Творческий путь М.А. Врубеля

СОДЕРЖАНИЕ

ВВЕДЕНИЕ

ГЛАВА 1. Художественная жизнь страны в эпоху конца XIX- начала XX веков

1.1 Изобразительное искусство на рубеже XIX-XX веков

1.2 Историческая живопись на рубеже XIX-XX веков

ГЛАВА 2. Творческий путь М.А. Врубеля

2.1 Художественная манера М. Врубеля

2.2 Суть творческого мировоззрения художника на примере некоторых из его работ

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ

ВВЕДЕНИЕ

«…Говорят, школа забила талант. Но я нашел заросшую тропинку обратно к себе» (М.А. Врубель)

Рубеж XIX – XX веков – время великих перемен в России, повернувших, конечно, всю не только экономическую и политическую, но и культурную жизнь страны в ином русле. В эту эпоху творило множество прекрасных художников, одним из которых, по праву являлся очень мало кем понятый и оцененный по достоинству в своем творчестве М. А. Врубель.

Именно Врубелю, крупнейшему мастеру рубежа веков в искусстве которого «раздвигались преграды для времени и пространства»¹, было суждено выработать собственный, остро индивидуальный изобразительный язык, хотя и не вступающий в противоречия со «стилем эпохи», но вместе с тем до этого небывалый, полностью адекватный его субъективному, чисто символическому, духовному восприятию мира.

Касательно творчества великого мастера в настоящее время существует огромное количество литературы. Однако, и при жизни художника о его творчестве были написаны немалые труды, среди которых нельзя не назвать книгу А. Бенуа «История русской живописи в XIX веке»².

В наши дни труд Бенуа воспринимается как часть классики русской культуры, отражающей уровень знаний и вкусы столетия, характеризующие широко распространенные идеи автономии искусства, его свободы. Осветив истоки русской живописи в искусстве 18 века, автору удалось обрисовать главные линии и основные этапы последующей эволюции. Таким образом, связав несколько периодов, он заново рассмотрел и оценил значение индивидуального вклада в живопись многих мастеров, дав яркие характеристики неповторимой творческой индивидуальности каждого из них. А.Н. Бенуа попытался осмыслить, что же представляла собой в целом история русского искусства XIX века, насколько полно воплотилось умение художников остро чувствовать и передавать другим свои впечатления, какими вообще оказались художественные итоги XIX века.

Однако, лишь этим значение данной работы не исчерпывается. С.П. Дягилев в свое время, верно, подчеркнул, что она создавалась в расчете не на узкий круг знатоков искусства, а «для многотысячных читателей»¹.

Свою «Историю русской живописи в XIX веке» Бенуа начинает с положений, принципиально важных для понимания его концепции развития искусства в России. Он констатирует необычайный расцвет, которого достигла в XIX веке русская литература, и удивительные высоты, до которых поднялась русская музыка. Почему же подобный процесс не коснулся русского искусства? Его отставание от уровня литературы и музыки представляется Бенуа очевидным. Виновность в том природной неспособности русского человека к пластическим искусствам автор сразу отвергает — достаточно вспомнить мастерство ряда крупнейших русских живописцев. Так же Бенуа дает отрицательный ответ на вопрос о том, что якобы искусству России не хватало значительных личностей: «вряд ли за все XIX столетие в истории живописи сыщется где-либо такое собрание отчаянных борцов и преобразователей». Так постепенно автор подводит читателя к своему основному положению – виноваты не художества и даже не само общество, «для которого они существуют», а те «коренящиеся в самой истории отношения», которые сложились между искусством и обществом.

Два последних десятилетия XIX века, таким образом, предстают у Бенуа как драматичная и трудная фаза новых исканий. Лишенные общей програмности, они разрознены, остро индивидуальны, еще не укладываются в целом в какую-то ясно определившуюся общую схему. Бенуа предполагает, что позже, на расстоянии, можно будет обрисовать пока не заметные современникам общие черты эпохи, но одно ему представляется несомненным - и академизм, и «общественное направленство» в целом исторически уже изжиты, свершается какой-то переходный процесс в искусстве. Бенуа считает, что чем сильней и ярче проявят себя в этот момент художники, чем более свободно, полно, искренне они выразят свои чувства и духовную жизнь, не придерживаясь каких-либо «каст, ящичков и этикеток», тем вернее могут быть надежды на «наш расцвет в будущем», на тот «русский ренессанс», о котором мечтали и мечтают русские люди.

Рассматривая же непосредственно искусство Врубеля, автор говорит, что о художнике существуют два совершенно противоположных мнения: «одни считают его за бездарность, за шарлатана, прячущего свое неумение за всякими вывертами. Другие, напротив того, превозносят его как гения…». Бенуа отмечает, что, «безусловно, не правы те, кто считает этого высокодаровитого художника за шарлатана. Человек, обладающий таким огромным мастерством, такой удивительной рукой…такой прекрасный и разносторонний техник ни в каком случае не может считаться шарлатаном, прячущимся за вывертами. Однако, действительно, Врубель не свободен от вывертов, но не следует искать причину их в его неумении, а именно в том, что Врубель не гений и что он, как большинство современных, в особенности русских, художников не знает границ своего таланта, не знает круга своих способностей и вечно возносится якобы в высшие, в сущности, только чуждые ему сферы». Однако, автор тут же отмечает, что «Врубель сам не виновен в том, что он сбит, что его искусство затуманено и недоговорено. Виновато в том все наше общество, ограниченный интерес его к искусству и внедрившиеся нелепые взгляды на живопись…даже справедливый, чуткий ко всему новому Третьяков не решился приобрести что-либо из врубелевских вещей для своего музея. Многие годы Врубель был всеобщим посмешищем, и лишь крошечная кучка лиц относилась к нему серьезно и любовалась его громадным живописным талантом…»¹. Таким образом, как современник и очевидец искусства мастера, Бенуа высказал свою, несколько противоречивую, но очень для нас важную в понимании творчества художника точку зрения.

Еще один автор очень нестандартного, но от того не менее интересного труда «Русская живопись. Мысли и думы» – Б.В. Асафьев¹ так же помогает нам увидеть глазами современника, как эпоху рубежа столетий, так и непосредственно искусство различных художников через музыку. Этого он достигает благодаря тому, что сам является автором по теории и истории музыки, критиком, искусствоведом и композитором. Основной вопрос, волнующий автора – вопрос жизнеспособности тех или иных произведений искусства, в связи, с чем он высказывает весьма непривычные суждения и оценки. Помимо этого, автор пытается раскрыть присущее русской культуре потаенное «нечто», которое он назвал «этосом», понимая под ним не только традиционное для русской культуры акцентирование социалъно-нравственной функции художественного творчества, не просто яркую выраженность этического начала в живописи, - «этос» призван «назвать по имени неназываемое, определить неопределимое, а если не определить, то хотя бы напомнить читателю о его существовании». То есть в данном случае речь идет о душе русской живописи. Иначе говоря, Асафьев пытается разрешить проблему механизмов исторического отбора художественного опыта и культурных ценностей - почему одни выходят из моды, другие вообще исчезают, едва появившись, несмотря на громкую славу, третьи, казалось бы, навсегда погребенные, вдруг всплывают, изумляя новые поколения. Он говорит о том, что «русский реализм, в том числе и живописный, «идеалистичен»: он догадывается о несводимости человека к его эмпирическому облику, внешнему и внутреннему, о присутствии в нем и окружающем мире некой Тайны, неких абсолютных законов, совершенного Идеала. Русский этос рожден стремлением проникнуть в них, соединиться с ним». Кроме того, Асафьев неоднократно подчеркивает, что живопись требует от художника «человечно-этической заостренности творчества», «совестливого проникновения в действительность», то есть художнику необходимо увидеть в жизни «главное, самое главное»¹. И именно через эту призму автор рассматривает творчество Врубеля, помогая нам более полно осмыслить произведения художника, более глубоко проникнуть в смысл изображенного, понять мысли и чувства художника.

Еще один немаловажный аспект рассматриваемой нами работы в том, что автор очень точно подмечает: «казалось бы, живописная мысль может выражать себя и мечтой. Но тут – тупик. Русской живописи летать не полагалось. Сказки, сказочное, занимало в русских картинах очень малое место. Замечательные сказки Е. Поленовой…В.Васнецова…сказка Нестерова и очень немногое…у мирискуссников (в том числе иллюстрации Билибина) – этим исчерпывается столь, казалось бы, богатая для живописи сфера»². А это есть непосредственная связь с темой нашей работы.

Еще одной основополагающей книгой в нашей работе является «Фольклор и изобразительное искусство второй половины XIX века» В.И. Плотникова³. Специальным предметом исследовательского внимания В.И. Плотникова были недостаточно изученные, но принципиально важные стороны интенсивной и чрезвычайно сложной русской художественной культуры второй половины XIX — начала XX века. Основной проблемой научной деятельности В. И. Плотникова долгие годы была проблема народности искусства, чем был вызван и все возраставший интерес исследователя к народным традициям, к фольклору. Стремление постичь идейный смысл борьбы разных направлений в русском искусстве вокруг проблемы народности, определить причины различий в их подходе к фольклору побуждает автора выйти за круг собственно искусствоведческих исследований и обратиться к истории русской общественной мысли, эстетики, художественной критики. Эта работа - попытка проникнуть в глубинные слои художественного мышления народных масс, постичь эстетику народного творчества. Основанная на строго объективном историческом подходе к материалу, книга раскрывает процесс освоения фольклора русскими художниками в его поступательном прогрессивном развитии и вместе с тем как процесс достаточно сложный, диалектичный, с присущими ему трудностями и противоречиями. В.И. Плотников выявляет, прежде всего, реальные достижения русских художников и в то же время не уклоняется от анализа несовершенных попыток обращения к фольклору, анализирует причины отдельных неудач в творчестве мастеров. Он сумел раскрыть специфику народного творчества и выделить те особенности фольклора, которые, прежде всего, могли привлечь и действительно привлекли внимание русских художников. Среди идей книги, представляющих принципиальный интерес, следует выделить решение автором проблемы фантастического в фольклоре и в реалистическом искусстве, соответствуя высказыванию В.В. Стасова о том, что «Фантастический элемент нисколько не препятствует глубокой правде бытовой и народной, как в общем тоне, так и в подробностях»¹. Историзм исследования данной работы в том, что, рассматривая прогрессивное развитие русского искусства, он признает объективную, закономерную обусловленность разных этапов и видов фольклоризма. При этом он не идеализирует и не канонизирует фольклор в качестве единственного или даже основного условия народности художника, справедливо указывая на решающее значение передового мировоззрения, автор соотносит художественную критику с русской теоретической мыслью, взгляды самих художников на народ и его искусство с соответствующими взглядами ученых и художественных критиков. В книге также систематизированы и обобщены многочисленные факты, касающиеся проблемы фольклоризма русского искусства. Таким образом, данная работа позволила более проникновенно оценить не только историческую обстановку рубежа веков, но и критическое и эстетическое отношение к действительности. Очень большой раздел посвящен искусству Врубеля. Именно в нем дан не только великолепный анализ произведений, но и прекрасная оценка творчества мастера многими критиками искусства.

Достаточно интересной для понимания сути творчества мастера стала работа Т.М. Коваленской «Русский реализм и проблема идеала»¹. Основная идея книги - проблема идеала в русском искусстве XVIII-XX веков. Автор книги стремился выделить и охарактеризовать наиболее важные переломные моменты развития идеала в этом искусстве: формирование идеала в конце XVIII - начале XIX века, переход от поэтического реализма к реализму критическому, кризис идеала, который наметился в XX веке, накануне Октябрьской социалистической революции. Автор говорит о том, что ««Реальность идеала» - раскрытие идеального в самой действительности - неотъемлемая черта реализма. Она неотделима от содержания и значения искусства на всех его этапах — в прошлом, настоящем и будущем. Конечно, поиски идеала в условиях помещичьего, чиновничьего, буржуазного общества очень сложны, но прогрессивные художники прошлого упорно искали и находили возможность выразить его»². На вопрос о том, как это происходило на разных этапах развития русского искусства и у отдельных художников, автор пытается ответить в своей работе. Она старается решить эту проблему не в отвлеченном теоретическом плане, а рассматривая каждую эпоху развития русского искусства конкретно-исторически.

Нас же заинтересовали фрагменты, посвященные непосредственно творчеству М. Врубеля. Автор рассматривает творчество художника как главного представителя символизма, выявляет основные мотивы творчества, побудившие встать художника именно на путь символизма, пытается раскрыть мироощущение мастера через его художественные образы.

Конечно, нельзя оставить без внимания и такую прекрасную работу знаменитого искусствоведа М. Алпатова, написанную им в соавторстве с Г. Анисимовым³, поскольку сам автор рукописей был уже очень болен. Тем не менее, вся работа написана в соответствии с указаниями М. Алпатова, и касается непосредственно творчества М. Врубеля.

Рассматривая основные проблемы его творчества, авторы сумели ближе подойти к самому существенному в наследии Врубеля, к его искусству, к его художественному видению, живописному мастерству. Достоинством работы является то, что литературные мотивы, вроде темы Демона, не занимают в книге главного места. Авторы справедливо видят во Врубеле прежде всего замечательного художника, прирожденного пластика, превосходного рисовальщика, обаятельного колориста. Данный труд написан не бесстрастно, не равнодушно. Влюбленный в свой предмет, глубоко уверенный в гениальности своего героя, Алпатов, даже будучи очень больным, до последнего собирал сведения, касающиеся художника, и со всей ответственностью находил материалы о признании Врубеля, как великого художника. И не случайно автор говорит: « к счастью, в большинстве монографий о нем мы уже не находим отражения обидного презрения к Врубелю, ни сомнений Бенуа относительно того имеет ли Врубель право именоваться великим. Нельзя не радоваться тому, что в большинстве работ о Врубеле чувствуется задача развенчать или загладить несправедливые оценки. Большинство авторов говорят о Врубеле прекрасно и только прекрасно…»¹.

Вообще же, эта книга была написана для ознакомления с наблюдениями автора над живописным языком Врубеля. Однако, многие черты творчества и общее мировоззрение Врубеля только в той степени разобраны, в какой они необходимы авторам для уяснения живописи Врубеля: и в первую очередь из богатого наследия Врубеля взяты только его шедевры. Они сравниваются с работами западных мастеров, в частности с Мане, Дега и Гогеном, что необходимо для того, чтобы понять насколько сильным на мастера оказалось влияние Запада. В других случаях сравнение объясняет нам отличие произведений Врубеля от всего, что было создано в искусстве.

Так же авторы работы отмечают, что для русского искусства Врубель имеет первостепенное значение, а оценить огромную роль мастера можно путем аналогий, разбора и анализа достижений и противоречий его творчества. Кроме того, по плану монументальной пропаганды Врубелю должен был быть поставлен памятник как выдающемуся художнику, но об этом забыли. Нет и музея Врубеля, коего он премного достоин. Наш труд,- пишут авторы,- как и работы других искусствоведов, - посильный эскиз такого памятника великому Врубелю¹.

При этом, М. Алпатов и Г. Анисимов отдают себе отчет, что совсем не биографические подробности его жизни имеют главное и решающее значение для постижения Врубеля. В первую очередь - это его наследие, живописное мастерство. То, что он оставил потомкам. Проникнуть в истинную сущность Врубеля, считают они - задача не из легких. Для выражения своих мыслей и чувств художник пользовался богатейшим языком искусства. Вот почему так важно, прежде всего, разобраться в его живописном языке, понять его образы, рисунок, композицию, пространство, колорит. Но что самое важное - необходимо усвоить мысль о том, что Врубель выражал свои воззрения на мир полнее всего как художник. Тогда возможным будет изучить его стиль. Именно этому и посвящена данная работа.

Не менее важной для нас оказался труд Н.М. Тарабукина «Врубель»². Автор в своей работе выделяет основные грани творческой личности Врубеля и посвящает каждой из них особую главу. Как говорит о его труде М. Алпатов: «Ответный отблеск одаренности художника озаряет и работу исследователя. Без любви познать искусство невозможно»³, и это полностью соответствует написанному в книге.

Данная работа рассматривает основные узловые проблемы творчества Врубеля. Тарабукин использует богатый документальный материал, связанный с творчеством художника. Описывая творческую биографию художника, он использует бытовые факты в той мере, в какой обнаруживалась в них нужда в связи с анализом творчества.

Автор делит творчество Врубеля на три периода - петербургский, охватывающий годы пребывания в университете и в Академии художеств, затем киевский период, в течение которого Врубель раскрывается во всем объеме своего монументализма, обнаруживая органическую связь всех архаизированных форм и искусством позднего средневековья проторенессанса. Наконец, московский период, в котором с особенной яркостью раскрываются классические основы искусства художника. Тарабукин с некоторым юмором замечает, что в Третьяковку Врубель впервые попал будучи сорока двух лет, а когда посетил ее, заявил, что все вещи, которые там есть, ему представлялись гораздо лучше и что он очень разочарован.

Так же в книге Тарабукина говорится, что Врубель со времен XV столетия, как никто, владел даром монументальной стенописи, и автор совершенно верно трактует историческую роль Врубеля, говоря, что он «освободил искусство от жанровых элементов, поднял живопись на высоту лучших европейских мастеров»¹.

Мы соглашаемся с автором и тогда, когда читаем, что Врубель с академической скамьи и до последнего этапа своего творчества шел впереди своего времени. Здесь можно так же добавить, что гениальный художник даже обогнал свое время - и не только благодаря огромной творческой силе, но и богатству художественных образов, которые теснились постоянно в его сознании, благодаря чему Врубель мог без предварительного наброска записывать саженные холсты.

Очень интересной оказалась одноименная работа Э.П. Гомберг-Вержбинской «Врубель»². Во-первых, надо оценить ту литературу о Врубеле, которая была собрана автором. Отрывки личной переписки, особенно письма к сестре А.А. Врубеля, - неоценимый материал биографии. Это достоверные свидетельские показания, в которых личность художника была впервые так полно охарактеризована. Это дает толчок для дальнейшего изучения его судьбы, поскольку собрание материалов - надежная основа для дальнейшего изучения творческих особенностей матера.

Еще одно достаточно глубокое исследование о Врубеле было написано П.К. Суздалевым¹. Оно представляет из себя три солидных тома. В первом томе говорится о связи Врубеля и Лермонтова, во втором - об отношении Врубеля к театру и музыке, в третьем томе дается обширный общий очерк творчества и речь идет о мировоззрении Врубеля. Нами был использован именно третий том, в котором видно, что Суздалев постепенно вырабатывал свою точку зрения, которую искал в трудах своих многочисленных предшественников. Книга основательно продумана, и, основываясь на множестве точек зрения, автором было выведено некоторое среднее звено, своя собственная золотая середина, что, конечно, очень важно.

Очень четко и зрело написана монография Н.А. Дмитриевой². В своей работе Дмитриева соединяет с рассказом о жизни художника свои наблюдения над изменением его стиля. Автором приводится большое множество отзывов и высказываний, касательно творчества мастера, однако с ней трудно согласиться, в том, что она рассматривает Врубеля как яркого и активного представителя стиля «модерн» в России. Мнение это спорно. И даже сама автор вместе с нами сомневается. Вместе с тем яркий и живой разбор произведений Врубеля хорошо иллюстрирован примерами русской литературы XIX века. Все это бесспорно говорит о ценности книги и позволяет сказать, что работы Н. Дмитриевой видное место во врубелиане.

Кроме того, нами были выявлены и другие работы, раскрывающие творческий путь Врубеля, однако о наиболее крупных из них мы попытались рассказать выше.

Если же говорить касательно остальных разделов нашей работы, то помимо уже вышеупомянутого А. Бенуа видное место занимают работы таких авторов, как А. Г. Верещагина, Э.В. Кузнецова и др.

А.Г. Верещагина в своей книге «Художник. Время. История»¹ представляет историческую живопись как законченный, идейно и стилистически единый период развития данного жанра, выявляет круг мастеров и их произведения, принадлежащих данному жанру, определяет главные особенности творческого вклада, сделанные художником для развития русской исторической живописи.

Очень подробно рассматриваются все этапы становления исторической живописи у Э.В. Кузнецовой в работе «Исторический и батальный жанр»². Автор рассматривает путь развития исторической картины в русской и живописи, характерные черты и особенности, присущие данному жанру живописи. Книга дает достаточно полное представление и о рассматриваемом предмете, и о трактуемых историко-художественных проблемах. Главная же научная заслуга заключается в том, что обращаясь к русской исторической живописи, автор выявляет не только внутренние закономерности развития этого жанра, но и общие черты, общие свойства национального художественного сознания на данном этапе его исторического развития. Помимо этого, в работе нашли свое обобщение мысли автора не только об исторической живописи, но и русской культуре в целом.

В свою очередь, работы «Русская историческая живопись до октября 1917 года»³ и «История русского искусства»⁴ достаточно схожи между собой. В обеих работах рассматривается общая характеристика исторической живописи, ее становление как жанра в принципе. Исследователями дается краткий обзор эволюции исторической картины, начиная с древних времен, анализируются и характеризуются общие проблемы жанра. Естественное и принципиальное отличие состоит в том, что первая работа написана исключительно по сюжетам исторической живописи, во второй же характеристика всей русской живописи.

Таким образом, можно сказать, что творчество М. Врубеля наитеснейшим образом переплетено с исторической живописью, не смотря на то, насколько своеобразным явилось искусство мастера. Именно поэтому целью данной работы явилась попытка раскрыть суть творческих особенностей М. Врубеля на примере сказочно-эпических произведений. Для более полного раскрытия темы нами были поставлены следующие задачи:

рассмотреть, как видоизменилось искусство в период рубежа XIX- XX веков;

изучить отличительные особенности в исторической картине конца XIX- начала XX веков;

раскрыть особенности творческого метода художника;

выявить суть творчества мастера на примере конкретных произведений.

Объектом работы в данном случае явилось изучение исторической живописи конца XIX- начала XX веков, а предметом – художественные особенности и творческий метод, использованные М.А. Врубелем при написании сказочных и эпических сюжетов.

Данная работа представлена на 40 страницах, состоит из введения, двух глав, заключения, списка источников и литературы, списка иллюстраций и непосредственно иллюстраций. Во введении раскрывается актуальность темы, дается обзор литературы, ставятся цели и задачи.

Первая глава состоит из двух параграфов. В первом параграфе раскрываются основные положения в искусстве рубежа XIX-XX веков, обусловившие новые идеалы и принципы, рассматривается, каким образом менялось отношение передовых общественных и культурных деятелей, к русскому искусству в целом в данный период времени, дается общая характеристика периода. Во втором параграфе рассматривается непосредственно историческая живопись конца XIX-начала XX веков, а так же дается оценка той роли, которую она сыграла для данной эпохи.

Вторая глава так же состоит из двух параграфов, первый из которых представляет собой раскрытие творческого метода мастера и художественных особенностей, характерных для произведений М.А. Врубеля, а второй выявляет суть творческого мировоззрения художника на примере некоторых его произведений.

При работе были использованы методы анализа научной литературы и биографический метод.

ГЛАВА 1. ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЖИЗНЬ СТРАНЫ В ЭПОХУ КОНЦА XIX- НАЧАЛА XX ВЕКОВ

1.1 ИЗОБРАЗИТЕЛЬНОЕ ИСКУССТВО НА РУБЕЖЕ XIX-XX ВЕКОВ

Начало девяностых годов XIX века отмечено кровавой печатью «усмирения». Но и тогда уже слышались отдаленные раскаты будущей грозы. В конце десятилетия все, чем подспудно был болен этот «железный, воистину жестокий век»¹, достигло гигантских размеров и вырвалось наружу. Все противоречия в мире экономики, политики, этики были доведены до крайности, до такой степени, за которой может быть только один выход - революция. Новый век начался очистительной бурей 1905-1906 годов. Девяностые годы - ее предыстория.

Конец века означал начало нового этапа освободительного движения - пролетарского. Исторический оптимизм зовущего вперед революционного класса слился с научным предвидением революционного будущего, открытым его авангардом. В ожидании крестьянской войны глухо роптала русская деревня. В предчувствии революции жила интеллигенция. Заблудившаяся в социальных учениях, разочарованная бесперспективностью борьбы революционного народничества, уставшая от болтовни либеральных народников, сбитая с пути речами Л. Толстого, запутавшегося и запутавшего других в тенетах своего религиозно-утопического учения, интеллигенция искала выход. Лишь немногие сумели найти его и примкнуть к рабочему движению. Но искали и спорили все. Характерный примером тому может быть высказывание В. В. Верещагина в 1891 году: «Обществу серьезно угрожает в близком будущем огромная масса, насчитывающая сотни миллионов людей... люди, бывшие, из поколения в поколение, в течение целых столетий на краю голодной смерти, нищенски одетые, живущие в грязных нездоровых кварталах... стремятся разрушить все основы существующего общественного строя, а в новоосвещенном порядке вещей они стремятся открыть действительную эру свободы, равенства и братства, взамен теней этих высоких вещей, какие существуют ныне… Искусство должно и будет защищать общество»1, - отмечал он.

Об этом же писал В. Г. Короленко, отмечая, что «Огорченный и разочарованный, русский интеллигентный человек углублялся в себя, уходил в культурные скиты или обиженно требовал «новой красоты», становясь особенно капризным относительно эстетики и формы»¹. Вера в особую миссию искусства, в его исключительную силу и самоценность вообще была свойственна многим представителям интеллигенции конца XIX - начала XX века. У разных людей она трансформировалась в различные теории, доходившие иногда до крайнего индивидуалистического взгляда на искусство, как на внесоциальную сферу, сугубо эстетической деятельности творцов «прекрасного».

Тем не менее, уже в 1880-е годы, наметились, но еще не успели сильно и ярко проявиться перемены в искусстве, связанные с вхождением в него нового поколения художественной молодежи. Она напряженно искала собственные пути в творчестве и постепенно все дальше отходила, стремясь выразить мироощущение уже иного времени, от «заветов отцов» - передвижников и академистов. И если они подтачивали «направленство» изнутри передвижничества, будучи внутренне чуждыми, ему, то, с другой стороны, «умерла» и старая академия: с ее реформой, с приходом в ее стены передвижников в качестве преподавателей на месте прежней академии выросла другая. Она уже не может представлять былой угрозы, ибо, по мнению Бенуа, «академия, попирающая академизм,- существо компромиссное», «нестрашное»².

Об этом же говорит и тот факт, что уже привычными сделались к этому времени явления упадка Товарищества передвижников и череда кризисов, сотрясавших эту организацию - стало ясно, что пора его расцвета позади. Прошла и реформа в Академии художеств, в результате которой принятую там систему образования попытались освежить, призвав в качестве руководителей учебных мастерских видных художников из некогда противостоявшего академизму стана передвижников. Постепенное смыкание академистов и передвижников отразилось на выставках: в отзывах на них стали сообщать, что публика нередко «перекочевывает» с академической выставки на передвижную или наоборот, не замечая какой-либо особой разницы между ними.

Сближение отразилось и в отношении к прошлому в Академии: в 1899 году она с особой пышностью отпраздновала 100-летие со дня рождения К.П. Брюллова, и новые профессора И.Е. Репин и В.Е. Маковский выступали с горячей хвалой ему.

И все же, после создания в 1898 году возглавленного С. П. Дягилевым нового журнала «Мир искусства», в художественном отделе которого исключительно важную роль «души» всего дела играл А. Н. Бенуа, разгорались первые, самые острые споры в обществе вокруг этого издания. Это период, когда сложилось одноименное журналу выставочное объединение молодых петербургских и московских художников и к нему примкнули едва ли не все лучшие силы того времени, связанные с новыми веяниями в творчестве. Пора расцвета этого сообщества продолжалась и в 1902 году, каждая новая выставка «Мира искусства» становилась событием, как некогда первые выступления передвижников, и все большим признанием стали пользоваться принципы, которые сблизили на этих выставках десятки самых разных художников - поиск красоты как вечная проблема искусства, отвращение к рутине, стремление к высокой художественной культуре. Своеобразный стержень всех этих исканий - убежденность, что искусство должно иметь свободное, автономное развитие и что лишь свободное самовыражение творца способно дать искусству подлинно высокое эстетическое качество.

Те же причины, которые придали реализму совершенно новый оттенок: развитие индивидуализма и преобладание мистического начала красоты, породили возрождение декоративного искусства, бывшего около 100 лет в совершенном забытьи. «Но мрачный XIX век, дошедший рядом софистических, мертвых умозаключений до отрицания красоты, до превращения священного искусства в какое-то жалкое орудие своих близоруких целей, расторгнул эти связи, превратил одну из этих сестер в какую-то служанку и совершенно изгнал другую». Наступила уже давно желанная молодыми силами реакция. «Красота вернулась всесильной владычицей и коснулась своим волшебным жезлом всей жизни. И снова вся жизнь в целом засветилась, снова люди получили возможность жить в красоте, долголетнее мрачное коснение в безобразии как будто пришло к концу. Художники, которые задавались самыми возвышенными и поэтичными задачами, взялись теперь и за то, что в продолжение всего XIX века считалось «низким родом» или пустой забавой. Они устремились на украшение самой жизни, они задались целью вложить свою душу, свою личность, иначе говоря, ту таинственную Аполлонову искру, которая составляет суть и соль всякого художника, не только в картины и в статуи, но и во всю жизнь, во все окружающее»¹.

Таким образом, как уже стало понятным, в это время во всей русской художественной культуре происходил, усиливаясь к концу столетия, пересмотр общественных, этических и эстетических ценностей мирового классического, в том числе, античного наследия, приобретавшего исторически-конкретный характер. Но именно в уже выше упомянутых 1880-х годах русское реалистическое искусство как бы заново открывало, вернее, начинало обнаруживать в античной пластике реалистическое начало и подлинный монументализм. Уже тогда В. А. Серов обратился к античной мифологии, которая позднее стала поэтическим материалом для целого цикла его живописных произведений. Если в предшествующие десятилетия у художников-реалистов можно встретить лишь замечания об античности под таким углом зрения (И. Н. Крамской о Венере Милосской), то на рубеже веков эта тенденция стала активно нарастать. Не случайно у С.Т. Коненкова появятся образы античной и славянской мифологии, воспринятые как явление равноценного художественного наследия, а Н.К. Рерих, размышляя о художественных источниках будущего русского искусства, в равной степени видел их в национальном средневековье, славянской древности, античности и Возрождении.

Это связано с тем, что к концу XIX века большие успехи сделала археология славянской культуры, обнаружившая в курганах северных областей богатое и разнообразное наследие предков русского народа. Русское средневековое искусство, в частности, иконопись, фрески все более стали рассматриваться не с одной археолого-исторической, но и художественно-эстетической точки зрения. В русском обществе теперь нередки сопоставления национального художёственного наследия с искусством великих мастеров эпохи Возрождения и античности. Еще ранее русские ученые, исследовавшие фольклор и древнерусскую художественную культуру, сравнивали русский былинный эпос со средневековыми европейскими сказаниями и классическими эпическими поэмами Гомера. Теперь отечественное художественное наследие вступило, если можно так сказать, во все более равноправные отношения с классическими европейскими традициями.

В этой тенденции отражение развивающегося национального самосознания в период общественного подъема конца прошлого века. Жизненный и эстетический потенциал этих начинающих взаимодействовать на новой социальной почве традиций мог стать прочной опорой для той или иной национальной художественной культуры, в частности, для русской в эпоху «нужды в героическом» (М. Горький)¹. Под этим углом зрения надо рассматривать и творчески переработанный художниками фольклор. Его значение усиливалось и укреплялось, так как он существовал в изобразительном искусстве параллельно с классической традицией мировой художественной культуры. Стремясь к своеобразному синтезу личности и народа, утверждая демократические идеалы, подсказанные самой российской действительностью, которая, как оказалось, сохранила богатые традиции своего народа, передовые русские художники обнаруживали эстетическую ценность художественных древностей России. Пройдет некоторое время, и в начале XX века отечественное художественное наследие будут называть национальной античностью. Так фольклор, все более связанный с мировым классическим искусством и рассматриваемый с позиций прогрессивных идей современности, обретал новую жизнь, участвуя в развитии русской национальной художественной школы.

Русское изобразительное искусство, введя во все свои виды национальный фольклор, в XIX веке не исчерпало всего богатства народного поэтического творчества, хотя художники не ограничивались воплощением его сюжетов, но и стремились воссоздать его стилистику. К тому же художники обращались, собственно, только к устной поэзии русского народа, почти не затронув инонационального эпоса, распространенного на территории России. Поэтому в наследство советскому искусству доставалась и проблема большего проникновения в метод фольклора, и задача расширения круга его образов. То своеобразное взаимодействие поэтических традиций в творчестве художников, которое прослеживается в русском искусстве XIX века как зарождающаяся тенденция, позднее не миновало молодых художественных школ России. Не решенная в полной мере, эта проблема также связывает современное русское советское искусство с предшествующим ему этапом национальной художественной культуры.

Вообще же, основное впечатление того времени - энергия, неутомимость до лихорадочности. Отсюда этюдность многого: художники словно спешат запечатлеть уходящую красоту во всех жанрах, видах, манерах и техниках изобразительного искусства. Живописное открывается всюду и повсеместно. Говоря о спешке, подразумевается, конечно, темп деятельности, поскольку в отношении схватывания главного и существенного в объекте большинство этюдов художников доказывает острый взгляд, метко найденную точку зрения и одушевление художника, его любовь к изображаемому и к своему делу. В самом же стремлении скорее и разнообразнее собрать исчезающую романтику усадебных парков, фрагменты прекрасного былого провинциальной архитектуры и категорически изымаемые бурным натиском капитализма красоты памятников русского исторического прошлого живет словно бы предчувствие неизбежных утрат.

Не только живопись - даже фотография начинает развиваться в сторону художественно-осмысленного и целесообразного «снимания» ценнейших памятников старины, произведений искусства и бытовой обстановки, «записывая» и современность. Города, пригороды, живописные окрестности, типы людей, занесенные на страницы всевозможных изданий или выпускаемые художественными издательствами, циклы «открытых писем» знаменуют все ту же интенсивную работу над сохранением для будущего резко меняющей свой облик жизни. Такого рода «открытки», рассматриваемые теперь, воспринимаются как «зримая летопись» давнего и недавнего прошлого и вместе с многочисленными живописными отображениями действительности и истории составляют своего рода «собрание документов по художественной ликвидации» обреченной культуры¹.

В сферу особенно пристального вглядывания художников попадают не только исторически и художественно ценные памятники русских городов, усадеб, сел и различных местностей, но и уходящая тоже скромная, тихая трудовая жизнь ремесленного и мещанского населения еще уцелевших городских «уголков» и «закоулков».

Тема города в изобразительном искусстве, воспринимаемая в новом живописном аспекте, оказалась привлекательной для целого ряда художников. Вообще, все, что художники рубежа любили, они умели одушевлять. А это уже не «условщина», не «стилизация»¹.

Много художественно-чуткого, проникновенно-культурного, овеянного искренним пафосом и тоской о красоте как проявлении человечного создала эпоха рубежа. Свойственная особенно отзывчивым из художников трагическая раздвоенность сознания (понимание кризиса индивидуализма и цепляемость за индивидуализм как родную всему строю души атмосферу) - прежде всего, у Врубеля - превращалась у других в разъедающую мысль и творчество иронию (Сомов). Неся с собой в жизнь лозунг искусства, живописно одушевленного светом, воздухом и цветом, то есть красочностью и действительно одухотворяя ею все, с чем их художество соприкасалось, мастера снижали понятие чисто живописного (свойственного только живописи языка или комплекса выразительных средств) толкованием чисто живописного как декоративного ощущения действительности и человека.

Вот тут и заключалось противоречие, приведшее к глубоко кризисному, быстрому размельчанию искусства того времени. От интенсивнейшей деятельности блестящей эпохи осталось очень много красивых произведений и, безусловно имеющая ценность, отличающаяся мастерством и многоликим опытом прикладная художественная культура. Но совсем не появилось произведений всецело общезначимых, каждое из которых бы составляло концентрированную мысль искусства своего времени: коллекция серовских портретов - образно-выразительная летопись, но это далеко не те вершины, за которыми открываются безбрежные дали художественного познавания и творческого становления. Произведения Репина и Сурикова все-таки остались вершинами недосягаемыми, а репинские портреты - воплощением качества, неотъемлемого от русского реалистического искусства, - примером человечнейшего постижения человека.

Таким образом, в начале XX века не заметить различий между «старым» и «новым» было попросту невозможно. Процесс обновления искусства, да и многих других сфер культуры, шел полным ходом, сам темп развития заметно ускорился. Произошел отказ от прозаизма и тяга к романтике, поэтическому одухотворению образов, к роли не рассказа, а намека, музыкального начала, настроения, возвышение над миром будней полетом фантазии, мечты, обращением к сказке, легенде, мифу, поворот к лаконизму, доведенному почти до формулы, но таящему широкое иносказание, любовь к острому, терпкому подчеркиванию характерного, к сгущению образа - вот далеко не исчерпывающий спектр новых тенденций, определявших облик искусства на рубеже двух столетий. И рядом - бесконечные вариации давно испробованных, обладающих почтенным возрастом способов и форм отображения жизни.

Однако, при всем их индивидуальном различии, художники конца XIX - начала XX века имели некие общие черты. У их предшественников на протяжении двухвековой истории жанра в прошлом всегда таился (в разное время понимаемый по-разному) источник этических, социальных, психологических проблем. А они, в свою очередь, будучи конкретно историческими и никогда (у художников-реалистов) не переставая быть объективно научно-историческими, имели самую органическую близость к современности. Это была близость идейная и вместе с тем образно-пластическая, живописная. Прошлое было увидено, понято и показано по-современному, выражено художественным языком современного человека.

Младшее поколение художников открыло иные пути. История обрела для них другую ценность: ни социальных, ни психологических конфликтов не видели и не хотели они видеть в ней. Зато нашли то, чего не хватало настоящему: исчезнувшую в безвкусье и буржуазной пошлости красоту. Красота эта, как казалось им, осветила жизнь людей прошлого. Красота осталась в искусстве минувшего. Оттого, вероятно, и пытались художники увидеть прошлое как бы глазами далеких, ушедших навсегда творцов прекрасного. С попыткой возродить их красоту связаны ретроспективизм и стилизация, в которых обычно упрекали мастеров конца XIX века. Однако художественный эффект стилизации никогда не был для них самоцелью. Используя творческие приемы, выработанные в искусстве прошлого, художники раскрывали какие-то важные стороны жизни людей минувших веков, оставаясь вместе с тем вполне людьми своего времени.

1.2 ИСТОРИЧЕСКАЯ ЖИВОПИСЬ НА РУБЕЖЕ XIX-XX ВЕКОВ

Как уже говорилось выше, художественная жизнь предреволюционной России являет собою довольно сложную картину. Возникают новые объединения (Петербургское общество художников, Московское товарищество художников, в конце века - «Мир искусства»). Выставки сменяют одна другую, в количестве, невиданном ранее. Устраиваются и специальные, так называемые народные выставки, рассчитанные на самого массового зрителя. Организовывали эти выставки и отдельные «любители», и союзы художников. Мечтала о народных выставках и художественная молодежь. Е. Д. Поленова писала, например, В. В. Стасову, что молодые художники в Москве «хотят предпринять целую серию народных выставок. Для этого они выработали программу и решили одновременно разрабатывать на этих выставках библейскую и русскую историю. Для первой пробы взяли начало той и другой истории»¹. Было найдено сто сорок сюжетов, определены имена исполнителей, но грандиозный замысел не был осуществлен. Сегодня в «народных выставках» нельзя не увидеть попытку художников пойти навстречу новому зрителю. Н.К. Крупская вспоминала, как тянулись к искусству слушатели Вечерних Смоленских курсов, питерские рабочие 1890-х годов: «нравились им исторические картины, в картине искали содержания»².

Сам по себе факт обилия выставок означает, в некоторой степени, дальнейшую демократизацию искусства, говорит о расширении числа адресатов, к которым оно обращалось. Но, с другой стороны, превратившись в «выгодный» товар, искусство столкнулось с мещанскими вкусами буржуазного потребителя. И часто в среде художников стали раздаваться жалобы на равнодушие, на пустоту или пошлость зрителей.

Такие зрители помогли преуспеванию «популярности» таких художников, как Семирадский, тем большей, что опиралась она на «авторитет» массовых обывательских журналов. В 1890-е годы художники этого толка создали свое объединение - Петербургское общество художников, пропагандировавшее в основном салонный вариант позднеакадемической, псевдоисторической живописи.

В целом же историческая живопись конца XIX - начала XX века, как никогда прежде, поражает обилием имен, множеством картин.

В 1894 году группа художников решила организовать Общество художников исторической живописи. Состав участников был довольно пестрым (В.В. Беляев, К.Н. Горский, А.А. Карелин, А.Н. Новоскольцев, Н.С. Матвеев, А.П. Рябушкин, Г.И. Семирадский и др.), программа - тоже. Предполагалось показать картины, этюды, акварели, рисунки и скульптуру, «исполненные на темы: всеобщей истории, исторического жанра, священной и церковной истории и мифологические, а также виды исторических мест и памятников»¹.

Выставки были рассчитаны на сравнительно широкие круги зрителей и, учитывая их малую подготовленность, снабжены подробным описанием сюжетов картин. Но в целом общество не оказало, да и не могло оказать заметного влияния на развитие исторической живописи. А. П. Рябушкин, работы которого стали украшением первой выставки 1895 года,- явление исключительное.

В девяностые годы и в начале XX века достижения в исторической живописи связаны не с деятельностью того или иного союза, а с творчеством наиболее значительных художников, входивших в разные объединения. Суриков, например, - член Товарищества передвижных художественных выставок. Серов до 1900 года - тоже, потом - член «Мира искусства». Рябушкин в начале девяностых годов экспонировал свои работы у передвижников, затем - в Обществе художников исторической живописи, на выставках «Мира искусства» и «36-ти художников».

В целом же в области передовой исторической живописи 1890 - 1900-х годов можно увидеть, конечно, условно, две группы произведений. Одни художники, как бы отражая предчувствие грядущих народных бурь ищут в прошлом свидетельства о силах справедливых и надежных, жаждут светлых страниц в истории, творимой массами, и находят их в героическом прошлом народа.

Другие видят иное проявление народной активности. Не в его героических поступках, а в его творчестве, неповторимом по национальному своеобразию, в быту, обычаях, прикладном искусстве. Эта группа исторических произведений связана со стремлением их авторов к художественной гармонии, исчезающей из пошлого настоящего, из смятенного, ожидающего переворота мира. В разной степени, но многие из живописцев отдали дань модной теории: «искусство вечно, жизнь кратка»¹. В искусстве видели они ценности, которые одни могли устоять при любых катаклизмах. Некоторые нашли эти ценности в искусстве народа допетровской Руси, в искусстве неповторимом по национальному своеобразию, по совершенству живописно-ритмического строя, другие - в изысканном и величественном XVIII веке. И те и другие - в историческом жанре, возрождавшем красоту прошлого в художественно совершенных формах искусства современного.

Из двух упомянутых групп произведений первая сюжетно связана с победами, одержанными народом. Композиции, как правило, «хоровые», действующие лица - масса людей. В живописи заметно стремление к несколько большему, чем прежде, лаконизму, иногда даже - к декоративности цвета, возникает тенденция и к монументализации станковой картины. Вершина этой линии в исторической живописи девяностых годов связана с именем Сурикова («Ермак», «Суворов»). Близок к нему и Репин («Запорожцы»).

В том же героическом ключе решены «Три богатыря» Васнецова. Но, может быть, всего симптоматичнее, что В.В. Верещагин, в предшествующие десятилетия - баталист, изображавший современных воинов, теперь превратился в исторического художника.

В серии картин «1812 год» (1887 - 1900) он хотел показать «великий национальный дух русского народа, его самоотверженность и героизм в борьбе с врагом» и «свести образ Наполеона с того пьедестала героя, на который он внесен»¹.

Верещагин написал двадцать законченных картин, абсолютное большинство которых соотносится со второй темой и отражает разные этапы разгрома французских войск, а вместе с ним - запоздалое прозрение Наполеона и его армии. В нескольких картинах, посвященных русским (объединены в небольшом цикле «Старый партизан»), Верещагин создал возвышенно-благородные образы, показал своих героев, стойких, мужественных, непокоренных, в момент подвига или в преддверии его.

Во всей серии очевиден (в соответствии с общим сюжетным стержнем) крен в область батальной живописи. Последнее, кстати, характерно и для Сурикова. Герои названных выше картин Репина («Запорожцы») и Васнецова - также воины. Все они (и это типично для исторической живописи девяностых годов) - люди с сильными, цельными характерами. Трагические противоречия, драматические психологические конфликты остались в живописи предшествующего десятилетия. Оптимистическое решение народной темы предпочитают ведущие художники конца века.

Точности ради, следует указать, что трагические сюжеты не исчезли из исторической живописи, но никто из художников не поднялся до суриковского проникновения в суть народных исторических драм. Оттого и картины их получились поверхностно-описательными, а народная трагедия превратилась в мелодраму.

Из двух направлений, замеченных в исторической живописи в канун первой русской революции, первое было связано в основном с творчеством художников старшего поколения, начинавших свой путь в 1870-е или даже в 60-е годы, второе - преимущественно с молодежью.

При сравнении их произведений с работами ведущих живописцев второй половины XIX века заметно, прежде всего, изменение тематики. Другой круг сюжетов, другие действующие лица. Это не герои, и личности отнюдь не замечательные. В их жизни нет ничего чрезвычайного, тем более - трагического. Психологическая драма выдающейся личности не интересует художников этого поколения, движение народных масс в трагические моменты его истории - тоже. Историко-бытовая картина в «чистом виде» или в специфическом сплаве с пейзажем становится ведущей в исторической живописи на рубеже XX века.

В ней отчетливо прослеживается тенденция к «дегероизации». Явление неожиданное, особенно для исторической живописи, всегда прежде на протяжении двух веков воспевавшей «подвиг героя». Разумеется, это коснулось далеко не всех художников (например, С. Иванова), но достаточно большого числа их. И, что самое важное, - очень талантливых и молодых. Аналогии этому можно найти в некоторых явлениях тогдашней литературы и театра.

С другой стороны - в предчувствии революционной ситуации, когда каждый «порядочный человек» был недоволен и ждал перемен, сама его жизнь, внешне будничная, мелкая, но внутренне глубокая, приобретала особый смысл. В неприятии пошлости и уродства окружающего мира слышались отзвуки свободолюбивых настроений предреволюционной поры. Молодые живописцы, чуткие к наболевшим вопросам времени, остро ощущали изменившийся «пульс эпохи». Он бился неровно, лихорадочно. Ритм его у Горького, поэтов-символистов, у Толстого и Чехова был разным, но чеховский казался более близким¹.

Персонажи многих исторических картин далеки от общественной борьбы. Величие подвига, пример героя одиночки, казалось, остался уделом исторической живописи передвижников. Теперь же в прошлом торжествует обыденность вседневной жизни. Однако в этой обыденности нет места пошлости и безвкусице. Как будто художники «изгнали» из будней своих героев, многое из того, что в современных буднях мучило героев Чехова.

Историко-бытовая живопись конца века внешне возрождает традиции Шварца, но, по сути, представляет собою явление совсем новое, типичное именно для конца XIX - начала XX века. При видимой «дегероизации» она несла в себе большие (во много раз большие, чем у Шварца) эстетические и этические ценности. Она утверждала своими специфическими средствами положительное: красоту иной далекой жизни, жизни — противостоящей суетности, стяжательству, пошлости современности.

Один из крупнейших художников этого круга - А.П. Рябушкин. Ранние произведения его написаны несомненно под впечатлением полотен Сурикова и в чем-то перекликаются с ними. Среди героев картины Рябушкина «Потешные Петра I в кружале» (1892) - те же стрельцы, что позднее выступят против Петра («Утро стрелецкой казни»). Как и у Сурикова, отражен драматический момент в истории народа: начало петровских реформ, проявляющееся пока еще в форме «потешных» войск.

Впоследствии Рябушкин не брался за столь острые сюжеты. Хотя он надолго «остался» в XVII столетии, но уже не в том «бунтошном» веке, который терзали социальные бури. У Рябушкина это век мирный, патриархальный, хотя по-своему также исторически достоверный («Сидение царя Михаила Федоровича с боярами в его государевой комнате», 1893; «Московская улица XVII века в праздничный день», 1895; «Семья купца в XVII веке», 1896; «Русские женщины XVII столетия в церкви», 1899; «Едут!», 1901; «Свадебный поезд в Москве», 1901 и др.).

С. В. Иванов, также писавший допетровскую Русь, был человеком иного склада, историческим живописцем другого, хотя кое в чем и близкого Рябушкину типа. Как и он, Иванов начал свой путь под сильным впечатлением от картин Сурикова. Герои «Смуты» (1897) С.В. Иванова и «Стрельцы» живут в одном веке. В «Смуте» расправляющаяся с Лжедимитрием толпа - почти ровесница москвичей, провожающих боярыню Морозову.

Но близкая к Сурикову тема народного бунта решена Ивановым по-своему. Восставший русский люд, разделавшийся с ополячившимся самозванцем и его постылыми приспешниками, показан как грозная бушующая стихия. Стихия страшная, охваченная яростью разрушения и мести. Подобного отношения к истории не могло быть в предшествующие годы, когда народ, в его прошлом и настоящем, видели и изображали совсем иначе.

Тематически картина Иванова является как бы предшественницей тех произведений, какие позднее, уже в наши дни, назовут «историко-революционной картиной», но в них будет гораздо больше исторического анализа и обобщений, чем у Иванова.

Это касается в равной степени и произведений других художников, изображавших современные им события первой русской революции: В.А. Серова «Солдатушки, бравы ребятушки, где же ваша слава?», В.Е. Маковского «9 января 1905 года на Васильевском острове», Н.А. Касаткина «Рабочий-боевик», «После обыска», «Безвинная жертва революции» и многие др. Почти везде героическое настоящее показано в трагическом аспекте. Преобладают, за редким исключением, сцены расстрела, разгрома, гибели. Все это фактически достоверно, но вместе с тем говорит и о некоторой ограниченности исторического видения, свойственного многим произведениям, созданным под непосредственным впечатлением событий 1905—1906 годов.

Первой картиной еще одного значительного мастера Н. Рериха, которая принесла ему признание, был «Гонец» (1897). Полотно имеет и второе название - «Восста род на род». Б. Асафьев впоследствии вспоминал: «у него город-укрепление, «огород» для защиты от кочевников. Помню, картина «Гонец» приятно впечатляла найденностью простого, исторического жизненного в условиях постоянной обороны и настороженности, штриха: подача вести, сигнала, предупреждения или мольбы о помощи»¹. Все это, хоть и в разной степени, сказалось в следующих работах Рериха, в серии картин «Начало Руси. Славяне». «Гонец» был первым в серии, за ним последовали «Сходятся старцы» (1899), «Поход» (1899), «Красные паруса. Поход Владимира на Корсунь» (1900), «Идолы». (1901), «Заморские гости» (1902) и др. Коллектив, маленькая община или дружина, а не отдельный индивидуум — главный герой Рериха («Город строят», 1902, «Строят ладьи»,
1902, «Славяне на Днепре», 1905 и т. п.). У Рериха мало крупнофигурных композиций, небольшие фигуры людей то образуют общую массу (в ратных сценах), то почти сливаются с окружающим. Все это вполне отвечает истории.

Молодые исторические живописцы конца XIX - XX века взяли у своих предшественников и развили открытую ими историчность пейзажа. Как и во второй половине XIX века, он является важной частью образного решения полотна, несет большую эмоциональную нагрузку. Пейзаж всегда национален, исторически конкретен, типичен.

В конце XIX века пейзаж настолько увлек некоторых художников, что из фона картины превратился в главный сюжетный стержень исторической композиции. Так возникла новая разновидность исторической живописи - исторический пейзаж. Его расцвет приходится на девяностые и девятисотые годы (А. М. Васнецов, отчасти Н. К. Рерих, позднее К. Ф. Богаевский и др.).

Чаще всего исторический пейзаж был связан с изображением архитектуры ушедших веков, не просто как мертвых памятников прошлого, но как живых и живущих вместе с людьми, создавшими их, соучастников людской истории (А. М. Васнецов «Улица в Китай-городе. Начало XVII века». «Москва середины XVII столетия: Москворецкий мост и Водяные ворота», «Москва конца XVII столетия: на рассвете у Воскресенских ворот». Прозрение исторического живописца и эрудиция ученого помогли художнику «проникнуть в темную даль посредством пейзажей»¹.

С именем того же А. Васнецова, как и Рериха, связана и вторая ветвь исторического пейзажа, свободного от архитектурных построек, но полного исторического смысла. Суровый лик земли, невозмутимого очевидца быстротекущей истории человечества, несет в себе черты эпического величия, патриархальной мощи. Есть что-то таинственное, тревожащее в таком пейзаже, что-то смутно напоминающее ту природу, грозную и неумолимую, которую видели вокруг себя праотцы наши. Подобный эмоциональный подтекст в работах А. М. Васнецова

Их живопись «не скрывала» того, что она особый вид творчества, и требовала от зрителя известной эрудиции, умения воспринимать искусство по его собственным, присущим только ему, законам. Искусство это ориентировалось на зрителя с более рафинированным тонким вкусом, чем у разночинцев, основных «потребителей» живописи передвижников 1870-1880-х годов².

Та же ориентация характерна и для художников, входивших в объединение «Мир искусства». Почти все они увлекались исторической тематикой: одни - архитектурными пейзажами, другие — историко-бытовыми композициями, связанными с XVIII или с началом XIX столетия, третьи - своеобразными фантазиями на историчёские темы. Люди тонкого вкуса, эрудиты, великолепно знавшие историю и искусство прошлого, они подошли к нему весьма своеобразно: увели в сторону от больших социальных и психологических проблем, в мир праздников и праздных будней, похожих на праздники. Станковых полотен, в старом классическом значении этого слова, они почти не создали. Их работы - чаще всего небольшие картины, исполненные в разных, часто смешанных, техниках (акварель, гуашь и др.).

Серия работ А. Н. Бенуа «Последние прогулки Людовика XIV» (1897—1898) открывает целый ряд произведений, в которых, по словам автора, отразился его «исторический сентиментализм»: «Я упоен Версалем, это какая-то болезнь, влюбленность, преступная страсть… За деревьями, бронзами и вазами Версаля я как-то перестал видеть наши улицы, городовых, мясников и хулиганов»¹. Как писал один из критиков начала XX века, «Живопись для Бенуа отчасти лишь повод, а не цель, повод воплотить влечение свое - не к прошлому и невозвратимому оттого, что оно прошло и не воскреснет, - а к тому великолепию прошлого, которое должно воскреснуть, которого так недостает настоящему, нашим русским, да и всеевропейским мещанским будням»².

В начале века Бенуа сделал несколько композиций, отражавших жизнь Петербурга XVIII века: «Летний сад при Петре Великом» (1902), «Елизавета Петровна изволит прогуливаться по улицам Петербурга» (1903) и др.

Анализируя его работы, можно легко обнаружить как бы два типа изображений. В одних преобладает историческая объективность почти документального «рассказа» («Парад при Павле I», некоторые из листов «Версальской серии»). Другие ближе к «романтической балладе» («Фантазия на версальскую тему»). Историзм первых не вызывает сомнения, вторые, по существу, далеки от традиционной исторической картины. Это скорее «фантазии на историческую тему».

Те же два, условно говоря, типа композиций, сюжетно связанных с событиями давно прошедшими, можно найти и у других мирискусников. Е. Е. Лансере воспринял от Бенуа его историзм. Л. С. Бакста и К. А. Сомова сближает с Бенуа иное. Все трое могли бы назвать себя «ретроспективными мечтателями».

Бакст известен как автор большой историко-символической картины «Тerror Аntiquus», 1908. От истории здесь — полулегендарный сюжет: гибель Атлантиды.

Большинство героев Сомова живет в веке фижм, пудреных париков, регулярных парков («Письмо», 1896, «В боскете», 1899, «Вечер», 1900—1902, «Арлекин и дама», 1912, «Зима. Каток», 1915 и др.). Поцелуи, флирт — их основные заботы. Действительного, исторического восемнадцатого века здесь нет и в помине, а можно найти лишь отдаленные и туманные параллели с гедонистическими настроениями некоторых придворных кругов «эпохи» рококо.

Третий из ведущих художников «Мира искусства», много работавший над исторической тематикой, - Е. Е. Лансере, также был привязан к XVIII веку, но по-своему. Героическое начало, начисто отсутствующее у его старших коллег, не чуждо ему. Примером тому могут послужить его работы «Императрица Елизавета Петровна в Царском Селе», «Петербург начала XVIII века» (1906) и «Корабли времен Петра I» (1909). Увлекаясь прошлым, но не идеализируя его, находит в нем свои положительные ценности.

Практика многих мирискусников в области исторических композиций обернулась почти полным безразличием к психологии действующих лиц, к индивидуальной характеристике каждого. В их историко-бытовых картинах человек не более чем деталь, иногда главная, но чаще - просто характерная. Примечательно, что никто из них, восхищавшихся деятельностью Петра, не создал его психологически глубокий образ.

Среди исторических живописцев особо следует выделить В. А. Серова, крупнейшего реалиста конца XIX - начала XX века. В 1880-е годы Серов начал с портретной живописи. Портрет и в некоторой степени пейзаж были его любимыми жанрами.

В конце жизни Серов много работал над исторической тематикой. Он и прежде не был равнодушен к ней («Ифигения в Тавриде», 1893, эскиз «После Куликовской битвы», 1894, «Слуги Авраама находят Исааку невесту Ревекку», 1895), однако большого успеха достиг лишь в самом конце XIX века. Это были иллюстрации к историческому исследованию - многотомному изданию Н. И. Кутепова «Великокняжеская, царская и императорская охота на Руси». «По-моему, - утверждал Серов, - только историю и можно иллюстрировать»¹. Мастерство и глубокий смысл, который Серов сумел вложить в свои работы, делает их не только независимыми от ординарного текста, с которым они соотносились, но и исторически гораздо весомее, превращает в самостоятельные станковые картины. Художник выбирает явление, быстро проходящее. Прошлое как бы на мгновение промелькнуло перед зрителем и исчезло. Но оно надолго осталось перед мысленным взором, приковав к себе внимание. Это излюбленный прием во многих исторических композициях мастера. Среди его первых работ следует назвать «Елизавета и Петр II», «Екатерина II на соколиной охоте» и др.

Решение Серовым наиболее значимой для него темы «Петр I» через «Образ его эпохи», через бытовую и пейзажную характеристику близко мирискуснической концепции исторической картины. Разумеется, у Серова и прежде пейзаж, например в работе «Выезд Петра II», играл важную роль, теперь он стал еще активнее. Все остальное в исторической картине Серова лишь соотносится в той или иной степени с главным персонажем, поддерживая героический образ Петра.

Самая же главная особенность Серова как исторического живописца заключена в особом психологизме его, в глубоком интересе к исторической личности, к особенностям ее индивидуальности. «В истории, - писал Бенуа о Серове, — он остается «портретистом», он весь захвачен личностями героев, к которым он подходит, он пытливо всматривается в них, хочет у прошлого вырвать тайну тех грандиозных фигур, которые прельстили его во время чтения мемуаров и дневников»².

В своих исторических композициях, Серов приближается к Сурикову. Оба они чувствовали глубочайшую связь истории и современности, общность их закономерностей. Оба поднялись до подлинного прозрения национальной трагедии народа. Обоим присущ историзм видения прошлого.

Параллельно с работой над образом Петра I Серов создал несколько вариантов картин «Одиссей и Навзикая» и «Похищение Европы». Оба сюжета восходят к античной мифологии и в этом отношении перекликаются с исторической живописью предшествующих веков. Решение же их принципиально новое, отвечающее началу XX века, о чем нами уже говорилось в прошлом параграфе.

«В «Навзикае», - писал А. Бенуа, - я узнаю всю прелесть серовского творчества, так тонко в данном случае «проложенного легким юмором» (шествующий позади колесницы царевны, завернувшийся в простыни Одиссей). Пленяет в этой картине что-то совсем особенное, угаданное из «прошлого»¹.

Таким образом, в живописи рубежа вырисовывается довольно пестрая картина, столь же сумбурная, как в других жанрах, как в смежных видах искусств, в литературе, театре, художественной критике и т. п. За нею встает в качестве первопричины раздираемая противоречиями современность, потрясенная первой русской революцией, задыхающаяся в тревожном предчувствии катаклизма. Лишь немногие, связавшие свою судьбу с авангардом революционного движения и его партией, могли подняться над непониманием настоящего, понять исторический смысл прошлого, отбросить растерянность и смятение.

И даже если эрудицией в области исторических знаний, образованностью эти художники, может быть, превзошли своих предшественников, то они уступали им во многом, и прежде всего в понимании сути исторического процесса, его движущих сил, в постижении глубин психологических конфликтов, трагедий, сотрясавших жизнь исторических личностей и целых народов.

ГЛАВА 2. ТВОРЧЕСКИЙ ПУТЬ М.А. ВРУБЕЛЯ

2.1 ХУДОЖЕСТВЕННАЯ МАНЕРА М.А. ВРУБЕЛЯ

Среди русских живописцев, создавших произведения на темы сказок и былин, Врубелю (1856 - 1910) принадлежит особое место. Художник сумел проникнуть в самый строй поэтического вымысла, ему удалось придать особый философский смысл образам народной фантазии.

Прочными корнями связан Врубель с материнской почвой русской традиции – вглядываясь в волшебных героев врубелевских картин, кажется, что они соединили в себе все многообразие сказочных образов - от смутных мифологических символов до опоэтизированных народной фантазией персонажей фольклора. Художник исполняет картины и рисунки, посвященные великим созданиям мировой творческой мысли. Это «Гамлет» Шекспира, «Фауст» Гёте, «Пророк» Пушкина, «Демон» Лермонтова.

Подобно большинству писателей, поэтов, художников, творивших на рубеже XIX-XX веков, Врубель стремился отобразить в своем творчестве особый мир, далекий от неприглядной и пошлой обыденности. Но, обладая могучим даром истинного таланта, он не замыкался в область мистических, потусторонних символов, как многие его современники. Врубель мучительно искал ответа на многие жгучие вопросы своего времени, обращаясь к образам значительным и величественным, к натурам необыкновенным, способным дерзко бросить вызов всему, что сковывает духовные и творческие силы человека. Его раздирали противоречия между этическим и эстетическим, божеским и человеческим, он мучился над вечными вопросами: может ли красота быть злой, а зло - прекрасным.

Личность Врубеля как русского художника объясняет одну особенность всего отечественного искусства. Это искусство никогда не полагается на холодный расчет ума. Оно согрето живым чувством. Врубель вошел в историю искусства как художник редчайшей задушевности. Если он сталкивался с проявлениями зла и уродства, то сквозь его негодование гражданина нередко проглядывала ирония. Он чувствовал свое моральное превосходство над злом.

Однако личность чрезвычайно многогранная, страстно ищущая, Врубель, как истинно могучий талант, не мог ограничиться какой-то единой темой. Поэтический мир сказок и былин не случайно притягивает к себе его пылкое воображение. В своих сказочно-фантастических образах Врубель жаждет воплотить заветную мечту о прекрасном, запечатлеть в своих полотнах особую душевную гармонию человека и природы, заложенную в народной поэзии. И как бы своеобразно и причудливо ни преломлялись сказочные образы в творениях Врубеля, в основе их лежало реалистическое представление о мире, любовь и восхищение перед родной природой - качества, которые сближали Врубеля со многими передовыми художниками России. Очень многое об этих воззрениях Врубеля нам говорят короткие строки из его письма к товарищу по Академии В. Е. Савинкому. Находясь в Венеции, художник тоскует о родине, он пишет, что мечтает скорее окончить работу и вернуться «стремглав в Киев. Там, должно быть, чудесная наша весна… Ах, милый, милый Василий Евменьевич, сколько у нас красоты на Руси…»¹.

Женитьба на певице Н.И. Забеле - одной из лучших исполнительниц оперных партий в произведениях Римского-Корсакова, дружба с самим композитором еще теснее сближает Врубеля с миром былин и сказок и порождает в его творчестве целый ряд новых замыслов, глубоко и своеобразно переработанных фантазией художника. В письме 1898 года к композитору Врубель отмечает: «... благодаря Вашему доброму влиянию решил посвятить себя исключительно русскому сказочному роду...»².

В 1900 году на Московской частной сцене впервые прозвучала опера Римского-Корсакова «Сказка о царе Салтане» на сюжет сказки А. С. Пушкина. Партию Царевны-Лебедь пела Забела-Врубель, декорации к опере были исполнены Врубелем. В этом же году художник создает одно из поэтичнейших своих творений - картину «Царевна-Лебедь».

В фантастике Врубеля нет искусственного нагнетания волшебного, сказочного. Художник не создает в картине специально «сказочной ситуации», не обременяет композицию «сказочными аксессуарами» - все фантастическое, волшебное у Врубеля вытекает из реального, действительного и органически спаяно друг с другом крепкими узами.

В картинах Врубеля, связанных с народным эпосом - «Богатырь», «Царевна-Лебедь», «Пан», «Морская царевна», «К ночи», - примечательно глубокое философское осмысление сказочных образов. Художнику удалось удивительно тонко и мудро воплотить одну из особенностей, лежащих в основе народной поэзии,- мифологическое обожествление сил природы, их неразрывную и органическую связь с реальным миром. Сказочные персонажи Врубеля - плоть от плоти той среды, которая их окружает, и если присмотреться внимательно, мы вновь и вновь будем находить в их фантастическом облике причудливое повторение элементов окружающей природы.

Весьма проникновенно эту особенность Врублевского творчества отмечает один из первых биографов художника - А. Иванов: «Фантастика в созданиях Врубеля непостижимо сливается с глубоким и своеобразным реализмом. Всюду сквозь величественную сказочность этих изображений, столь похожих на какие-то причудливые сны, он разглядит реальную природу, запечатленную в живых ее подробностях с остротою и зоркостью необычайной... Все это почерпнуто здесь из природы, является глубоко преображенным по таинственным законам, коренящимся в душе художника. Но это преображение - как бы прозрачно: сквозь него отчетливо видно знакомое вам и реальное; но уловленное с какой-то новой, никем до Врубеля не замеченной стороны»¹.

В.М. Васнецов в годы своего творческого расцвета знал русский эпос очень серьезно и глубоко. Он, по-видимому, специально изучал его. Сказать этого о Врубеле нельзя. Почти невозможно проследить какими фольклорными материалами он пользовался. Круг различных источников его сказочно-фантастических образов шире, чем у Васнецова, который обращался только к русскому эпосу. Музыка в жизни и творчестве Врубеля занимает едва ли не большее место, чем литература, возможно, некоторые образы (литературного, казалось бы, происхождения) у художника возникали, прежде всего, благодаря музыкальным произведениям. Видимо, по замечанию сестры художника, «элементы живописи, музыки, театра стали с ранних лет рано жизненной стихией брата»¹, благодаря чему врубелевские принципы воссоздания фольклора и оживали.

В «Абрамцеве», куда Врубель был приглашен неутомимым С. Мамонтовым, угадавшим в художнике великое и необычайное дарование, он исполняет помимо живописных работ изумительные и оригинальные декорации к сказочным операм Римского Корсакова Его, как и всех членов абрамцевского кружка, увлекают опыты возрождения национального прикладного искусства. С горячим увлечением, как все, что он делал, Врубель руководит абрамцевской керамической мастерской, создает серию майоликовых скульптур, посвященных персонажам сказочных опер Римского-Корсакова: «Лель», «Снегурочка», «Весна», «Купава» и др. Эти фигурки своей намеренно упрощенной трактовкой напоминают народную игрушку, и вместе с тем им присуща удивительная художественная изысканность. Стремясь передать нарядную красочность сказочных поэтических образов, обладая чутким в зорким видением, Врубель при создании майолик добивался особых технологических приемов, что делало их неизъяснимо живописными. Подобно тому как тончайшие переливы мелодий в музыке Римского-Корсакова создают цельные сказочные образы, перламутровая переливчатость красок, мерцающая поверхность майолик Врубеля придает им фантастическое, чарующее звучание. Примечательно, что свои новые увлечения в прикладном творчестве Врубель определяет как «поиски чистого и стильного в искусстве»¹.

Народное искусство помимо своей эстетической сущности привлекало Врубеля неповторимым национальным своеобразием. «Сейчас я опять в Абрамцеве,- пишет он сестре,- и опять меня обдает, нет не обдает, а слышится мне та интимная национальная нотка, которую мне так хочется поймать на холсте и в орнаменте. Эта музыка цельного человека, не расчлененного отвлечениями упорядоченного, дифференцированного и бледного Запада»².

Вечно ищущий, стремящийся отойти от привычных канонов, Врубель даже в своих официальных работах смущал смелым, порой дерзким решением, необычной тематикой. Прахов вспоминает, как неприязненно были встречены композиции Врубеля для частной оперы С. И. Мамонтова. «…Врубелю было предложено написать занавес и плафон. Для последнего он взял «Песнь Леля», а для первого сочинил два эскиза… Многим не нравились эти работы Врубеля. Привычка к установившемуся шаблону театральных занавесов с выписанными на них «богатыми» малиновыми бархатными драпировками, между которыми, как в раме, открывается «красивый» ландшафт, мешала понять и оценить по достоинству сложную композицию врубелевского занавеса.

Резко критиковали артисты плафон на тему из «Снегурочки» — «Песнь Леля». Им больше пришлась бы по вкусу какая-нибудь летящая «Слава» с лавровым венком или «Гений» с горящим факелом, чем эта сказочная тема»³.

Слава Врубеля, его значение сейчас уже не вызывают сомнения ни у кого, но они были подвержены резким переменам. Споры и полемический задор относительно художественной ценности его творений сохранялись долгие годы после смерти художника. Одно направление критики, главным сподвижником которого был В.В. Стасов, в наследии Врубеля не замечало никакой художественной ценности. Они не видели в художественном языке Врубеля ничего интересного, а только бессмыслицу. Они обвиняли Врубеля в том, что тот не умел рисовать, что исковеркал человека. «Его произведения - чучела», - говорил Стасов о Врубеле и сам верил тому, что говорил, а его искренность, убежденность и упорство в оценках завоевали ему поддержку множества обывателей¹.

Еще менее был понятен Врубель в кругу заказчиков-аристократов. Многие работы, созданные художником для отделки их модных особняков, были отвергнуты, некоторые остались лишь в эскизах. Не удивительно, что все это было далеко от тех банальных решений, которые предъявляли художнику меценатствующие заказчики. Они хотели изящных, приятных для глаза украшений для своих модных особняков. Здесь же все было странно, тревожно, будило ненужные, непривычные мысли. И как верно отметил А. Бенуа в своей статье, посвященной смерти художника: «… не верил никто Врубелю. Изредка кто-нибудь из чудачества купит у него картину или закажет ему стенопись, но сейчас же связи обрывались, филистеры погружались в отдых от сделанного усилия стать чудаками, а художник снова оказывался без дела и применения...»².

Бенуа же - один из немногих современников, отдававших дань таланту мастера восхищенно отзывался о его росписях Владимирского собора: «Его фантастические разводы по стенам киевского Владимирского собора - плавные и музыкальные, как сновидения, сплетающиеся дивными линиями, переливающиеся чарующими красочными сочетаниями,- пожалуй, наиболее свободное и художественное явление во всем этом памятнике современного русского искусства и, без сомнения, оставляют позади себя прекрасные, но все же не чуждые археологии и компиляции узоры Васнецова. Некоторые декоративные панно Врубеля действуют своими удивительно подобранными мертвенно-серыми или золотисто-коричневыми тонами - как музыка. Некоторые его картины поражают своей стилистической каллиграфией, своей маэстрией, своей благородной и спокойной гаммой, ничего общего не имеющей с шикарным «росчерком», сладкими красками художников старшего поколения или с паточным изяществом. Хамелеонство, отзывчивость, податливость Врубеля безграничны. Человек, сумевший несравненно ближе, нежели Васнецов (и раньше Васнецова), подойти к строгим византийцам в своих кирилловских фресках и с таким же совершенством, так же свободно и непринужденно подражающий лучшим современным западным художникам,- не просто ловкий трюкер, но нечто большее…»¹.

Замечательный живописец, поэт краски и линии Врубель вырабатывает свой язык, свой стиль, свое понимание цвета. Он стремится собрать воедино стихию цветовых гармоний. В лучших из своих декоративных холстов он избегает той плоскостности, которая была свойственна декоративистам эпохи модерна. И как лучшие колористы всех времен и народов, Врубель умел отсветами бережно распределять свои красочные богатства на холсте.

Примером этому может послужить «Демон поверженный», в котором вполне определенно выявлен тот принцип стиля модерн, который можно охарактеризовать как орнаментальность. Взор зрителя движется по поверхности картины (а не в глубину), постигая ритм повторяющихся линий и пятен, что типично для целого ряда картин и панно художника: для «Венеции» (1893), в которой мотив великолепного шествия дает повод для сопоставления на плоскости голов, фигур, роскошных одеяний, для «Богатыря» (1898), где растительные формы, фигуры богатыря и коня сплетаются в сложном, клубящемся ритме, для панно, посвященных Фаусту (1896),где ритмы организованы остроугольными формами, колючими и иглообразными, для ряда графических произведений. В воспоминаниях К. Коровина зафиксированы весьма показательные слова Врубеля: «Попробуй заполни эту бумагу, да так, чтобы было интересно, чтобы был орнамент форм»². Это один из важных пунктов его творческой программы.

Другой пункт - в соединении реального и фантастического. В «Демоне поверженном» реальность преодолевается деформацией фигуры. Поверженный герой изогнут, поломан; его тело утопает в фантастических перьях, напоминающих скорее бутафорию, чем живое проявление природы. Рядом с этим условным миром разломанной красоты в картине присутствуют совершенно реальные детали пейзажа - горные вершины писались художником по фотографии.

Такой подход художника точно соответствует его программе, сформулированной в разговоре с Н. Праховым: «Когда ты задумаешь писать что-нибудь фантастическое,- указывал Врубель,- картину или портрет, ведь портрет тоже можно писать, не в реальном, а в фантастическом плане, всегда начинай с какого-нибудь куска, который напишешь вполне реально. В портрете это может быть перстень на пальце, окурок, пуговица, какая-нибудь малозаметная деталь, но она должна быть отделана во всех мелочах, строго с натуры. Это как камертон для хорошего пения – без такого куска вся твоя фантазия будет пресная и задуманная вещь – совсем не фантастическая…»¹. Этот принцип лежит в основе большинства произведений Врубеля. В иных случаях натурное начало преобладает.

Врубелевские произведения всегда озарены чем-то необычайным - даже тогда, когда художник не выбирает своим предметом заведомо возвышенные мотивы и ситуации. Картина «К ночи» (1900) может служить в этом отношении прекрасным примером. Из этой сцены он извлекает нечто таинственное, почти мистическое. Горят прекрасные цветы чертополоха. Они зажигают ночной пейзаж причудливыми отблесками. Врубель одушевляет природу, он наделяет волей цветы, сообщая им способность чувствовать, воздействовать на людей своей завораживающей магией.

Вообще, цветы были излюбленным объектом художника: он пристально вглядывался в сложную конструкцию цветка, создавая свои карандашные этюды. Цветы часто фигурируют в картинах мастера. Иногда это «цветы зла», иногда образы неподвластной человеку стихии, как, например, в картине «Сирень» (1900).

Так же и образ человека у Врубеля - всегда действенный, развивающийся, изменчивый. «Вот лицо возникает из кружев», - писал Блок, и эти слова метко улавливают существенное свойство его любимого художника¹. В дивной раковине Врубель замечает, как из переливов перламутра рождаются стройные фигуры женщин. Они напоминают крупные жемчужины. В складках небрежно сброшенной одежды художник угадывает очертания живого человеческого тела. Страстные поиски совершенного человека не уводят Врубеля из мира, они раскрывают его глаза на жизнь природы, на красоту узоров, цветов, раковин, облаков и особенно на кристаллическую красоту скал, которую так тонко понимали еще итальянские мастера Возрождения. Поистине трудно назвать мастера, который обладал бы таким же живописным дарованием, теми «открытиями» в цвете, в переливах «цветности», в тембрах раковин или в красочных «слагаемых» сирени, разнообразных цветов в букете, а то и просто скатерти или стула или человеческих морщин. В.С. Мамонтов, отмечая эту особенность творчества мастера, писал: «Я сознаю свое бессилие описать, как бы мне хотелось, этого загадочного для многих человека, одаренного редким по яркости талантом художника»².

Все это приводит к одной из главных тем Врубеля - теме рождения смысла из хаоса, одухотворенного живого существа из отвлеченной красоты кристалла и растительного узора. Влечение Врубеля к узору и декорации было вовсе не удовлетворением праздной потребности заказчиков в украшении интерьеров. Оно родилось из его виденья мира, из его понимания живописи как искусства, которое может раскрывать человеку тайну рождения жизни из мертвой, неодухотворенной материи. То, что для Микеланджело был необтесанный камень, мрамор, Врубель обретал в россыпях древней мозаики, выражал в сплетении линий, в рисунке, в игре пятен и мазков, в масляной живописи.

Очень много писали о манере Врубеля и его современники. Н.П. Ге, к примеру, считал: «Изумительна обрисованность, кристаллообразность его техники. Какой другой художник, совершенно отвергая помощь стушевки и приблизительности, каждый тон, каждый чуть заметный нюанс ограничивал тончайшими, чуть заметными, но все же определенными контурами?». Об этом же говорит и А.П. Иванов: «У Врубеля, прежде всего, поражает совершенно особенное понимание формы предметов…поверхности, их ограничивающие, изобилуя резкими изломами, образуют дробное сочетание сходящихся под двугранными углами плоскостей; их контуры представляют собой ломаные линии, прямые или близкие к прямым, и весь воспроизводимый образ носит странное сходство с грудой сросшихся друг с другом кристаллов»¹. А В. Серов, отмечая эту особенность творческой манеры, писал: «После того, как я увидел холсты Врубеля, эту умышленную четкость форм, мои работы мне показались какими-то бледными, гладкими, как мыло»².

В самом деле: на множестве рисунков и акварелей Врубеля тени и полутени, тона и полутона обрисованы легким тонким контуром, тогда как внешний абрис изображаемого предмета отсутствует, вернее, он прерывист и становится воспринимаемым лишь в результате игры «внутренних контуров». Эта игра создает впечатление богатой орнаментальности и мозаичности, но орнамент врубелевского рисунка никогда не бывает независимым от рельефа, от «изгибов, выступов и уклонений формы»³.

Вот еще одно свидетельство наблюдавшего Врубеля за работой С. Мамонтова: «Самая техника рисования М.А. не имела ничего общего с тем, что внушают юношеству патентованные учителя рисования. Он не признавал общего контура изображаемого предмета, считая, что эта линия выдумана людьми и не нужна художнику. Рисуя, он набрасывал на бумагу или на холст отдельные мозаичные клочки тени, причем придавал им обыкновенно прямолинейные очертания. Видя начало его работы, никогда нельзя было по этим пятнам угадать, что именно он хочет изобразить, и только потом рисунок поражал привычный глаз своей смелостью и рельефностью, а для непривычного часто навсегда оставался загадочной картинкой»¹.

Врубель действительно предпочитал начинать с частностей, с деталей, так как особенно любил детали, любил погружаться в узоры микромиров. Это уже было его личное, собственное, но техника расчленения на планы, обрисовки планов, построения углами исходила от системы.

В свою очередь, от уроков Чистякова берет начало у Врубеля и подчинение цвета рисунку, зависимость цвета опять-таки от планов формы. У Врубеля чувство самоценной красоты цвета, «самоцветности», было в высочайшей степени развито, тем не менее, он постоянно носился с идеей создания эквивалента многоцветности в монохромной гамме - от темного к светлому. Цвета стихийного, вырвавшегося из-под власти формы, у Врубеля не было никогда. И это не удивительно, ведь никто другой из русских художников не сказал о себе таких слов как Врубель: «Форма - это все», «Красота - вот наша религия», «и знаешь, что стоит во главе этой красоты - форма, которая создана природой вовек».

Страстный культ формы, стремление ее «обнять» соединялось у Врубеля со страстью к орнаменту, узору, но его узор был ничем иным, как проекцией на плоскость рельефа, все тех же «планов»; в этом принципиальное отличие врубелевской орнаментальности от типической орнаментальности модерна.

Он рисует и красками, рисует переход одного тона в другой, твердо устанавливая границы: сами мазки у него имеют графическую определенность и являются также элементами, строящими форму. «Рисовать - все время рисуй», - твердит он Коровину. «Нарисуй эту коробку спичек - не можешь и не нарисуешь. Ну где же нарисовать глаз женщины! Надо рисовать десять лет по пяти часов в день - после этого поймешь, может быть». И даже: «Нарисуйте, попробуйте, просветы воздуха в ветвях - не нарисуете. Как они красивы. Конечно, система Чистякова была для Врубеля только отправным пунктом. То, что в ней было вспомогательным элементом и относилось к скрытой от зрителя лаборатории художника, то Врубель сделал элементом стиля - не скрытым, а обнаженным, имеющим собственное эстетическое значение. Анализ формы он доводил до неимоверного углубления в детали. Его от природы феноменальный глаз улавливал, а феноменальная зрительная память удерживала такие изгибы формы, которые обычно даже не замечаются, и он учился чеканить их как ювелир. Это сообщало его произведениям не только орнаментальность, но и некую волшебность, независимо от сюжета, и таким образом строго рациональная система Чистякова воспитала самого большого фантаста, какой когда-либо был в русском искусстве. И единственного в том смысле, что его фантастика вытекала из пристальнейшего наблюдения натуры.

Итак, артистизм и техника, «тонкая работа» без мазни, без приблизительности, своего рода классичность - вот качества, которые вырабатывал у своих учеников Чистяков, и умела ценить старая Академия: они развились у Врубеля в академические годы и остались в фундаменте его творчества. Он был, прежде всего, Мастер, посвященный в таинства высокого ремесла, такой, из которого в другую эпоху «мог бы выйти Рафаэль», как заметил однажды Н.Н. Ге по поводу одного его рисунка.

Не менее уникальной особенностью стало предпочтение процесса создания произведения его результату. Готовый «опус» его не интересовал - важно было творить, импровизировать. Врубель никогда не следовал правилу - работать над всеми частями целого одновременно, а любил, как дети, начинать с какого-нибудь уголка, кусочка, разрабатывать его детально, прежде чем переходить к следующему, а следующее часто уже так и оставлял еле тронутым, как бы говоря: ну, и так далее. Тем самым эффекты non finito становились естественным элементом его эстетики.

И еще характерная особенность: композиция практически никогда не умещалась во взятый лист или холст - приходилось надставлять, подклеивать. Эту странность Н.М. Тарабукин объяснял тем, что «композиция картины возникала в представлении живописца раньше, чем он брал в руки карандаш и бумагу», и потому «не художник приспособлялся к плоскости, а эту последнюю приспособлял он к своим намерениям».

В противовес ему Н. Дмитриева говорит о том, что «если композиция с самого начала была художнику ясно видима, почему же он сразу не брал лист нужного формата, квадратного или удлиненного, вытянутого по вертикали или горизонтали? Зачем нужны были надставки и подклеивания уже в процессе работы? Не вернее ли предположить, что дело обстояло как раз наоборот: композиционное воображение работало не столько предварительно, до начала, сколько именно в процессе рисования; один образ, появившись на бумаге, влек за собой другой, - лился поток импровизации». Разумеется, когда это было необходимо, Врубель прекрасно вписывал композицию в заданное обрамление - например, в полукруг ниши. Но, не будучи связан заранее, он больше любил фантазировать с карандашом или кистью в руке, так что композиция вольно разрасталась и ветвилась по прихоти мечты или воспоминания. Уже в стенах Академии его раздражало, если его прерывали замечаниями «зачем у вас та растрепан рисунок», когда в другом уголке только что начал с любовью утопать созерцании тонкости, разнообразия и гармонии». А в записках Н.А. Прахова касательно данного вопроса есть интересный эпизод о том, как Врубель им, детям, «рассказывал» акварелью о свое поездке в Венецию: вот гондола, на которой мы плыли, а вот монастырь, мимо которого мы проезжали. Все это поочередно появлялось на случайно подвернувшейся под руку гладкой дощечке, - появлялось в последовательности и ритм рассказа, по мере того, как всплывали в сознании образы Венеции.

Таким образом, и склонность к импровизации, и non finito, и фрагментарность, и какая-то нетерпеливая жажда погони за ускользающим находились во внутреннем противоречии с классическими «рафаэлевскими» традициями, в которых Врубель был воспитан в Академии и которые ему импонировали. Он овладел ими прекрасно, но казалось, немножко ими играл. У него было классическое мастерство, но совсем не было классического равновесия духа. Не было и столь свойственного великим старым мастерам священнодейственного отношения к искусству, вернее, к плодам искусства предназначаемым вечности. Он писал и рисовал на чем попало: поверх начатого холста, на обороте законченной акварели, на клочке оберточной бумаги. Не заботился о качестве красок - предпочитал брать какие подешевле, лишь бы хорошо получалось сейчас, в момент работы, а не превратится ли блеск бронзового порошка через какое-то время в тусклую «печную заслонку», об этом, по-видимому, не задумывался.

И если привести по этому поводу высказывание А. Бенуа, то мы согласимся с ним в том, о чем он говорил: «чувствуется, что Врубелю нужно только глубже уйти в себя, нужно еще более сосредоточиться, нужно сковать свою технику, серьезно прислушаться к своей фантазии, окончательно успокоиться и отказаться от эпатирования, чтоб из него вышел превосходный большой живописец и поэт. Удастся ли ему сделать эти шаги, покажет будущее, и только в будущем можно будет вполне оценить этого мастера, который до сих пор если и принадлежит к самым отрадным явлениям современной русской школы, то все же далеко не представляет заключенного целого, вполне высказавшегося и выяснившегося художника».

2.2 СУТЬ ТВОРЧЕСКОГО МИРОВОЗЗРЕНИЯ ХУДОЖНИКА НА ПРИМЕРЕ НЕКОТОРЫХ ИЗ ЕГО РАБОТ

Опять проводя параллели с В.М. Васнецовым, можно сказать, что в отличие от Васнецова, который сначала был известен своими жанровыми, а затем фольклорными произведениями, Врубель сразу же предстал перед широкой публикой автором панно на сказочно-фантастические темы. На Всероссийской промышленной выставке в Нижнем Новгороде (1896), где экспонировались «Микула Селянинович» и «Принцесса Греза» Врубеля, была устроена вторая всероссийская выставка русского искусства всех обществ и направлений.

Благодаря поддержке С.И. Мамонтова Врубель был близок к осуществлению своей мечты о «большом» стиле, к которому он так стремился еще в Киеве, расписывая Кирилловскую церковь и помогая В.М. Васнецову во Владимирском соборе. Врубель поставил своей целью прийти к завершенности и ясности стиля, а обнаруженный В.И. Плотниковым документ свидетельствует, что панно были задуманы «без всяких стилистических упрощений»¹.

Работа над панно «Микула Селянинович», к которому Врубель, увлеченный темой, сделал много эскизов, велась в сравнении с «Принцессой Грезой» намного дольше. Конечно, в первую очередь это связано с тем, что Врубель всегда придавал большое значение пластической законченности композиции, полно раскрывающей идею образа, а былинные богатыри, по-видимому, художника интересовали давно. Возможно, Микула Селянинович появился в эскизах Врубеля еще до заказа, но сказать, замысел какого из произведений («Микулы Селяниновича» или более позднего «Богатыря») складывался ранее, сейчас уже не возможно.

В эскизах к «Микуле Селяниновичу» художник изображает Вольгу то скачущим, то будто вросшим в землю, повторяя мотив, использованный в «Богатыре». Поиски его были очень напряженны: он хотел понять фольклорную фантастичность Микулы-пахаря. Не случайно Врубель в некоторых эскизах намечает землю как часть сферической поверхности, пластически связывая с ней фигуру эпического крестьянина.

И все-таки Врубель находит великолепное композиционное решение: панно построено на встречном движении пашущего Микулы и налетевшего как вихрь Вольги. Контраст и общность этих энергично трактованных фигур воскрешают атмосферу былинного повествования о драматическом поединке княжеской власти и богатыря-пахаря. Покой и движение как бы слиты воедино, и если ракурсы столь разных по пластическим характеристикам коней Микулы и Вольги «растягивают» композицию, то этой динамике противостоят фигуры героев, развернутых друг к другу и выделяющих центр панно.

Эта центральная, почти симметричная по массам группа точно и красиво найдена по силуэту. Психологические характеристики Микулы и Вольги целиком выражены приемами монументально-декоративной живописи. Сопоставляя мощную устойчивую фигуру пахаря с беспокойным силуэтом витязя-всадника, Врубель представляет зрителю обобщенный образ молчаливого противоборства, где заносчивость и нетерпеливость изумленного Вольги разбиваются о спокойствие и невозмутимость Микулы, стоящего на борозде. И только тяжело, словно нехотя, взлетают над полем потревоженные грачи. Общая форма широко растянутого полуовала придает композиции панно монолитный и в то же время напряженный характер.

Несомненно, изображение на панно более реалистично, чем фольклорное, былинное повествование. Упорядоченные, кристаллические глыбы вспаханного поля, конечно, также условны, как и былинная пашня с «пеньями и кореньями», «бороздочки» которой «пометывает», словно играючи, эпический оратай¹. Гиперболична, преувеличена и коренастая, как будто скованная фигура Микулы. Но нет фольклорной идеализации, внешней приукрашенности оратая: ни его сапожек «зелен сафьян», ни кафтанчика «черна бархата», ни, наконец, кленовой сошки «с рогачиком красна золота»². Остались лишь жесткие кудри - намек на упрямый характер героя. Врубель не иллюстрирует былину, а добивается монументального воплощения эстетического идеала крестьянина, понятого во всей сложности современных представлений. Стремясь восстановить утраченное единство человека и природы и, тем самым, следуя за фольклором, художник философски истолковывает былинный сюжет где героем-победителем остается могучий Микула, словно вросший в родную землю. В «Микуле Селяниновиче» Врубель первым в русском искусстве с необычайной живописно-пластической силой передал фольклорную аллегорию крестъянина-землепашца - образ героический и не менее загадочный, чем вечная мечта об идеале искусства. Для художника «Микула Селянинович» олицетворял «выражение силы земли русской»¹.

Вообще, идея связи русского крестьянина с землей продолжала оставаться не только предметом публицистики, обсуждений философов разных направлений русской общественной мысли, но и художественной литературы. К примеру, во «Власти земли» Г.И. Успенского сопоставляются былинная «тяга земная» Микулы Селяниновича с приверженностью современного крестьянина к земле. Близкие идеи развивались и в русской романтической живописи, хотя выражались они здесь более опосредованно. Репин, изображая пашущего Льва Толстого, не случайно говорил, что видит в нем Микулу Селяниновича.

Склонный к метафоричности художественного языка, Врубель наполнил тему большим философским содержанием. Увлеченный национальным эпосом, найдя в нем могучий образ, художник передал общечеловеческое содержание русской былины в национально-своеобразной форме. Мастер оказался способным создать образ, адекватный эпосу, так как сумел метафорически воплотить и былинный сюжет, и дух современной эпохи. По содержанию и по художественному языку оригинальная врубелевская трактовка национального фольклора превосходит силой таланта все, что прежде было сделано в этой области в русском искусстве. Врубель пошел в своем истолковании былин значительно дальше Васнецова: главная тема, объединяющая полотна Васнецова на эпические сюжеты, - изображение защитников родины, богатырей-воинов, его витязи историчны, хотя и живут в эпическом времени. У Врубеля же этой воинственности крестьян-богатырей нет не только в панно «Микула Селянинович», но, и в других произведениях.

Панно Врубеля давало известный простор для его толкования, но, в обстановке Всероссийской промышленной выставки, где возникала конкуренция русской буржуазии с иностранным капиталом, националистически настроенная, консервативная критика, объясняя смысл «Микулы Селяниновича», видела в них «противопоставление Европы и России: будто бы былинный оратай - это Илья Муромец, защищающий русскую национальность»¹.

Появившееся в отдельном павильоне панно Врубеля продолжало волновать пожалуй, больше даже самих художников, чем художественную критику, поскольку на споры не откликнулся даже В.В. Стасов. Примечательно, что не было ни одного русского художника, ставшего публично на сторону Врубеля. Большинство их вообще настороженно отнеслись к его творчеству. Нестеров по этому поводу говорил: «Врубель – талант чисто творческий. Но от него много неожиданного и неприятного для нашего покоя»².

Между тем, после васнецовских росписей исторического музея в Москве это были первые монументально-декоративные произведения, предназначенные для украшения светского общественного сооружения. Русское искусство на Всероссийской промышленной выставке, собственно, ставило вопрос о принципах такого вида изобразительного творчества впервые. Возможно, это сыграло известную роль в непонимании специфики образно-пластического языка.

Прозорливее многих художников оказался Н.К. Рерих, при всей критичности его замечаний. В записных книжках художника сохранился такой отзыв: «Много ожесточенных споров возбудил в этом году киевский художник Врубель своими панно для Нижегородской выставки…действительно они были неразработаны, слишком дерзки по исполнению, с трудом понятны, но, во всяком случае талантливы, вещи сильные, безусловно свидетельствующие о большом таланте г. Врубеля. Одно надо ему понять, что на таком способе исполнения останавливаться нельзя, что субъективность хотя и хорошее, и непременное качество, но доведенное до крайностей, должно быть поставлено ему в упрек»¹. Рерих не сомневался в талантливости Врубеля и в его стремлении найти художественный язык для воплощения фольклора.

Помимо Н. Рериха мастера поддержал и Гарин-Михайловский, говоря о том, что «… это панно - наше классическое произведение… До сих пор я охвачен этой страшной мощью, этой силой, этой экспрессией фигуры Микулы и Вольги, его коня. Наблюдения из народной жизни - сфера, особенно интересующая меня, и я подумал: какой непонятной силой Врубель выхватил все существо землепашца-крестьянина и передал его в этой страшно мощной и в то же время инертной фигуре Микулы, в его детски голубых глазах, меньше всего сознающих эту свою силу и так поразительно выражающих ее. А этот образ Вольги - другого типа, варяга, колдуна и чародея, его ужас, дикая жажда проникнуть, понять этого гиганта-ребенка, который победил его и победе которого он не может поверить. Картина ошеломляющая по силе, движению - она вся красота»².

Однако, большинство критических отзывов возможно объединить высказыванием А. Бенуа, отметившего, что «Микула Селянинович Врубеля неприятен своим вовсе не русским ухарством, своим отсутствием всякой сказочности»³.

Тем не менее, помимо грандиозных панно, мастером было создано огромное множество камерных, лирических произведений, одним из которых является «Пан». Первоначальный замысел этой одной из самых значительных работ родился после чтения художником рассказа Анатоля Франса «Святой сатир». Под сильным впечатлением этого рассказа Врубель даже счистил с холста почти законченный портрет жены и на нем написал произведение, которое вначале называл «Сатир». Художник настолько тонко понимал природу, что фигура античного лесного божества вписалась в оставленный на холсте реальный пейзаж, служивший фоном уничтоженному портрету.

По другой версии пейзаж к «Пану» создавался Врубелем о натуры в Орловской губерния, в одном из имений княгини Тенишевой. Как-то вечером художник залюбовался открывшимся с террасы усадьбы видом на окружающие дали: поляна, залитая лунным светом, темнеющая полоска леса вдали, смутные очертания кустарника, слабо белеющие в сумерках стволы берез - близкая сердцу картина русской летней ночи. И уже не козлоногий эллинский бог, а хозяин леса - старый леший из русской сказки притаился на поляне, прислушиваясь к тишине.

Однако и в этом случае Врубель далек от иллюстрации: он воспринял общую идею и некоторые конкретные детали, созвучные его художественному мышлению. Вот как видится во сне францисканскому монаху в рассказе Франса старый сатир: «Прислонившись к дуплистому стволу дряхлого ясеня, какой-то старец глядел через листву на небо и улыбался. На седеющем темени торчали притупившиеся рожки. Курносое лицо обрамляла белая борода, сквозь которую виднелись наросты на шее. Жесткие волосы покрывали грудь. Ноги с раздвоенными копытами от ляжки до ступней поросли густой шерстью. Он приложил к губам тростниковую свирель и принялся извлекать из нее слабые звуки». И далее: «Старец…обратил на монаха простодушный взор. Его голубые и ясные глаза блестели на изборожденном морщинами лице, как вода ручейка меж корявых дубов»¹.

В «Пане» все построено на сравнениях, на живописно-пластических подобиях или контрастах, раскрывающих содержание образа. Голубые глаза лешего и мерцание синих цветов у его лохматых ног, подобных старому замшелому пню, пластика жилистых рук и изгибы берез, к одной из которых прислонился Пан. Крепкие, сильные плечи лесного божества, и его старые костлявые корявые пальцы похожие на сучья сухого дерева, а сам он с чуть лукавыми, выцветшими от времени глазами ребенка и мудреца напоминает старика-крестьянина, каким, наверно, рисовался леший в народной фантазии.

В картине воссоздан типично русский пейзаж с березами (а не ясенем из рассказа Франса) и петляющей в сырых вечерних лугах речкой. По обнаженному телу лешего скользят холодные отсветы сумеречного свинцово-серого неба и мягкие отблески желто-красного месяца.

Для воплощения замысла Врубелю было необходимо вечернее состояние природы, и он в такой гамме перерабатывает пейзаж, что вовсе «забывает» радостное утро, описанное в рассказе. В приглушенной гамме серо-зеленых и коричневато-лиловых оттенков тревожна и беспокойна лишь одна нота - контраст голубых глаз и зарева восходящего месяца. Как и во всех работах Врубеля, в «Пане» психологически много значит пристальный взгляд героя картины. Прозрачные глаза лешего будят воспоминания, и зрителя не покидает впечатление чего-то виденного, существующего, достоверного. Недаром В.Э. Борисов-Мусатов говорил: «Это наши, русские глаза старика-крестьянина, много видевшие в жизни»¹. Действительно, при всей фантастичности образа «Пан» - это драматическое повествование о жизни.

Как истинный художник, Врубель постоянно стремился к воплощению красоты. Он возвышал повседневность – в обыденности привычного он не находил мотив для своего творчества. В его представлении «искусство изо всех сил старается иллюзионировать душу, будить ее от мелочей величавыми образами»².

«У Васнецова сказочность еще внешняя, иллюстративная, а у Врубеля подлинная, внутренняя, основанная на единстве состояния персонажа и «пейзажа настроения»,- пишет А. А. Федоров-Давыдов, сравнивая «Аленушку» и «Пана»¹. С этим можно согласиться, противопоставляя лишь общие принципы творчества двух художников. Пожалуй, вернее было бы сказать, что у Васнецова реально-поэтический мотив преобладает над фантастическим, таинственным настроением, у Врубеля же в «Пане» не только изображение человека и природы в их единстве, но и метафорическое олицетворение времени, его длительности. Не случайно «Пан» - лишь одно полотно из задуманного, как оказывается, станкового триптиха. Композитор С.Н. Василенко, хорошо знавший Врубеля, передает разговор с художником: «Я задумал,- сказал мне Михаил Александрович,- по поводу этой картины,- триптих «Сказание об умершей радости». Первое панно - это Пан, символ радости древних богов. Второе - пляска девушек и юношей на лугу в доисторические времена. И третье - современная страшная война, уничтожающая всякую радость»².

Когда блестящий стилист А. Франс создавал свое произведение, он, придавая большое значение поэтике, форме, отвергал декадентскую литературу и, опираясь на классику, стремился возродить здоровые начала искусства. Врубель не только обнаружил у писателя близкую себе тему, но и почувствовал близкую ему тягу к Возрождению, отрицание христианско-аскетического идеала средневековья, похоронившего своей идеей добродетели красоту и радость античности. Мягкую иронию и элегичность литературной фабулы Врубель в своем полотне насытил драматическим ощущением необратимости времени. Но идея «Пана» не несет в себе той трагической безысходности, к которой Врубель пришел вскоре в «Демоне поверженном». Здесь следует привести малоизвестные слова самого художника о своем лешем-пане: «Он умирает, а с ним уходит древняя античная радость. Но среди этого мрачного русского пейзажа светится полоска зари, как символ будущей, радостной и свободной жизни»³.

Таким образом, в картине Врубеля можно видеть и античного сатира, и лешего русских народных поверий. Но, в конце концов, в «Пане» воплощено настроение, создаваемое национальной природой и славянской мифологией, которая как бы сливается с античной, обогащая русское искусство образами, которые обходила реалистическая живопись. Былинно-эпические сюжеты, увлекавшие художников-реалистов, во врубелевском творчестве пополняются мотивами доисторического мифа. Но главное - подобными произведениями мастер открывал новый путь к классическим традициям, идя к ним через природу, человека и фольклор. Врубеля увлекла идея пантеизма, заложенная в идее произведения, картина полного духовного единения живого существа - полубога-получеловека - с природой, и узнав что С. Н. Василенко решил сочинить музыку на тему Пана Эллады, посоветовал композитору: «Не стоит писать про иностранного Пана. Вы русский композитор и Вам лучше бы изобразить Пана нашего родного Севера»¹.

При всем при этом, не следует забывать, что по своей натуре мастер был символистом, а это, в свою очередь накладывает на художника определенные рамки. У символистов духовное начало противостоит телесному человеку и телесной форме вообще. Оно ни в чем не воплощено, не имеет собственной формы. Символистическое искусство отрицало возможность пластического определения своего идеала и обозначало стихию духовного как стихию цвета, лишенного субстанциональности.

Это относится и к живописи Врубеля. В искусстве Врубеля духовное отделилось от человека и превратилось в некую мистическую стихию, существующую по ту сторону материального мира. В представлении художника духовная стихия, существуя параллельно стихии материального, становится доступной человеческому восприятию в исключительные моменты и при необычных обстоятельствах. Проявляется она не обязательно и даже преимущественно не в человеке, а в любом явлении материального мира.

Но в образах мастера, кроме истины объективной, скрыта и субъективная сторона - сознание кризиса самим художником. Эта сторона нашла свое воплощение в картинах Врубеля на тему о Демоне. В 1890 году появился знаменитый «Демон сидящий». Его образ возник в русском искусстве 90-х годов как эхо образа «Христа в пустыне», явившегося в 70-е годы. Между двумя произведениями есть даже композиционное сходство, но бесспорна их коренная противоположность: и Христос Крамского и Демон Врубеля - оба наделены личной силой, которой они хотели бы покорить мир. Но Христос Крамского приходит к решимости пожертвовать для этого собой, осознав, что счастье человека есть счастье подвига ради других. Сила Христа раскрыта как сила духа, заключенного в весьма смиренную плоть.

С Демоном Врубеля дело обстоит иначе. Мощью своей плоти он напоминает персонажей фрески Рафаэля «Пожар в Борго», которую так ценил Врубель. Однако в этом теле скована немощная женственная душа. И если руки Христа Крамского сжаты жестом внутренней силы, то огромные руки Демона сцеплены жестом отчаяния. Духу не одолеть инертную плоть, и он пребывает в состоянии бессильного уныния.

А впрочем, это тело ему даже и не принадлежит. У него вообще нет никакого тела. Пребывая за гранью материального мира, в иной реальности, дух у Врубеля не способен воплотиться в телесный образ, как воплощался в него человеческий дух на картинах и фресках художников эпохи Возрождения. Перед нами дух, томящийся в заточении в инертной каменной глыбе плоти, лишь по виду напоминающей торсы из фрески Рафаэля.

Нежная, женственная душа, замкнутая в грубой оболочке торса сидящего Демона,- это душа самого Врубеля. Врубелевский томящийся дух устремлен взглядом к полосе красного заката, к воссоединению со своей родной стихией, той самой, что светится сквозь землю в картине «К ночи». Но он чувствует себя скованным объятиями мертвенной материальной оболочки. Томящий Демона вопрос сродни тому, который мучил Христа Крамского: что следует предпочесть - удовлетворять потребности собственной личности или быть вместе с человечеством. В отличие от Христа сидящий Демон еще не пришел ни к какому решению.

Ответ Врубеля содержится, пожалуй, во втором его Демоне - «Демоне поверженном». Здесь дух предстает уже лишенным каменной плоти, мощной «ренессансной» мускулатуры. Тело в этой картине больше напоминает опустошенную оболочку серого безжизненного цвета. Оно распростер-то среди горных хребтов поверх огромных крыльев из павлиньих перьев. Живут только глаза Демона, полные тоски, да на его венце, украшающем голову, горит розовый свет заката - отражение торжествующей стихии духовного, в которой исчезнет «поверженный», оставив лишь на память одни прекрасные сломанные крылья.

Каждый, кто серьезно вдумывается в глаза на картинах Врубеля, перестанет с легким спокойствием утверждать, что различной степени «деформации» фигур и уклонения от обычно зримого, свойственные его живописи, есть плод формальных исканий или эстетства. Художник «кризиса индивидуализма», Врубель, одаренный чутким видением живописного, цветового, представляющимся для нечуткого глаза фантастическим, жил в своей творческой сущности не этими эстетически-ценными открытиями. Ими одними он мог бы просуществовать не только безбедно, но и триумфально. Беспокойная художественная совесть влекла его, как в свое время Гоголя, к оправданию своего искусства миссией пророчества. Но, раскрыв взор на земное, «пророк» ужаснулся и умер с потесненным сознанием, не создав произведения, подобного библейскому «Плачу Иеремии». А что Врубель вполне мог остаться в гранях красивого любования красивым на земле, показывают его киевские работы¹.

Видимо, этот взор никогда не оставлял художника в покое: Врубель вкладывал нечто демоническое в большеглазых грустных ангелов с кадилом и свечой во Владимирском соборе. Он узнавал демона и в своей задумчивой музе, замечал его черты в женщине выглядывающей из сирени, в наядах, играющих и резвящихся среди соленых морских волн. Всякий раз в его воображении рисовался взгляд, полный любви и гнева, тоски и муки, обжигающей душу страсти.

Вообще, как известно, образы символистического искусства трудно переводимы на язык логики. Это происходит потому, что самая потребность искусства говорить символами возникает тогда, когда оно чувствует свое бессилие понять и выразить окружающее, а мир начинает казаться обладающим вторым, тайным смыслом, который может быть символически обозначен, но не может быть раскрыт.«Демон поверженный» есть такое символическое обозначение «тайного», то есть скрытого для Врубеля смысла нарастающих событий. Их предчувствие являлось ему в превратной, разорванной форме. Ему представлялось, что, вырвавшись на свободу, мистическая стихия духа разрушит Демона как индивидуальность, лишь только падут все оковы тягостной, инертной телесности. «Разбившийся демон – индивидуалист Врубель, как и…А.Н. Скрябин этичны в своих полетах мотыльков на огонь, потому что их субъективизм шел от глубоко честного, совестливого понимания художественного в человеке, и тем более в родном их искусстве…»¹.

Была ли борьба этического с эстетическим во Врубеле? Несомненно. В этом художнике, выдаваемом за индивидуалиста-эстета, этос подчинял себе живопись и, в конце концов подчинил. Эта проблема долгое время волновала множество ученых умов: «каким образом все это «сверхчеловеческое бытие» захватило душу Врубеля, отнюдь не воплотившись в субъективные излияния самой этой души? Неужели «тайна Врубеля» сведена только к особо тонкой, может быть, не совсем обычной психической организации художника? Но она ведь проявилась много позже². И на сегодняшний день невозможно дать точного ответа, как все было на самом деле, но можно смело утверждать, что Врубель в этих образах искал выражения своей беспокойной мысли и порывистой души. Герой художника гибнет, но не в бессмысленной и холодной борьбе с жизнью и смертью, а в борьбе неравной. Это не борьба добра и зла, «по ту сторону» которых уже почти готов стать художник. Это борьба с судьбой, угнетающей личность, в конце концов убивающей ее. Герой сопротивляется до конца. Образ его смерти - и реквием, и своеобразный гимн сопротивлению. В этом гимне - что-то торжественное, возвышающее.

Конечно, скрытый смысл врубелевского «поверженного» уловить не так просто, его можно только угадывать. Известно, что Врубель не избежал влияния философии Ницше. Его симпатии были на стороне личности, которая возвышается над рядовыми людьми. Возвышению такой личности угрожала в представлении Врубеля стихия духовного, якобы отрицающая начало индивидуальности. И не случайно мастер говорил о том, что «искусство должно будить душу, создавать патетическое…»¹.

В этом образе была некоторая доля преувеличения нечто гиперболическое, в духе конца XIX века. Но характерно, что Демон Врубеля никогда не испытывает презренья к людям и миру: в очертаниях его лица всегда, явственно проглядывает потребность стать личностью, обрести человеческую любовь, завоевать свободу - и этим определяется различие между Врубелем и его верой в человека и настроениями многих его современников, которые в те годы теряли вкус к прекрасному идеалу, к чистой любви. И Врубелю, в этом плане была свойственна способность передавать «едва уловимые движения души, погружаясь в натуру и извлекая из нее живописную красоту»².

Таким образом, сказочные образы Врубеля имеют истоки не только в национальном фольклоре, переложенном в музыке поэзии русскими композиторами и писателями. Более заметно, что Врубель черпал эти мотивы из мировой художественной культуры. Опосредованно они приходили и из творчества великих европейских современников художника - писателей, музыкантов. А через их искусство интересы Врубеля вели его к эпосу или античности, снова к высоко им ценимой творчески понятой классике, помогавшей великому художнику решать проблему «человек и природа».

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Подводя итоги, можно сказать, что художественная жизнь конца XIX- начала XX веков поражает своей сложностью: множество выставок, обилие имен, художественных группировок, лозунгов, программ. В годы реакции, разочарования, общего скепсиса трагически неразрешенными казались все исторические проблемы, в настоящем и в прошлом, мучительно остро ощущался разрыв интеллигенции и народа.

В исторической живописи, в отличие от других жанров, особенно заметна растерянность, опустошение. Хотя по-прежнему работают крупные мастера (Суриков, Серов, Репин), это не меняет картины. В исторической живописи не было левацких экспериментов, зато очень ощутима творческая безысходность.

Формально прошлое в моде: к нему можно уйти от пошлого и жестокого настоящего. Возможность - пленительная для смятенного, во всем разуверившегося человека. Художники, поэты и писатели охотно обращались к прошлому, но это совсем не означает, что они помнили об истории, реальной или мифологической. Индивидуализм, столь распространенный в это время, проявился здесь в сугубом субъективизме, в своеобразных видениях прошлого, в «милых призраках», одетых в костюмы ушедших веков. Все это не более, чем маскарад, где маска и платье скрывают усталую душу современного интеллигента, и это отнюдь не означает, что художник становится историческим живописцем.

Большее отношение к историческому жанру имеют те произведения, в которых прошлое, хоть и субъективно трактованное как мир утраченной ныне гармонии, показано все же более объективно. Это картины Рериха из жизни древних славян, античные мифы Серова, немногие работы мирискусников, эпические и сказочные произведения Васнецова и Врубеля. И если за античной и христианской мифологией стояло ее многовековое воплощение разными национальными художественными школами, то национальному фольклору, который теперь стал входить в профессиональное искусство, еще надо было найти эстетический эквивалент соответственно прогрессивным общественным идеям и передовому методу.

Фольклорная тема в XIX веке утвердилась, как уже говорилось выше, в той идейно-художественной трактовке, которая, прежде всего, связана с поисками В. Васнецова, а развита и доведена до совершенства М. Врубелем. Эпическое и лирическое воплощение народной поэзии, в значительной мере осуществляемое художниками этого круга, во многом формировало эстетические вкусы русского общества рубежа XIX и XX веков, воздействуя на все изобразительное искусство России этого времени.

Перед художниками встала проблема не только замены традиционных мифологических образов, но и воплощения идейной атмосферы фольклорного произведения под углом зрения национального типа, характера и идеала.

Очень скоро, благодаря успехам реалистического метода в изображении народной жизни, национальной природы, происходит как бы сближение реальных крестьянских и эпических фольклорных образов. Художники-реалисты находят прототипы своих героев в народной среде, и, более того, рассматривая былины как поэтическую интерпретацию подлинной истории, собирая документальные материалы художественного наследия, они работали над фольклорной картиной словно над жанровым произведением. Облик целого народа персонифицировался в былинно-эпических персонажах.

Наступило время, когда пристальное внимание профессиональных мастеров к фольклору «в самых различных формах его проявления оказалось важнейшей особенностью художественных исканий эпохи»¹. Отчетливо начинает прослеживаться тенденция к раскрытию метода различных видов народного творчества, усиливается искание национального стиля не столько в трактовке самих героев фольклора, сколько в общем его содержании, идее. Не случайно у художников в конце XIX века росло стремление сформулировать особенности творчества, опирающегося на национальные традиции.

На этом фоне всеобщее внимание русского общества к народному поэтическому творчеству рано захватило М.А. Врубеля. Черпая из более широкого, чем Васнецов, круга художественного наследия, в том числе фольклорного, Врубель вычленял славянские и античные мифологические образы, очищая последние от классицистических и академических традиций. Несомненна в его картинах и метафоричность эпических образов - проникая в поэтику фольклора и трактуя эпос драматически, он в крайне редких случаях отрывался от реальной почвы народной фантазии. При этом, Врубель активно привносил в фольклор свое, личное, как делали его великие предшественники русской литературы - эти две великие традиции воспринимались нм нередко опосредованно: через музыку, театр, в синтезе различных искусств.

Исходя из общей концепции своего творчества, изображая не столько сюжет былины, сколько ее идею, Врубель более, чем кто-либо из современников, фантазировал в трактовке фольклорно-эпических образов. Если у Васнецова поэтический мотив трактовался как реальное событие, то образы Врубеля передают необратимость времени. Тема драматического движения времени, равно почерпнутая в литературе и в фольклоре, заставила его обратиться к триптиху, то есть глубже проникнуть в поэтику эпоса. В то же время, благодаря Врубелю, мифологическое содержание стало материалом для воплощения в метафорическо-аллегорической форме драматического пафоса действительности, общественных противоречий. Работы мастера наполнены сложным сплавом чувств и мыслей, а его Микула Селянинович стал гениальным открытием эпического образа крестьянина-землепашца, героем, вызванным эпохой кануна революционных катаклизмов в России.

Таким образом, обращение передовых русских художников к фольклору было не самоцелью, а одним из действенных средств демократизации искусства. Их интерес к фольклору органически связан со жгучими проблемами современной им общественной жизни. В былинах, сказках, песнях, легендах они стремились услышать голос самого народа, постичь его идеалы. Не сразу и нелегко давалось это даже талантливейшим и самым демократичным художникам. Лишь тогда они постигали сокровенный смысл народной фантазии, когда знание самой жизни народа сочеталось с передовыми идеями их эпохи.

СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ

Источники:

1. Асафьев Б.В. Русская живопись. Мысли и думы. М.: Республика, 2004. с. 119-130;

2. Бенуа А. «История русской живописи в XIX веке». М.: Республика, 1995. с. 403-408;

3. Врубель. Переписка. Воспоминания о художнике /авт.-сост. Э.П. Гомберг-Вержбинская, Ю.Н. Подкопаева, Ю.В. Новиков. Л.: Искусство, 1976. 384 с.;

4. Мамонтов В.С. Воспоминания о русских художниках. М.: Академия художеств СССР, 1974. с. 74-85;

5. Прахов Н.А. Страницы прошлого. Киев, 1958. с. 89-173.;

Литература:

1. Алпатов М., Анисимов Г. Живописное мастерство М. Врубеля. М.: Лира, 2000. 274 с.;

2. Аптекарь М. Русская историческая живопись. М.;Л.: Искусство, 1939. 103 с.;

3. Вагнер Г.К. В поисках истины. Религиозно- философские искания русских художников. Середина XIX- начало XX веков. М.: Искусство, 1993. с. 66-90;

4. Верещагина А.Г. Художник. Время. История. Очерки русской исторической живописи XVIII – начала XX века. Л.: Искусство, 1989. с. 92-118;

5. Врубель /Под ред. Н. Надольской. М.: Белый город, 2001. 64 с.;

6. Врубель /Под ред. Д.В. Сарабьянова. М.: Изобразительное искусство, 1981. 48 с.;

7. Врубель. Выставка майоликовых работ и театральных эскизов /Под ред. Н.П. Пахомовой. М.: Академия наук СССР, 1957. 80 с.;

8. Гомберг-Вержбинская Э.П. Врубель. М.: Искусство, 1959. 120 с.;

9. Дмитриева Н.А. М.А. Врубель. Л.: Художник РСФСР, 1984. 84 с.;

10. Долгополов И. Певцы родины. М.: Молодая гвардия, 1981. с.109-115;

11. История русского искусства /Под ред. М.Г. Неклюдовой. Т.2, ч.2. М.: Изобразительное искусство, 1980. с.141-147; с. 30-33, 117-121; с. 16-18,;

12. Кузнецова Э.В. Исторический и батальный жанр. М.: Просвещение, 1982. с. 93-108;

13. Коваленская Т.М. Русский реализм и проблема идеала. М.: Изобразительное искусство, 1983. с. 153-156;

14. Островский Г. Рассказ о русской живописи. М.: Изобразительное искусство, 1989. с. 299-306;

15. Плотников В.И. Фольклор и русское изобразительное искусство второй половины XIX века. Л.: Художник РСФСР, 1987. с. 200-231;

16. Русакова А.А. Символизм в русской живописи. М.: Искусство, 1995. с. 61-119;

17. Русская историческая живопись до октября 1917 года. М.: Изобразительное искусство, 1962. 93 с.;

18. Сказка в творчестве русских художников /авт.-сост. Н.Ф. Шанина. М.: Искусство, 1969. с. 27-31;

19. Суздалев П.К. Врубель. Личность. Мировоззрение. Метод. М.: Изобразительное искусство, 1984. 480 с.;

20. Тарабукин Н.М. Врубель. М.: Искусство, 1974. 175 с.;

21. Шумский Н. Врубель. Жизнь и болезнь. Спб.: Академический проект, 2001. 160 с.;

22. Ягодовская А. М. Врубель. Л.: Художник РСФСР, 1966. 68 с.

1 Русакова А.А. Символизм в русской живописи. С.60.

2 Бенуа А. «История русской живописи в XIX веке». М., 1995.

1 Бенуа А. «История русской живописи в XIX веке». С. 6.

1 Бенуа А. «История русской живописи в XIX веке». С. 408.

1 Асафьев Б.В. Русская живопись. Мысли и думы. М., 2004.

1 Асафьев Б.В. Русская живопись. Мысли и думы. С. 15.

2 Асафьев Б.В. Русская живопись. Мысли и думы. С. 177.

3 Плотников В.И. Фольклор и русское изобразительное искусство второй половины XIX века. Л., 1987.

1 Плотников В.И. Фольклор и русское изобразительное искусство второй половины XIX века. С. 9.

1 Коваленская Т.М. Русский реализм и проблема идеала. М., 1983.

2 Коваленская Т.М. Русский реализм и проблема идеала. С. 5.

3 Алпатов М., Анисимов Г. Живописное мастерство М. Врубеля. М., 2000.

1 Алпатов М., Анисимов Г. Живописное мастерство М. Врубеля. С. 211.

1 Алпатов М., Анисимов Г. Живописное мастерство М. Врубеля. С. 221.

2 Тарабукин Н.М. Врубель. М., 1974.

3 Алпатов М., Анисимов Г. Живописное мастерство М. Врубеля. С. 216.

1 Тарабукин Н.М. Врубель. С. 31.

2 Гомберг-Вержбинская Э.П. Врубель. М.,1959.

1 Суздалев П.К. Врубель. Личность. Мировоззрение. Метод. М., 1984.

2 Дмитриева Н.А. М.А. Врубель. Л., 1984.

1 Верещагина А.Г. Художник. Время. История. Л.,1989.

2 Кузнецова Э.В. Исторический и батальный жанр. М., 1982.

3 Русская историческая живопись до октября 1917 года. М.,1962.

4 История русского искусства /Под ред. М.Г. Неклюдовой. Т.2, ч.2. М.,1980.

1 Верещагина А.Г. Художник. Время. История. С. 92.

1 Там же

2 Бенуа А. «История русской живописи в XIX веке». С. 22.

1 Бенуа А. «История русской живописи в XIX веке». С. 387.

1 Плотников В.И. Фольклор и русское изобразительное искусство второй половины XIX века. С. 249.

1 Асафьев Б.В. Русская живопись. Мысли и думы. С. 120.

1 Асафьев Б.В. Русская живопись. Мысли и думы. С. 121.

1 Верещагина А.Г. Художник. Время. История. С. 93.

2 Там же

1 Русская историческая живопись до октября 1917 года. С. 72.

1 Аптекарь М. Русская историческая живопись. С. 94.

1 Кузнецова Э.В. Исторический и батальный жанр. С. 101.

1 Верещагина А.Г. Художник. Время. История. С. 95.

1 Асафьев Б.В. Русская живопись. Мысли и думы. С. 123.

1 Русская историческая живопись до октября 1917 года. С. 80.

2 Верещагина А.Г. Художник. Время. История. С. 104.

1 Верещагина А.Г. Художник. Время. История. С. 105.

2 Там же

1 История русского искусства /Под ред. М.Г. Неклюдовой. С. 99.

2 Бенуа А. «История русской живописи в XIX веке». С. 364.

1 Бенуа А. «История русской живописи в XIX веке». С. 365.

1 Врубель. Переписка. Воспоминания о художнике. С. 100.

2 Врубель. Переписка. Воспоминания о художнике. С. 106.

1 Сказка в творчестве русских художников. С. 31.

1 Плотников В.И. Фольклор и русское изобразительное искусство второй половины XIX века. С. 208.

1 Сказка в творчестве русских художников. С. 28.

2 Врубель. Переписка. Воспоминания о художнике. С. 79.

3 Врубель. Переписка. Воспоминания о художнике. С. 143.

1 Алпатов М., Анисимов Г. Живописное мастерство М. Врубеля. С. 211.

2 Сказка в творчестве русских художников. С. 31.

1 Бенуа А. «История русской живописи в XIX веке». С. 406.

2 Врубель /Под ред. Д.В. Сарабьянова. С 12.

1 Прахов Н.А. Страницы прошлого. С.170.

1 Алпатов М., Анисимов Г. Живописное мастерство М. Врубеля. С. 12.

2 Мамонтов В.С. Воспоминания о русских художниках. С. 74.

1 Дмитриева Н.А. М.А. Врубель. С. 23.

2 Суздалев П.К. Врубель. Личность. Мировоззрение. Метод. С. 238.

3 Дмитриева Н.А. М.А. Врубель. С. 23.

1 Там же

1 Плотников В.И. Фольклор и русское изобразительное искусство второй половины XIX века. С. 200.

1 Плотников В.И. Фольклор и русское изобразительное искусство второй половины XIX века. С. 201.

2 Там же

1 Врубель. Переписка. Воспоминания о художнике. С. 320.

1 Плотников В.И. Фольклор и русское изобразительное искусство второй половины XIX века. С. 204.

2 Алпатов М., Анисимов Г. Живописное мастерство М. Врубеля. С. 41.

1 Плотников В.И. Фольклор и русское изобразительное искусство второй половины XIX века. С. 204.

2 Плотников В.И. Фольклор и русское изобразительное искусство второй половины XIX века. С. 207.

3 Бенуа А. «История русской живописи в XIX веке». С. 409.

1 Плотников В.И. Фольклор и русское изобразительное искусство второй половины XIX века. С. 225.

1 Плотников В.И. Фольклор и русское изобразительное искусство второй половины XIX века. С. 228.

2 Врубель. Переписка. Воспоминания о художнике. С. 95.

1 Там же

2 Врубель. Переписка. Воспоминания о художнике. С.104.

3 Врубель. Переписка. Воспоминания о художнике. С. 105.

1 Плотников В.И. Фольклор и русское изобразительное искусство второй половины XIX века. С. 231.

1 Асафьев Б.В. Русская живопись. Мысли и думы. С. 70.

1 Асафьев Б.В. Русская живопись. Мысли и думы. С. 27.

2 Вагнер Г.К. В поисках истины. Религиозно- философские искания русских художников. Середина XIX- начало XX веков. С. 66.

1 Алпатов М., Анисимов Г. Живописное мастерство М. Врубеля. С. 10.

2 Врубель /Под ред. Д.В. Сарабьянова. С. 5.

1 Плотников В.И. Фольклор и русское изобразительное искусство второй половины XIX века. С. 247.