Данию к рукам. Фортинбрас — враг отца Гамлета, претендует на датскую территорию и после смерти всех героев трагедии получает ее без всяких усилий. Таким образом, Клавдий, с другой стороны, играет даже положительную роль, если рассматривать его с государственной точки зрения. «Жестокость применена хорошо в тех случаях, <...> когда ее проявляют сразу и по соображениям безопасности» [3, с. 53] — для этого прототипом Клавдия Фенгоном и была придумана история с покушением короля на жизнь жены. Слова Клавдия — одно, поступки — другое, мысли — третье. Клавдий на словах медоточив и благостен, на деле — коварен. Он остался бы победителем, если бы вспомнил еще одно замечание Макиавелли: «всякий, кому не дорога жизнь, может совершить покушение на государя, так что нет верного способа избежать гибели от руки человека одержимого» [15, с. 67].

Именно таким человеком был Гамлет: желание возмездия приобрело над ним такую силу, что у Клавдия не было никаких шансов на спасение.

Таким образом, Гамлет Шекспира – это не примитивный «мститель», который описан во всех предшествовавших его пьесе интерпретациях этого сюжета, и та раздвоенность, те комплексы, те мучительные раздумья, та трагическая неразрешимость и безысходность его ситуации (ситуации-капкана, ситуации-«мышеловки», ибо не только и не столько Клавдий попадает в «мышеловку», но, несомненно, в первую очередь сам Гамлет), что видятся в его судьбе, — они, безусловно, были заложены, «запрограммированы» его создателем. Странный парадокс этого характера заключается в том, что, описав его, казалось бы, предельно достоверно, Шекспир тем не менее, как выяснилось с течением лет, создал замечательную, по-своему уникальную и универсальную схему, некую модель, которую каждый — «рожденный с умом и талантом» — волен заполнять собственным содержанием. Отсюда не имеющая аналогов во всей истории мирового театра множественность интерпретаций, подчас взаимоисключающих, но все равно в чем-то главном, как правило, сохраняющих верность шекспировскому духу, хотя подчас отнюдь не «букве». Отсюда такая множественность, такая неисчерпаемость «гамлетовских мотивов» в произведениях писателей и поэтов самых разных эпох и стран. Но об этом речь пойдет в следующих главах, где мы предпримем попытку проследить эволюцию взглядов критиков и актеров на знаменитую пьесу Шекспира.

ГЛАВА II. Трагедия В. Шекспира «Гамлет» в оценке критиков

2.1. Интерпретация трагедии «Гамлет» В. Шекспира в различные культурно-исторические эпохи

В разные эпохи шекспировский «Гамлет» воспринимался по-разному.

Во время жизни Шекспира его трагедия «Гамлет» получила огромную поддержку со стороны не только средних и низших слоев населения, но и со стороны аристократической молодежи того времени. Но вследствие политических событий в Англии пьесы писателя, в том числе и «Гамлет», отошли на задний план. Шекспировские спектакли, в том числе и «Гамлет», возобновились в начале 60-х годов XVII в., уже в эпоху Реставрации. В 1709 г. Роу публикует биографию Шекспира и новое собрание его пьес, что является вехой, несмотря на все несовершенство издания и неточности в нем.

Когда Гулливер у Свифта, посетив одну из небывалых стран, стал вызывать тени величайших деятелей прошлого, то из поэтов в толпе комментаторов первыми перед ним выступили Гомер и Вергилий. Гулливер рассказывает далее, что он увидел и наиболее прославленных своих соотечественников, умерших более или менее недавно. Имена здесь не названы. Если в таком фантастическом параде Шекспир оказался не пропущен, то и он должен был явиться не в одиночестве, а сопровождаемый достаточно многочисленными к тому времени почитателями. Известно, например, как поклонялся Шекспиру современник и приятель Свифта поэт Александр Поп, который, следом за Роу и споря с ним, выпустил свое издание Шекспира. Существенно, что фигура Шекспира начинает вырисовываться во весь рост в ту пору, когда английская литература вновь переживает век величия и рядом с Гамлетом в галерее исторических образов подымаются Робинзон и Гулливер, а также возникает «Джон Буль» — нарицательное наименование англичанина; когда у многих выдающихся людей мысль об Англии и англичанах как нации стремится к цельности, что было характерно и для шекспировской эпохи. В 1769 г. великий английский актер Дэвид Гаррик устроил в Стрэтфорде первое шекспировское празднество. С тех пор родной город Шекспира стал местом паломничества.

В конце XVII столетия, а следом за тем в век Просвещения Шекспир был подчинен дидактическому складу литературы или, во всяком случае, приспособлен к нему. Шекспира для сцены переделывали. Теофилиус Сиббер в «Сочинениях на театральные темы» (1756) писал о Дэвиде Гаррике: «Да явится призрак Шекспира, да обрушит он гнев свой на Погубителя Поэзии, который постыдно кромсает, калечит и выхолащивает его пьесы» [28, с. 125].

Теофилиус Сиббер — педант и посредственность, особенно рядом с Гарриком, однако его мнение, хотя и угловато выражено, не столь уже превратно. По крайней мере, Сиббер справедливо отметил, что прославленный трагик в шекспировских спектаклях играет не совсем Шекспира, а иногда совсем не Шекспира.

«Гамлета» Шекспира в XVII веке не только переделывали в соответствии с канонами классицизма, но и стремились толковать его в соответствии с теми же канонами, даже если и оставляли текст нетронутым.

Не менее решительно обошелся с трагедией и век романтизма, хотя, казалось бы, романтики только восстановили после классицистских искажений «истинного Гамлета». Во всяком случае, они сами признавали за собой эту заслугу. Да, текст оставался нетронутым. И тем не менее романтический «Гамлет» был весьма относительно шекспировским, а больше — принцип, формула, программа. Одно слово — «Шекспир», и оно понималось тогда весьма общо, слишком далеко от имени творца, давшего название самому принципу. Иногда даже и независимо собственно от Шекспира. Было несколько крупных законодателей — знатоков Шекспира, из рук которых принято было доверительно получать английского драматурга. Толкование, предложенное, например, немецкими романтиками, было слишком последовательно, выразительно и потому так влиятельно, что немного нашлось по всей Европе и в России индивидуальностей, способных оказать сопротивление инерции этого толкования, да и нуждавшихся в сопротивлении. Зачем? То был в самом деле некий «Гамлет», в своем роде законченный, удовлетворявший будто бы многим требованиям, и, прежде всего, главному среди них — современности.

Вокруг Шекспира на протяжении XIX в. группируются, как всегда крупнейшие имена. О том, насколько много сделано для понимания шекспировского творчества Гете, братьями Шлегелями, Тиком, Гегелем в Германии, С.Т. Кольриджем в Англии, Стендалем и Гюго во Франции, у нас Белинским, Герценом, Тургеневым, не говоря уже о блистательной плеяде актеров, которыми так счастливо одарен оказался в XIX веке чуть не каждый народ, свидетельствует хотя бы тот факт, что магнетизм точек зрений этой эпохи сохраняет свою мощь и сейчас. Это воздействие слишком богато и благотворно, чтобы от него отказываться или делать попытку механически освободиться. И все же в громадном опыте, в ценнейшем наследии некоторые приемы и результаты толкования находятся в противоречии с самим Шекспиром.

В XIX веке «принято различать в интерпретациях «Гамлета» два противоположных подхода – “субъективный” и “объективный”» [52, с. 139]. В первом случае причину медлительности Гамлета усматривали в самом герое (в его характере, моральных, религиозных, философских принципах, а то и в подсознательном – при психоаналитическом объяснении). Наиболее значительная – при таком подходе – романтическая теория «рефлектированного» Гамлета, восходящего к А.-В. Шлегелю и Кольриджу, усматривающие ключ к трагедии в восклицании героя: «Так трусами нас делает сознанье». А.-В. Шлегель уподоблял «Гамлета» уравнению с иррациональным корнем, «где некая часть неизвестного не может быть выражена числом рациональным, всегда остается неустановленной. История толкований «Гамлета» наводит скорее на сравнение с неопределенным уравнением» [52, с. 139].

Об односторонности романтической теории свидетельствует, однако, слишком многое: эпизоды с Призраком, «мышеловка», убийство Полония, поведение Гамлета на корабле, но более всего финальная сцена, отнюдь не показывают «романтическую» (в немецком понимании начала XIX века) натуру, чисто теоретически, неспособной к действию, «разъединенную рефлексией».

Вообще, основные шекспировские персонажи поднялись высоко, как и подобает романтическим героям, над миром и толпой. В результате исчезли психологические подробности их внешнего и внутреннего облика, тщательно выписанные Шекспиром. Упростился душевный разбор, которому подвергал их Шекспир.

Инерция романтического «Шекспира» действует до сих пор. Варьируются оттенки, однако опорные пункты в понимании шекспировских пьес остаются такими, как учредили их где-то на рубеже XVIII и XIX в.

Реакцией на все концепции «практически слабого Гамлета» является еще с середины XIX века теории, ставящего акцент на объективных условиях, в которых выступает деятельный, подобно героям всех других трагедий Шекспира, герой. Подкреплением для концепции «сильного Гамлета» - помимо перечисленных выше поступков Гамлета – служит другое восклицание героя, что для выполнения мести у него «есть причина, воля, мощь и средства» [3, с. 22]. Медлительность мотивировалась тогда (например, в интерпретации К. Вердера), «трудностью для Гамлета доказать перед всем миром вину убийцы» - его сочли бы сумасшедшим, если бы он согласился на свидетельство Призрака. Недостаточность «объективной» теории еще более несомненна: Гамлет – также подобно другим трагедийным героям – никогда не жалуется на техническую трудность выполнения дома, а корит лишь себя и «время».

Также от романтиков пошли существенные аберрации в восприятии Шекспира. Так, Гамлет — неряшливый, располневший, строптивый молодой человек — превратился раз и навсегда в «изящного и нежного принца», каким по шекспировскому тексту должен быть не Гамлет вовсе, а Фортинбрас — совершенно другой персонаж, другой характер и тип.

Вопрос, разумеется, не в том, чтобы Гамлет был непременно толст. Почему полнота и его облике упорно подвергается купюре, — вот что важно. «Вы разрушаете все мои представления вашим тучным Гамлетом!» — говорится у Гете. И этим смещения не исчерпываются. Почему В.И. Немирович-Данченко, разбирая характер Гамлета, считал его «первым гуманистом»? Историческая суть трагедии состоит как раз в обратном: Шекспир показал кризис гуманистической «меры вещей», и его Гамлет раньше других перестает, хотя бы отчасти, быть гуманистом, возвращаясь к средневековой «совести». Почему вообще Гамлет раз и навсегда сделался «первым», «одиноким», «единственным», «лучшим из людей», стал чудом и исключением, между тем как, по свидетельству современника, в шекспировские времена было «полным-полно Гамлетов»?

Афористически удачная формула Гете «слабость воли при сознании долга» сделалась, по словам Белинского, «каким-то общим местом, которое всякий повторяет по-своему» [17, с. 257]. От Гете унаследовали формулу, которая была высказан великим немецким писателем в его романе «Годы учения Вильгельма Мейстера». Гете рассматривал трагедию как чисто психологическую. В характере Гамлета подчеркивалась слабость воли, которая не соттветсвует возложенному на него великому деянию. Что касается формул, но трагедию Гамлета можно определить не только гетевским, но и многими другими афоризмами, потому что принц только тем и занимается, что в пору «учения» и духовных блужданий перебирает прописные истины.

Слова, слова, слова...

В период реализма особую роль в восприятии «Гамлета» стали играть русские писатели и поэты. Именно в России начал складываться распространенный впоследствии термин «гамлетизм».

Первым, кто написал объемную работу о «Гамлете» был В.Г. Белинский. Свои взгляды на «Гамлета» он выразил в статье «”Гамлет”, трагедия Шекспира. Мочалов в роли Гамлета» (1838). Согласно мнению В.Г. Белинского, Гамлет побеждает слабость своей воли, и поэтому главная идея трагедии не слабость воли, а «идея распадения вследствие сомнения», противоречие между мечтами о жизни и самой жизнью, между идеалом и действительностью. Внутренний мир Гамлета Белинский рассматривал в становлении. Слабость воли, таким образом, расценивалась как один из моментов духовного развития Гамлета, человека сильного от природы. Используя образ Гамлета для характеристики трагического положения мыслящих людей России 30-х гг. XIX в., Белинский подверг критике рефлексию, которая разрушала целостность деятельной личности. Белинский говорил о «переходе в возмужалость», об «эпохе распадения», однако невольно смотрел на Гамлета, как на идеального героя.

«Бесконечность» измерений смысла шекспировской трагедии, которыми, кстати, пользовался и Белинский [17, с. 255], приводила в толковании характера главного действующего лица к чрезмерной психологической безликости. Любопытно в этом отношении впечатление очевидца игры Мочалова и современника В.Г. Белинского — П.В. Анненкова. Он отмечал в своих «Воспоминаниях» по поводу статьи В.Г. Белинского, что Гамлет под пером критика «преобразился в представителя любимого философского понятия, в олицетворение известной формулы» [10, с. 166]. Анненков, конечно, далеко не объективный, особенно в отношении Белинского, авторитет. Но поиски «формулы» были у великого критика действительно заметны.

Другой русский писатель и критик И.С. Тургенев в 60-е гг. XIX в. обращался к образу Гамлета для того, чтобы дать социально-психологическую и политическую оценку «гамлетизму», «лишних людей». В статье «Гамлет и Дон Кихот» (1860) Тургенев представляет Гамлета эгоистом, скептиком, который во всем сомневается, ни во что не верит и потому не способен к делу. В отличие от Гамлета Дон Кихот – в трактовке Тургенева – «энтузиаст, служитель идеи, который верит в истину и борется за нее» [59, с. 550]. Тургенев пишет о том, что у Гамлета мысль и воля находятся в трагическом разрыве; Гамлет – мыслящий человек, но безвольный, Дон Кихот – волевой энтузиаст, но полубезумный; если Гамлет бесполезен массе, то Дон Кихот вдохновляет народ на дело. В то же время Тургенев признает, что Гамлет близок Дон Кихоту своей непримиримостью ко злу, что люди воспринимают от Гамлета «семена-мысли и разносят их по всему миру».

Также русские писатели с отличительной пунктуальностью подмечали внешнюю характерность Гамлета — «тучен и задыхается». На эту особенность обратил внимание А.И. Герцен [29, с. 213], о ней говорил в знаменитой лекции И.С. Тургенев [59, с. 556]. Казалось бы деталь, но в ней проявляется неотъемлемое своеобразие фигуры Гамлета, передать которое не только тогда, но и до сих пор серьезно не решился ни один постановщик или исполнитель. Шекспироведы же обычно упоминают об этой детали, как о парадоксальном несоответствии, чуть ли не об оговорке Шекспира. Ибо «тучность и одышка» мешают созданию образа Гамлета — «идеального героя». В этом невольном искажении, начинающемся будто бы с мелочи, но касающемся самой сути, и сказалась цепкость нормативных традиций.

ХХ век привнес новые веяния в трактовку трагедии Шекспира.

В формуле «Шекспир — наш современник» самому Шекспиру чаще отводится пассивная роль — быть похожим на сегодняшний день¹. В течение первых десятилетий ХХ века такой взгляд особенно утвердился. К тому были некоторые общелитературные, общеидеологические предпосылки. Если Ромен Роллан писал: «Когда мы возвращаемся к произведениям прошлого..., то это не прошлое воскресает в нас; это мы сами отбрасываем в прошлое свою тень — наши желания, наши вопросы, наш порядок и наше смятение» [35, с. 131],— так это была еще одна постановка вопроса, которым в ту пору постоянно и на различных языках задавались.

Одним из первых советских истолкователей Шекспира был А. В. Луначарский. Еще в ранней, дореволюционной своей работе о «Гамлете», вошедшей в цикл очерков «Перед лицом рока. К философии трагедии», он обращался именно к специфике трагического у Шекспира. Луначарский извлекал уроки деятельно-бодрого, героического жизнечувствия из трагедии, традиционно трактовавшейся как драма рефлектирующего сознания: «Над нами царит рок. Нет пользы в бесплодных размышлениях - человек рожден, чтобы действовать, он должен создавать для себя обстановку борьбы и подвига, иначе он - животное; но это не значит отдаваться слепому гневу, закрывать глаза, затыкать уши и идти, куда толкают; это значит быть полководцем, стратегом, маэстро жизни... Это трудно, страшно трудно, - но такова задача. Быть может, ты погибнешь, не разрешив ее вовремя, - но сделай, что ты можешь, умри с честью и передай опыт твоей жизни братьям-людям. Вот мораль "Гамлета"» [43, с. 86.].

В Великобритании же в этот период над проблемой «Гамлета» задумался один из виднейших шекспироведов начала ХХ века – А. Фриче, который при анализе социально-идеологической подпочвы трагедии о принце датском К. Фриче высказывает соображения, отчасти корректирующие «вульгарность» его социологизма и небезынтересные сами по себе. Причины гамлетовской раздвоенности мысли, его скепсиса и пессимизма исследуются на разных уровнях. Одно из последствий общего упадка аристократии К. Фриче усматривает в том, что в шекспировской Англии «часть феодального дворянства переживала сама существенную трансформацию, превращаясь из военно-землевладельческой касты до известной степени в интеллигенцию». «Гамлет, разумеется, не интеллигент в том смысле, что живет литературным трудом... Но самая фигура этого принца, предпочитающего двору университет, погруженного в книги и размышления, в литературу и философию, создана писателем, который находился на пути превращения из феодала в интеллигента» [35, с. 88, 90]. Из этой социальной двойственности вытекала неопределенность идеологическая. Гамлет не находит твердой позиции в борьбе между архаичными религиозными представлениями и новыми философскими веяниями эпохи - религиозным пантеизмом в духе Джордано Бруно или скептическим эпикурейством Монтеня. Эти колебания у Гамлета осложняются весьма актуальным для Англии рубежа XVI-XVII вв. противоборством католической и протестантской доктрин внутри самого церковного учения. «Гамлет остается по существу в рамках традиционного религиозного мировоззрения... Колеблясь между католическим и протестантским верованием, он также нерешительно колеблется между идеалистической и пантеистически-материалистической концепцией мира... Эта религиозная и философская раздвоенность Гамлета есть лишь иная сторона его социальной раздвоенности, и из осложненной раздвоенностью мысли и бьет родник его пессимистического отношения к жизни...» [35, с. 94].

Однако для нас самое важное в работе К. Фриче - не «социологические» упрощения, с одной стороны, и не отдельные плодотворные догадки - с другой. Основное - это стремление объяснить сущность шекспировского творчества грандиозными историческими сдвигами эпохи, разрушением старого феодального уклада и становлением идущего ему на смену уклада буржуазного. В этом немалая заслуга Фриче, сколь бы спорные выводы из этого положения ни извлекал он сам.

Точке зрения Фриче на трагедию близко мнение другого исследователя ХХ века В. Кеменова. В. Кеменов видит величайшее достижение трагедии о Гамлете в ее необычайном реализме. Сами же герои Шекспира не осознают предрешенности своей гибели. Единственное исключение здесь - Гамлет. «Гамлет - единственный трагический герой Шекспира, осознавший свою трагическую обреченность, ее неизбежность, вытекающую не из частных причин, а из основных условий современной ему жизни. Поэтому в "Гамлете" трагедия Шекспира впервые осознает себя как трагедия. Поэтому "Гамлет" - величайшее произведение Шекспира, венец его творчества... в "Гамлете" центр тяжести трагической коллизии перенесен в столкновения во внутреннем мире самого Гамлета, мучительно решающего самые основные и величественные вопросы бытия и человечества и не могущего найти выхода, ибо сама окружающая его жизнь в то время не давала такого выхода. В "Гамлете" выражена трагедия гуманизма Ренессанса... вынужденного на каждом шагу наблюдать... как... расцветающий гармонический человек эпохи Ренессанса становится жертвой не только враждебных ему внешних причин и обстоятельств, но и внутренней эгоистической червоточины, развивающейся в нем самом» [52, с. 140].

Одну из самых оригинальных точек зрения высказал выдающийся психолог Л.С. Выготский в «Психологии искусства» (1925) [60]. По-новому поняв критику Шекспира в статье Л.Н. Толстого «О Шекспире и о драме» [61], Выготский предположил, что Гамлет не наделен характером, а является функцией действия трагедии. Тем самым психолог подчеркнул, что Шекспир — представитель старой литературы, не знавшей еще характера как способа обрисовки человека в словесном искусстве.

Л.С. Выготский, в своей работе «Трагедия о Гамлете, принце датском, В. Шекспира», считает, что «Гамлет» - самая непонятная и загадочная трагедия, необъяснимая и таинственная в самой сущности своей, которая навеки останется неуловимой. Все в ней имеет два смысла - один видимый и простой, другой - необычный и глубокий.

Л.С. Выготский видел в двойном убийстве короля (шпагой и ядом) завершение двух разных сюжетных линий, развивающихся через образ Гамлета (этой функции сюжета).

Мнение английского критика Т.С. Элиота кардинально отличается от мнения великого психолога. В критической статье «Гамлет и его проблемы» он пишет, что неудача критиков с интерпретацией «Гамлета» объяснялась тем, что они игнорировали очевидное: «Гамлет» - это напластование, он представляет собой усилие нескольких драматургов, каждый из которых перерабатывал по-своему созданное предшественниками. Нам известно о существовании более ранней пьесы Томаса Кида, мотивом пьесы была просто месть; то, что Гамлет медлит с отмщением, объяснялось, единственно трудностью убить монарха, окруженного стражей; и «сумасшествие» Гамлета было инсценировано с целью избегнуть подозрений. Элиот считает, что пьеса - художественная неудача драматурга, в ней нет чистоты художественной отделки, мысль автора местами не прояснена.

В статье Б. Макэлроя «Око разума» высказывается мысль, что опасность, иллюзорность и загнивание - таковы проблемы жизни в гамлетовском мире, сложные проблемы, к решению которых все персонажи, кроме принца, пытаются подойти упрощенно. Гамлет, встретившийся со злом, не отрекается от мира, хотя подвергает его самым неистовым нападкам, которые только есть у него в запасе, только бы сделать его соответствующим своим оценкам.

В своей работе «Гамлет» Шекспира в контексте эпохи" Э.Ю. Соловьев считает, что все действия пьесы разворачиваются как бы на поле приостановленного сражения, где разлагаются трупы, умирают раненые и сходят с ума оставшиеся в живых.

Вторая половина ХХ века была богата и на театральные и кинематографические постановки «Гамлета», а также на литературоведческие исследования. Вышедшее в середине 60-х гг. ХХ века исследование убедительно показывает это на примере «Гамлета» и истории его постановок от прошлого к ХХ веку [63]. В галерее Гамлетов за полтораста лет пылкие и меланхолические, философствующие и действующие Гамлеты сменяют один другого, спорят, даже ниспровергают друг друга, а все-таки, хотя бы потому, что им надо спорить, они говорят между собой на одном языке. Имеется в виду, конечно, не текст трагедии, но «язык», система ее толкования. Этот «язык», эта система оказывается, как ни странно, единой от Гете до... Горгонова, гротескного Гамлета в театре им. Вахтангова (1932).

Одна из ярких работ 60-х гг. Н. Чушкина «Гамлет—Качалов. На путях к героическому театру. Из сценической истории «Гамлета» Шекспира», в которой исследование направлено на изучение характера Гамлета через постановки трагедии на сцене. Автор книги поставил рядом двух различных Гамлетов [63, с. 221, 222]: похудевший, возвышенный Гамлет-поэт в исполнении Вильгейма Мейстера (это он, сойдя со страниц гетевского романа, стал в XIX в. образцом, идолом, именно ему поклонялись или же низвергали его) — и тут же толстенький бойкий молодой человек, который, жонглируя короной, прикидывает: «Быть или не быть?» Контраст, с первого взгляда ошеломляющий, затем понемногу тускнеет, становится видно, что шекспировский герой без полноты и одышки или же лишенный философического ореола — два облика, два полюса, замыкающие один мир. А в этих пределах располагаются уже оттенки и варианты — грубое или утонченнее, проще или более возвышенно, поэт или воин, героический боец или, напротив, надломленная натура. Как если бы некоему больному прикладывали к голове то жар, то холод, из лекарств давали то возбуждающее, то валерьянку, между тем как ему требовалось, скажем, ампутировать ногу. Такое сравнение, конечно; получается хромым, но ведь в самом деле, у Шекспира-то в облике Гамлета нет «или». По шекспировскому тексту он не «поэт» и не «воин» отдельно; у него — «придворного, солдата, ученого взгляд, речь, оружие»; он кропает стихи, фантастически ругается; верховая езда, фехтование занимает его, хотя он тяжел и на вид неловок; Гамлет — «благородный ум», а вместе с тем, его одолевают временами темные порывы, о которых лучше не говорить вслух; и вообще в его лексиконе целый ряд принципиальных понятий имеют иное употребление в сравнении с тем, как ими пользовались впоследствии. Словом, мир, в котором возникает и живет шекспировский Гамлет, пролегает в несколько иной плоскости, чем мир, выстроенный Гамлетом Гете, а затем перестроенный и даже разрушенный последующими толкованиями «Гамлета», включая современные.

Другой исследователь второй половины ХХ века Л.Е. Пинский связал образ Гамлета не с развитием сюжета в привычном смысле этого слова, а с магистральным сюжетом «великих трагедий» — открытием героем истинного лица мира, в котором зло более могущественно, чем это представлялось гуманистами [56]. Именно эта способность познать истинное лицо мира делает трагическими героями Гамлета, Отелло, короля Лира, Макбета. Они — титаны, превосходящие обычного зрителя интеллектом, волей, смелостью.

Наиболее основательные исследования по творчеству Шекспира, в целом, и «Гамлета», в частности, в 60-80-е гг. ХХ века предприняли А. Аникст, Г. Брандес, и отец и сын Урновы. Эти литературоведы предприняли в своих работах попытку не только исследовать творчество великого писателя, но и обобщить все то, что было сделано в этой области до них.

Так А. Аникст в своих многочисленных работах рассматривает «Гамлета» с разных точек зрения: как психологическую, социальную, политическую и историческую трагедию, а также личную трагедию каждого из героев Шекспира. Такой всесторонний подход позволяет избежать односторонности в рассмотрении трагедии и выявить новые тенденции в образе самого Гамлета: «Датский принц оказывался не столько внешне, сколько внутренне активной натурой - он был правдоискателем, разумом и прежде всего разумом, доискивавшимся до причин постигшего его горя и стремившимся к возрождению правды на земле» [7, с. 56].

Г. Брандес в своей работе «Шекспир. Жизнь и произведения» рассматривает знаменитую трагедию с точки зрения биографического фактора: «В начале своей деятельности Шекспир стремился совершенно естественно к тому, чтобы действовать на публику с большим умом и большей силой, чем остальные поэты. Впоследствии он думал, как Гамлет: "Как бы глубоко вы ни рыли, я рою всегда аршином глубже". Это одна из самых характерных фраз Гамлета и Шекспира. Это отношение к поэтам-соперникам является одной из действующих причин, под влиянием которой сложился юношеский стиль Шекспира в эпических поэмах и ранних драмах; отсюда эта погоня за остроумием, эта страсть к хитроумным тонкостям, эта вечная игра словами; отсюда крайности в изображаемых страстях, излишества в сравнениях и метафорах. Один образ порождает из себя другой с той плодовитостью и быстротой, с которыми размножаются некоторые низшие организмы» [19, с. 47].

Работы отца и сына Урновых направлены на изучение творчества трагедии с точки зрения времени. Особенно ярко этот синтез прослеживается в их работах «Шекспир. Движение во времени» и «Шекспир. Его герой и время», где исследователи рассматривают образ Гамлета как вечный образ, который переживет все другие образы в мировой литературе, потому что проблемы, которые приходятся решать Гамлету, - это вечные проблемы и вопросы всего человечества.

Таким образом, представления о Шекспире развиваются вместе с историей. Каждая эпоха, век, всякое «время» непременно создает своего, «современного» Шекспира. Возврат к ушедшему, реконструкция в собственном смысле слова невозможны, да и не нужны. Однако представления об исторически действительном Шекспире, также развивающиеся в ходе времени по мере успехов шекспироведения, углубляют, делают более содержательным всякого «Шекспира», какого в разные эпохи люди называют «своим современником». Чем точнее и богаче облик реального Шекспира, чем плотнее и органичнее соединяется он с Шекспиром «злободневным», «современным», тем яснее историческая перспектива: понятно, куда движется во времени Шекспир и что он несет с собой.

2.2. Переводы трагедии В. Шекспира «Гамлет» на русский язык

В России тяга к Шекспиру обозначилась довольно рано. Первые переводы «Гамлета» появились в России в эпоху Просвещения – XVIII в.

История литературы XVIII в. представляет развитие особенностей, складывавшихся с середины XVI в., с начала абсолютистско-феодального периода в истории страны, и определивших основные черты литературного движения в течение всего времени с середины XVI в. до конца XVIII в. Но в развитии литературы эпохи феодализма можно говорить об особом периоде с конца XVII до конца XVIII в., когда в литературе получает свое законченное выражение торжество дворянской монархии. Она нашла своего яркого представителя в лице Петра I.

«Период конца XVII в. до 30-х гг. XVIII в. не создает в литературе определенного стиля. С одной стороны, еще очень сильны традиции старой церковной (славянской по языку) литературы; с другой — растет строй новых мыслей и чувств, робко ищущих словесного оформления и дающих сложным комбинации новых элементов со старыми, знакомые еще по литературе XVII в» [16, с. 76]. Литература «петровской эпохи» находится в той же стадии «становления», что и язык, являющийся курьезной подчас смесью элементов славянских и русских с польскими, латинскими, немецкими, голландскими и т. п.

Литературное многообразие данной поры не исчерпывается литературой дворянства. Конец XVII и начало XVIII в. — время еще не столько печатной, сколько рукописной литературы, многочисленных сборников, где сохраняются, переходя от читателя к читателю, произведения предшествующей эпохи (легенды, жития, хождения, старые переводные и оригинальные повести и т. п.).

Литературная деятельность Кантемира, Феофана Прокоповича и отчасти официозных поэтов была подготовкой русского классицизма, господствовавшего в известной части литературы почти столетие, трансформировавшегося в конце XVIII — начале XIX вв. и оставившего заметный отпечаток в творчестве Батюшкова, Грибоедова, Пушкина, Баратынского и др. Оформление данного стиля в Р. л. шло под влиянием французского классицизма (отчасти немецкого, воздействие которого испытал Ломоносов). Однако многие отдельные элементы русского классицизма коренятся еще в школьной «баро́чной» русской и украинской литературах XVII в. Ярче всего расцвел классицизм во Франции XVII в. в условиях роста крупной буржуазии, тяготевшей к «двору». Русский классицизм получил иное содержание, отличное от французского, несмотря на свою формальную подражательность. Русская буржуазия не принимала, как во Франции, участия в создании придворного классицизма. Он возник в среде русского дворянства, его придворной верхушки, заинтересованной в укреплении феодальных отношений.

В 1748 г. А.П. Сумароков издал своего «Гамлета», представлявшего собой переделку французского перевода-пересказа Лапласа (из 2-й книги «Английского театра», вышедшей в 1746 г.).

В 1837 году, когда журналист Н. Полевой закончил свой перевод «Гамлета», принцип эквилинеарности вовсе не считался обязательным, не соблюдался ни стихотворный размер подлинника, ни система рифмовки. Тем не менее, одна из фраз («Страшно, за человека страшно мне!») привела критика Белинского в восторг. Он объявил, что хотя слова эти и не принадлежат перу Шекспира, но они истинно шекспировские.

Были и другие мнения по поводу аутентичности переводов.

«Я не на столько самонадеянъ, чтобъ утверждать, будто мною ничего не упущено и все передано съ безусловной точностью; но не боясь обвиненiя въ излишней хвастливости, смею заметить, что мною ничего не прибавлено къ Шекспировскому тексту отъ себя, ради красоты или звучности речи, или ради пополненiя недостающихъ стопъ въ стихе». Так писал Д. Аверкиев в 1895 году в предисловии к 12-му переводу «Гамлета» [13, c. 56].

Существует такой тезис: для того чтобы доказать, что нужны новые переводы, прежде всего нужно убедиться в несовершенности старых. Глядя с высоты XXI века на век XIX, мы видим, что не было нужды ни в каких доказательствах, низкое качество переводов того времени — трюизм, пусть даже руку к этой драме приложил сам великий князь Константин Константинович.

На сегодняшний день существует 22 перевода текста «Гамлета», если не считать за перевод обработку А. Сумарокова (1748 г.), но принимать всерьез труд Н. Маклакова, сверхштатного лекаря московских театров (1880 г.).

Наиболее значительными оказались переводы, сделанные в ХХ веке М. Лозинским и Б. Пастернаком.

Так первым прославленным переводчиком «Гамлета» стал М. Лозинский. Свою теорию прямого, максимально точного перевода он виртуозно осуществил на практике, «поднял чудовищно тяжелую гирю, но к чему привело это гигантское усилие, каков его полезный коэффициент?» [18, c. 151]. Реплики героев в переводе Лозинского не звучат как нормальная человеческая речь. В этих стихах нет воздуха, и в них тесно и словам и мыслям.

Если подсчитать, то окажется, что в «Гамлете» М. Лозинского использовано 25170 слов, тогда как Б. Пастернак уложился всего в 24000. Правда, пастернаковский вариант чуть более короткий (из-за небольших купюр, сделанных в «темных» местах), но даже с учетом этого текст Лозинского почти на тысячу слов тяжелее. Интересно, что в обоих «Гамлетах» примерно одинаковое количество знаков, из чего следует, что «более точный» перевод М. Лозинского перевешивает за счет всяческого словесного сора, коротких служебных слов [7, c. 99].

Получается, что передать Шекспира математически точно, даже графически воспроизводя положение слов в строке, — это не главное. Иначе не появился бы перевод А. Радловой 1937 года, и Б. Пастернак не получил бы новый заказ от Всеволода Мейерхольда в 1939 году, всего через шесть лет после выхода «Гамлета» Лозинского. Позже Борис Леонидович со свойственной ему деликатностью подведет итог этой своеобразной «дуэли»: «соответствие текста — связь слишком слабая, чтобы обеспечить переводу самостоятельность» [18, c. 49].

Известна история, ставшая уже легендой, рассказанная режиссером Юрием Любимовым, когда он, будучи совсем молодым актёром, в театре Вахтангова фехтовал на сцене в роли Ромео, и обломок шпаги, отлетев в зал, вонзился в ручку кресла, где сидел Пастернак. Борис Леонидович пришел по окончании спектакля на сцену, вертя обломок шпаги в руках, и заявил: «Между прочим, вы меня чуть не убили».

По словам Любимова, Пастернак-переводчик всегда ощущал себя соперником Шекспира. «Ты, — говорил он, — должен быть на равных с поэтом. Ищешь адекватные образы, чтобы донести всё это на своём родном языке» [18, c. 49]. Может быть, из уважения к такой позиции, а может быть, из-за истории с рапирой, но Юрий Любимов предпочитал использовать в работе переводы именно этого человека.

Критики говорят, что Б. Пастернак очистил шекспировскую драму излишней декламации, после чего играть «Гамлета» стало проще, но этим он изменил и стиль Шекспира, подчинив его своей, пастернаковской, концепции. Поэтому Гамлет Пастернака стал принципиально беднее, чем его великий прототип. «У других переводчиков он мог быть беднее потому, что им не хватает поэтического таланта, у Б. Пастернака это обеднение — принципиальное» [20, c. 22].

В 1990-2000 гг. выходит ряд новых переводов: В. Рапопорт создал «Трагедию Гамлета, принца датского» в 1999 году, В. Поплавский свою «Трагическую историю Гамлета, датского принца» в 2001-м, а еще через два года вышла в свет «Трагедия Гамлета, принца датского» А. Чернова.

Одна из самых последних версий — перевод Виталия Поплавского, филолога и театрального режиссера, имеющего опыт в постановке Шекспира. Это произведение действительно легко читается, хотя и удручающе эклектично. Поплавский, как профессиональный режиссер, конечно, осведомлен о потребностях театров. Так что, используя в своем тексте попеременно то архаические слова и обороты, то не вполне свойственные языку Шекспира термины «маразм», «эволюция», «дебил», «дублер» и даже «массовый гипноз», «конструктивный диалог» и «чистка кадров». С литературной точки зрения подобные переводы себя не совсем оправдывают. Н. Журавлев, издатель В. Поплавского, в предисловии к труду своего друга, порассуждав об «интоксикации разума» и древнем мудреце Екклесиасте, заключает: «Ни в едином (подчеркиваю — ни в едином) случае замены слов, строк, строф не шокировали меня, а рифмованные окончания просто порадовали своей свежестью…» [59, с. 97].

Предпоследние штрихи к переосмыслению драматургии великого стратфордца в 2001 году были внесены Надеждой Коршуновой. В ее переводе отразилось влияние книги «Гесперийские речения», в которой говорится об особых «секретных» текстах, используемых друидами из некоего ирландского монашеского братства (VI — VII вв.), и решила тоже приобщиться к этому самому гесперийству.

Вот что, к примеру, Н. Коршунова пишет в приложении, которым сопровождает свой перевод, о цветке руты (Rue, англ.), одном из тех цветков, которые публично раздавала Офелия (акт 4, сцена 5): «О, вы должны носить вашу руту не без разбору… — приводит автор строку своего перевода и тут же делится очередным компаративистским открытием, — как — «о-RUE-жие» (оружие)!» [59, с. 98].

До сих пор в трагедии Шекспира находят «загадки» и «темные места». Почему Гамлет в знаменитой сцене в королевской опочивальне желает матери спокойной ночи целых четыре раза? Кто был настоящим отцом Гамлета? Зачем он называет дядю «матушкой», а Офелию нимфой? Почему Призрака могли видеть офицеры и принц, а королева — нет? Что за персонаж Лукиан, который по сюжету является одним из бродячих актеров (играющего отравителя), но в списке действующих лиц в Великом фолио стоит на 6-м месте, сразу вслед за Горацио и Лаэртом, и называется не иначе как «племянником короля» (nephew to the king)? Почему Гамлет по прибытии в Эльсинор в течение двух месяцев не видится со своим «лучшим другом» Горацио?..

Отчасти «темные места» объясняются тем, что при жизни Шекспира его пьесы печатались без списка действующих лиц, и поэтому, например, формулировку «друг Гамлета» позже приписал кто-то из издателей.

То же касается и «загадки» с возрастом Гамлета, которую, по сути дела, придумал для отечественного шекспироведения авторитетнейший литературовед А. Аникст. Однажды он объявил, что в Виттенбергском университете, где согласно сюжету учились несколько персонажей пьесы, существовал возрастной ценз для учащихся, и поэтому студентам не могло быть больше 20 лет. С другой стороны из разговора Гамлета с Первым могильщиком (акт 5, сцена 1) ясно следует, что принцу к тому времени исполнилось 30. Так в трагедии внезапно появилось новое «темное место».

К ряду экспериментальных переводов «Гамлета» можно отнести следующие: «Гамлета» Андрея Чернова (2003 г.), литератора и математика, основным отличительным свойством которой является разделение пьесы на три акта вместо традиционных пяти. Эта книга, по словам автора, «… попытка реконструкции шекспировского замысла и изменения ныне принятой “гамлетовской” парадигмы» [38, с. 55]. Концепция Чернова более полно отражена не в его переводе, а в обширных комментариях к нему. Язык пьесы шокирующий: «Приятно, если сладким языком / Вылизывают задницу…» (Гамлет), или: «Такая груда трупов говорит / Лишь о взаимном самоистребленьи...» (Фортинбрас) [38, с. 56].

А. Чернов, противопоставляя свой перевод переводам Лозинского и Пастернака, использует… рифмы, тогда как принц Гамлет, который сам издевался над рифмованным, «низким» стихом, в своем первом монологе говорит стихами:

...Нечистый сплав, ничтожество тупое,

Бесплодным умозрением томим,

Я не способен совладать с толпою,

Ни даже с похитителем одним. [38, с. 58]

Вряд ли можно считать «экспериементальную комедию» Аркадия Застырца двадцать третьим переводом трагедии, но можно сказать, что этот поэт в том же объеме, как Шекспир, написал замечательное и безупречно «параллельное» произведение. Великая трагедия пересказана «своими словами». Вот, к примеру, как выглядит реплика Офелии, только что выслушавшей главный монолог своего жениха «Быть или не быть»:

Ну, Гамлет, я не знаю… Ты дурак?

Иль только притворился с тайной

целью?.. [38, с. 58]

Вот как он заканчивается в переложении В. Набокова:

...И важные, глубокие затеи

Меняют направленье и теряют

Названье действий. Но теперь —

молчанье… [38, с. 58]

Таким образом, переводы «Гамлета» - это еще одна из сторон интерпретации самой трагедии в зависимости от переводчика и эпохи, в которой он живет. Литературоведы и переводчики до сих пор находят в тексте драмы так называемые «темные места», что ведет к различным не всегда оправданным трактовкам пьесы. Появившиеся в конце ХХ – начале XXI века переводы «Гамлета» являются по своей структуре эпатажными, противопоставляющими себя классическим переводам М. Лозинского и Б. Пастернака.

ГЛАВА III. Трагедия В. Шекспира «Гамлет» на сцене и в кино

Данная глава посвящена сопоставительному анализу постановок «Гамлета» за рубежом и в России.

3.1. «Гамлет» на зарубежных сценах

Первые постановки «Гамлета» приходятся на 1601-603 гг., когда трагедия исполнялась не только в театре Шекспира «Глобус», но и на других сценах Англии. На титульном листе первого издания «Гамлета» (1603) сказано, что эта пьеса исполнялась «также в университетах Оксфордском и Кембриджском», что было большой честью, ибо университеты считали народный театр «вульгарным» зрелищем. В университетах, однако, выступления профессиональных актеров были запрещены законом. Следовательно, «Гамлета» исполняли студенты, располагавшие рукописью трагедии до ее напечатания. Студенчество того времени - вот, по-видимому, среда, содействовавшая уроженцу Стратфорда в усвоении передовой культуры своего времени, без которой, конечно, немыслимо было бы все дальнейшее его творчество.

Известно, что в представлениях «Гамлета» Шекспир участвовал в качестве исполнителя роли Призрака. Самого Гамлета играл Ричард Бербедж.

«Гамлет» получил признание даже у самых строгих ценителей поэзии. Среди них надо назвать первым Габриэла Харви - один из столпов учености в Кембриджском университете. В его архиве сохранилась книга, в которой он сделал для себя запись: «Молодые увлекаются "Венерой и Адонисом" Шекспира, тогда как более разумные предпочитают его "Лукрецию" и "Гамлета, принца Датского"» [7, с. 88].

Пьеса В. Шекспира была настолько популярна, что если ныне живущие люди могут чувствовать заодно с Гамлетом, то, конечно же, нет ничего удивительного в том, что драма имела шумный успех у современников. Всякий поймет, что знатная молодежь того века смотрела ее с восторгом, но что изумляет и что дает представление о свежей мощи Ренессанса и его богатой способности усваивать наивысшую культуру, это то обстоятельство, что «Гамлет» сделался столь же популярен в низших слоях общества, как и в высших. Любопытным доказательством популярности трагедии и самого Шекспира в следовавшие непосредственно за ее появлением годы могут служить заметки в корабельном журнале капитана Киллинга, сделанные в сентябре 1607 года на корабле «Дракон», встретившемся перед Сьерра-Леоне с другим английским судном «Гектором» (капитан Хокинс), на пути в Индию. В этом журнале значится:

«Сентября 5 дня (у Сьерра-Леоне) я в ответ на приглашение, послал на “Гектор” своего представителя, который там завтракал; после этого он вернулся ко мне, и мы давали трагедию о Гамлете.

31 (?) Я пригласил капитана Хокинса на обед из рыбных блюд и велел сыграть на корабле “Гамлета”, что я делаю с той целью, чтобы удержать моих людей от праздности, палубной игры и сна» [19, с. 400].

В те времена к театральным постановкам вообще относились проще: например, знаменитый монолог «Быть, или не быть…» превратили в романс и исполняли под гитару.

Эта эпоха осталась в истории театра как эпоха великого актера Томаса Беттертона (1635-1710). Его актерское искусство еще сохранило некоторые традиции театра шекспировского времени. Так, роли Гамлета и Фальстафа он играл, пользуясь указаниями Давенанта, а этот последний передал ему, как их исполняли актеры шекспировского театра Джозеф Тейлор и Джон Лоунн, состоявшие в шекспировской труппе в последние годы жизни великого драматурга.

В конце восемнадцатого века Н.М. Карамзин, посетив один из лондонских театров, удивлялся: «Угадайте, какая сцена живее всех действовала на публику? Та, где копают могилу для Офелии...». К сожалению, в том же восемнадцатом веке пьесу стали «поправлять», а то и переписывать целиком, вгоняя в рамки пятиактной трагедии классицизма, — в финале Гамлета оставляли в живых, а Лаэрта короновали. Уже тогда простых критиков и известных академиков начало раздражать нарушение классического единства в «Гамлете», смесь трагического с комическим; актерам было разрешено импровизировать, самостоятельно сокращая или дописывая текст [10, c. 63]. Крупнейший драматург периода Реставрации Джон Драйден обосновывал всю эту самодеятельность тем, что язык пьес Шекспира уже не соответствовал новым речевым нормам как в грамматическом, так и в стилевом отношениях.

Совершенно исключительным было воздействие культа Шекспира на немецкого зрителя. Крупнейший немецкий актер и режиссер XVIII века Фридрих-Людвиг Шрёдер, захваченный в 1770-е годы предромантическими настроениями, поставил на сцене Гамбургского театра шекспировского «Гамлета» в своей переработке в 1776 г. Исполнитель главной роли ученик Шрёдера Иоганн-Франц Брокман создал целую эпоху в истолковании образа Гамлета. В его трактовке датский принц не мог противостоять таинственной судьбе, в нем побеждала меланхолия (позже романтики возведут меланхолию в ранг одной из основных категорий своей эстетики). Серия гравюр выдающегося польского художника Даниеля Ходовецкого, воспроизводящая сцены из «Гамлета», воспроизводит эту постановку. Ходовецкий зафиксировал основные мизансцены, характер исполнения роли Гамлета Брокманом. Именно по гравюрам Ходовецкого исследователи установили, что Шрёдер и Брокман трактовали образ датского принца как сентиментально-меланхолический, в духе вертерианства [34, с. 537.] (подобная реконструкция возможна и относительно постановок «Гамлета», «Макбета» и других трагедий Шекспира в Северо-Американских Соединенных Штатах в конце XVIII века, так как появилось множество картин и рисунков, запечатлевших американских актеров в шекспировских ролях, в частности одного из крупнейших американских трагиков этого времени Томаса Купера в роли Гамлета). Шрёдер утвердил драматургию Шекспира на немецкой сцене. Если до постановки «Гамлета» даже самые смелые умы (например, Гердер) считали шекспировские пьесы несценичными, то после триумфальных спектаклей с участием Брокмана «Гамлет» был включен в репертуар всех тридцати немецких театров.

После переделки Гете принц приобрел утрированно утонченный и печальный облик на сцене, зато к придворной жизни стал относиться вполне лояльно. Все, что противоречило гетевской концепции («прекрасен, чист, благороден, и в высшей степени нравственный»), без тени сомнения вымарывалось.

Изящество и картинность поз стали традицией. Несчастного принца начали играть женщины (в том числе Сара Бернар в начале ХХ века).

Сандро Моисси - один из наиболее прославленных Гамлетов в театре XX века. Выступив в этой роли впервые в 1906 году, создав новый вариант ее в 1913 году, актер продолжал работу над ней всю свою жизнь. «Вначале это был нежный, очень чувствительный юноша, наделенный самыми тонкими чувствами. Со временем же все яснее начала звучать иная струна характера Гамлета. Датский принц оказывался не столько внешне, сколько внутренне активной натурой - он был правдоискателем, разумом и прежде всего разумом, доискивавшимся до причин постигшего его горя и стремившимся к возрождению правды на земле. Наиболее сильно и совершенно такая трактовка стала звучать у Моисси в середине 20-х годов...» [37, с. 67].

Постановка «Гамлета» в современных костюмах, осуществленная английским режиссером Тайроном Гатри во второй половине 30-х годов, — одно из наиболее очевидных тому свидетельств. Однако ни брюки, ни ботинки, ни пиджаки и не смокинги не способны сами по себе сделать Шекспира современным. Даже если новейшим туалетом пользуются не в прямом, а в переносном смысле и, оставляя платью старинный покрой, косвенно намекают, что башмаки с пряжками и сапоги с ботфортами — то же, что нынешние штиблеты, как и на одно лицо те, кто носит их. До тех пор, пока односторонне будет пониматься связь главных героев Шекспира с их окружением, пока Гамлет будет только «изящный и нежный», только «лучший из людей», и не будет замечено, как много в нем ото всех окружающих, а все-таки он почему-то другой, чем они, до тех пор мы по-прежнему будем смотреть, как смотрим сейчас на сцене и на экране, романтического Шекспира.

Итак, в Англии образ Гамлета был воплощен великими актерами в разные эпохи. Английский Гамлет – классический трагедийный образ, который заставляет переживать и сочувствовать зрителей трагедии главного героя. По-иному раскрыли образ Гамлета на немецкой сцене. Перед немецким зрителем Гамлет предстал как герой бездействия, неспособный к решительным поступкам.

3.2. «Гамлет» на российской сцене

Как верно заметил критик: «”Гамлет” - зеркало, в которое глядит на себя каждая эпоха и в свете собственного конкретного исторического опыта по-своему трактует каждую фигуру пьесы и в первую очередь самого Гамлета» [30, с. 411].

Постановка «Гамлета» на русской сцене XVIII века связана прежде всего с переводом этой трагедии А. Сумароковым, которая на театральной сцене имела достаточно шумный успех. Известно, что ее играли кадеты Петербургского Сухопутного шляхетского корпуса. Но первое документально подтвержденное представление произошло в Санкт-Петербурге 1 июля 1757 года. Гамлета играл Иван Дмитревский, довольно известный в то время актер. Имело место несколько постановок, но с начала 1760-х годов они прекратились. По всей видимости, свою роль в этом сыграла укрепившая свои позиции цензура. Дело в том, что после убийства Петра II в 1762 г., русский зритель мог видеть в пьесе намек на козни фаворитов Екатерины II. Вот, например, что по этому поводу писал А.А. Бардовский: «В России на глазах всего общества в течение 34-х лет происходила настоящая, а не театральная трагедия принца Гамлета, героем которой был наследник цесаревич Павел Первый» [25, с. 8.]. Он предположил, что в лице Клавдия видели графа Григория Орлова, а в Гертруде — Екатерину II. Будущий российский император Павел по достоинству оценил произведение Сумарокова, так как не без оснований видел в нем переклички со своей собственной судьбой.

Как и литературные герои, Павел I гибнет в результате вероломного убийства. На русский трон восходит Александр I, который, как известно, всю жизнь чувствовал вину за смерть отца. Скорее всего, именно поэтому следующая постановка «Гамлета» состоялась лишь в 1810 г.

На этот раз Шекспира переработал С.И. Висковатов, который использовал распространенный вариант француза Ж.Ф. Дюсиса (Дюси). И на этот раз это был довольно далекий от трагедии Шекспира экзерсис. Автор посчитал нужным добавить несколько сцен в конце пьесы. Более того, он достаточно существенно изменил сюжетную линию. Например, Гамлет становится датским королем, а Клавдий только замышляет взять в жены Гертруду. Офелия же дочь не Полония, а Клавдия; ее можно назвать настоящей сентиментальной героиней, что было проявлением веяний моды тех лет. Но и здесь Гамлет без труда разделывается с Клавдием и в конце представления произносит слова: «Отечество! тебе я жертвую себя!».

Критика оценила «Гамлета» Висковатова в целом не в лестных красках, особенно за его стиль стихосложения. Что касается политической актуальности пьесы, то «А.А. Бардовский увидел в ней сознательное стремление реабилитировать Александра I, взошедшего на престол путем дворцового переворота» [25, с. 9]. Очевидно, автор стремился поднять патриотический дух публики, ведь в Европе по-прежнему полыхал пожар наполеоновских войн. Может быть, именно по этой причине висковатовский «Гамлет» ставился на русских театральных подмостках целую четверть века.

Но подлинный успех имел «Гамлет» во второй половине XIX в. Этому особенно способствовало потрясающее исполнение роли датского принца замечательным русским актёром-романтиком Павлом Степановичем Мочаловым (1800-1848) на сцене Московского Малого театра в конце 1830-х годов.

Центральной ролью Мочалова не только в пьесах Шекспира, центральной ролью всего его творчества был Гамлет. Именно он сделал Мочалова властителем дум своего поколения.

В.Г. Белинский описывает игру Мочалова на девяти представлениях. Оба они - и артист и критик - представляют свое время: Мочалов - юность нашего театра, Белинский - юность литературной критики.

Главный критерий, с которым Белинский подходит к исполнению Мочалова, то, насколько соответствует оно пьесе Шекспира. Ведь Белинский начинает свою статью просто с разбора шекспировского «Гамлета» (о чем уже говорилось во второй главе нашей работы).

Гамлет как раз и был той ролью, которая в решающих моментах совпала со сферой собственных страстей и дум Мочалова. Грусть, любовь, негодование и презрение, переходящее в оскорбленность за человека, тоска и потеря веры в него - все это было стихией Мочалова [44, с. 167-247].

Стиль исполнения, как и стиль самого критика, стиль поэтический, восторженный, особенно сказался в описании того, как играл Мочалов на первом представлении сцену мышеловки.

Уходят король и его свита. «Наконец остается один Горацио и сидящий на скамеечке Гамлет, в положении человека, которого спертое и удерживаемое всей силою исполинской воли чувство готово разразиться ужасною бурею. Вдруг Мочалов одним львиным прыжком, подобно молнии, со скамеечки перелетает на середину сцены и, затопавши ногами и замахавши руками, оглашает театр взрывом адского хохота... Нет! если бы по данному мгновению вылетел дружный хохот из тысячи грудей, слившихся в одну грудь, - и тот показался бы смехом слабого дитяти в сравнении с этим неистовым, громовым, оцепеняющим хохотом, потому что для такого хохота нужна не крепкая грудь с железными нервами, а громадная душа, потрясенная бесконечною страстию... А это топанье ногами, это махание руками, вместе с этим хохотом? - О, это была макабрская пляска отчаяния, веселящегося своими муками, упивающегося своими жгучими терзаниями... О, какая картина, какое могущество духа, какое обаяние страсти!..» [17, с. 221].

Мы нарочно привели этот большой отрывок. В нем удивительно отразилось время актера и критика.

Но стиль исполнения еще не решает проблемы трактовки характера Гамлета во всей ее полноте. Подводя итоги своему впечатлению от первого спектакля, Белинский отмечает, что «мы видели Гамлета не столько шекспировского, сколько мочаловского, потому что в этом случае актер, самовольно от поэта, придал Гамлету гораздо более силы и энергии, нежели сколько может быть у человека, находящегося в борьбе с самим собою и подавленного тяжестью невыносимого для него бедствия, и дал ему грусти и меланхолии гораздо менее, нежели сколько должен ее иметь шекспировский Гамлет». Далее он добавляет: «Словом, он был великим творцом, но творцом субъективным, а это уже великий недостаток» [17, с. 228]. Правда, в дальнейшем Белинский оговаривает, что это относится отнюдь не ко всей роли, а к отдельным ее местам. Говоря о следующих представлениях, он отмечает, что многие сцены были сыграны Мочаловым более верно. Тем не менее оценка эта очень важна.

Столь же богатый средствами сценической выразительности, П. Мочалов был, однако, актером, еще больше полагавшимся на свое вдохновение. В его игре бывали моменты ярких импровизаций, но он не закреплял своих находок, и исполнение одной и той же роли на разных спектаклях было у него неодинаковым.

Аполлон Григорьев, например, отмечает в Гамлете Мочалова «излишек энергии и сил» [27, с. 332]. Это был Гамлет эпохи Лермонтова, эпохи субъективного и действенного отрицания. Исследователи давно установили своеобразные переклички между трактовкой Мочалова и высказываниями о Шекспире М.Ю. Лермонтова.

М.Ю. Лермонтова увлекает образ одинокого, но внутренне сильного Гамлета, осыпающего своих противников язвительными насмешками. Лермонтов так передает слова принца, обращенные к Гильденстерну и Розенкранцу: «Ужели после этого не чудаки вы оба? когда из такой малой вещи вы не можете исторгнуть согласных звуков, как хотите из меня, существа, одаренного сильной волею, исторгнуть тайные мысли?..» [38, с. 400-401].

Сильный и энергичный Гамлет-отрицатель, сыгранный Мочаловым, стал знамением эпохи, ответил на запросы времени.

Уже со времен П. Мочалова общим местом театральной критики стало сопоставление его с другим выдающимся русским актером той эпохи - В.А. Каратыгиным (1802-1853), также прославившимся исполнением шекспировских трагических ролей - Отелло, Гамлета, Лира и Кориолана. Его исполнение было более рационалистическим и еще отдавало дань традициям классицистского стиля.

Сравнивая двух великих актеров своего времени, В.Г. Белинский писал: «Игра Мочалова, по моему убеждению, иногда есть откровение таинства, сущности сценического искусства, но часто бывает и его оскорблением. Игра Каратыгина, по моему убеждению, есть норма внешней стороны искусства, и она всегда верна себе, никогда не обманывает зрителя, вполне давая ему то, что он ожидал, и еще больше. Мочалов всегда падает, когда его оставляет его вулканическое вдохновение, потому что ему, кроме своего вдохновения, не на что опереться... Каратыгин за всякую роль берется смело и уверенно, потому что его успех зависит не от удачи вдохновения, а от строгого изучения роли... Оба эти артиста представляют собою две противоположные стороны, две крайности искусства...» [17, с. 321].

Центральной ролью известного русского актера В. Ленского в шекспировском трагическом репертуаре был Гамлет. Артист начал играть ее в провинции, а на сцене Малого театра сыграл впервые в сезон 1876-1877 г. Сама идея после П. Мочалова сыграть Гамлета на сцене Малого театра считалась дерзостью. Мочалов и роль героя шекспировской трагедии были окружены удивительным пиэтетом.

«Ленский не сразу овладел ролью. Он постоянно работал над ней, шлифовал и совершенствовал. Но все же даже раннее несовершенное исполнение имело успех и проложило дорогу новому Гамлету на русской сцене. Это был первый после Мочалова достойный русский Гамлет. И он нашел широкий отзвук в думах людей того времени» [7, с. 111].

Это был Гамлет - интеллигент 80-х годов, Гамлет эпохи безвременья и глухой реакции. Это был человек слабой воли и чрезмерной фантазии, бессильный изменить жизнь. Это был современник А.П. Чехова и В.М.Гаршина.

В этом Гамлете не было могучего вдохновения, не было горячности и пыла. Внешне он был традиционен. Юноша с длинными кудрями и большими глазами, устремленными вдаль, одетый в черный плащ. Это был обыкновенный человек, искренний и меланхолический, но при этом изящный и привлекательный. Он полон грусти и раздумий о несовершенстве мира. Велика и непосильна задача, которую он принял на себя - восстановить справедливость. Гамлет презирал собственную слабость, стремился преодолеть сомнения. В этих сомнениях и страданиях принца датского проявилось благородство его натуры. И все это Ленский передавал с удивительной простотой и человечностью. Сама манера игры Ленского, независимо от того, изображал ли он притворное сумасшествие Гамлета или произносил монолог «Быть или не быть», начиная его как бы невзначай, была необычайно проста и естественна.

По цельности, продуманности и отчетливости концепции это был один из лучших Гамлетов русской сцены, составивший целую эпоху его истолкования.

Таким образом, первые постановки «Гамлета» на русской сцене относятся к XVIII в., когда А.П. Сумароков представил на суд зрителю свой вариант перевода Шекспира. Но только уже в XIX веке были воплощены на сцене первые образы Гамлета такими великими актерами, как Мочалов, Ленский и др. Их Гамлеты считаются образцами актерского искусства в раскрытии характера главного героя.

3.3. «Гамлет» в русской литературе и на русской сцене ХХ века

В ХХ веке на русской сцене Гамлета играли В. Высоцкий, Е. Миронов, его экранизировали, Г. Козинцев, эту роль исполнял в кино, И. Смоктуновский. Трагедию ставили то в костюмах викторианской эпохи, то надевали на актеров мини-юбки и клеши, а то совсем раздевали; Розенкранц и Гильденстерн принимали облик звезд рок-н-ролла, Гамлет изображал паталогического идиота, а Офелия из нимфы превращалась в нимфоманку. Из Шекспира делали то фрейдиста, то экзистенциалиста, то гомосексуалиста, но все эти «формалистические» трюки, к счастью, ни к чему особо выдающемуся пока не привели.

Примечательной страницей в «русской гамлетиане» стал спектакль Московского Художественного театра (1911), поставленный Э.Г. Крэгом, — первый опыт совместной работы русских актеров и английского режиссера, при этом актеров и режиссера диаметрально противоположных театральных пристрастий и направлений. Роль Гамлета сыграл В.И.Качалов. Элегический В.И. Качалов ничем, кажется, не напоминал своего громокипящего предтечу, и тем не менее в принципе и у него происходило все то же растворение в Гамлете. Причем не одного Качалова, но всей пьесы, Шекспира и зрительного зала: мир глазами не Шекспира, а Гамлета.

Э.Г. Крэг был провозвестником символизма в сценическом искусстве. Жизненную конкретность шекспировских конфликтов и образов он подменяет абстракциями мистического характера. Так, в «Гамлете» он видит идею борьбы духа и материи. Психология героев его не интересует. Жизненная обстановка также не имеет в его глазах никакого значения. Будучи даровитым художником, он создает условные декорации и освобождает облик героев от всего, что могло бы сделать их людьми определенной эпохи. Правда, практического осуществления своих концепций Э.Г. Крэг достиг лишь в минимальной степени, но идеи, выдвинутые им, оказали значительное влияние на развитие декадентских тенденций в театре. Постановка «Гамлета» в МХТ в 1911 году лишь частично выражала его замысел, состоявший в утверждении идеи слабости человека. Взгляды Э.Г. Крэга вступили в противоречие с идейными и художественными позициями К.С. Станиславского и руководимого им театра [63, с. 643-686].

История взаимоотношений К.К. Станиславского с Шекспиром была чрезвычайно непростой. Прогрессивные эксперименты МХАТА строились на модной тогда реалистической драматургии и «романтическая трагедия» не соответствовала имиджу театра. Но, в конце концов, Гамлет в исполнении Качалова продемонстрировал публике беспомощность индивида в обстановке торжества сил реакции.

В.Э. Мейерхольд, замышляя постановку «Гамлета», думал вернуться к формам площадного представления, хотя именно в «Гамлете» Шекспир обозначил свои разногласия с общедоступным театром и высказал доверие суду знатока, одиночки?

Комедию из трагедии «Гамлет» в 30-е гг. сделал Н.П. Акимов, который, работая над «Гамлетом», с оправданной решительностью вернулся в свое время к целому ряду вопросов, ответы на которые требовали обновления. Что все-таки значит «гуманизм» в применении к Гамлету и шекспировской эпохе («вовсе не совпадает с тривиальной гуманностью либералов»)? Он также был прав, когда, окинув взглядом историю постановок «Гамлета» в прошлом столетии, сделал вывод, что XIX век на множество ладов, однако неизменно, повторял в толковании шекспировской трагедии одну и ту же романтическую расстановку сил: «король — это зло; дух отца Гамлета — вечное начало добра», тем более «сам Гамлет олицетворял ночную идею добра» [5, с. 130, 131]. Короче, суть романтического понимания Гамлета заключена в словах — «лучший из людей»¹. Спектакль на сцене театра им. Вахтангова, вдохновленный Н.П. Акимовым, ограничился, однако, тем, что высокое определение, утвердившееся за Гамлетом, было вывернут наизнанку, и Гамлет сделался не лучше, не хуже других, он стал таким же, как все вокруг него. Но переиначить, опрокинуть с ног на голову — это еще не пересмотр по существу.

Н.П. Акимов подчеркивает, что труды Э. Роттердамского были настольными книгами для всех образованных людей времен Шекспира, и это еще один момент, особенно важный для режиссера: время и место действия его спектакля предельно конкретизировано - Англия елизаветинской эпохи. Итак, если нивелировать философский слой трагедии, то остается единственная линия - борьба за престол. На троне узурпатор. Стало быть, главная цель наследника - забрать то, что принадлежит ему по праву. Именно так Акимов сформулировал тему своей постановки. Он задумывал «Гамлет» как яркое зрелище с напряженным, ни на секунду не останавливающимся действием, мгновенными сменами декораций, с трюками и буффонадой. «Ничего не поделаешь, - получается комедия!», - сказал Н.П. Акимов на докладе экспозиции будущего спектакля актерам.

Позднее Н.П. Акимов признает: «В то время, - до Постановления от 23 апреля 1932 года, которое совпало с генеральными репетициями моей постановки "Гамлета", когда я уже не мог пересмотреть и изменить основы своего постановочного плана, теперешнего пиетета к классикам у нас еще не было» [5, с. 129].

«Он тучен, и страдает одышкой…» По словам Н.П. Акимова, эта реплика королевы Гертруды подтолкнула режиссера к мысли назначить на главную роль А.И. Горюнова, великолепного комика, импровизатора, толстяка-балагура. На акимовском эскизе костюма Гамлета изображен А.И. Горюнов. Похож и не похож. Даже странно: Н.П. Акимов, замечательный портретист, всегда умевший схватить главную черту характера человека, воплотить ее в рисунке, - а с А.И. Горюновым не вышло. Все портит тяжелый волевой подбородок.

Целый ряд фактов свидетельствует, что исполнение А.И. Горюновым его роли заметно отличалось от того, что первоначально задумывал режиссер. Акимов хотел видеть Гамлета напористым, даже немного хамоватым, циничным, дерзким, злым. Обворожительная инфантильность Горюнова спутала все карты. Не мог он быть злым по-настоящему. Смешным - да, беззащитным - да. Единственный момент, когда А.И. Горюнову удалось создать у зрителя ощущение чего-то зловещего, был в самом начале спектакля.

Но больше всего Акимову досталось от критиков за «кощунственную» трактовку именно этого образа. «Функции этой девицы в пьесе заключаются в том, что она является третьим шпионом, приставленным к Гамлету: Розенкранц, Гильденстерн - и Офелия» [5, с. 142]. Позиция режиссера сформулирована предельно ясно и четко. Актриса В. Вагрина была, пожалуй, самой «скандальной» Офелией в истории театра. Ни о какой любви между Гамлетом и дочерью Полония в спектакле вахтанговцев речи не было. Брак с принцем интересовал Офелию лишь как возможность стать членом королевской семьи - к этой честолюбивой цели она стремилась, не считаясь ни с чем: шпионила, подслушивала, подглядывала, доносила. И она была чрезвычайно обижена и расстроена, когда понимала, что мечте ее не дано осуществиться. Расстроена настолько, что на королевском балу напивалась вдрызг и горланила непристойные песенки - так Акимов решал сцену сумасшествия Офелии. «Меня несколько раздражало это малоубедительное сумасшествие, которое целиком укладывается в старинную сценическую традицию, но из нашей сценической традиции выпадает. <…> Я изменил концовку роли Офелии: она ведет легкомысленный образ жизни, в результате чего тонет в пьяном виде. Это гораздо меньше задевает наше внимание, чем если мы будем думать, что она сошла с ума, да еще потонула» [5, с. 142].

Многократно описана знаменитая трактовка Акимовым сцены «Мышеловки», где комизм доведен до такого гротескного уровня, что центральным персонажем становится король Клавдий. На представление бродячих актеров он приходил в очередном новом наряде, главной деталью которого был длиннейший красный шлейф. Клавдий степенно занимал свое место, но как только актер, изображающий короля, вливал яд в ухо уснувшего Гонзаго, дядя Гамлета стремительно срывался с кресла и убегал, можно сказать, улепетывал за кулисы. А за ним, развеваясь, тянулся бесконечно длинный красный - кровавый - шлейф.

Еще одна резонансная сцена из спектакля Акимова – это знаменитый монолог Гамлета «Быть или не быть?». В кабачке, уставленном винными бочками, еле ворочая языком, принц размышлял, быть или не быть ему королем, то надевая, то снимая бутафорскую картонную корону, оставленную актерами после репетиции, а пьяненький Горацио восторженно поддакивал другу.

По замыслу Н.П. Акимова Гамлет - гуманист, значит, у него должен быть кабинет для ученых занятий. В библиотеке Гамлета, помимо книг, географических карт, глобуса, стоял человеческий скелет с игриво приподнятой костлявой рукой. (Акимов планировал поставить еще скелет лошади, но также как в случае с поросенком, это намерение не удалось осуществить).

Как мы видим, в спектакле было довольно много «черного юмора». За убийством Полония следовал эпизод в духе трюкового вестерна с комическими погонями. Подхватив труп Полония, Гамлет проволакивал его по многочисленным лестницам замка, убегая от дворцовой стражи. И даже поединок представлял собой полуклоунаду, полугиньоль. Место поединка, сделанное наподобие ринга, окружала толпа зрителей: живые актеры вперемежку с куклами: это выяснялось, когда стража начинала разгонять толпу по сигналу Клавдия, (после того, как Гертруда отравилась). Гамлет и Лаэрт сражались в фехтовальных масках, причем маска Лаэрта напоминала шакала. Горюнов был неважным фехтовальщиком, но можно догадаться с каким заразительным азартом он размахивал шпагой.

Последнюю сцену спектакля Н.П. Акимов разрабатывал особенно тщательно. Фортинбрас на коне въезжал прямо на помост, на котором происходил поединок. Свой монолог он произносил, не сходя с седла. В финале этого веселого спектакля неожиданно звучали трагические ноты. Пока Фортинбрас следил за тем, как убирают трупы, убитый горем Горацио, склонясь над телом Гамлета, читал стихи Эразма Роттердамского:

Он рассуждал о тучах, об идеях,

Он измерял суставчики блохи,

Он восхищался комариным пеньем…

Но то, что важно для обычной жизни - того не знал… [1, с. 39]

Последней репликой в спектакле была цитата из Ульриха Фон Гуттена: «Какая радость жить…». Горацио произносил эту фразу замогильно-скорбным голосом, с горьким сарказмом подчеркивая различие между смыслом и интонацией.

Таким образом, если в 30-40-е годы была тенденция перетолковать Шекспира, показав Гамлета сильным человеком, почти не знавшим сомнений (В. Дудников, Ленинград, 1936; А. Поляков, Воронеж, 1941), то спектакли 50-х годов знаменуют возрождение сложности и двойственности характера героя, его колебаний и сомнений, и Гамлет, не теряя черт борца за справедливость, все больше раскрывается как человек, столкнувшийся с трагизмом жизни, что составило характернейшую черту постановок Г. Козинцева и Н. Охлопкова. В отличие от этого исполнение Гамлета М. Астанговым (театр им. Евг. Вахтангова, режиссер Б. Захава, 1958) было отмечено несколько холодным дидактизмом, ибо в его трактовке Гамлет представал человеком, заранее знавшим ответы на все «проклятые вопросы».

Г. Козинцев в «Гамлете» идет принципиально иным путем: он сохраняет все сюжетные линии, всех основных персонажей, но смело (хотя вовсе не безжалостно) урезывает даже очень важные для смысла трагедии монологи, реплики, изымает из них все описательное, все, что можно зримо представить на экране.

Такой подход наметился уже в период работы над театральной постановкой «Гамлета». Б. Пастернак, автор перевода, которым пользовался режиссер, давал в этом отношении самые радикальные рекомендации: «Режьте, сокращайте и перекраивайте, сколько хотите. Чем больше вы выбросите из текста, тем лучше. На половину драматического текста всякой пьесы, самой наибессмертнейшей, классической и гениальной, я всегда смотрю как на распространенную ремарку, написанную автором для того, чтобы ввести исполнителей как можно глубже в существо разыгрываемого действия. Как только театр проник в замысел и овладел им, можно и надо жертвовать самыми яркими и глубокомысленными репликами (не говоря уже о безразличных и бледных), если актером достигнуто равносильное по талантливости игровое, мимическое, безмолвное или немногословное соответствие им в этом месте драмы, в этом звене ее развития. Вообще распоряжайтесь текстом с полной свободой, это ваше право...» [59, с. 212].

Г. Козинцев эти советы принял, но, так сказать, на будущее - для экрана: «В кино с его мощью зрительных образов можно было бы рискнуть достигнуть "равноценного". На сцене господствует слово...» [35, с. 264].

Продолжая тот же ход мысли - на экране господствует изображение. Значит, чтобы Шекспир воспринимался кинематографически, его поэзию нужно перевести в зрительный ряд. Вот почему, снимая «Гамлета», Г. Козинцев намеренно прозаизирует язык трагедии - в этом его союзником является и Пастернак, чьим переводом, максимально приближенным к современной разговорной речи, он пользуется. То же достигается и за счет сокращения кусков поэтически красивых, метафорически образных. Но поэзия при этом не исчезает, не обесценивается. Она сохраняется, но не в слове, а в пластике - и актерской, и той, что создается зримыми образами экрана.

Известны проблемы постановки «Гамлета» Г. Козинцевым, где создалась конфликтная ситуация с исполнителем главной роли И. Смоктуновским, представлявшим своего героя совсем иным (иначе говоря, в рамках другого тезауруса). Козинцев, по оценке Смоктуновского, буквально вынудил его придерживаться режиссерского замысла.

Мысли о человеке и человечности, о восстании против деспотизма века, волновавшие режиссера, не просто произнесены с экрана актерами, говорящими шекспировские тексты, - они пронизывают каждую клеточку фильма. Уже не раз писалось о том, какой смысловой наполненностью обладают у Козинцева камень и железо, огонь и воздух. То, что Дания - тюрьма, откроют нам не только слова Гамлета, но и сам образ Эльсинора, безжизненный камень стен, скрипучие острозубые решетки, опускающиеся на ворота, холодная сталь шлемов, скрывающая лица солдат, охраняющих замок. А восставшему против этого мира датскому принцу на протяжении всего фильма будет сопутствовать огонь - непокорный, бунтующий, вспыхивающий, как правда во мраке лжи.

Оригинальностью постановки отличался и «Гамлет» Ю.П. Любимова на знаменитой Таганке, где в главной роли выступил В.С. Высоцкий. Как режиссеру Ю.П. Любимову вообще присуще острое пластическое решение образа спектакля в целом, поэтому и на сей раз он в содружестве с художником Д. Боровским определил прежде всего зрительную доминанту спектакля. Но сегодня это не маятник из «Часа пик», ни амфитеатр университетской аудитории из «Что делать?», ни кубики из «Послушайте!», а стена, разделяющая все и всех в датском королевстве.

В этом спектакле режиссер и актеры не соблазнились легковесным внешним осовремениванием и справедливо прошли как мимо гамлетов во фраках, так и бородачей в полинявших джинсах - а ведь подобные принцы пробовал демонстрировать нам зарубежный театр, претендующий на приближение трагедии Шекспира к нашим дням. Гамлет Высоцкого не безвольный мечтатель, раздвоенный между велениями совести и долга, и не авантюрист, стремящийся к овладению короной, не экзальтированный мистик и не интеллектуал, заплутавшийся в лабиринтах фрейдистских «комплексов», а человек нашей эпохи, юноша, сознающий свой исторический долг борьбы за основные ценности человеческого существования и поэтому открыто вступающий в бой за гуманистические идеалы.

Гамлет Высоцкого самый демократичный из всех, которые были сыграны в ХХ веке, и это тоже знамение века, ведь голубая кровь давно уже не служит гарантией изящества и благородства и героя сегодня можно легко себе представить не только со шпагой, но и с хоккейной клюшкой или ломиком скалолаза.

Последней постановкой «Гамлета» на отечественной сцене стала работа немецкого режиссера П. Штайна. П. Штайн просто рассказывает историю Гамлета, принца Датского. Рассказывает для тех, кто впервые встречается с пьесой Шекспира в ее полном варианте. Рассказывает, как является Призрак убитого отца, как толкает сына на месть, как Гамлет-младший готовится к исполнению своего плана, как Клавдий сопротивляется и старается от настойчивого пасынка избавиться, как в конце почти все герои погибают, а в Данию приезжает на танке недалекий, но сильный солдафон Фортинбрас.

Создается такое впечатление, что П. Штайн читает пьесу Шекспира как «хорошо рассказанную историю», спектакль абсолютно не ставит своей целью найти в «Гамлете» что-то новое. Вообще оба новых «Гамлета» интересны тем, что, кажется, все эти ходы уже когда-то где-то были. Гамлет в исполнении Е. Миронова - обыкновенный молодой человек, который чувствует себя действительно неважно: все-таки недавно умер отец, мать тут же вышла замуж за нелюбимого дядю, потом вообще появится Призрак убитого отца, предлагающий свершить месть. Радостного мало, но Гамлет Миронова совсем не хандрит, он размышляет, но это не какие-то высокие философские проблемы, это обыкновенное течение мысли молодого человека, узнающего такие новости, иногда даже примеряется к самоубийству, часто внимательно всматриваясь в вены на руке.

Гамлет-старший (М. Козаков) - бесплотная тень. По Эльсинору ходит белая фигура, лица не видно, шагов не слышно, голос разносится эхом, Марцелл и Бернардо проскакивают сквозь него, Гертруда действительно не в состоянии увидеть именно призрак.

Персонажи П. Штайна - люди преуспевающие, одетые от Тома Клайма, смотрящие «Мышеловку» в элегантных очках, тихо стуча серебряной ложечкой о фарфоровую чашечку, разворачивающие бесшумно конфетные фантики и протягивающие их слугам-телохранителям, да и молодежь от них не очень отстает. Только Гамлет и Горацио заняты идеей разоблачения короля, Офелии и Лаэрту такая жизнь больше по душе.

Таким образом, ХХ век принес новые воплощения образа Гамлета не только в театре, но и в кино. Образы Принца Датского, созданные П. Качаловым, И. Смоктуновским, В. Высоцким и другими актерами, показали, насколько разным может быть Гамлет в различных трактовках на разных этапах ХХ века.

Итак, хоть с момента первой постановки «Гамлета» прошло более четырехсот лет, эта трагедия не оставляет умы режиссеров и актеров всего мира. Образ Гамлета менялся не только от исторической эпохи, но и от того, в какой стране происходит постановка «Гамлета», кто играет роль. Огромную роль на воплощение образа Гамлета оказали переводы, на основе которых и ставилась пьеса. Если в Англии образ был создан трагический, то в Германии Гамлет – это ленивый и скучный герой, который не способен к действию. В России же Гамлет был настолько разным в зависимости от эпохи и перевода, что каждая постановка пьесы – это новый герой и новая драма.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Итак, целью нашей работы было исследование эволюции взглядов на трагедию В. Шекспира «Гамлет» в разные культурно-исторические эпохи.

В первой главе мы изучили историю создания и образа Гамлета и пришли к следующим выводам:

1. Источниками сюжета для «Гамлета» Шекспира послужили «Трагические истории» француза Бельфоре и, видимо, недошедшая до нас пьеса (возможно, Кида), в свою очередь восходящие к тексту датского летописца Саксона Грамматика (ок. 1200 г.).

2. Гениальность пьесы В. Шекспира проявляется в новаторской трактовке проблемы мести — одного из важных мотивов трагедии.

3. Особыми композиционными средствами Шекспир добился того, чтобы сам Гамлет остался вечной загадкой для зрителей и исследователей.

Вторая глава была посвящена истории интерпретации «Гамлета» в разные исторические эпохи в различных странах. В итоге мы выявили:

1. Проблемой Гамлета заинтересовались уже современники драматурга –– известно, что пьеса имела большой успех –– но серьезную научную оценку в критике она получила лишь после смерти великого английского писателя.

2. Глубина характера Гамлета дала исследователем широкое поле для интерпретаций и размышлений, вызвала многочисленные споры, отголоски которых слышны до сих пор.

3. Особенности характера Гамлета породило две противоположные точки зрения на образ главного героя: пессимистическую и оптимистическую в литературоведении XIX – ХХ вв.

4. В России трагедией Шекспира заинтересовались уже в XVIII веке. Но классические переводы «Гамлета» были сделаны в первой половине ХХ в. М. Лозинским и Б. Пастернаком.

5. В конце ХХ – начале XXI века появляются новые переводы «Гамлета», которые в своей основе противопоставляются переводам Лозинского и Пастернака.

В третьей главе мы рассмотрели историю постановок «Гамлета» как на русской, так и на зарубежной сцене, и определили:

1. В Англии и Германии на сцене были воплощены различные образы Гамлета: в английских постановках Гамлет предстает классическим трагедийным героем, которому хочется сочувствовать и сопереживать, а на немецкой сцене Гамлет – это ленивый, ничего не делающий «увалень», который плывет по течению жизни и подчиняется независящим от него обстоятельствам.

2. В России еще в XVIII веке были предприняты попытки поставить «Гамлета», но в связи с исторической обстановкой той эпохи, трагедия была запрещены как политическая.

3. Новый этап в постановке «Гамлета» на русской сцене приходится на XIX в., когда в роли Гамлета выступили Мочалов, Южин, Ленский, которые создали неповторимые характеры главного героя.

4. В ХХ веке образ Гамлета был представлен не только на сцене театров, но и в кино. И снова каждый Гамлет, воплощенный различными актерами, неповторим и уникален.

5. В ХХ веке были предприняты попытки сделать из трагедии комедию. И первым, кто рискнул на изменение жанра, был режиссер Акимов еще в начале ХХ века.

БИБЛИОГРАФИЯ

Шекспир В. Избранное // сост.авт. статей и коммент. А. Аникст - М., 1984г.

Шекспир В. Трагедии - Сонеты. М., 1984.

Шекспир У. «Гамлет». М., Детская литература, 1982.

Шекспир У. Гамлет в русских переводах XIX-XX веков. М., 1994.

Акимов Н.П. О постановке "Гамлета" в театре им. Вахтангова. // Театральное наследие. Л. Искусство, 1978.

Аникст А.А. Гамлет. Шекспировский сборник /под ред. Аникста А. и Штейн А. М., 1961.

Аникст А.А. Театр эпохи Шекспира М., 1965.

Аникст А.А. Трагедия Шекспира «Гамлет». М., Просвещение, 1986.

Аникст А.А. Шекспир. Ремесло драматурга. М., 1974.

Анненков В.П. Литературные воспоминания. М., Гослитиздат, 1960.

Арнольд И.В. Проблемы интертекстуальности. // Вестник СПбУ, Сер.2, вып. 4, 1992.

Астангов М. Мысли о Гамлете. Шекспировский сборник, 1961.

Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М., Прогресс, 1994.

Бартошевич А. Для кого написан "Гамлет" // Театр, № 5, май 1992.

Бахтин М.М. Литературно-критические статьи. – М., 1986.

Белецкий А., Габель М. Русская литература XVIII в. М., 1976.

Белинский В.Г. Полное собрание сочинский, т. II, М., Изд-во АН СССР, 1953.

Белозёрова Н.Н. Интегративная поэтика. Тюмень, 1999.

Брандес Г. Шекспир. Жизнь и произведения. М., 1997.

Верцман И. "Гамлет" Шекспира. М., 1964.

Верцман И. К проблемам Гамлета. Шекспировский сборник, 1961.

Генина А. Гамлет нашего времени// Знамя, 1999, № 2.

Герцен А.И. Собрание сочинений, т. XI, M., Изд-во АН СССР.

Гончаренко А. Бедный Гамлет// Учительская газета, 2002, № 24.

Горбунов А.Н. К истории русского «Гамлета» // Шекспир У. Гамлет. Избранные переводы. М., 1985.

Гражданская З.Т. От Шекспира до Шоу: английские писатели XVI-XX вв. М., Просвещение, 1992.

Григорьев А. Великий трагик. «Воспоминания». М. — Л., 1940.

Григорьев А. Собрание сочинений, т. 8. М., 1916.

Дубашинский И.А. В. Шекспир. М., 1978.

Емельянов Б. Трагедии Шекспира на советской сцене. //Шекспировский сборник, 1958.

Зарян Р. Шекспир Адамяна. Ереван, 1964.

Злобина А. Закон правды. М., 1987.

Зубов Н. Постановщику о Гамлете. Шекспировский сборник, 1961.

История западноевропейского театра. М., 1957.

Козинцев Г. Наш современник Вильям Шекспир. Л. — М., «Искусство», 1966.

Козинцев Г. Человек, который давал слишком много воли своему уму. Шекспировский сборник, 1961.

Клюев В. Моисcи. // Труд актера. Сб. статей, вып. IV, М., 1959.

Лермонтов М.Ю. Полн. собр. соч. М.; Л.: ОГИЗ, 1948, т. 4.

Лингвистический Энциклопедический словарь /под ред. Ярцевой В.Н. М., 1990.

Литературный энциклопедический словарь. М., Советская Энциклопедия, 1987.

Лосев А.Ф. Эстетика Возрождения. М., Мысль, 1978.

Лотман Ю.М. Структура художественного текста. М., Искусство, 1970.

Луначарский А. Этюды критические и полемические. М., 1905.

Марков П. А. Малый театр тридцатых - сороковых годов // Московский Малый театр. М.: Госиздат. 1924.

Масс В., Эрдман Н. Трагедия о Гамлете, принце датском. Арбатская шутка в пяти действиях. Сочинение В. Шекспира и Э. Роттердамского // Вопросы литературы, 1989, № 5.

Морозов М.М. Статьи о Шекспире. М., 1964.

Морозов М.М. Шекспир. Жизнь замечательных людей. М., 1966.

Мурзина М. Уж «Гамлет» близится…// АиФ, № 40, 10 октября 1998.

Пастернак Б., Козинцев Г. Письма о "Гамлете"// Вопросы литературы 1975, № 1.

Парфенов А. Театральность Гамлета. Шекспировский чтения 1978/ под ред. Аникста А. М., 1981.

Пинский Л.Е. Реализм эпохи Возрождения. М., 1961.

Пинский Л.Е. Шекспир. Основные начала драматургии М., 1971.

Розенталь А. 12 мифов о Шекспире. М., Наука, 1996.

Роттердамский Э. Похвала глупости. Перевод Губера П.К. М., 1958.

Силюнас В. «Гамлет» Петера Штайна// Культура, № 40, 22-28 октября 1998.

Скорочкина О. «Гамлет» на мировом сквозняке// Невское время, № 44, 12 марта 1999.

Смирнов А.А. Шекспир. Л., Искусство, 1963.

Толочин И.В. Метафора и интертекст в англоязычной поэзии. – СПб., 1996.

Тургенев И.С. Полное собрание сочинений, т. X. СПб., 1897.

Урнов М.В. Вехи традиции в английской литературе. М., 1986.

Урнов М.В., Урнов Д.М. Шекспир. Движение во времени. М., 1968.

Урнов М.В., Урнов Д.М. Шекспир. Его герой и время. М., Наука, 1964.

Чушкин Н.Н. Гамлет—Качалов. На путях к героическому театру. На путях к героическому театру. Из сценической истории «Гамлета» Шекспира. М., «Искусство», 1966.

Шведов Ю. Вильям Шекспир. Исследования. М., 1975.

Шведов Ю. Эволюция Шекспировской трагедии. М., 1975.

Шекспир в меняющемся мире. Сборник статей. М., Прогресс, 1996.

Эразм Роттердамский. Похвала глупости. Навозник гонится за орлом. Разговорызапросто. // Библиотека всемирной литературы. Серия первая, т. 33. М., 1971.

Ю.М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. Сборник. – М., Гнозис, 1994.

1 Известный польский поэт, критик, специалист по истории и теории драмы, профессор Ян Котт последовательно и до конца выразил такой подход в «Очерках о Шекспире» (Варшава, 1964), переведенных на различные европейские языки под заглавием «Шекспир — наш современник». Эта книга вызвала широкий интерес у шекспироведов и режиссеров. Считается, что постановка «Короля Лира», осуществленная Питером Бруком с Полом Скофилдом в главной роли, была непосредственной перекличкой с книгой Яна Котта. Между тем в защиту «нашего Шекспира» прозвучал голос Дж.Б. Пристли.

1 Показательно, что и эти слова, сделавшиеся, подобно изяществу, неотъемлемой характеристикой Гамлета, у Шекспира отнесены совсем к другому персонажу. Возможно, что Гамлет — очень хорош, что это личность исключительная, выдающаяся, но тип совсем не тот, каков предполагает определение «лучший из людей». Как «изящный и нежний» у Шекспира не Гамлет, а Фортинбрас, так и «лучший из людей» не Гамлет, но Горацио.