Рожденная в воскресенье

Рожденная в воскресенье

Две последние прижизненные книги Надежды Александровны Тэффи, из рассказов которых составлен настоящий том, увидели свет в 1946 и 1952 годах. Между этими датами— последние отпущенные ей шесть лет. Чтобы представить их, обратимся к письмам Тэффи того времени, отступив чуть дальше назад— в военные сороковые.

Из писем Тэффи к старшей дочери, Валерии Грабовской¹:

25 сентября 1944г.: «Газет нет, работы нет. <...> Жизнь очень тяжелая. Кило масла стоит 750франков. Последние дни стало немножко лучше. Мяса дают маленький кусочек раз в неделю. Отопление на эту зиму не обещают».

24 января 1945 г. : «Теперь главный наш бич— холод. У меня в комнате доходило до 0°. Если немножко протоплю сучьями (они сырые), то доходит maximum до 6°. <...> Сидим дома в шубах, перчатках и двух платках на голове».

16 июня 1946 г. : «Мои дела ужасно тормозятся. Все нужно ждать и ждать, а жить осталось так недолго, что, вероятно, и дождаться не успею. Две французские книги лежат набранные, и их не выпускают, потому что трудно с бумагой. С третьей книгой тянут два издателя. То уезжают, то надо ждать звонка. Все это страшно треплет нервы. И главное, все жулье, особенно русские издатели, и все врут».

«На этой неделе хочет меня интервьюировать некто из «Нувель Литтерер»²,— сообщала она своему знакомому А. Седых.— Хочу уклониться. Для француза писательница, живущая во втором дворе, без лифта, в грязной комнате, интереса не представляет»³.

Это была реальность, жизнь видимая. Но не зря отмечали критики, что в лучших вещах Тэффи всегда присутствовал внутренний второй план, некое «подводное течение». Жизнь как бы делилась на две части. В одной были голод и страх, бомбардировки и болезни, сомнительные издатели и докучливые квартирные хозяйки... «Изнаю я— есть жизнь другая, //Где я легка, тонка, смугла...»— это ведь Тэффи о себе писала. Надо было всего лишь уметь, забывая о повседневных заботах и тяготах, видеть и чувствовать рядом фантастическую страну «Нигде»— страну-праздник, страну-радость, где все друг друга понимают и любят, страну мечты.

В возрасте, который принято называть преклонным, измученная неотвязными болезнями, в чужой стране, в чужих— за отсутствием своего— домах, Тэффи никогда не была, не позволяла себе быть, старой, больной или забытой. Лаконичные сводки о тяжком эмигрантском быте перемежаются в ее письмах шутливыми замечаниями, меткими анекдотичными зарисовками с натуры. Беспечно рассыпая блестки своего остроумия, она подтрунивает и над собой, легкая, живая, теплая, всегда молодая.

В свои «за семьдесят» Тэффи далеко не равнодушна к собственной внешности, и в ее письмах дочери часто встречаются подробные, со вкусом, описания обнов. Еще не кончена война; живется писательнице— в ее видимой жизни— так тяжело, что в Америке, куда дошли ошибочные слухи о ее смерти, уже поспешили напечатать некролог. Поиронизировав над некрологом, Тэффи переключает внимание дочери на то, что занимает ее в этот момент больше,— на старые замшевые туфли, которые она сначала хотела «побрить как бороду», потом почистила кремом и «вышли отличные блестящие кожаные»⁴.

С закрытием газет во время войны исчезают единственно доступные Тэффи виды заработка. Но она слишком популярна и любима в эмиграции, чтобы, лишившись средств к существованию, остаться без помощи. Подношения почитателей и поклонниц носили практичный характер. Некая дама подарила ей полторы тысячи франков на новый зонтик. «Яденьги потратила,— отчитывается Тэффи,— но зонтик нарочно не купила, потому что ходить с хорошим зонтиком— это такая забота и тревога, которая человеку с больным сердцем абсолютно запрещается. А мой старенький так ко мне привык, что сам бежит меня разыскивать, если я его где забываю»⁵. Втом же письме сообщается: «Дантист уговаривает меня вырвать 11зубов и заплатить ему 22тысячи. Десять минут здорового смеха. Предпочитаю остаться с зубами и с деньгами». Она благодарит Валерию за присланный халат: «Яуже влезла в него и стала похожа на серьезную англичанку, которая после брекфеста идет сечь своих внуков»⁶. Тэффи умела обратить все в шутку, отвести в сторону неприятное, связанное с болезнями и возрастной немощью: «Ясейчас очень мало пишу, но за это считаюсь первым русским писателем. <...> Одна милая дама (незнакомая) пишет, что посылает мне к именинам бархатный халат. Этому бы и Viсtоr Нugо⁷ позавидовал»⁸.

Эти «земные» подарки, американские посылки с «надушенным» шоколадом и витаминами, а также скромная пенсия в триста долларов годовых, которую Тэффи непродолжительное время получала от одного миллионера-филантропа, не то что спасали от голода и холода, но во всяком случае позволяли сохранять чувство юмора, с которыми она порой их принимала.

«Приезжала миллионерша из Сан-Франциско,— рассказывала Тэффи один из случаев такой «благотворительности».— Чтоб меня «побаловать», привезла пряник, который ей спекла здесь, в Париже, знакомая дама. Извинялась, что отъела кусок. Нашла, что я великолепно живу. Спрашивала совета— купить ей маленький авион (но в нем качает) или большой (но им трудно управлять). Ясоветовала все же большой. Какие-нибудь 10миллионов разницы не составляют. Очень милая дама»⁹.

И в восемьдесят Тэффи остается собой, всегда и прежде всего— Женщиной. Меньше чем за три месяца до кончины она подробно описывает дочери фасон платья, которое хочет сшить, и, посмеиваясь, заключает: «Из того, что у меня в голове вместо мыслей об ужасе существования сидит пестрая кофта, ты можешь вывести, что дух мой торжествует над плотью»¹¹.

Милая, насмешливая, ироничная, сильная Тэффи. Вмаленькой зарисовке «Проблеск» из своей последней книги она написала: «Наши дни нехорошие, больные, злобные, а чтобы говорить о них, нужно быть или проповедником, или человеком, которого столкнули с шестого этажа, и он, в последнем ужасе, перепутав все слова, орет благим матом: «Да здравствует жизнь!».

Кем была она?

Среди лучших произведений сборника «Земная радуга», которыми Тэффи больше всего дорожила, она называла рассказ «Слепая». Почему писательница выделяла именно его? Сюжет незамысловат: сорвалось свидание между немолодыми уже мужчиной и женщиной— он опоздал, а она была так раздражена, что не захотела его простить. Встреча назначалась в приморском парке— месте прогулок слепых из соседнего приюта. Название рассказа нарочито двусмысленно: слепа лишенная физического зрения некрасивая приютская девушка, восторженно «видящая» мир добрым, красивым и радостным, но в равной степени это «слепая» может относиться к Вере Андреевне, для которой день— «тусклый, заплаканный», море— «мертвое», а опоздавший «милый, славный» человек вызывает ненависть и отвращение. Слепорожденной хочется верить, что там, за черной пеленой,— сплошной праздник. Глаза Веры Андреевны обращены внутрь, в прошлое, они не желают видеть настоящего, затушевывая его черным.

У самой Надежды Александровны было свойство видеть в тусклом— яркое, в мертвом— живое и отыскивать в самых разных людях милые и славные черты. Каждое слово ее воспоминаний о П. А. Тикстоне справедливо и по отношению к ней самой (должно быть, отмечаемые ею душевные качества ее друга и сближали эти родственные души): «Он не был человеком будней. Он был праздничный. «Зонтагскинд»,— говорят о таких душах немцы,— «рожденный в воскресенье» <...> Он любил «дарить» людям и умел это делать. Каждый жулик, разговаривая с ним, чувствовал себя порядочным человеком, каждый «средняк»— умницей и каждая женщина— прелестной. Так дарил он каждому его самого, преображенного»¹¹. Разве не то же самое делала и Тэффи, праздничная Тэффи, в жизни своей и творчества?

Вот рассказ «Игра», один из персонажей которого— неказистый человечек, плешивый, шепелявый и не очень умный. Но,— писала Тэффи,— «есть на свете такая чудесная страна, где живет он в образе роскошнейшей птицы, золотого павлина. Ипоют ему величальные песни, и сочиняют про его красоту и про ум его самые цветистые легенды. Страна эта— душа его жены Любочки»¹². Так ли уж безрассудно влюблена Любочка в своего корявого, незавидного мужа? Нет, пожалуй, не то. Но, «может быть, если бы она не придумала этого павлина, задохнулась бы она в тусклой жизни с плешивым Андреем Иванычем, беспросветным конторщиком»,— поясняет Тэффи истоки этой игры. Ивосклицает: «Сколько на свете существует таких павлинов, котов, кроликов, пузатых и плюгавых, злющих и бездарных, любимых в перевоплотившей их мечте» (Выделено нами.— Е.Т.). Только игра эта— не для «слепых», а для людей с особым устройством зрения, каким обладала сама писательница.

Рассказов на эту тему у Тэффи много. Один из них— «Магическая палочка». И здесь тоже странная супружеская пара, в которой оба супруга нелепы и смешны в глазах окружающих, но в «половине» своей каждый видит необыкновенные достоинства, скрытые от постороннего взгляда. Что притягивает этих людей друг в друге? «Человеческая душа,— говорит Тэффи,— может иногда найти целые залежи драгоценностей там, где остальное человечество видит только гладкое место. Человеческая душа, как магическая палочка в руке кладоискателя, вдруг задрожит на самом неожиданном, самом простом и прозаическом месте, задрожит и укажет:— Здесь счастье»¹³.

Никто не знает, как рождается чувство, за что можно полюбить. Одна из подруг «к лицу принаряжена, и подмазана, и подщипана», а ей не везет в жизни, у другой— «ручищи что грабли, лицо длинное и под носом усы», но именно к ней приходит в Париже счастье в виде «фабриканта дверных ручек», который становится ее женихом («Рассказ продавщицы»).

Что же такое, эта любовь? Кто-то посмеется, назвав ее ослеплением, но, может, на самом деле это особого рода видение, зоркость, доступная не всякому?

Книге 1946года писательница дала название «Все о любви». Вэтом названии слышится своего рода предуведомление читателям, упреждение их возможных сомнений— о чем бы ни зашла речь в произведениях, составивших сборник, все они будут, так или иначе, о любви.

Открывает книгу рассказ «Флирт», в котором заметны чеховское влияние и отчасти перекличка с бунинской прозой. Герой его, с «чеховской» фамилией Платонов, привычно живет в пошлом, сером мирке, порой морщась от окружающей пошлости, но, в общем, признавая эту жизнь пригодной и удобной для себя. «Свои» в этом мирке любовница Платонова Вера Петровна, «красная, с прилипшими ко лбу волосами», тяжело дышащая от волнения; ее племянник, «краснорожий» студент-балабол Окулов, распевающий вульгарные куплеты и развязно бросающий тетке: «вы в деревне здорово разжирели!»; «серый, одутловатый, мрачный» капитан парохода... И в этом душном, потном, липком мирке— неожиданным контрастом— молоденькая жена «барсука»-капитана: «милое личико», «девочка лет четырнадцати с подкрученной косой». Слова, которыми про нее говорится, взяты словно совсем из другого языка, как сама она— из другого мира: «тихий голосок», «легкая фигурка в светлом платьице», «огромные глаза, вдохновенные и ясные». Привыкший к скорым победам над женщинами, Платонов легко попадает в тон, говоря с ней «на самые возвышенные темы». Флирт для него— знакомое дело, легкий пустячок, имитация чувства, забава, словесная игра. Но спустя полгода, когда Платонов вдруг понимает, чем были эти пароходные разговоры для доверчивой, наивной Маруси, этот холодный деловой человек отчаянно кричит в телефонную трубку: «— Я узнал! Я узнал!», «сам удивляясь и радости своей, и отчаянию». Что же такое произошло с ним? Откуда эти удивительные радость и отчаяние— чувства, совсем забытые, а может, никогда и не знаемые им? Текла жизнь Платонова, человека ни плохого, ни хорошего, по заведенному распорядку: дела, кутежи с деловыми людьми, легкие и легко забывающиеся романы. Ивдруг незначащая, на первый взгляд, встреча всколыхнула что-то, разбудила в нем душу, заставила пожалеть— о своей ли нечистой жизни, об утраченных ли простоте и естественности, способности любить и верить людям, как эта «маленькая», капитанская жена.

Словно подышали зимой на замерзшее, заледеневшее стекло и теплотой дыхания отогрели в нем маленький прозрачный кружок-окошко. Сквозь такое вот «окошко» смотрит Тэффи на самые безнадежные людские души. При этом писательнице нет нужды как-то возвышать, улучшать их. «Любовь, зерно ее, эмоциональную ее сущность мы можем найти в любой сфере и в любом окружении,— говорила Тэффи в своем выступлении «Оединстве любви» на заседании парижского литературного общества «Зеленая лампа».— Идаже объект, на который она направлена, значения не имеет»¹⁴.

В «Кошке господина Фуртенау» таким объектом является старый облезлый попугай одинокого пожилого квартиранта. Птицу никто из соседей не видел, но по часто раздающемуся из комнаты старика «мау! мау!» они принимают говорящего имитатора за кошку. Вэтом многоквартирном доме люди долгое время жили расчетливо, равнодушно и холодно, не считая возможным расходовать силы и средства на чувства и помощь ближнему. Но любовь старика к своему «попугаю-кошке» вдруг словно открывает им глаза. «Любят они друг друга, и любовь их хранит— от страха»,— прозревают соседи, понимая, что тот, кто отдает, получает взамен больше отданного. Иэта тихая, незаметная, маленькая любовь словно заражает их всех, порождая цепную реакцию добра.

В переписке с дочерью Надежда Александровна однажды обмолвилась: «Ствоим и моим характером, мы никогда не сможем видеть человека в беде и не пожелать помочь ему. Только не надо ждать благодарности. Помочь другому— это такой же естественный жест (для некоторых натур), как почесать нос, когда он чешется,— но не будешь же ты ждать, чтоб нос тебя благодарил»¹⁵.

Отношение Тэффи к людям выражалось в бескорыстной помощи, участии, сочувствии и понимании, но оно было далеко от блаженного прекраснодушия. Измученная в последние годы непрерывными спазмами и дурманящим действием лекарств, она признавалась А.Седых: «Стар я стал и шаловлив», как Мельник из «Русалки». Дурею не по дням, а по часам, но чужую дурость вижу зорко, до тошноты»¹⁶.

Это правда, видела. Одураках написаны «Два дневника», «Жених», «Джентльмен», «Мудрый человек», «Виртуоз чувства» ит.д. Но, по большому счету, ни один из этих рассказов не может быть изъят из подпадающих под определение «о любви». Смаленьким уточнением, сделанным писательницей в ее упоминаемой выше беседе-лекции на заседании «Зеленой лампы»,— многозначное понятие «любовь» не исчерпывается чувствами Ромео-Джульетты и поэтическим экстазом Петрарки, не принадлежит лишь им безраздельно. Отношения четы Собакевичей, по Тэффи, с не меньшим правом могут называться любовью. Для «пузатых и плюгавых, злющих и бездарных» не придумано другого слова— по-своему, по-дурацки, «бездарно», как умеют, но они тоже любят.

Вот перед нами стареющие бонвиваны и молодящиеся старухи из рассказа «Время». «Главная старуха», собравшая своих подруг в ресторане, представляет собой в глазах компании завсегдатаев «комок розового жира», «чувственное животное», которое отличают «крепкие толстые щеки» с «ровным рядом голубых фарфоровых зубов». Но, как выясняется, когда-то она была столь очаровательна, что в нее влюблялись «как сумасшедшие» и не один поплатился за это жизнью. Очем этот рассказ? Не хочется думать, что это всего лишь комментарий к банально-беспощадному восклицанию: что делает с человеком время! Тэффи-утешительнице, скорее, ближе другая сентенция с тем же словом: время— лучший лекарь. «Все проходит»,— как будто повторяет она вслед за царем Соломоном. Безумная страсть, ревность, дуэли, война, трагедии— все проходит, все забывается. Сегодняшние Тюля, Вава, Муся, Гогося— ресторанная пошлость. Но когда-то любили и они. Иэтот рассказ— о любви. Это «окно»— в прошедшее, оправдывающее настоящее.

Другой поворот темы— в «Фее Карабос»¹⁷. Это рассказ о той любви, которой не было, о любви, придуманной позже. Ипридуманной, должно быть, оттого, что ничего более яркого в жизни героини не случилось. «Среднего роста, худощавый» доктор будет вспоминаться Ильке как «очень высокий, широкоплечий» (синдром Любочки из «Игры»). Ей будет вспоминаться, «что он очень любил ее, и она за всю жизнь любила только его одного, но они не успели, не сумели, не смогли сказать это друг другу». Если любви нет, ее надо выдумать.

Одна из особенностей прозы Тэффи— отсутствие стереотипов в обрисовке характеров. Она словно подталкивает читателя разглядеть что-то дальше видимого, глубже внешнего. Вот рассказ «Страховка». Исходная расстановка фигур на доске знакома по множеству описанных в литературе любовных треугольников. Он— пятидесятилетний Берестов, не очень здоровый, терзаемый угрызениями совести по поводу своего преступного романа; она— объект его любви— молоденькая легкомысленная танцовщица Дуся Брок, позволяющая себе злиться на своего пожилого поклонника и говорить гадости о его жене; наконец, жена Берестова— внесценический персонаж, «добрая и беззаветно преданная», по словам мужа, женщина, с которой съеден пуд соли, оставить которую невозможно, поскольку это «страховка» на черный день. Это— то, что лежит на поверхности, верхний слой. Но вот случилось Берестову тяжело заболеть, настал тот «черный день», ради которого береглась «страховка», и неожиданно все фигуры смешиваются, ведут себя вопреки ожидаемому, выбиваются из своих амплуа. Добрая и преданная жена, оказывается, не переносит запаха лекарств и ездит ночевать «к брату» в Сен-Клу, а вздорная, капризная Дуся прибегает тут же, только услыхав о болезни Берестова, и по реакции ее— «голос... задрожал и сорвался», «лицо, вдруг словно похудевшее», «непривычно тихие глаза», «удивленно приоткрытый рот»— становится ясно, что в ней куда больше души и чувства, чем в оберегаемой от огорчений жене-«страховке». Как неоднозначно все в нашей жизни, так и в произведениях Тэффи— вмешивается случай, проступают вторые планы, и действующие лица ведут себя непредсказуемо.

Герои Тэффи вполне могли присвоить себе классическую фразу художников— «я так вижу!». Чудаковатая, смешная пожилая Валентина Петровна из «Яркой жизни» видит в каждом встречном мужчине «безумца», потрясенного «красотой» ее «печали». Нина Николаевна («Пасхальный рассказ») воспринимает возвращение бывшего мужа, бездельника и хама, пришедшего к ней за деньгами, «как сон». «Съел мою ветчину,— сомнамбулически повторяет Нина Николаевна.— Как сон. Что же это в конце концов— любовь, или что?». Читатели Тэффи, предупрежденные ею, знают ответ на этот вопрос— «Все о любви». Не сомневаются в утвердительном ответе на риторический вопрос и мечтательные героини Тэффи. Они любят «по-русски»— как безответная немолодая сиделка Лиза («Чудо весны»), которая мучительно ждет писем от старого знакомого, но притворяется легкомысленной, чтобы оправдать свое одиночество мнимым свободолюбием. «Русскую любовь» с жгучей ревностью не поймут прагматичные иностранцы, которые, расставаясь с любимой, не забудут прихватить подаренный ей утюжок («Два романа с иностранцами»).

«Тэффи усмехается,— писал в литературных заметках по поводу этой книги Георгий Адамович.— Но, вероятно, с тем же насмешливым удивлением, с которым глядит она на своих незадачливых героев, взглянула бы она и на читателя, который ничего, кроме шуток, в рассказах ее не обнаружил»¹⁸. Не случайно критик назвал «Все о любви» «путеводителем по нашему повседневному существованию».

В письме от 12июля 1951года Тэффи радостно сообщает Валерии о получении «очень хорошего» для нее письма от М.А.Алданова— Литературный фонд Америки собирается издать ее книгу и заплатить за нее деньги! Это такая редкость в их дни, ведь даже «Бунин— лауреат Нобеля и академик,— пишет она,— свою книгу отдал издательству «Возрождение» даром! лишь бы напечатали».

Первоначально Тэффи хотела предложить американскому издательству книгу своих воспоминаний, посвященных ушедшим знаменитым друзьям, но «в последнюю минуту увидала, что, несмотря на отчаянную работу, книга выходит слишком мала. Наскоро собрала новую книгу— рассказов. Назвала ее «Добро и зло»¹⁹.

Название не очень нравилось ей самой. Была в нем какая-то одномерность, монохромность, ограниченность восприятия. Душа писательницы была шире, а зрение острее и всеохватнее. Ее произведения включали в себя все полутона без изъятия, как в жизни: пестро, шумно, бестолково, иногда глуповато, порой трагично, смешно— бывает, что и до слез, но всегда, всегда— с любовью, всегда— о любви. Последняя книга не была исключением.

В названии «Добро и зло» смущал резкий контраст, как между «белым» и «черным». Вмире Тэффи не было этого неумолимого разграничения. Сточки зрения физики, черный цвет получается в отсутствии света: абсолютно черное тело поглощает все и ничего не отражает. Белый же— результат наложения всех цветов спектра. Жизнь, по Тэффи, ярка и многокрасочна, ее разноцветье включает в себя все полутона и оттенки, при смешивании которых и получается белый свет. «Жильцы белого света» назывался один из ранних рассказов Тэффи, и, в сущности, это могло бы быть заглавием «путеводителя по нашему существованию», о котором говорил Адамович и которым являлось все творчество писательницы.

Спустя два месяца Тэффи решает переменить название будущего сборника: «Книга рассказов называется «Земная радуга», потому что в ней все цвета спектра»²⁰. И.А.Бунин, которому она сообщает о новом заглавии, одобряет ее решение.

Рассказы нового сборника были далеко не равноценны— сказывались газетная гонка, в которой они создавались, и вынужденная поспешность при формировании книги. Но лучшие из них продолжали главные темы творчества Тэффи.

«Я так вижу!»— могла бы сказать вслед за персонажами «Все о любви» девочка из рассказа «Нигде», которую за неуемную фантазию дразнят «Катя-вратя». Она пытается научить и других детей видеть хрустальные корабли и жемчужных лебедей, сделанных из музыки. Ведь в этом нет ничего невероятного, это так просто— «Возьмут музыку и напиливают смычком. Апотом кусочки склеивают в разные штуки». Катя прижимает к себе подаренного ей на елке носатого паяца, и видит, видит в нем своего жемчужного лебедя!

Таких людей, как Катя, Тэффи называет «сокровищем земли». «Какая радость, что есть еще на свете фантазеры с горячими головами!»— восклицает она в рассказе «ВАмерику», понимая, а отчасти и разделял это детское стремление в чудесные дальние страны. Но взаимопонимания в мире так мало! Разобщены, говорят на разных языках взрослые и дети. По мнению бабушки, длинные мешковатые штаны делают Котьку похожим на уродливого старичка, а для него это лучшая оценка, потому что так он сможет ошеломить и завоевать свою подругу Танечку («Трагедия»). Девочка из рассказа «Кишмиш» в своих попытках стать святой решает начать с внешности и «мастерит» «немножко тошнительное», но «окончательно святое лицо, с раздутыми ноздрями». Кто же мог подумать, что сидящая рядом тетка, не поймет этой тщательно отрепетированной святости и воспримет ее как издевку над собой!

В другом рассказе мать скучными, серыми словами объясняет рассорившимся детям: «Ведь это не настоящая война. Это игра, область фантазии. Боже мой, как вы мне надоели!» («Где-то в тылу»). Так надоест позже подросшим детям их дом, в котором они станут вдруг совсем чужими. «Мы, солдаты, любим сразу с вокзала зайти в бистро, выпить по стаканчику»,— гремит на всю квартиру Вася, семнадцатилетний волонтер французской армии из рассказа «Была война», и недовольно замечает: «Скучища у вас дьявольская». Амать смотрит на него с жалостью и вздыхает: «Садись, бедный мой мальчик. Измучился ты, наверное». Эта материнская жалость слышится и в голосе самой писательницы. Герои ее хорохорятся, говорят и делают глупости, а она устало и ласково утешает их: «Бедные мои...»

Так в разномастной пестроте лучших произведений Тэффи отражается, по сути, вся наша жизнь, с добром и злом, со всеми оттенками этой, по меткому слову писательницы, земной радуги. Ивсе это— о любви. Ее, Тэффи, любви— к каждому новому дню и всякому живому существу, к миру во всей его полноте. Ибо, какой бы стороной ни повернулась жизнь и какую бы гримасу ни состроила, Тэффи расправит складки этой гримасы и превратит ее в улыбку, чтобы заставить и своих читателей воскликнуть восторженно и благодарно: да здравствует жизнь!

Е. М. Трубuлова

¹ Цитируемые в предисловии и комментариях письма хранятся в Бахметевском архиве библиотеки Колумбийского университета (Нью-Иорк, США). Составители выражают глубочайшую признательность хранителям архива за предоставленную возможность ознакомиться с его материалами и помощь в работе.

² «Литературные новости» (от фр. «Nоuvеllеs Litteгаirеs»)

³ Цит. по: Седых А. Н.А.Тэффи в письмах //Воздушные пути— 1963— III.—С.191–213.

⁴ В письме В.Грабовской от 12июня б.г. (предположительно 1944г.).

⁵ В письме В.Грабовской от 18июля б.г. (предположительно 1944г.).

⁶ В письме В.Грабовской от 22января 1948г.

⁷ Виктор Гюго (фр.).

⁸ В письме В.Грабовской от 20сентября 1949г.

⁹ В письме Андрею Седых. Цит. по: СедыхА. Указ. соч.

¹⁰ В письме В.Грабовской от 14июля 1952г.

¹¹ Тэффи. Первый джентльмен (Памяти П.А.Тикстона) //Возрождение.— №3798.— 1935.— 27октября.— С.2.

¹² Тэффи. Игра //Возрождение.— №3630.— 1935.— 12мая.— С.2.

¹³ Тэффи. Магическая палочка //Возрождение.— №3770.— 1935.— 29сентября.— С.2.

¹⁴ Заседание «Зеленой лампы», посвященное теме любви, состоялось 20мая 1929г. См. об этом: Возрождение.— 1929.— 29мая. Текст выступления Тэффи «Оединстве любви (Из беседы в «Зеленой лампе»)» опубликован нами в ж.Слово.— 1991.— IX.— С.21.

¹⁵ В письме В.Грабовской от 16июня 1946г.

¹⁶ СедыхА. Указ. соч.

¹⁷ Ср. с перекликающимися по настроению рассказами «Оборотень» и «Чудеса!» (т.4 наст. изд.), в которых угадываются отголоски семейной драмы писательницы.

¹⁸ Адамович Г.Литературные заметки. Н.А.Тэффи. Все о любви //Русские новости.— 1947.— 4апреля.— №96.— С.6.

¹⁹ В письме В.Грабовской от 6авг. б.г. (предположительно 1951г.)

²⁰ В письме В.Грабовской от 26октября 1951г.

Список литературы

Е. М. Трубилова.«Рожденная в воскресенье»

Для подготовки данной применялись материалы сети Интернет из общего доступа