Античные мотивы в поэзии Брюсова

Содержание

Введение 4

1 Творчество Валерия Брюсова в контексте символистской поэтики 5

2 Античные мотивы в поэзии Валерия Брюсова 12

2.1 Валерий Брюсов – родоначальник русского символизма 12

2.2 Природа брюсовского художественного дарования и мировосприятия 14

2.3 Античные пристрастия Валерия Брюсова 15

Выводы 25

Список использованной литературы 26

Введение

Валерий Яковлевич Брюсов—поэт, прозаик, драматург, критик, переводчик, литературовед и историк, один из организаторов и признанный лидер русского символизма.

О научной пытливости Брюсова и жажде поделиться с читателем приобретенными знаниями свидетельствуют библиографические обзоры новой литературы в популярном дореволюционном вестнике классической филологии «Гермес», в котором он постоянно сотрудничал. Для зарубежной публики предназначались его рецензии и статьи о русских работах в «Revue de philologie». Брюсов охотно выступал с лекциями и в ученых собраниях, и перед широкой аудиторией. Даже в январе тревожного 1917 г. во время кратковременной командировки в Баку умудрился прочесть научный доклад «О древнейших культурах человечества в их взаимодействии» и напечатать его расширенный вариант в журнале «Летопись» под выразительным заголовком «Учители учителей». Основная идея доклада: для европейцев учителями были древние греки и римляне, но цивилизация существовала значительно раньше, и античность училась у своих предшественников — мудрецов Древнего Востока, Месопотамии, Финикии, у египтян, атлантов и эгейцев. В очерке нашлось место для заметок о мифологии, об исторических корнях Троянской войны, о Шлимане и Гомере, в котором Брюсов видел «вдохновенного поэта», о Фридрихе Августе Вольфе и других классиках «гомеровского вопроса». Здесь, может быть, впервые массовый русский читатель узнавал тогда о недавно открытой эгейской культуре и ее носителях. Этот раздел мог занять принципиальное место в новаторском историческом труде, задуманном еще молодым Брюсовым (1898).

1 Творчество Валерия Брюсова в контексте символистской поэтики

Творческое наследие Валерия Брюсова разнообразно и многопланово как в жанровом, так и в стилистическом отношении. Он — автор более чем десяти стихотворных сборников, нескольких романов, а также повестей, рассказов и новелл, драм, эссе, литературных и критических статей. В творчестве Брюсова отразились основные тенденции развития не только русского символизма, но и, шире, всей русской литературы конца XIX — начала XX веков.

Валерий Брюсов родился в купеческой семье, где царила атмосфера материализма и атеизма. По свидетельству самого Брюсова, он в восемь лет прочел Добролюбова и Писарева. С детства любимым поэтом Брюсова был Н. Некрасов, позднее — С. Надсон. Однако настоящим откровением для Брюсова стало знакомство с поэзией французских символистов Ш. Бодлера, П. Верлена, С. Малларме. Напряженно искавший собственного неповторимого пути в искусстве и движимый сильнейшим ощущением своей, в общем-то, самим на себя возложенной миссии и гипертрофированным юношеским честолюбием, Брюсов 4 марта 1893 года записывает в дневнике: "Талант, даже гений, честно дадут только медленный успех, если дадут его. Это мало! Мне мало. Надо выбрать иное... Найти путеводную звезду в тумане. И я вижу ее: это декадентство. Да! Что ни говорить, ложно ли оно, смешно ли, но оно идет вперед, развивается, и будущее будет принадлежать ему, особенно когда оно найдет достойного вождя. А этим вождем буду Я! Да, Я!» [1, 5].

И тогда Брюсов (вместе с немногочисленными соратниками, из которых профессиональным литератором был один А. Миропольский) совершает небывалый по своей дерзости эксперимент. Он пытается насадить в России новое литературное направление, символизм, выпуская три сборника под названием «Русские символисты» (1894-95 гг.), состоявшие большей частью из его собственных, помещенных и под вымышленными именами, стихов, произведений его друзей, поэтов-любителей, а также из многочисленных переводов. Резонанс, вызванный появлением этих сборников, превзошел самые смелые ожидания автора. Парадоксально, но популярности едва заявившего о себе направления немало поспособствовали блестящие иронические рецензии и пародии В. Соловьева, который, впрочем, Брюсовым почитался как предтеча русского символизма.

Конечно, столь быстрый успех и распространение символистских идей имели основания в самой литературной ситуации того времени. Уже начала складываться новая поэтика, черты которой находят в творчестве так называемых предсимволистов (к ним относят А. Фета, А. Апухтина, А. Голенищева-Кутузова, В. Соловьева, иногда к этому списку добавляют имена К. Фофанова, К. Случевского, М. Лохвицкой). Однако эти черты пока сводятся лишь к выражению стремления противостоять «убогому реализму».

Теоретические основания нового искусства были изложены в лекции Д. Мережковского «О причинах упадка и о новых течениях в современной русской литературе» (издана в 1893 г.). Мережковский выделил три особенности, которые должны характеризовать искусство будущего: мистическое содержание, символы, расширение художественной впечатлительности. Под мистическим содержанием понимался художественный идеализм, «возвращение к вечному, никогда не умиравшему». Символы — категория центральная в позднейшей символистской эстетике, разрабатывавшаяся такими выдающимися теоретиками символизма, как В. Иванов и А. Белый (только в «Эмблематике смысла» дается 23 определения символа), — у Мережковского определялась то через сопоставление со словом, ограничивающим мысль, в отличие от символа, выражающего ее безграничную сторону, то через противопоставление его аллегории, которая не «взята из глубины действительности», а «искусственно придумана» [2, 142].

Искусство, по словам Д. Долгополова и И. Роднянской, понималось символистами как интуитивное постижение мирового единства через символические «соответствия» и аналогии, праосновой жизни и искусства считалась музыка. В творчестве символистов господствует лирико-стихотворное начало, основывающееся на вере в близость внутренней жизни поэта к абсолютному и в надреальную или иррационально-магическую силу поэтической речи [3, 379]. Однако не всем этапам развития символизма эти характеристики присущи в одинаковой мере. Так, старшие символисты уделяли большое внимание поэтике «соответствий» (в связи с ориентированностью на французскую литературу) и разработке новых форм и приемов «художественной впечатлительности», тогда как младшие — теории символа и мистическому содержанию, воплощая идею «нового религиозного искусства».

Брюсов предпочитает метафоры и перифразы символам и аллегориям, считая последние вовсе необязательным признаком символистского произведения. После «Русских символистов» он выпускает два сборника стихов: «Chefs d'oeuvre» («Шедевры», 1895 г.) и «Me eum esse» («Это —я», 1896 г.), которыми завершается первый период его творчества. В этих сборниках некоторые современники усматривали «установочность», эпатажность, в полной мере проявившиеся в самом начале творческого пути поэта. Но именно в «Chefs d'oeuvre» и «Me eum esse» уже звучат темы и мотивы, по праву считающиеся открытиями Брюсова.

В первую очередь, это тема города, «страшного мира» (позднее подхваченная Блоком, которому и принадлежит данное определение). Брюсов сочетает описательный стиль со стилем «эстетического преображения, пересоздания вещей» [4, 32], являющимся в символизме одним из путей освобождения от законов реальности. Этой цели служат и экзотизмы, которые играют у Брюсова ту же роль, что стилизация у К. Бальмонта, М. Кузмина и А. Белого. Опять-таки по-новому, нетрадиционно для русской литературы раскрывается в эротических стихотворениях поэта («Поцелуи» (1895), «К моей Миньоне» (1895)) тема любви.

Одно из самых известных стихотворений сборника «Chefs d'oeuvre» — «Ночью» демонстрирует все особенности брюсовского стиля того периода. В нем город описывается через экзотические соответствия, Москва сравнивается с «самкой спящего страуса», раскинувшей крылья и вытянувшей шею («беззвучную, черную Яузу»). Метафора разворачивается. Первоначально служившие для сравнения образы африканской природы обретают самостоятельное значение, превращая московское небо в тропическое, где «ярко сверкают созвездия».

Брюсовские метафоры отличаются импрессионистичностью, то есть для поэта восприятие вещи становится важнее самой вещи, которая тем самым «развеществляется», а слово освобождается от предмета. Стихотворная техника обогащается неточными и усеченными рифмами (например, лес — крест, облако — около). Использование экзотизмов приводит к появлению изысканных, неожиданных рифм. Введение в поэтический обиход новых слов предоставляет новые возможности сочетания для тех, которые давно уже были в русской поэтической лексике.

Второй период творчества Брюсова ознаменован выходом нескольких сборников стихов: «Tertia Vigilia» («Третья стража», 1900) «Urbi et Orbi» («Городу и миру), 1903), «Stephanos» («Венок»), 1906), «Все напевы» (1909).

Начало XX века — время вступления на литературную арену младших символистов, поэтов и писателей, обладавших новым видением жизни и искусства, последователей и проповедников идей В. Соловьева. Брюсов, создавший символистскую литературную школу в России, не мог остаться в стороне от этих веяний и пытался понять или хотя бы приблизиться к пониманию того, что владело умами младосимволистов. Однако их мистические устремления были чужды Брюсову. Пресловутый рационализм не позволял ему безоглядно верить во что-либо одно, отдаваясь ему целиком. И все-таки младшее поколение очаровало Брюсова, повлияло на него, что, в частности, сказалось на понимании им искусства.

В трактате «Ключи тайн» Брюсов пишет: «искусство — то, что в других областях мы называем откровением. Создание искусства — это приотворенные двери в вечность» [5, 19], тогда как в более ранней статье «О искусстве» настаивал на том, что оно — только выражение души художника.

Нельзя сказать, будто мистика вовсе не интересовала Брюсова. Он принимал непосредственное участие в спиритических сеансах, вошедших в моду в начале XX века, и до конца своих дней сохранил веру в них. В Брюсове сочеталось тяготение к таинственному и желание научно его объяснить. Эту возможность и предоставлял спиритизм в сочетании с оккультизмом, изучением которого поэт специально занимался.

В начале 900-х годов Брюсов создает ряд прозаических и драматических произведений. Новеллы и футурологическую драму «Земля» он включает в книгу «Земная ось» (1907). В 1905-06 годах пишет свой самый знаменитый роман «Огненный ангел», основанный на материале немецкой истории. Позднейшие романы «Алтарь Победы», «Юпитер поверженный», «Рея Сильвия» (1911-16) посвящены истории Древнего Рима, периоду борьбы язычества и христианства. Именно переходные периоды больше всего интересовали Брюсова, искавшего в истории аналогий с состоянием современного ему мира и пытавшегося через эти аналогии («соответствия») постичь современность.

Стремление к экспериментаторству было свойственно Брюсову всегда. Жизнь, в том числе и личная, становилась своего рода сценой. На ней разыгрывались спектакли, результаты которых потом «заносились» в произведения. В кружке символистов Брюсов играл роль выразителя темных сил (одна из его поэтических масок — древнескандинавский бог Локи) в противовес светлому богу (Белому).

В поэзии этого периода совершенно отчетливо определяется приоритетная роль темы по отношению к другим техническим средствам стиха; импрессионистичность соседствует с относительной «вещностью» (поэмы «Замкнутые», «Мир»); сочетаются противоречивые тенденции рациональности и чувственности, воли и стремления отдаться во власть стихийных начал. Д. Максимов выделяет два направления, в которых протекает внутренняя жизнь лирического героя Брюсова: «нисхождение» и «восхождение», иначе говоря, самоотдача сумрачным силам «страшного мира» и волевое противостояние, самоутверждение [4, 130]. Последнее преобладает в зрелом творчестве Брюсова, в том числе и в третьем его периоде, в течение которого созданы «Зеркало теней» (1912), «Семь цветов радуги» (1916), «Девятая камена» (1916-17), «Последние мечты» (1917-19).

После революции Брюсов организовал и возглавил Высший литературно-художественный институт. В 1919 году вступил в РКП(б), факт, подчеркивающий его стремление преодолеть замкнутость, присоединиться к новому обществу, в котором, как ему казалось, возможно воплощение героического идеала, долгое время занимавшего воображение поэта. В творчестве происходит поворот к «научной поэзии» (сборники «Дали» (1922), «Меа» (1924)). Идею Рене Гиля о возможности таковой Брюсов поддерживал уже давно. Однако стихи эти были перегружены именами и терминами, а открытия, воспеваемые поэтом, быстро старели.

С «научной» эпопеей Рене Гиля «Euvre» была связана идея Брюсова о создании грандиозного поэтического цикла «Сны человечества», в котором должны были воплотиться формы лирики всех времен и народов: австралийских туземцев, египтян, ранних христиан, немецких романтиков, французских символистов и даже жителей легендарной Атлантиды. Этот замысел не был осуществлен в полном объеме, что, однако, не отменяет блестящего стилизаторского таланта Брюсова, написавшего продолжение «Египетских ночей» Пушкина и, кстати, предложившего использовать при публикации собрания его сочинений метод девинации — досоздания черновиков и набросков. Роман «Огненный ангел», стилизованный под автобиографическую повесть XVI века, был воспринят одним немецким коллекционером как настоящий перевод древней рукописи.

2 Античные мотивы в поэзии Валерия Брюсова

2.1 Валерий Брюсов – родоначальник русского символизма

Знаменитый поэт, прозаик, переводчик, редактор, журналист, видный общественный деятель Серебряного века и первых послеоктябрьских лет, Валерий Яковлевич Брюсов (1873—1924) на рубеже уходящего и наступающего веков, увлекшись модными французскими символистами, становится родоначальником и вождем русского символизма. Советские идеологи часто связывали символизм с социальным упадком, с декадентщиной, субъективным идеализмом, с разложением капиталистического строя. Между тем в символизме отразились фундаментальные закономерности образного, художественного мышления, освобождающего истину от ветшающей оболочки времени.

С древних пор и до наших дней крупнейшие мыслители подчеркивали многомерность и многозначность символа, сочетающего сущность с феноменальной и генеративной сторонами бытия [6, 120]. Любое слово (а художественное в особенности) не только именует, вызывая к жизни вещь, факт, событие, деяние, мысль, идею, но и несет в себе возможность иных виртуальных воплощений, переделок, варианты небуквальных повторов, копий, транскрипций, «римейков», «пастишей», вскрывает сходство и сокровенный смысл одноплановых явлений, будоража наше сознание, подталкивая его к разгадке иносказаний, подспудных идей, метафор, сравнений, тропов всякого рода, побуждая к переходу от пассивного созерцания к активному сознанию, сотворению, сочинению, соревнованию, соучастию, сопереживанию, состраданию — к соавторству. Каждый читатель, зритель, слушатель понимают прочитанное, увиденное, услышанное в меру своих способностей или натуры.

В программном тексте «Литературный манифест. Символизм» Жана Мореаса (1886) эти идеи нашли свое отражение: «Картины природы, все человеческие деяния, все феномены нашей жизни значимы для искусства символов не сами по себе, а лишь как осязаемые отражения перво-Идей, указующие на свое тайное сродство с ними» [7, 430].

Художественный текст всегда имеет подтекст («под-смысл»), который, как зреющий плод, тянется к свету, стремится выплеснуться наружу из сокровенных узилищ плоти и чрева. В нем специфика обобщающих потенций искусства. Житейский факт однозначен, перенесенный в сферу художеств — многозначен. Отмеченный смысл можно усмотреть и в латинской формуле: vita brevis, ars longa (жизнь коротка, искусство вечно). Иными словами, подлинное искусство всегда с тобой, всегда «актуально» и поражает нетленной «новизной» — от пещерных рисунков и виллендорфских «венер» эпохи неолита до изысканных «артишоков» авангарда. Повсюду изобразительные, словесные и музыкальные символы — от П. Пикассо, Сальвадора Дали, М. Шагала, В. Кандинского до концептуалистских инсталляций, от П. Элюара до М. Булгакова, от А. Скрябина и И. Стравинского до Д. Шосаковича и А. Шнитке.

Брюсов начинал приверженцем символизма, то подражая (Ш.Бодлер, Ст. Маларме, А. Рембо, П. Верлен), то новаторствуя, подлаживаясь под смутно-революционную эпоху с ее «новым искусством». В конце же творческого пути, замыкая круг, возвращается к символизму. Его неодолимо влекло к мифологическим архетипам, вечным образам, характерам, которыми так изобиловало греко-римское искусство. Он принципиальный противник крохоборческого правдоподобия и плоского «веризма». В мифологии, легендах, притчах благодаря их вариативности парадоксально присутствует нечто стабильное и константное, годное для вечности. Отсюда звучные латинские торжественные названия почти всех брюсовских стихотворных сборников: Me eum esse [Это я],1897; Tertia Vigilia [Третья Стража], 1900; Urbi et Orbi [Городу и Миру], 1903; Stephanos [Венок],1906; Mea [Спеши], 1924; и др.[8, 165]. Поэт и в прозе ищет типологические схождения, аналогии, связи, аллюзии, реминисценции, долбя остывшую лаву древних реалий, историй и сказаний. Прошлое для него не увод и уход от реальности, а способ прислониться к ней для объяснений и истолкований.

2.2 Природа брюсовского художественного дарования и мировосприятия

По отпущенным природой склонностям, особенностям дарования, по интересу к гуманитарным наукам и полученному классическому образованию Брюсов сформировался «западником», что не помешало ему в 1914 году отправиться на Западный фронт в качестве военного корреспондента, как завзятому патриоту. Древняя Москва, далекая от европейского образа жизни, долго оставалась для мира «большой деревней», подчеркивавшей свою самобытность, охотно подхватившей тютчевские слова «Умом Россию не понять...», поддерживавшей свой образ Москвы «сорока сороков», «Москвы купецкой», «Москвы кабацкой», застрявшей где-то на полпути прогресса «из Петербурга в Москву». Первую книжку своих оригинальных стихов Брюсов окрестил не без вызова, по-французски: «Chefs d'oeuvre» («Шедевры», 1894—1895). Неожиданную известность приобрели затеянные по его инициативе и при его участии тонкие, в бумажной обложке, сборники переводов и подражаний новым французским поэтам «Русские символисты» (1894—1895). В книжку «Tertia Vigilia» (1900) вошло зацитированное и запародированное одностишие: «О, закрой свои бледные ноги!». Эпатирующая строчка вызывала злые насмешки именитых В. Соловьева и Д. Мережковского. Иронически цитировалось и стихотворение «Юноша бледный со взором горящим...» Молодому поэту не огорчаться, а радоваться надо было бы: ведь это запомнилось, застряло в памяти. Раз пародируют, значит, заметили. Впрочем, это Брюсов понял позднее.

Несмотря на социально-экономический и морально-духовный кризис 80-х годов прошлого века, на перипетии «глухого времени», Брюсов искал и нашел свой «непотопляемый корабль» в «золотой кладовой» классической древности, в великолепии державного Рима, в исконных римских добродетелях. В одной из дневниковых записей Брюсов сравнивал себя с Суллой, властным и готовым на все диктатором [9, 48]. В своих стихах он постоянно опирается на древнюю классику, ее образы и кумиры, мифы и легенды: «Для меня Рим ближе всего... Я знаю, что в моих стихах я никогда не мог воплотить дух Греции...» [10,267]. Даже в заключительной речи на своем полувековом юбилее признавался в любви к Риму. Возвышаемая и идеализируемая античность помогала уйти от обыденности, бытовщины, серости жизни. Она придавала творчеству вселенский характер, особую значительность, указывая на поразительные аналогии и параллели, ориентирующие и поучающие. Брюсов верит в связь времен, и Горациево «лови момент» — лишь звено в этой цепи. Тысячелетия резонируют до сих пор. Достаточно вспомнить множество «памятников» в мировой поэзии. Из античности годилось все — форма и содержание, оригинальное и скопированное, но словно списанное с натуры. Такова природа брюсовского художественного дарования и мировосприятия:

Мой дух не изнемог во мгле противоречий,

Не обессилел ум в сцепленьях роковых,

Я все мечты люблю, мне дороги все речи,

И всем богам я посвящаю стих.

«Я»

2.3 Античные пристрастия Валерия Брюсова

Справедливо замечание М. Гаспарова, немало поработавшего над подготовкой издания сочинений В.Я. Брюсова, относительно двух периодов в его творчестве (ранние стихи и поздняя проза: 1890-е и 1910-е годы), когда античность играла особенно заметную роль, отразив серьезные сдвиги в истории страны и духовной биографии писателя [11, 543]. В общих чертах концепция Гаспарова представляется верной, хотя и несколько схематично прямолинейной. Хотелось бы подчеркнуть непрерывность античных пристрастий Брюсова на протяжении всей его творческой жизни, а не спорадических приступов ностальгии. Интерес к античности возникал не вдруг и не убывал, а присутствовал постоянно, гнездясь в сознании и подсознании поэта, это был некий магический кристалл, сквозь который реальность воспринималась преображенной. Она (античность) преследовала его от первых стихотворных опытов до завершающего советского периода. История не уводила писателя от действительности, а скорее приближала к ней, углубляла и объясняла ее. Даже незадолго до смерти в дружеских и чуть ироничных, посвященных М. Волошину, стихах (1924) есть такие перенасыщенные античными образами строчки:

Наш Агамемнон, наш Амфитрион

И, как Орфей, царь области рубежной,

Где Киммерии знойный Орион

Чуть бросит взгляд и гаснет неизбежно!..

Прослеживая влияние античных мотивов, можно пойти простым хронологическим путем, год за годом, но прежде хотелось бы обобщить и инвентаризировать весь арсенал эстетически содержательных и формальных средств, многообразно использованных Брюсовым: мифы, боги, герои; исторические события, ситуации, известные культовые персонажи; колоритные детали, реалии, артефакты, антураж; жанры, метрика, метафоры, термины, явные и скрытые цитаты. Вымыслы и фактография, реальность и фантазии, прошлое и настоящее — все вместе, вперемешку. Между ними нет границ. Бесконечные аллюзии, параллели, иносказания, реминисценции легко прослеживаются, если искать, по совету Гёте, «в настоящем — прошлое».

Давно замечено: оживление интереса к эпохам перелома, смены веков и тысячелетий связано с осознанием краха уходящих ценностей, ощущением «конца света», эсхатологическими настроениями и потребностью найти для себя выход, обрести возможность спасения, воспеть новые идеалы. Для этих целей античность предлагает богатейшую коллекцию образов, мотивов, сюжетов и коллизий, теорий и рецептов, годных при любой ситуации. Исторические примеры и мифы всегда под рукой, щедро воспользуйся ими, не утруждая себя придумками. Орфей и Евридика, Одиссей и Калипсо, Тезей и Ариадна, Ясон и Медея, Геро и Леандр, Эней, Кирка, Елена и др. Или — Гармодий и Аристогитон, Александр, Антоний и Клеопатра, Юлий Цезарь и Брут, Помпеи, Каракалла, Нерон — знаковые имена, персонифицирующие добро и зло, пороки и добродетели, победы и поражения, демократию и тиранию, цивилизацию и варварство, отжившее и нарождающееся. Все это — лакомый кусок для научной рефлексии. Что же касается художника брюсовского типа, то во всём этом он «купается», органично заполняя белые листы стихами и прозой, отмежевываясь от «наличного бытия».

Где искать правду и счастье? Невольно начнешь сравнивать и залюбуешься красотой и умом древних греков и римлян! Тут уместно вновь напомнить о классическом образовании, полученном Брюсовым. В индексах, указателях, примечаниях, комментариях, вступительных статьях к его сочинениям, составленных специалистами, полно свидетельств энциклопедической учености и недюжинных знаний в области наук о классической древности. Странным образом символистская утилизация античного наследия в восприятии Брюсова сливается с реализмом, который он рьяно защищает с индивидуалистских позиций. Да и как могло быть иначе, когда он указывал (в 1900 г. в письме к М.Горькому) на отличие своих сонетов от сонетов Ж.М. Эредиа: «У того все изображено со стороны, а у меня везде — и в Скифах, и в Ассаргадоне, и в Данте — везде мое «я». Право же, дьявольская разница!» [12, 733]. Пропущенную через себя «минувшую судьбу» Греции и Рима он окрашивал в свои тона на манер «мирискусников», превращавших утраченное прошлое в изысканный мир грез и мечтаний. Эта художественная волна, поднятая на рубеже XIX —XX веков, докатилась до позднейших времен, породив античные мотивы в творчестве Ж. Кокто, Ж.-П.Сартра, А. Жироду, Т.С. Элиота и др. Вечность любит маскарад, любит рядиться в маски античного театра.

Брюсова всегда тянуло к масштабности, философским обобщениям, к глобальному охвату действительности в духе «грядущих гуннов», а для этого стихи в заданных метрах и незатасканных рифмах все ж ставили препоны вольному полету мысли. Тут нужна была проза с ее безграничными панорамными возможностями, опиравшимися на весь опыт словесной выразительности. Уже в первой романной пробе «Гора Звезды» (1898) запечатлено трагическое противостояние космического размаха — Неба и Земли, Божественного и человеческого, мечты и реальности, вдохновленных, возможно, глубинами античных трагедий и философской прозы. Молодым писателем, естественно, проблемы не разрешаются, но они не дают покоя и перетекают из рассказов в новеллы и пьесы (драма «Земля» (1904), сборники «Земная ось» (1907), «Ночи и дни» (1913). В них отразились труднопреодолимые конфликты, возникшие на пути человека и общества в «конце века». История с первых шагов цивилизации представляла собой благодарное поле для анализа и синтеза, для извлечения уроков. Так полагал и Брюсов, с ранних лет влюбленный в греко-римскую древность. В ней он искал параллели и ответы на «проклятые вопросы» бытия.

В античности Брюсова, подталкиваемого «переживаемым моментом» и особой «мистической чувствительностью» (Н.Бердяев), привлекали поздние периоды коренных перемен. Они просились в литературу. На «просьбу» охотно откликнулись Д. Мережковский (трилогия «Христос и Антихрист») и Валерий Брюсов. В разгар мировой войны возникла небольшая повесть из жизни VI века «Рея Сильвия» (1914). В ней предстает Рим, захваченный готами. Разруха, грабежи, пожары, голод. Жители то покидали город, то возвращались. На этом фоне развертывается судьба Марии, молоденькой дочери бедного переписчика рукописей. Девушка немного не в себе — живет в мире преданий, мифов и видений прошлого. В таком состоянии она бродит среди руин вечного города. На развалинах Золотого дома Нерона находит старинный барельеф с изображением Реи Сильвии, дочери царя Нумитора. Приглянувшись богу Марсу, царственная весталка родила ему близнецов Ромула и Рема. Полубезумная Мария вообразила себя Реей. В разгромленном городе она встречает прекрасного юношу. Они сходятся, и она должна родить. Мария живет встречами с ним, но молодой человек исчезает. Ожидания напрасны — юный гот убит. Окончательно сойдя с ума, Мария бросается в Тибр, как некогда легендарная Рея. Тем временем на Рим движутся дикие полчища лангобардов. Таков незавидный конец «золотой» столицы некогда могучей Империи.

Описания исторических реалий, подробностей быта, достопримечательностей Рима, свидетельствуя о фундаментальных знаниях и богатом воображении автора, уже набившего руку на сочинении большого прозаического полотна («Рея Сильвия» создана после «Алтаря Победы»), погружают читателя в апокалиптическую атмосферу осажденной крепости. В раздвоенном сознании Марии, в ее визионистских фантазиях идеальное прошлое сталкивается с бедствиями действительности, что и ведет ее в конечном счете к гибели.

Потрудившись, писатель может избежать в своем историческом сочинении натяжек и ошибок, но выше его сил отрешиться от «разницы во времени», от изменений в менталитете, психологии разных поколений, от новых восприятий, обедняющих или, "скорее, обогащающих смысл фактов в животворном процессе чтения или созерцания. Здесь коренится источник силы и слабости любого произведения о былом, претендующего на художественность, поэтому немногого стоят упреки дотошных критиков в модернизации или архаизации, стилизации, необъективности, искажениях и т.п.; что уж тут говорить о сознательных версиях, римейках, парафразах, обработках и т.п. Фиксация промахов, разночтений, описок и прямых ошибок — дело полезное и нужное, долг добросовестных составителей примечаний и комментаторов. Но есть и другая сторона. Глубокий экзегет видит в них зеркальное отражение сдвигов в сознании, идеологии, мировоззрении и самой действительности. История не стоит на месте, но знает и повторения. Классицизм, романтизм, реализм, символизм, импрессионизм, авангардизм повторяются в истории культуры, но они предстают на новом витке каждый раз по-разному, по-особому. Вот и весь несложный, но поучительный вывод, который напрашивается при чтении мелодраматической «повести из жизни VI века», написанной эрудированным автором, в начале века двадцатого. Мир литературный, как и реальный, неоднозначен и многополярен.

К тому же трагическому периоду мировых общественных потрясений, что и «Рея Сильвия», относятся «римские» романы Брюсова: «Алтарь Победы. Повесть IV века» (1911-1912) и его незавершенное продолжение «Юпитер поверженный» (1918). В них писатель поднимает все те же вопросы и темы — поиски своего места на пике «грозового перевала», сохранение достоинства, метания между бытием и бытом; предощущение тяжелой поступи рока; выбор между героизмом, подвигом и пассивностью; между эскапизмом, уходом в мир чувственных радостей и нравственным долгом. Следовало бы в связи со сходной моральной проблематикой и образной системой упомянуть и первый «большой» исторический роман «Огненный ангел» (1907—1908), наполненный мрачной мистической атмосферой и любовными переживаниями, но он посвящен эпохе Реформации в Германии XVI в. и выходит за рамки нашей темы.

В затянувшуюся закатную пору Римской империи IV век новой эры предоставлял классической античности не только передышку, но даже открывал второе дыхание, раскрывал, казалось, новые горизонты. В этом веке, пояснял Брюсов, «заканчивалось объединение народов древности в единой греко-римской культуре, — совершился великий переворот в религиозном сознании, приведший Европу от античного язычества к христианству; создалась та наука, которой потом жили почти целое тысячелетие, и то право, которое легло в основание юридических понятий всего нового мира; наконец, выработались многие такие основы государственной и общественной жизни, которые продолжают оставаться жизненными до последних дней» [13, 206]. Влюбленный в римскую старину, писатель принял недолгий подъем Римской империи в эпоху Юлиана за «время высшего расцвета римской идеи, когда римский мир пожинал плоды посеянного» [11, 544].

Брюсов жаждал доказательности своей концепции и, при любви к деталям, как всякий художник, веря в их убедительность, искал и находил нужный материал в первоисточниках (Авсоний, Симмах, Амвросий, Августин и др.) и в новой научной литературе (Г. Буасье, Т. Моммзен, Я. Буркхардт, Э. Гиббон, Р. Пишон и др.), стараясь не оступиться. Того же требовал и от других. Советуясь по ходу работы с известным петербургским профессором А.И. Малеиным, в одном из писем к нему (от 30 авг. 1911г.) сообщал: «Перечитывая «Юлиана Отступника» Мережковского, после внимательного изучения Аммиана Марцеллина, я нахожу у Мережковского столько анахронизмов и промахов против «эпохи», что сейчас боюсь буквально за каждое свое написанное слово» [14, 190].

Перенося свою продуманную точку зрения и недюжинные знания «эпохи» на страницы «повести», Брюсов частенько теряет чувство меры и, как говорится, перебарщивает: заполняет листы подробными описаниями топографии Рима, его - улиц и площадей, известных и малоизвестных строений, памятников, дворцов, статуй, а то и перечислением складок одеяний или блюд для гурманов. Пространные разглагольствования героев пестрят скрытыми и явными цитатами из древних авторов. К месту и не к месту Брюсов употребляет латинизмы, доводя тенденцию до абсурда и безвкусицы, которая обнаружила себя во всей красе в почти неудобоваримом макароническом переводе «Энеиды» Вергилия. Возьму для примера первый попавшийся на глаза отрывок из «Алтаря Победы»: «У входа в вестибуле дворца меня встретил номенклатор, которому я показал мою диплому. Номенклатор записал мое имя в пугиллар...» и далее в том же духе. На каждом шагу попадаются требующие специальных объяснений латинские слова в русской транскрипции: омикула, карленпш, папины, каррука, реда, пансиона, колобий, доместики, пугионы и т.п. Нужно сказать, самого Брюсова смущал вопрос, до какой степени допустимо «латинизировать» родной язык. В этом он признавался в одном из писем к А.И. Малеину [14, 189]. Ощущая некоторую неловкость и необходимость объясниться с читателем, Брюсов предпосылает «Алтарю Победы» предисловие, где указывает на две особенности произведения. Это, во-первых, присоединение к беллетристическому сочинению научных примечаний исторического характера: «В этих примечаниях я, прежде всего, имел в виду объяснить те, встречающиеся в повести черты быта и нравов IV века, которые могут быть непонятны или неизвестны читателю....Иные примечания сообщают и такие сведения, показавшиеся мне небезынтересными для читателя, которые непосредственного отношения к действию повести не имеют». Прилагался и список источников, которыми пользовался автор при составлении примечаний. Во-вторых, это необычное написание некоторых латинских имен и названий: «...В повести мне пришлось нередко употреблять латинские названия различных вещей и явлений, так как соответствующие им русские слова имеют не совсем то же значение. Этим названиям, по возможности, сохранены их подлинные формы, например, «легионарий» вместо обычного галлицизма «легионер», «ретор» вместо «ритор» и т.п.». Автор обращает также внимание на свое желание сохранить оригинальные латинские ударения: например, Венера; писать «Март» вместо привычного Марс и т.п. Брюсов уже знает, как следует грамотно передавать по-русски некоторые латинские фонемы (что и стало нормой в последние годы): интервокальное «s» — через русское «с», а не «з», лат. «с» — через «к», но делал это непоследовательно и сохранял традиционные «цесарь», «Цицерон», хотя вдруг возникает «Мекенат». Что же касается чтения дифтонгов или нынешнего транскрибирования сочетаний «tio» или «this», то наш романист, не задумываясь, пишет «Грациан», «Диоклетиан», «Намациан».

Сюжет «Алтаря Победы» развертывается в правление императоров-христиан — Грациана (на Западе) и Феодосия (на Востоке империи). Язычество властно вытесняется христианством, но еще жива память о доблести и вере предков, особенно в среде патрицианской знати, утрачивающей свои власть и привилегии. О событиях, развивающихся в романе, который Брюсов упорно называет «повестью», рассказывает его главный герой Децим Юний Норбан, привлекательный и состоятельный юноша из провинциального аквитанского городка Лакторы в Галлии (лицо вымышленное). Название произведения связано с реальным историческим фактом — «делом об алтаре Победы» (384 г.). Император Грациан своим указом, вопреки воле Сената, где еще не выветрился дух принципата, выдворяет из римской курии алтарь и статую богини Виктории, установленную там божественным Августом. В Сенате зреет заговор, цель которого — устранить императора и восстановить прежние порядки.

Юний, прибывший в столицу Империи для завершения образования, поселился у своего дяди-сенатора и угодил в самую гущу дворцовых интриг. Среди его новых знакомых — светская красавица Гесперия и случайная попутчица Pea, бедная христианская фанатичка, порой одержимая припадками плотских желаний. Юния тянет и к той, и к другой. Преследуя каждая свою цель, они вовлекают его в заговор и требуют убить Грациана в его миланской резиденции. События закручиваются, но авантюра проваливается, и Юний оказывается в темнице.

В романе наряду с придуманными действующими лицами фигурируют исторические персонажи. Помимо Грациана, это епископ Амвросий, влиятельный и блестящий оратор Симмах, который вызволил Юния из тюрьмы. Личное переплетается с острейшими конфессиональными конфликтами. Им было суждено разрешиться, но они прервались «на самом интересном месте» в начатом и незавершенном продолжении «Юпитер поверженный». Гесперия стала еще более обольстительной и доступной. Но лишь ее сопернице, борющейся с Антихристом, дано приоткрыть завесу, скрывавшую счастливую Новую жизнь.

Автор окунул с головой читателя в круговерть символов и аллегорий, ассоциаций, параллелей и подтекстов, требующих глубокомысленных медитаций. Это дело серьезное. Без них живописная картина лишается глубины, стереоскопичности, тускнеет, получается самотождественной, скучной и плоской,

так сказать, без ангелов. Образы, созданные художником, выходят за свои исторические пределы и, обретая новое качество, живут новой жизнью. Реальность и символы взаимозаменяемы, все перемешано, как в жизни. Возникает представление о преемственности культур и религий. А у меня перед глазами встает устремленный в небо перст перед собором святого Петра в Риме — египетский обелиск, увенчанный крестом. Культура действительно едина в пространстве и времени.

Чтение «Алтаря Победы» наводит на размышления. Если бы удалить из серьезного романа Брюсова «горы научной номенклатуры: и вздыбленный синтаксис» (выражение Д. Максимова) [15, 14].

При таланте автора-рассказчика, его умении выстраивать динамичный сюжет, этот роман не только обогатил бы наши знания римской истории, античных реалий, но и украсил бы русскую классическую литературу.

Выводы

Итак, можно сделать такие выводы:

В Брюсове помимо творческого дара художника жил неукротимый дух исследователя, который дерзко вознамерился найти рационалистические «ключи тайн» к самым сокровенным человеческим чувствам, а также понять причины рождения новых форм в искусстве, логику их развития.

В творчестве Брюсова соединились разные черты: глубина мысли и стремление к мистификации, научность и интерес к таинственному.

Вклад Брюсова в развитие русской поэзии огромен. Он обогатил ее новыми формами и темами, занимался теорией стиха, много переводил (с французского, английского, немецкого, латинского, армянского).

Брюсов повлиял на таких непохожих друг на друга поэтов, как Блок, Есенин, Заболоцкий. Его творчество парадоксальным образом отразилось в поэтике футуристов.

Изучение брюсовского наследия, часто выходящего за рамки собственно символизма, поможет глубже понять историю русской литературы XX века.

Основой поэтической практики и теоретических взглядов молодого Брюсова на искусство стали индивидуализм и субъективизм.

В Брюсове помимо творческого дара художника жил неукротимый дух исследователя, который дерзко вознамерился найти рационалистические «ключи тайн» к самым сокровенным человеческим чувствам, а также понять причины рождения новых форм в искусстве, логику их развития.

Список использованной литературы

1. Брюсов В.Я. Дневники. 1891 – 1901. – М., 1927 – 300 с.

2. Мережковский Д.С. Эстетика и критика. – М., 1994 – 290 с.

3. Литературный энциклопедический словарь. – М., 1987 – 410 с.

4. Максимов Д.Е. Брюсов. Поэзия и позиция. – Л., 1969 – 510 с.

5. Брюсов В.Я. Ключи тайн // Весы – 1904 - № 1 – С. 10 – 21.

6. Лосева А.Ф. Проблема символа и реалистическое искусство. – М., 1976 – 430 с.

7. Поэзия французского символизма. Лотреамон. Песни Мальдорора / Под ред. Косикова Г.К. – М., 1993 – 470 с.

8. Мочульский К. Валерий Брюсов. – Париж, 1962 – 320 с.

9. Максимов Д.Е. Брюсов. Поэзия и позиция. – Л., 1969 – 470 с.

10. Волошин М. Литературное наследство. – Кн. 2 – М., 1994 – 320 с.

11. Брюсов В.Я. Собр. соч.: В 7 т. – М., 1973 – 1975. Т. 5. – 570 с.

12. Брюсов В.Я. Стихотворения и поэмы. – Л., 1961 – 750 с.

13. Русская мысль. Кн. 1. – М., 1910 – 290 с.

14. Малеин А.И. Известия Ленинградского государственного университета. Т. 2. – Л., 1930 – 490 с.

15. Нахов И.М. Валерий Брюсов и античный мир // Русская словесность – 2003 - № 6 – С. 8 – 16.