Социально-экономические аспекты традиционной структуры Казахстана в 20-30 годы ХХ века

МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ

РЕСПУБЛИКИ КАЗАХСТАН

КОКШЕТАУСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ ИМЕНИ АБАЯ МЫРЗАХМЕТОВА

ДИПЛОМНАЯ РАБОТА

СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ ТРАДИЦИОННОЙ СТРУКТУРЫ КАЗАХСТАНА В 20-30 ГОДЫ ХХ ВЕКА

Абикеева А.Х.

специальность 050114 – «ИСТОРИЯ»

Кокшетау 2010

СОДЕРЖАНИЕ

ВВЕДЕНИЕ

1. ТРАДИЦИОННЫЕ СИСТЕМЫ КАЗАХСКОГО АУЛА И ИХ КАЧЕСТВЕННЫЕ ХАРАКТЕРИСТИКИ

1.1 Традиционные уклады в казахском обществе 20-х годов ХХ века

1.2 Товарное отношение в воспроизводстве крестьянского хозяйства

1.3 Частнопредпринимательские тенденции в традиционном обществе

2. ОСОБЕННОСТИ ПРОЦЕССА РАССЛОЕНИЯ И СОЦИАЛЬНОЙ СТРАТИФИКАЦИИ

2.1 Характер и механизм дифференциации в казахском ауле

2.2 Основные уровни социальной стратификации

3. ИЗМЕНЕНИЯ ТРАДИЦИОННОЙ СТРУКТУРЫ КАЗАХСТАНА В ПЕРИОД СТАНОВЛЕНИЯ АДМИНИСТРАТИВНО-КОМАНДНОЙ СИСТЕМЫ

3.1 НЭП как недолговременная альтернатива социально-экономическому и политическому кризису

3.2 Проблема технического обеспечения в 1925-1935 годы

3.3 Коллективизация – насильственная форма завершения тоталитарной системы государства

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Введение

Актуальность исследования. Историческая судьба казахского народа, корни которого восходит к существовавшей много тысячелетий цивилизации, экономической основой которой до XX века являлось экстенсивное кочевое скотоводство, интересна своей уникальностью. Доминирующим началом этого пути была борьба за выживание, самосохранение, развитие собственной народности, государственности, культуры, языка, сохранение, наконец, своего социально-генетического кода.

Сейчас в Казахстане идет экономическая реформа. Анализ ее трудностей еще впереди. Несомненно одно: некоторые сегодняшние проблемы имеют глубокие корни в прошлом Казахстана. Хозяйственная и социально-политическая ориентация казахов подверглась трансформации в период интеграции Казахстана в состав Российской империи. Ломка традиционной казахской экосистемы завершилась в период советского режима, когда волюнтаристское вторжение и регулятивный контроль тоталитарного государства привели к развёртыванию НЭП, а передел пахотных и сенокосных угодий, сплошная коллективизация и другие чрезвычайные меры привели к отчуждению человека от средств производства, от самого производства. Все попытки советского государства выйти из экономического, социально-политического кризисов в условиях общенародной собственности и незыблемости командно-административных систем так и не были реализованы.

В советский период идеологическим обоснованием трансформации традиционного хозяйства стал тезис об ускоренном формационном развитии «отсталых народов» СССР. Утверждалось, что казахский народ за короткий срок должен пройти путь ускоренного социально-экономического развития от феодализма к социализму, минуя капитализм. «Мы впервые в Казахстане больше, чем в каком-либо ином крае имеем ощутительно наглядный процесс перехода от докапиталистических отношений к социалистическим, минуя капиталистические. Именно этот путь создает широкую возможность оседания кочевого и полукочевого населения, освоения им целинных земель на основе коллективизации и применения машинной техники» – утверждал первый секретарь казахстанского крайкома Ф.И. Голощёкин. Именно эта идея утверждала актуальность ломки традиционного хозяйства и потому являлась оправданием применяемых на практике методов насилия.

Актуальность изучения данной проблематики продиктована и современными мировыми реалиями. Как свидетельствует исторический опыт многих стран, попытки насильственной модернизации (особенно в сфере экономики) приводят часто к непредсказуемым результатам. Стремление привнести извне чужеродную модель развития, не учитывая социально-экономической специфики страны, пренебрежение общественным сознанием и менталитетом людей, вызывают результаты, совершенно противоположные ожидаемым. Примером тому являются социально-экономические и политические процессы, развернувшиеся в развивающихся странах, являвшихся, по сути, традиционными обществами, в 50-70-е гг. XX века. Издержки реальной модернизации проявили себя в маргинализации, обнищании и деклассировании многочисленного крестьянства, в разрушении ещё не изживших себя традиционных форм хозяйствования.

На современном этапе развития суверенного Казахстана, в условиях развивающейся рыночной экономики, в обществе усиливается интерес к аграрной проблематике. Как отметил Президент Республики Казахстан Н.А. Назарбаев: «Село – это образ жизни народа, источник культуры, традиций, обычаев и духовной жизни. Уже только эта совокупность факторов требует от нас серьезного отношения к селу. Общеизвестно и доказано историей, что при любых революционных катаклизмах основная тяжесть болезненных перемен приходится на село». Истоки нынешней проблемной ситуации в аграрном секторе экономики, в частности в животноводческом хозяйстве, коренятся в историческом прошлом. В связи с этим изучение трагического опыта аграрных преобразований первой трети ХХ века является актуальным, так как выводы данного исследования позволят наметить наиболее оптимальный путь вывода из кризисной ситуации не повторяя ошибки прошлого. В начале прошлого столетия традиционное хозяйство казахов подверглось процессу насильственной и ускоренной трансформации в ущерб естественно-историческому и эволюционному развитию, что вызвало широкий спектр негативных последствий, который приобрели острый характер.

Таким образом, избранная нами тема исследования является актуальной как в практическом, так и в познавательном плане.

Целью исследования данной дипломной работы является выявления проблем социально-экономического аспекта развития и преобразования традиционной структуры Казахстана в 20-30 годы ХХ века.

Поставленная цель подразумевает под собой решение следующих задач:

 рассмотреть патриархальный уклад в казахском обществе в 1920-е годы;

 проанализировать социально-экономические преобразования в воспроизводстве крестьянского хозяйства в 20-30 годы ХХ века;

 изучить проблемы развития частнопредпринимательских тенденций в традиционном обществе: снижение объёма товарооборота в государственной и кооперативной торговле, упадок снабженческих коопераций, деактивизация заготовительных операций через государственные пункты;

 показать характер и механизм дифференциации в казахском ауле;

 определить основные уровни социальной стратификации на территории Казахстана в 20-е годы ХХ века;

 охарактеризовать социально-экономическую программу начала 1920-х годов и политический кризис управления;

 выявить основные концепции индустриализации казахстанского общества 1925-1930 годов;

 раскрыть проблему насильственной коллективизации и дать объяснение тоталитарной политической системе, формирующейся в обществе в годы правления Сталина, в частности Голощёкина.

Объектом исследования является социально-экономические аспекты традиционной структуры Казахстана 20-30 годы ХХ века.

Предметом исследования выступают процессы трансформации традиционного хозяйства казахов под влиянием переселенческой политики царизма и советских политико-экономических экспериментов 1920-х-начала 1930-х годов.

Степень изученности проблемы. В дипломной работе использовались разнообразные источники – архивные материалы, статьи, выступления, сборники документов и материалов историков России и Казахстана. К этим исследователям следует отнести С.П. Швецова, М.Г. Сириуса, Е.А. Полочанского, А. Челинцев, В. Скоропешникова.

В их работах объективно и всесторонне рассматривалась проблема расширения земледельческого ареала в Казахстане. Кочевой быт и кочевое хозяйство должны рассматриваться как наиболее полно приспособленное к окружающей природе, как наиболее «продуктивное при данных условиях», таков был лейтмотив их публикации. Именно взвешенный и объективный подход к проблемам развития земледельческого хозяйства в Казахстане отличал исследования этих авторов. Основная мысль заключалось в том, что только естественно – исторический ход событий и эволюция казахского хозяйства может привести к расширению и распространению земледелия в Казахстане.

С 30-х годов в исторической науке начинается утверждение новой политической реальности, как сталинская идеология нетерпимости и преследование за инакомыслие. К этому направлению относились работы следующих авторов, как С.М. Диманштейн, Б.К. Семевский, И.А. Зверяков, Н. Сыргабеков. В их работах заложены основы сталинской, тоталитарной концепции исторического развития.

В теоретической работе «Традиционная структура Казахстана» Ж.Б. Абылхожиным убедительно показано что распространение и насаждение земледельческого хозяйства методами, какими действовало советское государство в аридных условиях Казахстана невозможно непродуктивно и нецелесообразно. Изучена и подвергнута анализу роль тоталитарной системы и ее картельного аппарата в уничтожении индивидуального крестьянского хозяйства и его структур в земледельческих районах в работе М.К. Козыбаева и К. С.Алдажуманова «Тоталитарный социализм: реальность и последствия».

Методы исследования. В работе использовались такие общепринятые методы, как логический и исторический, типологический, сравнительный, системный. Использовались также такие методы исследования, как монографический, изучение архивов, применялись диахронный и синхронный подходы к рассмотрению источникового и конкретно-исторического материала. Методологической и теоретической основой дипломной работы выступили общенаучные принципы познания, в частности, принцип историзма.

Научная новизна, практическая значимость исследования: заключается в комплексном историческом анализе истории становления современного аграрного общества Казахстана. Исследования по данной работе позволят аргументировано внедрять какие-либо преобразования в сельскохозяйственную политику.

Практической базой написания дипломной работы являются изменения в социально-экономической, политической системе Казахстана в 20-30-х годах ХХ века.

Структура исследования. Дипломная работа состоит из введения, трех глав, заключения, списка использованных литературы.

Во введение обоснована актуальность темы исследования, поставлены цели и задачи, изложены методологические основы и новизна исследования, определяется практическая значимость работы, указывается источниковедческая база и структура исследовании.

В первом разделе рассматривается вопрос традиционные системы казахского аула и их качественные характеристики, раскрывается уклад казахского общества 20-х годов ХХ века.

Второй раздел посвящён процессу казахского общества и расслоения социальной стратификации. В ней содержатся этапы характера и механизма дифференциации в казахском ауле, и основные уровни социальной стратификации.

В третьем разделе изучена административно-командная система и изменения традиционной структуры. В ней обследуется этапы проведения политики НЭП как недолговременной альтернативы социально-экономическому и политическому кризису, сталинская силовая коллективизация в ауле. А также огосударствление отношений собственности: завершение тоталитарной эволюции государства.

В заключении делаются общие выводы и обобщения.

1. ТРАДИЦИОННЫЕ СИСТЕМЫ КАЗАХСКОГО АУЛА И ИХ КАЧЕСТВЕННЫЕ ХАРАКТЕРИСТИКИ

1.1 Традиционные уклады в казахском обществе 20-х годов ХХ века

Проблема общественно-экономических укладов не является малознакомой для казахстанской историографии: она давно включена в предмет научного анализа. К настоящему времени в ее разработке достигнуты довольно существенные результаты. Знаменательно, что они характеризуются уже не столько простым умножением накопленного эмпирического материала, сколько участившимися попытками выхода на обобщающие характеристики с осмыслением всей совокупности сущностных связей. Иначе говоря, прослеживается отход от некогда распространенного метода расчленения проблемы (логически необусловленного), ее упрощенно фрагментарного рассмотрения в иллюстративно-описательном ключе. Безусловно, наметившиеся сдвиги повышают «коэффициент распознавания» изучаемых объектов и их характеристик. И, тем не менее, еще нельзя сказать, что степень проникновения исследовательского поиска, в сущность интересующего нас явления достигла удовлетворительного с точки зрения современных требований науки уровня, т. е. здесь имеются вполне реальные перспективы к ее росту.

Предпосылки к этому видятся, прежде всего, в приоритетах интенсивного ряда и, в частности, в углублении теоретико-методологического контекста проблемы, освоении более универсального понятийно-категориального аппарата, диверсификации познавательного инструментария. Именно в очерченной плоскости локализованы наиболее сильные импульсы, способные динамично стимулировать процесс дальнейшего приращения исторического знания. Действительно, только неуклонное смещение акцентов в сторону качественного начала позволит раздвинуть угол видения проблемы, что, в свою очередь, допускает возможность более расширительно интерпретации ее отдельных аспектов и выявления новых информативных структур даже в тех из них, которые в познавательном отношении не признавались ранее функционально значимыми. В конечном же счет все это «работает» на достижение адекватного воспроизведения изучаемых истерических реалий [1].

Анализ историографического материала обнаруживает, что в рамках проблемы общественно-экономических укладов в доколхозном ауле наиболее обширную лакуну образуют сюжеты, связанные с традиционными укладами. И действительно, природно-климатические условия Казахстана определили характер и основные направления развития системы материального производства, структуру хозяйственных занятий и экономический потенциал кочевого общества казахов. Вследствие этого абсолютно доминирующей, а зачастую единственно возможной, особенно 90% территории Казахстана, отраслью хозяйства на протяжении почти трех тысячелетий являлось кочевое скотоводство. Кочевничество следует принимать, прежде всего, как форму динамического равновесия в естественно-природных и социально-экономических процессах, как специфическую форму адаптации, жизнедеятельности и жизнеобеспечения человека в определенных экологических нишах. Убеждает в этом и тот факт, что именно последние уже в течение достаточно длительного времени выступают в качестве предмета устойчиво оживленной полемики, которая, к сожалению, до сих пор не привела к формированию общеприемлемой концепции, хотя, несомненно, и сыграла позитивную роль в активизации научных изысканий. В поисках причин создавшейся историографической ситуации можно натолкнуться на целый ряд обусловливающих моментов. Но вряд ли правомерна выводить всю их сумму только из рассогласования стадиально-формационных констант, поскольку понятийный диссонанс прослеживается и, на более частных уровнях.

Рассматривая патриархальный уклад, можно отметить, что в сознании исследователей он прочно ассоциируется с таким системным качеством, с которым было связано бытие абсолютной массы кедеев (то есть бедняков), а также средних слоев аула, ведущих натуральное хозяйство. Ориентиры, постулирующиеся в данном определении, принимаются во внимание большинством авторов. И, тем не менее, часть их считает возможным расширить очерченный круг агентов патриархального уклада за счет части «не связанных с рынком» байских хозяйств (не исключая и крупные), так как, по их мнению, этот социальный слой аула также подпадает под признаки натурального хозяйства [2].

Но дело в том, что она вступает в противоречие со столь же, казалось бы, не лишенным смысла утверждением, согласно которому крупные байские хозяйства следует квалифицировать как носителей феодального или полуфеодального уклада. Однако версия по поводу существования особой ниши в виде феодального уклада в ее, ограниченно интерпретируемом варианте обнаруживает свои слабые стороны, которые, естественно, не остаются не замеченными ее оппонентам. Последние, в частности, считают, что любому укладу должна соответствовать исторически конкретная система производственных отношений. Категория же «отношение» уже сама по себе «означает, что в нем есть две стороны, которые относятся друг к другу», то есть предполагает наличие объективной связи между двумя или несколькими объектами. При этом подразумевается, что каждая из сторон олицетворяет не какую-то «коллективную анонимность», а конкретных носителей, наделенных определенным социальным статусом. Из сказанного следует, что наличие субъекта присвоения прибавочного труда соответственно предполагает существование дополнительного компонента в виде субъекта труда, персонифицированного в непосредственном производителе.

Между тем сторонники выделения феодального (или полуфеодального) уклада замыкают его границы исключительно на хозяйствах крупных баев (собственно в этом и заключается ограниченность версии). Естественно, что в столь узких рамках отношения «эксплуататоры — эксплуатируемые» вследствие выпадения конечного, звена как бы не фиксируются. И это не является неожиданностью, ибо авторы высказанного суждения уже изначально оговаривают принадлежность основной массы трудящихся индивидов к патриархальному укладу. Поэтому ясно, что, следуя описанной выше логической модели, прийти к какому-то иному знаменателю просто невозможно.

Относительно традиционных докапиталистических укладов в историографии бытует еще несколько точек зрения. Среди них привлекают оригинальностью тезисы о «натуральном укладе особого восточного типа» и, патриархально-общинном укладе. В первом случае выделенному укладу придается всеобъемлющий характер, т. е. его границы видятся как точная проекция традиционной структуры, взятой в ее целостном объёме.

Что касается патриархально-общинного (патриархально-родового) уклада, то его характеристики отдифференцированы менее рельефно: он вычленяется наряду с феодальным укладом и представляется «весьма существенным слагаемым в системе патриархально-феодальных отношений»; при этом подчеркивается, что «наиболее существенной чертой патриархально-общинного уклада в сельских местностях было преобладание, а местами и господство, натурального хозяйства» [3]. Между тем давно признано, что натурально-хозяйственный характер труда и производства есть качество имманентное всем подразделениям традиционной структуры, и, следовательно, данный признак не может служить основанием для их различения.

Серьезного внимания заслуживает мысль о патриархально-феодальном укладе как преобладающем в экономике кочевого и полукочевого аула. По мнению приверженцев этой гипотезы, именно понятие «патриархально-феодальный уклад» способно наиболее адекватно отразить характер и сущность экономических связей между значительной частью баев, с одной стороны, и бедняков и маломощных середняков — с другой. Такой подход представляется весьма интересным и, несомненно, вносит новые аргументы в дискуссию.

Тем не менее, выдвинутое положение не свободно от некоторой произвольной избирательности и прежде всего в плане определения носителей уклада. Напомним: этим статусом наделяется часть байских хозяйств (в основном полуфеодального типа), беднота и маломощные середняки. Однако вычлененные группы, а точнее — их сегменты далеко не исчерпывают всего спектра социальной структуры аула. Отсюда возникает закономерный вопрос: куда относить те структурные компоненты социума, которые не «вписались» в рамки предложенной схемы, то есть оставшуюся часть байских и, середняцких хозяйств, а также многочисленные маргинальные слои населения? Поскольку патриархально-феодальный уклад трактуется в качестве альтернативы укладам патриархальному и феодальному, то, по-видимому, ответ на заданный вопрос остается искать только в потенциях мелкотоварного и частнокапиталистического укладов. Но как раз в сферу названных укладов в силу их ограниченного распространения в ауле интересующие категории хозяйств были интегрированы слабо и уж во всяком случае, не в такой степени, чтобы снять всякие сомнения на этот счет.

Несмотря на многовекторную направленность исследовательской мысли, в большинстве рассмотренных выше случаев прослеживается общая основа: тот или иной уклад субстанциализируется в соответствующей системе производственных отношений. Но это, так сказать, впечатления в первом приближении. Если же вникнуть в этот вопрос глубже, то становится очевидным, что во взятых примерах речь может идти, лишь о некоем имидже производственных отношений, ибо в действительности за ними стоит, либо та или иная система правовых отношений собственности и частно-собственнической эксплуатации (а не их экономическая сущность), либо технологическая сторона производственных отношений. Однако, авторы, будучи удовлетворенными ссылкой на некую фетишизированную связь с системой производственных отношений и, вероятно, считая вполне достаточным, не замечают понятийной инверсии, подмены одних сущностных характеристик другими [4].

Но даже при таком методологическом смещении апелляция к производственным отношениям как базовый посылке являет собой или неосознанную рефлексию некритически усвоенных стереотипов, или вообще остается не более чем благим намерением, зафиксированным в виде авторских ремарок. В самом деле, нетрудно заметить, что, говоря о своей приверженности обозначенной концепции (связи с производственными отношениями), в реальной процедуре исследователи оперируют критериями совершенно иных таксономических уровней, никак не вписывающимися в целостную конструкцию. Так, скажем, патриархальный (натуральный, патриархально-натуральный) уклад выделяется по признаку товарности, то есть степени включенности в товарно-денежные связи. Феодальный — чисто внешне конституируется как будто бы по соответствующему типу производственных отношений. Патриархально-феодальный уклад представляется неким синтетическим моментом, отражающим особенности и стадию эволюции этих отношений, а потому преломляется через интерсистемные характеристики: здесь попытки выхода на отношения собственности чередуются с рассмотрением специфики отчуждения и присвоения прибавочного продукта, форм производства, рыночных связей и других вкраплений разнопорядкового типа.

Однако если даже абстрагироваться от прослеживающихся издержек и условно признать, что все параметры концептуальной схемы выдержаны в строгом соответствии с изначальным замыслом, то, думается, и в этом случае пришлось бы констатировать «несостыкованность» ее отдельных звеньев. Так, непонятно, каким, образом в традиционной структуре возможно синхронное разграничение нескольких целостных систем социально-экономических отношений определенного типа, то есть типов производственных отношений (что, согласно концепции, равнозначно укладам), если очевидно, что ее материальная основа суть одна и та же природообусловленная натуральная система производительных сил, являющаяся таковой по линии всех своих составляющих (субъективно-трудовых, вещественных, энергетических, социальных, интеллектуальных). Представляется, что это достижимо лишь при условии отвлечения от такого фундаментального императива, каковым является закон соответствия типов производственных отношений определенным ступеням развития производительных сил [5].

Реализация установок данного подхода применительно к анализу традиционных укладов дает возможность выделить две структуры. Условно обозначим их как общинную и внеобщинную. Под первой будем подразумевать общинную организацию производства, под второй  производство в относительно крупном байском хозяйстве (в историографии последнее определяется как «феодальное» или «полуфеодальное»). Сравнительный анализ характеристик названных структур обнаруживает, что им было свойственно одно и то же исходное производственное отношение. Общность эта находила проявление в натуральной форме соединения производства и потребления, организации труда и производства, ведения хозяйства.

Обе они были основаны на производстве потребительной стоимости. Иначе говоря, продукты общественного производства принимали здесь одинаковую специфическую потребительно-стоимостную экономическую форму, которая детерминировала и экономическую цель производства. В обоих случаях она заключалась в создании потребительной стоимости, то есть производство было подчинено потреблению, «являвшемуся его заранее, данной предпосылкой». Другой имманентной чертой служил потребительно-стоимостной тип производства, отчуждения и присвоения прибавочного труда (прибавочного продукта), то есть потребительно-стоимостной тип экономической реализации собственности на средства и условия производства в процессе производства и распределения, а также частнособственнической эксплуатации. Если учесть, что «этой категорией... определяется основное производственное отношение... обусловливающее, в свою очередь, соответствующие исторические типы экономических «производственных отношений», то и последние следует признать однотипными [6].

Таким образом, по своим важнейшим переменным выделенные структуры совпадали к расчленить их через производственные отношения или способ производства было бы, по меньшей мере, некорректным (в данной ситуации, следуя этим критериям, можно было бы выделить один, но никак не два уклада). Однако, будучи изоморфными в преломлении отмеченных параметров, они существенно различались по целому ряду функциональных характеристик, что как раз и делает возможным локализовать их как две хозяйственные системы в рамках одного и того же социально-экономического строя, то есть как уклады.

Общинный уровень представлял собой своеобразную систему по производству необходимого продукта и обеспечению воспроизводства средств производства. Однако, как известно, «в любом общественном производстве... всегда может быть проведено различие между той частью труда, продукт которой входит в непосредственное индивидуальное потребление производителей и членов их семей,  оставляя в стороне часть, идущую на производительное потребление,  и другой частью труда, которая всегда есть прибавочный труд, продукт которой всегда служит удовлетворению общих общественных потребностей, как бы ни распределялся этот прибавочный продукт и кто бы ни функционировал в качестве представителя этих общественных потребностей» [7].

Важнейшей особенностью общинной организации являлась кооперация, обеспечивавшая единство работников как производительного совокупного организма. В нашем случае необходимость коллективных усилий мультиплицировалась самой спецификой традиционной агрикультуры, ее экологическим фоном и вытекавшими отсюда особенностями технологических способов воздействия на предмет труда.

Выделив кооперацию как императивный момент общинной организации производства, следует перейти констатации связанного с этим обстоятельства. Оно раскрывается через следующее замечание К.Маркса: «Всякий непосредственно общественный или совместный труд, осуществляемый в сравнительно крупном масштабе, нуждается в большей или меньшей степени в управлении, которое устанавливает согласованность между индивидуальными работами и выполняет общие функции, возникающие из движения всего производственного организма в отличие от движения его самостоятельных органов» [8]. Следовательно, гарантом воспроизводства структуры выступал прибавочный труд, осуществлявшийся в рамках трудовой кооперации, которая, в свою очередь, предполагала существование особой деятельности по управлению коллективным трудом кооперированных индивидов. Но коль скоро специфика организации производства в общине обусловливала данность этой особой функции, то последняя, естественно, должна была кем-то персонифицироваться. Так оно в действительности и происходило: община постоянно выделяла в своей рангово-ролевой системе носителей такого статуса.

Одним из основных, если не главных оснований, по которому воспроизводился внутриобщинный слой субъектов хозяйственно-организаторской деятельности, был материальный фактор. В данном случае он проявлялся в том, что по мере накопления и концентрации скота в отдельных хозяйствах происходило соответствующее перемещение «центров принятия решений», то есть, регулятивно-хозяйственные функции со всеми вытекающими отсюда прерогативами сосредоточивались в руках наиболее обеспеченных скотовладельцев.

Надо отметить, что имеющиеся описания аула рассматриваемого нами периода фиксируют довольно многочисленные случаи, когда в общине не наблюдалась не сколько-нибудь существенная диспропорция в обеспеченности скотом. В этом варианте хозяйственно-огранизаторская функция в рамках общины могла отчуждаться и пользу либо старейших, то есть наиболее опытных общинников (принцип геронтократии), либо признавалась за наиболее авторитетными членами корпорации, выделявшимися личными заслугами и способностями. Помимо приведенных оснований, по линии которых осуществлялось присвоение хозяйственно-организаторских функций, в практике имели место и другие. Понятно, что все они, так или иначе, являлись моментом развития социально-экономического неравенства. Однако здесь для нас важно еще то обстоятельство, что перераспределение хозяйственно-огранизаторских функций могло происходить и в рамках престижно-авторитетной дифференциации. Рассмотрение же принципов этого распределения представляется важным в связи с тем, что присвоение прибавочного труда внутри общины протекало по линии монополизации хозяйственно-организаторских функций. Тезис этот подразумевает, что отчуждение прибавочного труда внутри общины было направлено в пользу лиц, узурпировавших управление производственной общностью и тем самым начинавших выступать в качестве реальных представителей тех общественных потребностей, удовлетворению которых изначально и предназначался прибавочный труд членов об шины.

Механизм присвоения части прибавочного труда субъектами монополии на хозяйственно-организаторские функции и само производство (то есть, внутриобщинные отношения эксплуатации) носил латентный характер и прикрывался общинно-личностными формами социального регулирования, традиционными институциональными отношениями, явлениями редистрибуции и реципрокации.

Если рассматривать общину, ориентированную преимущественно на земледельческую систему хозяйства, здесь протекали, в общем-то схожие процессы, хотя и обладавшие своей спецификой. Пытаясь выделить главное, отметим, что в данном случае имела место узурпация как отношений по поводу условий производственной деятельности, то есть по линии первичных производственных ресурсов (землепользование и водопользование), так и отношений по поводу собственно производственной деятельности (то есть по линии вторичных производственных ресурсов: рабочего скота, орудий труда, семенного материала и т.д.). Итак, выведенная в особый уровень хозяйственная система обладает собственным комплексом специфических характеристик. Будучи типологизированными в пределах эмпирически наблюдаемых массовых явлений они совпадают с теми признаками, данность которых дает основание говорить о наличии общественно-экономического уклада. В свете высказанных суждений представляется правомерным выделить общинную структуру организации производства в самостоятельный уклад и, исходя из сложившихся историографических традиций, обозначить его как «общинный» [9].

В связи со сказанным уместно отметить, что в литературе встречаются утверждения, согласно которым «община состояла из байских крупных хозяйств и живущих с ними кедеев, которые обслуживали хозяйства богатых скотоводов». Недвусмысленность предложенного определения надо, по-видимому, понимать как признание идентичности крупного байского хозяйства и общинной структуры. Однако подобная точка зрения трудно согласуется с исторической действительностью. Здесь в частности, упускается из виду, что одним из атрибутов всякой общины, а тем более развивавшейся в условиях скотоводческой агрикультуры, являлась функциональная солидаризация на почве общности хозяйственных интересов и трудовой кооперации. Крупные же байские хозяйства оказывались способными существовать независимо от непосредственно общественной кооперации труда, так как обеспечивали воспроизводство за счет иных принципов организации производства. Другими словами, они демонстрировали относительно самостоятельную хозяйственную устойчивость вне пределов общины и уже вследствие этого могут быть восприняты как элементы качественно отличной хозяйственной системы.

По мере накопления численности стада происходило превышение экологически заданного предела, и община, подчиняясь законам самоорганизующейся системы, сегментировалась, то есть, от нее могли отпочковываться новые самостоятельные хозяйства, образовывавшие «дочерние» общины, выделяться накопляющие хозяйства или,  что случалось гораздо чаще,  пауперы. Сопряжение этого же процесса и усиливавшейся социально-экономической дифференциации нередко приводило к трансформации общинной структуры в превращенную форму крупного эксплуатирующего хозяйства, сопровождавшейся эволюцией принципов организации производства и характера личностных связей или, если говорить более обобщенно, скрытым развитием одного системного качества в другое.

Безусловно, крупное байское хозяйство также не было свободно от воздействия экологически обусловленных факторов, поскольку в преломлении деятельностного аспекта оно выражало все то же отношение к природе. Однако, располагая подчас беспрецедентным объемом средств производства (в виде скота), крупное хозяйство регулировало его величину, не утрачивая своей хозяйственной целостности и не допуская сужения своих границ. Как фиксируют источники, крупные баи могли иметь в своей собственности от 1 до 10 тысяч и более голов скота, организуя его воспроизводство путем размещения в зависимых хозяйствах или в тех общинах, объем производства, в которых был далек от экономически конфликтного порога, то есть не исчерпывал природоресурсного потенциала, и, следовательно, имел резервы для своего наращивания через увеличение стада [10]. В верхних социальных группах были также многочисленны случаи сдачи баями своего скота в аренду. Таким образом, уже в рамках выстроенной компаративистики между общинной структурой и крупным байским хозяйством, обнаруживаются существенно разнящиеся моменты.

Вновь возвращаясь к прерванной характеристике локализованной хозяйственной системы, следует особо подчеркнуть, что организация производства в ней была подчинена производству прибавочного продукта. При этом его отчуждение и присвоение на монополии на условия и средства производства, то есть наличии их у одних (крупные баи) и отсутствии у других (непосредственные производители). Объектом эксплуатации, осуществлявшейся, в рамках системы в направлении вертикальных взаимосвязей выступали трудящиеся индивиды, «выпадавшие» из общины и вступавшие в докапиталистические отношения найма-сдачи рабочей силы, а также маргинальные и пауперизировавшиеся слои населения. Эксплуататорские тенденции, исходившие со стороны владельцев крупного хозяйства, были обозначены более однозначно и носили преимущественно откровенный характер. «Нужда в земле вызывает необыкновенное разнообразие формы кабальных отношений на этой почве»,  это ленинское замечание (разве что с некоторой коррекцией на специфику средств производства) можно отнести и к скотоводческому хозяйству, где острая потребность в скоте придавала личностным отношениям целую гамму оттенков, каждый из которых так или иначе независимо от своей институциональной формы заключал в себе сугубо эксплуататорскую сущность [11].

Особенности хозяйственной системы, в качестве второго уровня (крупное байское хозяйство), составляют в своей совокупности образ вполне определенного уклада. Как известно, его трактуют как уклад патриархально-феодальный, поскольку такое понимание согласуется с ведущей историографической концепцией, которая простирает на область традиционных отношений идею стадиально-формационной определенности.

Таким образом, социальная структура дореволюционного общества развивалось преимущественно по пути маргинализации, пауперизации люмпенизации. Причем наряду с аграрной периферией, зонами их аккумуляции выступали и города. Под прямым воздействием социально-экономических и политических факторов формировалось и структура массового сознания.

1.2 Товарные отношения в воспроизводстве крестьянского хозяйства

По мере реализации принципов и методов новой экономической политики народнохозяйственный организм страны начинал выходить из кризисного состояния. Уже в середине 20-х годов динамика важнейших макроэкономических показателей приблизилась к уровню, приемлемому как с точки зрения задач восстановления экономического потенциала, так и в плане его дальнейшего наращивания. Особенно разительные сдвиги произошли в аграрном секторе, где наметился устойчивый рост валовой и товарной продукции, несоизмеримо возросла роль рынка.

Хотя по скорости своего протекания восстановительные процессы не были синхронны и по времени завершения несколько разнились в пределах того или иного региона, они тем не менее стали повсеместно распространенной тенденцией, эффективность которой была абсолютна как в центре, так и на периферии. В этом отношении не представлял исключения и Казахстан. Здесь позитивные изменения нашли преломление в целом ряде сторон экономической жизни.

Весьма симптоматичные признаки обнаруживались в ауле. Среди них можно указать, например, на то обстоятельство, что начиная со второй половины 20-х годов экономика казахского хозяйства стала демонстрировать усиливающуюся соподчиненность фактору товарно-денежных связей. На уровне тенденции, абстрагированной от строгих хозяйственно-структурирующих и социально-стратифицирующих характеристик, данный момент фиксируется довольно обширным комплексом прямых и косвенных свидетельств.

А представления эти в своей совокупности подводят к сугубо однозначному выводу, признающему наличие определенного прогресса в инфильтрации товарно-денежных отношений в сферу хозяйственных интересов аула. В качестве подтверждения можно вспомнить известные бюджетные обследования, проведенные в Уральской губернии Е.М.Тимофеевым или смешанные описания бюджетов аульно-сельских хозяйств Актюбинской Уральской и Кустанайской губерний, или бюджетно-описательные опыты, осуществленные в пределах однопроцентной выборки, адекватно отражавшей свойства генеральной совокупности из 2387 хозяйств, обследованных экспедицией Среднеазиатского университета в Алматинском уезде Джетысуйской губернии (1926 г.). Результаты анализа выявили существенно возросший объем рыночных связей казахского хозяйства, при котором денежная часть поступлений с рынка почти в пять раз превышала поступления по натуральному товарообмену (соответственно 82,6 и 17,4 %).

Аналогичную картину воссоздают материалы северной зоны. Изыскания 1927 года, охватившие относительно пространный массив казахских хозяйств южной части Омской губернии (выборка составила 3500 хозяйств), показали, что все они, так или иначе, включались в устойчивые контакты с рынком. Характерно также, что из расчета в среднем на одно хозяйство наблюдалось положительное сальдо товарных отношений: если приобретения на рынке составили эквивалент, равный 40,3 рублей, то величина товарного отчуждения выразилась в сумме 160,5 рублей [12].

Необходимо отметить, что в архивных фондах ЦГА КазССР встречаются разрозненные, статистически оформленные выдержки  фрагменты необработанных крестьянских бюджетов. В отличие от многократно субъективизированных источников (а к таковым относятся и бюджетные обследования, так как они не раз подвергались извлечениям, различной методической и концептуальной обработке) здесь есть возможность обнаружить исходные, в основе своей первичные сведения, которые в ряде случаев обладают повышенной информационной отдачей. Признаки, указывающие на определенное распространение в казахском ауле атрибутов товарно-денежных отношений, в своем неявном виде содержатся и в других материалах, нуждающихся в логико-опосредованной интерпретации. Напомним, что большой их объем просматривается во всевозможных данных о внутриотраслевых пропорциях валовой и товарной продукции, динамике товарооборота, итоговых сводках о сельскохозяйственных заготовках, статистических обзорах по кредитным отношениям и т. п.

Так, через динамический ряд, выражающий погодовое движение процентного отношения товарной части продукции к валовой, рельефно прослеживается рост товарности в сельском хозяйстве, взятом как отрасль народнохозяйственной структуры. Действительно, сдвиги очевидны: в 1925-1926 годы товарный выход составил 35,7%, а уже в 1927-1928 годы  более 40 %. Качественная эволюция наблюдается и на уровне дифференцированного среза с подразделением на животноводство и полеводство. Валовая продукция животноводства выросла с 244 700 тысяч рублей в 1925-1926 годы до 299 600 тысяч рублей в 1928-1929 г., а ее товарная доля  соответственно с 54 924 тысяч рублей до 88 888 тысяч рублей, достигнув примерно 30%. По некоторым видам продукции товарный выход определялся в еще более ощутимых размерах. По шерсти он приблизился к 50 % [13].

Оценки, вытекающие по мере рассмотрения объемов валовой и товарной продукции животноводства, можно уверенно экстраполировать на казахские сельские структуры, так как на их долю приходилось более 85 % общего поголовья всех видов скота, учтенного плановыми органами республики в 1928-1929 года. Более сложных вычленений требуют статистические выкладки по полеводству, поскольку известно, что носителями, земледельческого хозяйственно-культурного типа в Казахстане выступали преимущественно крестьянские хозяйства деревни, станицы и кишлака. Тем не менее, и эти измерения могут вывести на косвенное обозначение динамики товарно-денежных связей казахских хозяйств, ибо во второй половине 20-х годов роль последних в земледелии достигла того «порога чувствительности», при котором уже улавливались функциональные взаимосвязи.

Как видно, посевы казахских хозяйств в 1929 году увеличились по сравнению с базовым 1920 года на 129%. При этом надо подчеркнуть, что развитие казахского земледелия сказалось не только на возрастании валового продукта полеводства — оно стало активно участвовать в формировании его товарного сегмента. На это обстоятельство прямо указывают многочисленные отчеты тех лет, В одном из них, например, отмечалось: «В Актюбинском округе... наблюдается громадное расширение казахских посевов, за счет которых в значительной степени приходится отнести громадный рост хлебозаготовок». Подобные сведения дают повод к проведению некоторых параллелей между ростом товарности полеводства вообще и развитием товарно-денежных отношений собственно в ауле. Именно в этом смысле представляют интерес приведенные ниже данные по росту валовой и товарной продукции в полеводстве, которые могут быть прокомментированы и как определенное свидетельство оживления рыночных связей в среде казахских хозяйств.

За показателями товарности животноводства и полеводства проглядывает достаточно видимый образ товарно-денежных связей в казахском ауле. Этот же факт отражают данные о динамике заготовок сельскохозяйственной продукции государственными и кооперативными организациями (тысяч рублей).

В 1928 году только по четырем приведенным позициям было заготовлено сельскохозяйственной продукции на сумму более чем в 3 раза превышавшую уровень 1925 года. По другим видам заготовок физические объемы возросли еще более резко: по пшенице  в 6, ржаным  в 17, конскому волосу  в 4 раза и т.д. Следует учитывать, что наряду с государственными и кооперативными организациями заготовительными операциями занимался частный сектор. В 1927-1928 года его доля в заготовках шерсти составила 15%, мяса  41 и т. д. Отмеченное обстоятельство расширяет масштабы заготовок, существенная часть которых приходилась на казахские хозяйства, способствуя их втягиванию в сферу товарно-денежных связей. В этом же направлении оказались действенными мероприятия по государственной контрактации. В 1928-1929 годы по ее линии на заготовку лишь шерсти и каракуля в казахские хозяйства было направлено авансов на сумму около 3 млн. рублей, что можно рассматривать как еще один штрих к представлениям о товарно-денежных связях в ауле.

На вопрос об интенсивности процессов обращения немалый свет проливают материалы, фиксирующие движение товарооборота. Однако содержащаяся здесь информация как бы снимает стратифицированность товарного спроса и предложения, поскольку носит широко обобщенный характер и представляет весь контингент участвовавших в торговых сделках контрагентов. Применительно же к нашему аспекту требуется конкретизация по поводу собственно аульных хозяйств. И хотя поиск таких данных оказался малоэффективным, все же можно восполнить образовавшийся пробел за счет многочисленных сведений по ярмарочной торговле, которая по самой своей сути была ориентирована на специфику сельскохозяйственного производства в ауле с его территориальной рассредоточенностью, сезонным поступлением товарной массы и ее нестабильным объемом, удаленностью от рынков сбыта и транспортных коммуникаций [14].

В самом деле, ярмарки как форма организации торговли оптимально соответствовали ритмо-режимным традициям хозяйственной жизни общинных структур. Превращаясь на время в стационарные центры рыночных контактов, они привлекали значительные массы казахских хозяйств. Об одной из таких ярмарок в то время писалось: «...Куяндинская ярмарка притягивает к себе кочевников даже из самых отдаленных углов. Небольшой пикет Куянды на этот месяц превращается в огромный «джайляу», покрытый на десятки километров юртами и стадами. На ярмарке можно встретить целые аулы Прибалхашье и соседних кочевых районов Акмолинской и Джетысуйской губерний и уездов Семипалатинской губернии. Съезд казахов на ярмарку в среднем за последние годы определялся в 35-40 тысяч человек».

Статистика товарооборота ярмарок была в рассматриваемые годы весьма динамична. Например, по упоминавшейся Куяндинской ярмарке в 1928 году объем продаж в 48 раз превысил уровень 1923 года. В целом же оборот краевого ярмарочного торга в 1928 года составил 17 462 313 рублей, что для тех условий было немало. А ведь помимо краевых ярмарок в 20-е годы работало несколько десятков ярмарок губернского и местного значения. Коррекция на локальные рынки, несомненно, потребовала внесения поправок в сторону увеличения итоговых сумм, так как почти на всех ярмарках явно преобладала тенденция к увеличению объемов торговых операций. Важно также учитывать, что ярмарками не исчерпывалась вся обменная инфраструктура в Степи. Например, в таких округах, как Актюбинский, Джетысуйский, Адаевский, на ярмарочный торг приходилось 23% сельского товарооборота, в Семипалатинском  14, в Сырдарьинском  10.

Заметное оживление происходило на денежном рынке, то есть в сфере кредитных отношений. В 1927-1928 годы инвестиции только по линии сельскохозяйственного кредита составили 17 548 тысяч рублей против 7 481 тысяч рублей в 1925-1926 годы. Возросло количество аульных хозяйств, включившихся в систему организованного кредита. На начало июля 1925 года в КАССР насчитывалось около 100 казахских и 67 смешанных кредитных сельскохозяйственных товариществ, которые объединяли 22 758 хозяйств. На 1 октября 1927 года уже 102 379 жителей аула являлись членами кредитной кооперации. Однако наиболее значительная часть казахских хозяйств вынужденно пользовалась «услугами» неорганизованного денежного рынка, где кредиторами выступали торговцы-посредники, ростовщики, зажиточные и байские хозяйства.

Уже в 1923-1924 окладном году, когда в качестве переходной меры стала практиковаться смешанная (натурально-денежная) форма уплаты сельхозналога, казахские хозяйства предпочитали сдавать его исключительно денежным эквивалентом. Эта тенденция еще более закрепилась в 1924-1925 годы после окончательной замены натурального исчисления и взимания налога денежным [15].

Материалы совещаний Краевой налоговой комиссии, и которых участвовали представители наркоматов земледелия, продовольствия, финансов, органов статистики, показывают, что в ряду доводов в пользу распространения на скотоводческие и скотоводческо-земледельческие районы денежной формы налога - наибольшую силу возымели причины организационно-технического свойства. В частности, была принята во внимание налоговая практика 1922-1923 годов, когда издержки по взиманию, хранению и транспортировке натурального налога нередко достигали половины всей его стоимости.

Тем не менее, при всем этом было бы ошибочным утверждать, что побудительные мотивы этого шага не выходят за рамки утилитарно-обыденного объяснения. Коммутация налога  процесс независимый от директивно-волевых решений и объективно может состояться лишь при наличии определенного уровня развития товарно-денежных отношений. Этот императив не утрачивает силы и в условиях направляемой эволюции форм налогообложения. В силу данной аксиомы правомерно провести некоторые параллели между фактом перехода к денежному налогу и констатацией в ауле товарно-денежных связей.

Подводя некоторый итог, согласимся с теми авторами, которые склонны видеть в казахском ауле 20-х годов процесс оживления товарно-денежных связей. Однако суть дела отнюдь не исчерпывается: этим моментом и простирается на более сложный и противоречивый план, поскольку отдельные исследователи идут в своих исканиях дальше, считая возможным выдвинуть на последующий этап познавательной процедуры постановку вопроса о товарном производстве в ауле. И все же этот вопрос требует более тщательного изучения в рамках конкретно-исторического контекста.

Надо заметить, что выдвинутая проблема имеет относительно давнюю традицию, уходящую в историографию еще 20-х годов. Тогда изучение казахского аула обусловливалось не столько научно-познавательными целями, сколько насущными потребностями практики социалистического строительства и необходимостью поиска эффективных регулятивов социально-экономических процессов.

В исследованиях истории, базирующихся исключительно на самостоятельном анализе и собственном видении материала, к таковым, следует отнести работы известного исследователя П.Г. Галузо. В целом ряде их уверенно ставится вопрос о товаризации казахского хозяйства. Причем этот процесс усматривается даже в ауле кануна Октября. Так, в одной из статей, посвященных этому периоду, выражается мысль о том, что казахское хозяйство становится мелкотоварным. Основанием для такого заключения послужили структурные пропорции, прослеживающиеся в бюджетах средних хозяйств, в частности, нарастающее преобладание денежной их части над натуральной. Выстроенный в таком ключе анализ степени функциональности товарных отношений в ауле подводит далее автора к выводу, что «большая, если не подавляющая, часть крестьянских хозяйств уже настолько глубоко была связана с рынком, что закон капиталистической дифференциации крестьянства стал для них основным законом» [16].

Подобное изменение имеет место во многих работах, посвященных истории доколхозного аула. В качестве типичного примера смешение процессов осереднячивания и товаризации приведем следующий отрывок: «Одно из социально-экономических следствий революционно-демократических преобразований, осуществленных в 1926-1928 годах в ауле, состояло в превращении многих тысяч бедняцких хозяйств в хозяйства мелких производителей, основанных на товарно-денежных отношениях». Материалы фиксируют множество случаев, когда то или иное хозяйство, приближаясь по своим чисто физическим параметрам (количество голов скота, десятин и т.д.) к рубежу середняцкой группы, в то же время оставалось глубоко натуральным, никак не связанным с рынком.

Таким образом, описанная выше методика уже во внешнем срезе обнаруживает противоречия, говорящие о том, что подмена обыденного понятия «середняк» категориальным образованием «товарное хозяйство» не всегда корректна. Если в деревне центральных районов страны середняк очень часто выступал одновременно в роли мелкого товаропроизводителя, то в казахском ауле, особенно кочевом и полукочевом, данное явление наблюдалось далеко не во всех случаях.

Пожалуй, одной из самых известных работ по истории доколхозного аула является монография Г.Ф. Дахшлейгера «Социально-экономические преобразования в ауле и деревне Казахстана». Вот уже более двух десятилетий сохраняет она свою научную ценность и достаточно высокую практическую эффективность. Интерпретируя обширную группу материалов, Г.Ф. Дахшлейгер заключает свой анализ этой проблемы следующим выводом: «Во второй половине 20-х годов значительно ускорилась денатурализация хозяйственного строя кочевого и полукочевого аула». Далее утверждается следующее: «Различия между деревней и аулом, с одной стороны, аулом кочевым и полукочевым – с другой, в смысле связей с рынком частично сгладились, хотя они еще не стали одинаковыми» [17].

Своеобразным итогом многолетних, изысканий в области аграрной истории явилась книга «История крестьянства Советского Казахстана». Однако вопросы укладной структуры аула, интересующие нас в данный момент, в этой работе не получили качественного развития. Фактически их понимание сохранилось на уровне знания, выработанного предшествующей историографической практикой, которая подчас трудно согласуется с внутренней логикой развития проблемы.

Интенсификация исследований в обозначенном направлении способствовала получению результатов, кардинально меняющих привычные представления. И это не преувеличение, ибо синтезированное на эмпирическом уровне знание вывело на понимание очень важной посылки, согласно которой «меньше всего производитель может быть охарактеризован как товаропроизводитель в политэкономическом смысле лишь по массе или удельному весу реализуемого продукта». Сказанное означает, что показатель, товарного выхода продукта, к которому столь часто апеллируют исследователи, не может рассматриваться как адекватное проявление товарности производства, и главным, образом, в силу характерного для традиционного сектора разрыва в уровнях товаризации результатов производства (конечный продукт отрасли) и воспроизводственного процесса (доля товарного продукта – во всем потребляемом в производстве продукте). Поскольку производство меновых стоимостей здесь намного опережало реальные масштабы общественного разделения труда, уровень товаризации продукта в стадии его выхода на рынок оказывался существенно выше.

Итак, в контексте традиционных аграрных структур необходимо отличать товаризацию сельского хозяйства как отрасли от товаризации индивидуального крестьянского хозяйства. В связи с уточненными особенностями первостепенное значение было признано за анализом продукта «по показателям натуральных и товарных элементов в фазе его потребления в воспроизводственном процессе»[18]. Такой подход позволяет обозначить степень интеграции крестьянского хозяйства в опосредованное рыночным обменом общественное разделение труда, которое, как известно, является основой товарного производства. Иначе говоря, с выявлением действительных масштабов товарного возмещения через рынок и товарно-денежные отношения компонентов воспроизводства более всего возможно определить реальный уровень товарности собственно производства, при этом ни в коей мере не отождествляя ее с товаризацией конечного продукта сельскохозяйственной отрасли.

В товаризации воспроизводственного процесса выделяются две стадии. Первая связывается с проникновением товарно-денежных отношений в сферу личных потребностей, вторая  производственных.

В основе товарной эволюции, то есть нарастающих сдвигов крестьянских хозяйств в сторону утверждения мелкотоварного типа производства, лежат возрастание автономности воспроизводственного процесса и совершающееся в рамках его замещение натуральных отношений рыночными, когда мелкое производство входит во все более сильное и необходимое соподчинение базирующемуся на товарном обращении общественному разделению труда. И, следовательно, именно на фоне этих явлений только и можно обнаружить предпосылки для идентификации уклада простого товарного производства.

Важным звеном в разрезе заданного методологического подхода, является выяснение меры зависимости воспроизводства средств производства от рыночного обмена. Сюда следует отнести, например, разнообразие хозяйственно-культурных типов и их переходных образований, сложившиеся историко-культурные традиции и несовпадение уровней социально-экономического развития тех или иных районов, особенности сформировавшихся модальных связей (нахождение территории в зоне тяготения к тому или иному центру), большую амплитуду вариаций по степени достигаемости различных ареалов хозяйственной деятельности рыночной инфраструктурой (разность между наибольшим и наименьшим вариантом) и т.д. Эти и другие моменты никак не учитывались статистическими программами. Более того, детализированные или сводные статистические разработки, поэтому вопросу вообще отсутствуют, если не считать единичных примеров бюджетных описаний. Понятно, что все это вносит дополнительные сложности.

Если сравнивать 1920 и 1927 годы (первый отражал период кризисной депрессии, второй  период завершения восстановительных процессов), то нельзя не заметить нарастающую диспропорциональность в обеспеченности сельхозинвентарем [19]. Но темпы ее были явно недостаточны, чтобы говорить о резком расширении сферы влияния рынка орудий труда на экономику казахских хозяйств в данном районе. Очевидность этого факт лишний раз подчеркивается сопоставлением соответствующих показателей по казахским и русским хозяйства этой территории. Так, стоимость сельхозинвентаря в среднем на одно хозяйство составило в ауле 106 рублей тогда как в деревне  442 рублей, то есть налицо была более чем четырехкратная диспропорция.

Как видно, 35,1% хозяйств, то есть более чем одна их треть, вообще не имели сельхозинвентаря. В интервале с обеспеченностью им до 400 рублей было сосредоточено 63,0 всех хозяйств. Если учесть индекс цен на сельскохозяйственные орудия и активную рыночную конъюнктуру, то эти хозяйства следует отнести к группе, характеризующейся недостаточной обеспеченностью сельхозинвентарем. От 40 до 55% скотоводческих и комплексных хозяйств района прибегали к найму чужого инвентаря преимущественно за натуральную плату и отработки. В балансе найма-сдачи сельскохозяйственных орудий хозяйства всех социальных групп имели отрицательное сальдо. Даже зажиточные и байские хозяйства вступали в контакты с территориально соседствующей деревней по линии аренды сельхозорудий, главным образом сложных их видов (молотилок, хлебоуборочных и сеноуборочных машин) [19].

Слабая ориентация на рынок проявлялась и в характере воспроизводства, основных элементов индивидуальной производственной инфраструктуры. Если во времени сдвиги здесь еще были как-то заметны (по сравнению с наблюдениями дореволюционных исследователей), то в смысле качественной эволюции сохранялись весьма скромные масштабы. Примером тому могут служить показатели обеспеченности хозяйств постройками производственного назначения.

Несложные подсчеты показывают, что у 84,1% хозяйств, стоимость хозяйственных построек не превышала 200 рублей Как говорится, факт, не требующий комментариев. Даже в самой верхней социальной группе (с обеспеченностью средствами производства более 3 тысяч рублей) в среднем на хозяйство приходилось 0,9 единицы амбаров, 0,4 хлевов и утепленных скотских дворов, 1,5 закрытых холодных дворов, 0,4 сараев, 1,6 колодцев и построек, не имеющих определенного назначения. И это несмотря на то, что в хозяйствах этой группы до 29% валового дохода формировалось уже за счет продукции земледелия, что свидетельствовало о комплексном характере производства. Данное обстоятельство, взятое само по себе, должно было вызвать некоторую диверсификацию структуры и качества хозяйственных объектов, следовательно, усиление связи данного компонента воспроизводства с рынком. Однако этого не произошло. Набор производственных объектов, технология построек и приемы их амортизации продолжали базироваться на традиционной основе, которая не требовала сколько-нибудь серьезного отвлечения средств обращения к рынку. Необходимо отметить, что материалы, полученные по хозяйствам описываемого района, фиксировали незначительный удельный вес сельхозинвентаря и хозяйственных построек в структуре основного капитала: соответвенно 12,6 и 6,1 % [20].

Анализ ряда частных показателей выявляет,_> >что экономика казахских хозяйств исследованного района, несмотря на совокупность благоприятных факторов, не показывала серьезной зависимости воспроизводства средств производства от опосредованного товарно-денежными отношениями рыночного обмена. По-видимому, еще меньшие сдвиги в этом направлении были на более отсталых в социальном и экономическом отношениях этажах традиционной агроструктуры, где факторы товаризации подавлялись консервативным комплексом.

Материалы, полученные в 1928 году Наркомземом КАССР по типичным казахским земледельческим хозяйствам северных округов республики (ярко выраженная земледельческая зона); в их массиве, в частности, сохранились данные по обеспеченности сельхозинвентарем.

В 1928 году в Казахстан было завезено следующее количество сельскохозяйственной техники: плугов  28000 единиц, сеялок и буккеров  1600, уборочных машин 24 600, молотилок  970, зерноочистителей,  4 500. Взятые сами по себе, эти цифры, казалось бы, впечатляют. Однако они меркнут на фоне гигантского резервуара хозяйств, который они были призваны насытить. К этому времени в республике насчитывалось примерно 1 миллион 250 тысяч хозяйств. Только по плугам соотношение между потенциальным спросом и реальным предложением выражалось как 50:1. Все это лишний раз подтверждает факт дезинтеграции большей части казахских хозяйств относительно опосредованного рынком межсекторного обмена в воспроизводстве орудий труда.

В выявляющихся контрастных пропорциях деревни и аула отражаются две асинхронные структуры экономики. Одна из них (деревня), судя по всему, уже может служить прототипом товарного хозяйства, тогда как вторая (аул) еще не набрала для этого, необходимых признаков. В самом деле, как видно из таблицы, в казахских хозяйствах более 80 % стоимости основных средств производства приходилось на скот. Если учесть, что воспроизводство скота  и как тягловой силы, и как источника продовольственных ресурсов  в абсолютно подавляющей степени осуществлялось на натуральной основе, то есть за пределами рыночных связей, то напрашивается однозначный вывод о преобладании в воспроизводстве вещных факторов производства элементов далеких от товарных форм. Заключение это не может; быть сколько-нибудь серьезно поколеблено данными па сельхозинвентарю и хозяйственным постройкам, во-первых, вследствие их крайне незначительного удельного веса в общей стоимости средств производства, во-вторых, потому, что даже эта малая доля во многом формировалась за счет традиционно-натурального комплекса, что, естественно, снижает роль предполагаемых товарных связей.

Рассуждая о характере воспроизводства средств производства в казахском хозяйстве, следует сказать несколько слов об элементах оборотного фонда (семена, фураж, и т. д.) и таком важном факторе производства как земля. Что касается первых, то здесь можно весьма точно утверждать, что их приобретение на рынке носило характер случайных операций и побуждалось не мотивами целенаправленной оптимизации производства, а, скорее, стремлением как-то восполнить образовавшиеся в хозяйстве прорехи; Процесс же товаризации земли имел место лишь в своей опосредованной форме через реализацию арендных отношений. В среде казахских хозяйств аренда пахотных и. сенокосных угодий в силу известных причин была малозаметным явлением. Гораздо шире была распространена так называемая межнациональная аренда (когда контрагентами выступали аул и деревня). Но функционирование в ее рамках казахских хозяйств носило, как правило, пассивный характер - то есть случаи сдачи в аренду данного средства производства по своей частоте значительно превышали его наем [21].

Таким образом, возможности вызревания в недрах, традиционных сельских структур условий для эндогенного, то есть идущего от внутренней логики саморазвития, рождения и развития простого товарного производства блокировались комплексом сильных ограничителей. Только с их устранением товарное производство в ауле могло рассчитывать на какую-то перспективу. Попытки решить эту задачу предпринимались в процессе социально-экономических преобразований. Однако глубокое разрушение противодействующих факторов или их полная нейтрализация при этом не достигались. И только с проведением сплошной коллективизации и массового оседания, кочевых и полукочевых хозяйств, влияние блока ограничителей было «снято». Но вместе с этим процессом, а точнее, в русле его было окончательно прервано развитие и самого мелкотоварного уклада, так как извечный дуализм общины (коллективное и частное начала) был устранен и заменен на столь, же противоречивую структуру, но где роль верховного редистрибутора играло уже государство, монополизировавшее отношения собственности на средства производства. Что касается потенциальной (при условии дальнейшей эволюции) базы мелкотоварного уклада в виде традиционного массива, то он также перестал существовать, утратив старое качество и большей частью вынужденно интегрировавшись в более динамично развивающийся уклад. Одним словом, уже к 30-м годам зачатки мелкотоварного уклада вообще исчезли с арены экономической жизни аула, к сожалению, так и не получив более или менее масштабного распространения.

1.3 Частнопредпринимательские тенденции в традиционном обществе

Как уже отмечалось в предыдущем разделе в историографии 2030-х годов процесс денатурализации казахского хозяйства волею исследователей очень часто наделялся неадекватным пространственно-временным динамизмом. Заблуждения на этот счет послужили источником возникновения целого ряда весьма серьезных деформаций, в том числе и того, что степень развития частнокапиталистического уклада, логично рассматривавшаяся в генетической увязке с аспектом товаризации, стала оцениваться в симметрично завышенных параметрах.

Так в официальном издании, специально приуроченное к отчету КазЦИКа на сессии ВЦИК (1928 г.) категорично утверждалось: «К началу, двадцатого столетия крупное полуфеодальное байство в основном успело перевести свое хозяйство на капиталистические рельсы». В обращении ЦИК КАССР трудящимся республики по поводу предстоящей конфискации скота у баев-полуфеодалов, давалось следующее разъяснение: «Рядовой бай есть в каждом хозяйственном ауле, его хозяйство держится на товарно-капиталистической основе, оно живет в рамках, установленных новой экономической политикой, и, в основном, такой; рядовой казахский бай не отличается от русского кулака».

В трудах конференции по изучению производительных сил Казахстана, состоявшейся в феврале 1932 года в АН СССР, читаем; «Старый господствующий класс  байство... боролся отчаянно... чтобы сохранить старые традиции капиталистического развития». В одном из отчетов экспедиции, проведенной в 1928 года в скотоводческих районах Джетысуйской губернии под руководством крупного ученого, профессора А.А. Рыбникова, говорится, что удельный вес «мелкокапиталистических хозяйств» приближается в ауле к 7 % [22].

Таким образом, довоенная историография не совсем четко и не до конца осознала и освоила методологический контекст проблемы, вследствие чего нередко она и трактовала последнюю на уровне вульгарного понимания.

От рецидивов упрощенной методики, когда абсолютизируются признаки, имеющие в действительности относительное значение, к сожалению, не свободна и современная казахстанская историография. Здесь, так же, как и в предшествующей традиции, обнаруживаются случаи произвольного разрыва системы параметров и вычленения из ее целостности какого-то одного критерия, который, по мнению иных исследователей, способен, подобно нити Ариадны, безошибочно направить научный поиск.

Такими «универсальными» потенциями чаще всего наделяется категория «наем труда». Несомненно, это один из достаточно репрезентативных индикаторов капиталистических отношений. Неслучайно В.И. Ленин писал, что «в вопросе о развитии капитализма едва ли не наибольшее значение имеет степень распространения наемного труда» и, что «употребление наемного труда есть главный отличительный признак всякого капиталистического земледелия».

Тем не менее, как подчеркивал К. Маркс, сам по себе «обмен овеществленного труда на живой труд еще не конституирует ни капитала на одной стороне, ни наемного труда  на другой». Он вполне может означать и не что иное, как «отношение простого обращения», когда совершается акт обмена потребительными стоимостями (жизненными средствами и трудом). Следовательно, специфика конкретно-исторических реалий способна придавать отношениям найма-сдачи рабочей силы такие оттенки, которые могут кардинально изменить их качество. Поэтому, совершенно очевидно, что при включении в анализ данного показателя не обойтись без ввода ряда дополнительных переменных, позволяющих точнее выявить социально-экономическую природу столь распространенного в ауле явления. Не вдаваясь в пространные описания, ограничимся ниже их краткой констатацией [23].

Конечно, такой подход недопустим, так как наблюдаемый в казахском ауле феномен на поверку оказывается гораздо более неоднозначным явлением, чем это может показаться в первом приближении. Начать хотя бы с того, что использование чужого труда считалось обычной практикой. Довольно часто она обнаруживалась и в группах мелких потребительских хозяйств, причем не обязательно и не, всегда мелкотоварного типа. Естественно, на данном уровне бессмысленно пытаться зафиксировать даже видимость искомого явления. Вероятность капиталистической эволюции несколько возрастала по мере перехода к накопляющим байским хозяйствам, являвшимся основными точками притяжения наемной рабочей силы. Однако и здесь она отнюдь не так значительна, как это подчас еще представляется, и говорить о какой-то метаморфозе, по-видимому, можно лишь на уровне тенденции. Казалось бы, подобное утверждение вступает в диссонанс с действительностью, поскольку хорошо известно, что в байских хозяйствах создавалась относительно большая по своему объему масса прибавочного продукта. Но дело в том, что она в абсолютном большинстве случаев не обращалась на производство, а служила либо источником реализации социально-престижного (расточительного) потребления, либо в лучшем случае отвлекалась в другую, столь, же непроизводительную сферу, каковой являлись ростовщичество, посредническая торговля и т. п. (первый вариант был приоритетным). Следовательно, по своей экономической цели, байские хозяйства являлись в преобладающем числе потребительскими, а занятый в них чужой труд не производил прибавочной стоимости.

В качестве еще одного, не менее важного ориентира следует рассматривать сам характер отношений между работодателем и работником, точнее, ту основу, на которой они строятся. При капиталистическом типе эксплуатации  это всегда «свободное отношение обмена...», то есть, свободная рыночная сделка, выступавшая таковой, по крайней мере, на поверхности явлений. В казахском же ауле в качестве всеобъемлющей основы выступали личностные мотивы и стимулы, которым продолжал принадлежать примат в системе связей. Другими словами, наемный труд в подавляющем большинстве случаев имел в действительности кабальную или полукабальную сущность, что находило свою реализацию в «низведении фонда жизненных средств рабочего до минимально возможного уровня». По В.И. Ленину, «тут нет свободного договора, а есть сделка вынужденная... производитель тут привязан к определенному месту и. к определенному эксплуататору: в противоположность безличному характеру товарной сделки, свойственному чисто капиталистическим отношениям, здесь сделка носит непременно личный характер помощи благодеяния» [24].

Наконец, целесообразно сказать несколько слов и о формах оплаты чужого труда как определенном показателе. Это представляется тем более необходимым, что некоторые исследователи склонны видеть уже в самом факте участия денег в обмене живого труда на овеществленный достаточно сильный аргумент в сторону предпринимательского производства. Думается, что это не всегда правомерно, так как денежная форма оплаты чужого труда чаще всего не меняла его докапиталистического характера. Хотя, конечно, в доколхозном ауле она имела известное распространение. Но иначе и быть не могло. Ведь традиционные отношения эксплуатации, будучи одной из подсистем воспроизводства структуры, должны были в целях сохранения своего гомеостаза стремиться как-то, адаптироваться к изменениям окружающей социально-экономической среды. В данном случае в интересах анализа представляется гораздо более важным другое обстоятельство. А именно: зависел ли размер ставок денежной оплаты наемного труда от тех экономических факторов, которые в нормальных условиях должны были бы определять их движение. Многочисленные свидетельства показывают, что в этом направлении отсутствовали даже минимальные корреляционные связи. В тех случаях, когда оплата чужого труда производилась в денежном выражении, она была всегда очень жестко фиксирована. И, что особенно важно, ее размер был относительно стабилен и держался в стандартах, приемлемых лишь в плане физического поддержания живого труда на биологически необходимом уровне. Последние же имели спонтанный характер и определялись эмпирическим путем, т. е. печально известным методом «проб и ошибок». Из сказанного ясно, что денежная оплата наемного труда, взятая как автономный показатель, еще не дает повода к далеко идущим выводам.

Итак, своеобразное наложение типологической модели на наблюдаемое явление способствует более точному уяснению его содержания в каждом конкретном примере. Когда обнаруживающиеся признаки явно не вписываются в методологическую матрицу или же, наоборот, выходят по каким-то параметрам за ее пределы, то, очевидно, имеет место неадекватное качество. Именно с подобным вариантом исследователь сталкивается в доколхозном ауле, где чужой труд, привлекаемый в производство на основе сделки по найму, по своим укладным характеристикам не совпадал с капиталистическим и, следовательно, не фиксировал капиталистических отношений. Являясь неотъемлемым компонентом традиционного комплекса, он по своей сути и форме не мог быть иным, кроме как докапиталистическим. И в этом качестве ему принадлежала определенная функция в механизме воспроизводства традиционной структуры [25].

Обозначенная выше проблема непосредственно перекликается с вопросом, касающимся выявления социального статуса участников отношений найма-сдачи рабочей силы. По логике исходных посылок, согласно которым докапиталистические черты наемного труда в ауле априорно наделяются свойствами более высокого порядка, они должны ассоциироваться не иначе, как с новыми по отношению к традиционной структуре социальными образованиями. Так оно и происходит: отдельные авторы усматривают в отпускающих рабочую силу представителей сельского пролетариата, в его политэкономическом понимании.

Видимо, такие поспешные выводы нельзя признать методологически выдержанными, ибо имплицитно они исходят из категорий, присущих социальному расслоению капиталистического типа, то есть поляризации мелкотоварных хозяйств на буржуазные и пролетарские слои. Между, тем этот процесс, развивающийся под определяющим влиянием законов товарного производства, в его сколько-нибудь значимых проявлениях не был знаком аулу. Всеобщий характер здесь приобретала докапиталистическая дифференциация с ее качественным экономическим механизмом. Своим продуктом она имела превращение мелкого натурального производителя в паупера. Следовательно, в ауле доминирующую роль играла тенденция не к пролетаризации, а к пауперизации населения. И именно масса пауперизировавшегося населения аула служила основным источником формирования и пополнения наемной рабочей силы [26].

Следует также отметить, что в отношения найма могли вступать маргинальные производители аула. Данная социальная страта была порождением процессов маргинализации производства и потребления. Формировавшие ее субъекты характеризовались тем, что были неспособны обеспечить прожиточный минимум за счет своего хозяйства, а потому были вынуждены искать дополнительные доходы за его пределами. Иными словами, они совмещали ведение собственного хозяйства с работой по найму, причем последняя нередко выступала в качестве главного источника средств существования.

Таким образом, рассмотренный выше аспект также требует своей разработки. Необходимость в этом ощущается достаточно остро, и побудительным мотивом здесь служат отнюдь не праздные интересы. Это становится особенно очевидным, если учесть, что решение данного вопроса позволит составить определенное представление о степени отчуждения трудящихся казахского аула от духа корпоративной идеологии и конформизма, его социально-психологической подготовленности к коренным преобразованиям. Как известно, названные моменты оказывали сильное влияние на деле движения доколхозного аула Казахстана по пути социального прогресса, чем собственно и актуализируется этот аспект проблемы.

Переходя к вопросу о степени распространения в традиционном обществе частнопредпринимательских тенденций, можно сразу постулировать, что их потенциал был здесь крайне ограничен. В историческом развитии капитализма важны два момента:

1)превращение натурального хозяйства непосредственных производителей в товарное;

2) превращение товарного хозяйства в капиталистическое.

Массовой базой капиталистического уклада являлось мелкотоварное производство. Действительно, именно оно рождало капитализм и буржуазию постоянно, ежедневно, ежечасно, стихийно и в массовом масштабе» [27].

Казахский же аул, как мы успели в этом убедиться, не давал примеров функционально обширного бытия мелкотоварного хозяйства, и, следовательно, в его пределах частнокапиталистический уклад не располагал достаточно емкой основой для своего воспроизводства. Понятно, что, будучи лишенным, питательной среды, то есть источника своего спонтанного самогенерирования, капиталистический уклад утрачивал возможность саморазвития «снизу». Словом, говоря о капиталистическом укладе, следует учитывать его исходную экзогенность по отношению к традиционной структуре.

В то же время надо ясно представлять, что традиционная экономика, являясь частью расширительно понимаемой целостности, на уровне макросвязей вступала во взаимодействие с более развитыми внешними структурами. В этих условиях не могло не происходить ее «облучения» импульсами частнопредпринимательской мотивации. Данный процесс находил выражение как в появлении хозяйств, совмещавших капиталистические и докапиталистические методы эксплуатации, так и в формировании сугубо предпринимательских, обуржуазившихся слоев из эксплуататорской среды традиционного общества.

Однако «верхушечный» путь формирования частнокапиталистического уклада также не имел больших перспектив. Традиционные эксплуататорские элементы, как правило, не проявляли тенденции к переориентации производственной деятельности в направлении капиталистических целей и мотивов. И это закономерно, ибо «если объем и вещественные элементы прибавочного продукта сбалансированы с численностью, демографической динамикой, с жизненными притязаниями господствующего класса, то у этого класса на долгий срок слабеют, или вообще исчезают стимулы к изменению в способе производства».

Не стоит также забывать, что на известном уровне развития общества норма эксплуатации во многом определяется нормами потребления. В казахском ауле их высший предел детерминировался традиционным набором престижных целей, то есть стандарты потребления здесь сохранялись в опривыченных формах, свидетельствовавших о социальном статусе и выполнявших функцию ежедневной поверки места индивида в обществе. Престижное потребление в его социально санкционированных формах «сковывало» экономическую инициативу, направляя ее в русло вековых ценностных ориентации и устремлений эксплуататорского класса, но никак не в сторону создания прибавочной стоимости. При неизменности внешних условий сложившийся уровень потребления консервировался и оказывал тормозящее воздействие. Поэтому, для последующей эволюции важное значение приобретало формирование новых потребностей (материальных и нематериальных). Между тем стимулы к этому, привходящие извне, оказывались более чем слабыми.

В значительной степени частнопредпринимательская тенденция в ауле была представлена такими низшими формами капитала, как посредническая торговля и ростовщичество. Они не выходили из сферы обращения и были в принципе безразличны к способу производства, на основе которого паразитировали.

На протяжении 20-х годов удельный вес частной торговли на селе (сюда включались и деревня, и аул) оставался довольно высоким.

Согласно переписи 1926 года среди казахского населения насчитывалось 1680 так называемых одиночек, занимавшихся частной торговлей. Кроме того, торговые операции осуществляли 26 хозяев с наемными работниками (то есть крупным капиталом) и 309 хозяев, которым помогали только члены их семей. Особенно сильные позиции частная посредническая торговля имела в глубинных казахских районах. Не зря Казкрайсоюз в одном из своих отчетов за вторую половину 20-х годов был вынужден констатировать, что «южный и центральный Казахстан, будучи недостаточно охвачены кооперативной сетью (имеется в виду потребительской кооперацией). Представляли местами сплошную кооперативную пустыню. И при отсутствии конкуренции со стороны государственных и кооперативных органов в «пустыню» эту сразу же устремился торговый и ростовщический капитал.

Но по мере расширения торговопроводящей сети, увеличения объемов товарооборота в государственной и кооперативной торговле, развития снабженческо-сбытовой кооперации, активизации заготовительных операций через государственные пункты и фактории посредническая торговля, утрачивала свой еще совсем недавно всеобъемлющий характер в Степи. Сворачивало свою активность и ростовщичество, которое вытеснялось организованным денежным рынком, в частности различными, формами государственного и кооперативного кредита. Одним словом, и саудагеры и алыпсатары, и далдалы постепенно уходили из аула, утрачивая там свое экономическое влияние [28].

Процесс этот развивался параллельно тем социально-экономическим преобразованиям, которые с каждым годом все больше сужали круг объектов торгово-ростовщической эксплуатации. Что касается ее субъектов, то в ходе осуществления политики ограничения и вытеснения эксплуататорских элементов, расширения государственной и кооперативной торговли, внедрения в практику организованного кредита исчезали и они. На начало 30-х гг. удельный вес частной торговли на селе снизился до 60%, а с завершением коллективизации и оседания эти явления в массовом виде перестали существовать.

Таким образом, частнокапиталистический уклад в ауле имел ряд особенностей. Прежде всего, он не отличался «чистыми» укладными характеристиками (что, кстати, затрудняет его локализацию). Казахский ayл знал немало примеров, когда то или иное эксплуататорское хозяйство приближалось по целям производства к капиталистической модели, но по способам их достижения оставалось все тем же фрагментом традиционного механизма. Следовательно, частнокапиталистический уклад по ряду параметров смыкался с докапиталистическим типом хозяйства, широко используя существовавшие общественные формы и подчас интегрируясь с ними в некое симбиотическое единство. На каком-то функциональном отрезке интенсивность докапиталистических признаков могла возрастать, и в этот момент капиталистический уклад, оставаясь таковым по внешней форме, по своему внутреннему содержанию начинал отражать уже, другое качество-переходного или межукладного характера (к сожалению, эта грань очень часто не замечается исследователями)

2 ОСОБЕННОСТИ ПРОЦЕССА РАССЛОЕНИЯ И СОЦИАЛЬНОЙ СТРАТИФИКАЦИИ

2.1 Характер и механизм дифференциации в казахском ауле

Сложившаяся в эпоху позднего средневековия организация системы власти у казахов явилось закономерным результатом длительного исторического развития и взаимодействия сложных социально-экономических и протестарно-политических процессов в среди кочевого населения Восточного Дешт-и-Кыпчака. Она получила свое оканчательное оформление в течение 15 века в Казахском ханстве и просеществовала до серидины 19 века. В социально-экономическом отношении казахский аул представлял собой глубоко структурированное общество. Корпоративный эгалитаризм, ярко расцвечивавший внешние грани традиционного институционально-надстроечного комплекса служил не более чем декорумом, за которым проступали достаточно сильная социальная динамика и высокий потенциал социальной мобильности. Значительное накопление богатств на одном полюсе структуры и огромная концентрация неимущих и малоимущих масс на ее противоположной стороне однозначно указывали на крайне несправедливый характер распределения общественного продукта.

Понятно, что интенсивно воспроизводившаяся в недрах общины социальная дифференциация не могла не привлекать внимание тех органов, которые проводили в казахском ауле политику социально-экономических преобразований. Однако при этом ее сущностный аспект осознавался далеко не всегда адекватно. Что находило проявление как в логике принимаемых решений, так и в попытках их теоретического обоснования.

При ознакомлении с директивными материалами Краевой партийной организации становится заметным, что в своих представлениях по поводу социальной ситуации в ауле она исходила из известного постановления Х съезда РКП (б) «Об очередных задачах партии в национальном вопросе». Лежащие в основе этого документа тезисы Сталина и поправки к ним Сафарова ориентировали партийные организации национальных окраин Востока на ликвидацию «патриохально-феодальных отношений в среде самих ранее угнетенных наций». В контексте столь однозначно сформулированной установки было дано понять, что в качестве доминирующего следует признать патриархально-феодальную модель [29].

Но одно дело принять данный тезис в виде исходной абстрактно-теоретической посылки и совсем другое – проникнуться его глубинным содержанием, то есть предметно разобраться, как докапиталистические отношения реализуются в конкретно-повседневной практике. Хотя эта задача в своей проекции выходила на область как будто бы знакомых и понятных обыденных империй, она, тем не менее, оказалась настоящем камнем преткновения. В большой части именно этим объясняется то обстоятельство, что местные партийные, советские и хозяйственные органы, демонстрируя в целом понимание роли докапиталистических отношений в ауле, все же не сумели до конца выйти за пределы неуверенных, а подчас и просто аморфных знаний о механизме и специфике их функционирования.

Неслучайно очень часто на образ действовавших докапиталистических отношений переносилась атрибутика социально-экономических связей более высокого порядка в виде таких категорий, как «классовое расслоение», «сельский буржуа», «кулак», «сельскохозяйственный пролетариат» и т.п. Другими словами, происходила своеобразная аберрация, когда в силу отсутствия детального знания о реально разворачивавшихся процессах и явлениях аксиоматическое мышление пыталось раскрыть их через понятийно-категориальный аппарат, не соответствовавший данной объектной сфере.

Следствием этого явилось игнорирование принципиальных различий и в типах социальной дифференциации. Если дословно обозначить докапиталистическую и капиталистическую формы расслоения как некие феномены «А» и «Б», то выясняется, что под первым нередко понималось то, что в действительности отражало суть исключительного второго. Для примера обратимся к резолюциям III Пленума Казахского краевого комитета РКП (б) (9-11 апреля 1925года), где прямо утверждалось что «растущая товарность … скотоводческого хозяйства на основе рыночных отношений с неизбежностью проводит и в условиях Киргизии к расслоению аула». В итоговых документах VI Казахстанской краевой конференции ВКП (б) 15-23 ноября 1927года публиковалось: «…Байство, сосредоточив в своих руках значительную часть средств, производства и на основе рыночных отношений применяя формы капиталистической эксплуатации, экономически подчиняет себе эти массы на основе, главным образом, докапиталистической эксплуатации». Еще более туманные характеристики содержатся в материалах V Казахстанской краевой конференции РКП (б) 1-7 декабря 1925 года, которая, отмечая полунатуральный характер казахского хозяйства, тут же указывала, что «вовлечение его в сферу товарно-денежного оборота в большой мере, чем где-либо, сопровождается разрушительными стихийными процессами» [30].

Таким образом, чтобы заметить характерное для социально-экономического анализа тех лет смешение совершенно разнопорядковых типов расслоения, когда подразумевался один класс явлений, а вырисовывался, судя по описанию, ему противоположный; имелась в виду докапиталистическая дифференциация, а смысловой контекст, насыщенный такими понятиями, как рыночное отношение, товарность, товарно-денежный оборот и т.п., невольно указывал на нечто другое.

Отсутствие четких представлений по поводу проблемы социального расслоения в ауле видится и в других коллизиях. Так, историографическая традиция располагает прецедентами, когда признавалось вполне приемлемым распространять на казахский аул дифференцирующие процессы, развивавшиеся по законам товарного производства и имевшие своей результирующей образование новых классов – сельской буржуазии и сельского пролетариата. Причем в этих случаях мы сталкиваемся уже не с каким-то непроизвольным смещением смысловых акцентов или недопониманием глубинной природы явления, а с совершенно осознанной позицией (хотя, конечно, и она исходила также из методологического дилетантизма).

В данной связи можно напомнить, например, выступление С. Садвакасова на VI-й Казахстанской краевой конференции ВКП (б) в 1927 году, где он заявил, следующее: «У нас казахский аул в основном является товарным исходя из такой точки зрения, мы должны подойти к нашим политическим мероприятиям». В этом же смысле представляют интерес прозвучавшие в прениях VII-й Всеказахской партконференции 30 мая  6 июня 1930 года обвинения в непонимании «живой революционной теории», направленные в адрес У. Джандосова, К. Мустамбаева и др. Последние, как, оказалось, имели неосторожность откровенно сказать, что «сколько бы мы ни любили казахского батрака, его нельзя отнести к пролетариату» [31].

Таким образом, в приведенных иллюстрациях явно присутствует мысль о существовании в казахском ауле моментов капиталистического расслоения. Характерно, что эта идея обыгрывалась не только, если можно так выразиться, на трибунно-декларативном уровне (хотя и это представлялось не столь безобидным, ибо определенным образом могло влиять на характер и содержание принимаемых управленческих решений). В ряде случаев предпринимались достаточно серьезные попытки оформить ее в виде теоретической концепции.

Известный исследователь истории Казахстана Г. Тогжанов, развивал следующую посылку: «...Казахское хозяйство уже не оставалось натуральным. Байское хозяйство в массовом порядке производило на рынок продукты животноводства... и покупало на рынке не только необходимые предметы потребления, но и средства производства для дальнейшего расширения улучшения своего хозяйства. Середняцкое хозяйство же не могло существовать без рынка, — часть своих сельскохозяйственных продуктов он вынуждено было продавать на рынке... Бедняк тоже был подчинен рынку, вынужден был продавать свою рабочую силу для того, чтобы покупать минимально необходимые продукты для своего существования. Такое положение стало возможным в результате расслоения казахского крестьянства и развития за счет среднего крестьянства двух новых типов  бая, подобного русскому кулаку и жалши, подобного русскому батраку или бедняку с наделом, занимающемуся отхожим промыслом. Такой процесс означает коренное разрушение самодовлеющего натурального хозяйства и превращение его в товарное хозяйство. Все основные противоречия, которые свойственны всякому товарному хозяйству, к концу XIX века имели место в казахском ауле. Сосредоточение основных средств производства (скота) в руках меньшинства  баев, вытеснение большинства казахов в ряды деревенской бедноты и сельскохозяйственного пролетариата... - все это было уже не редкостью, а обычным повседневным и массовым явлением в казахской жизни» Г. Тогжанов настаивал на существовании в ауле капиталистического типа расслоения, причем в его массовой форме.

Данная трактовка получила развитие в современной историографии. Ее явную проекцию можно обнаружить, например, у Б.С. Сулейменова, который применительно к предреволюционному аулу находит правомерным констатировать процесс классового расслоения и образования на его основе «новых классов»  баев (кулаков) и наемного батрачества (сельскохозяйственного пролетариата).

Л.П. Кучкин, изучавший проблему советизации казахского аула, характеризуя в одном из сюжетов кочевание различных социальных групп, низшую социально-экономическую группировку обозначает как пролетариат, а высшую  как капиталистический слой. Понятно, что такой расклад предполагает отнюдь не докапиталистический тип расслоения. Конечно, не исключено, что данный материал перенесен в авторский текст непосредственно из источника, так сказать, в «снятом» виде, но тогда не ясно, почему такой серьезный исследователь, как А.П. Кучкин не подверг его критическому осмыслению. В этой же связи привлекают внимание и выводы, сделанные С.А. Сундетовым. Хотя в его позиции, благодаря подчеркиванию, примата докапиталистических начал, больше гибкости, чем в жесткой концепции Г. Тогжанова, он, тем не менее, также не отходит от тезиса, что «в результате классового расслоения аула шел процесс формирования казахской буржуазии и сельскохозяйственного пролетариата...» [32].

Проблема расслоения аула в той или иной степени освещается во многих работах, событийную канву которых составляют исторические перипетии 20-х годов. Однако зафиксированные в них концептуальные подходы не выявляют того же многообразия.

По сути, почти все они сводятся к единой логической конструкции. Если отбросить незначительные нюансы, то нельзя будет не обратить внимания, что в основе лежит ее своеобразное калькирование тех историографических оценок, которые были даны процессам, разворачивавшимся в тот же период в более развитых центральных регионах страны. Известно, что там, в результате революционно-преобразующей политики Советского государства почти сразу же произошло осереднячивание деревни, выражавшееся не только и не столько в подтягивании хозяйственных характеристик подавляющего большинства крестьянских дворов до уровня средних параметров, сколько в их эволюции в сторону мелкотоварного производства. Учитывая эту важную предпосылку, историография определила в качестве главного момента переходного периода в деревне борьбу стихийной товарно-капиталистической и социалистической тенденций.

В доколхозный период докапиталистические отношения и соответствующий тип расслоения признаются более чем реальным обстоятельством. Но при этом в силу расплывчатого понимания механизма данного типа социального размежевания на него неосознанно экстраполируются моменты, присущие исключительно капиталис-тической модели дифференциации. Сторонники второй версии считают возможным констатировать примат традиционных личностных связей лишь до кануна коллективизации. Далее, то есть где-то к середине  концу 20-х годов, по их мнению, достаточно массовое развитие в ауле получает уже качественно иная тенденция, а именно - стихийная товарно-капиталистическая, реализовывавшаяся помимо всего прочего и в капиталистическом характере расслоения.

Известно, что процесс капиталистической дифференциации крестьянства развивается под определяющим воздействием законов товарного производства и, в первую очередь, под давлением такого мощного регулятора, как закон стоимости. Следовательно, товарная экономика, рынок, свободная игра рыночных сил являются теми началами, без которых экономический механизм раскрестьянивания попросту не может «запуститься». Только с превращением этих моментов в действенные факторы социально-экономического бытия структуры разложение буржуазного типа становится реальностью. И что понятно, ибо социальное расслоение выступает при этом как результат различий в отношениях к условиям рынка, как следствие некоего стихийного соизмерения индивидуальных условий производства со среднеобщественными.

Социальным итогом развивавшейся в данном направлении тенденции было образование новых по отношению к докапиталистическим способам производства классов и слоев. В.И. Ленин по этому поводу писал: «...Крестьянство... совершенно разрушается, перестает существовать, вытесняемое совершенно новыми типами сельского населения,  типами, которые являются базисом общества с господствующим товарным хозяйством и капиталистическим производством. Эта типы  сельская буржуазия... и сельский пролетариат, класс товаропроизводителей в земледелии и класс сельскохозяйственных наемных рабочих». При этом он не забывал подчеркнуть, что процесс этот может «тянуться годами и десятилетиями» в виде разорения и ухудшения «условий хозяйства мелких земледельцев» [33]. И, тем не менее, объективный ход аграрной эволюции в условиях преобладания вещных отношений неизбежно вел к тому, что «крестьянин,  производящий при помощи своих собственных средств производства, либо мало-помалу превращается в мелкого капиталиста, уже эксплуатирующего чужой труд, либо лишается своих средств производства и превращается в наемного рабочего».

Таким образом, экономическая суть буржуазного типа расслоения заключается в развитии под влиянием законов товарного производства процессов дифференциации мелких товаропроизводителей на сельскую буржуазию и сельскохозяйственный пролетариат.

Следовательно, в рассматриваемый период слой мелкотоварных производителей был здесь еще узок. И это закономерно, так как накопление и, следовательно, возможности трансформации простого воспроизводства в расширенное блокировались социальной организацией традиционной структуры и действовавшими в недрах ее институциональными отношениями. Для разрыва этого сдерживающего комплекса было необходимо «вычленение индивидуального хозяйства из системы натурального производства и докапиталистических отношений собственности» [34]. В исследуемые годы как раз этого и не произошло. Поэтому всякие рассуждения о капиталистическом типе расслоения, понимаемом как разложение мелкотоварного массива на сельскую буржуазию и сельскохозяйственный пролетариат, применительно к казахскому аулу утрачивают свои рациональные основания. В самом деле, о какой капиталистической сегментации крестьянских хозяйств можно говорить, если отсутствовал даже ее объект в виде достаточно массового мелкотоварного производства.

Теперь, что касается второго взгляда на проблему. Совершенно очевидно, что выработанные в его пределах представления обладают относительно большей объективностью. Тем не менее, признать их справедливыми можно лишь до тех пор, пока они развивают идею о докапиталистическом характере процесса социального расслоения в ауле. В той же части, где речь заходит о механизме данного типа дифференциации, логика рассуждений становится уязвимой. Происходит это потому, что в арсенал понятийных средств вводятся такие категории, как товарное производство, пролетаризация, сельская буржуазия и т. д. Между тем, как уже не раз говорилось, все это  атрибуты явлений и процессов большее высокого порядка.

Итак, проблема расслоения фокусирует в себе мощные актуализирующие предпосылки, то есть стимулом к ее постановке служит отнюдь не праздный интерес. Разумеется, предпринимаемая в этой связи попытка не претендует на исчерпывающее решение обозначившейся задачи, поскольку в данном случае исследовательские амбиции не идут дальше стремления «закинуть пробный камень».

В качестве универсального института докапиталистических социумов выступала община. Социально-экономическая история традиционной аграрной структуры Казахстана в доколхозный период была так же пронизана реалиями данной формы организации производительных сил. При этом казахская община, как и все ее аналогия, сохраняла такое «сквозное» качество, как дуалистичность структуры. Если иметь в виду скотоводческую общинную организацию, то здесь феномен двойственности конституировался в совместной собственности на землю и частной на скот, коллективном производстве и индивидуальном присвоении. В диалектическом борении этих начал локализовался источник имущественной и социальной мобильности, ибо, как отмечал К. Маркс, дуализм общины служил потенциальным зародышем разложения», он суть «элемент, разлагающий первобытное экономическое и социальное равенство».

Следовательно, община являлась тем социальным пространством, где действовал механизм докапиталистического расслоения, разрушавший социальную однородность массы трудящихся индивидов. В качестве его своеобразной «пружины» выступала частная собственность на скот. Именно она порождала имущественное неравенство, которое, если рассматривать его на уровне генерализованных представлений, находило реализацию в развитии процесса отделения непосредственных производителей от средств производства и накоплении богатства на «верхнем» полюсе структуры. Далее проекция простиралась в отношения личной зависимости, господства и подчинения, обнаруживалась в нарастании и углублении социальных различий, фиксировавшихся в общественной структуре аула.

Поскольку как земледельческий, так и скотоводческий типы хозяйственно-культурной деятельности развивали относительно сложный технологический способ воздействия на предмет труда, то кооперация предполагала не просто некую механическую интеграцию индивидов, а совокупное соединение такой рабочей силы, которая имела бы достаточно жесткий набор качеств. По сути дела, это означало, что инкорпорировавшийся хозяйственный субъект должен был обладать необходимым минимумом природных свойств (здоровье, сила и т. п.), служивших физическими предпосылками для реализации индивидом его доли (его функции) в кооперации производственных процессов. Кроме того, нельзя забывать, что к этому времени в довольно диверсифицированную структуру развился комплекс требований, эволюционировавших по линии, так сказать, профессиональных стандартов. А из этого следовало, что член производственной общности обязан был демонстрировать ко всему еще и определенные трудовые навыки и способности, тот их объем, который требовался для выполнения характерных для данной системы хозяйства технологических операций [35].

Однако в специфических условиях комадной общины императивы кооперации не ограничивались только этими параметрами. Н.Э. Масанов, глубоко проанализировавший различные структурные уровни взаимодействия кочевого социума и природной среды, обнаруживал, что скотоводческая община как самоорганизующаяся адаптивно-адаптирующая система во многом функционировала по принципу так называемой дополнительности. Рассмотрим этот важный для нас момент подробнее.

По-видимому, излишне говорить, что скотоводческое хозяйство было органически включено в природные процессы, подчиняясь их закономерностям. Тем не менее, подчеркнем: антропогенное воздействие, чреватое разрушением природного равновесия, в его пределах случалось крайне редко. Экологически значимый опыт, воспроизводившийся пространственно-временной трансмиссией и аккумулировавшийся в информационных связях традиционной структуры, практически исключал возможность подобных катаклизмов, предопределяя сложную систему производственной регламентации с ее эмпирически отработанными уровнями допустимой концентрации средств производства.

Поэтому эффективность хозяйственной утилизации среды обитания зависела от оптимизации количественно-качественных характеристик средств производства, т.е. в данном случае видового состава и численности стада.

Только по достижению эмпирически заданного оптимума можно было рассчитывать на более или менее успешное решение ключевой задачи. А она, как известно, сводитесь в рамках общины к производству необходимого продукта и воспроизводству средств производства.

Оптимальный уровень концентрации фиксировался где-то в пределах 400600 единиц скота на отару в зимний период. Как правило, к этому пределу и приспосабливала свои возможности общинная кооперация. Собственно здесь и проявлялся тот самый принцип дополнительности, о котором пишет Н.Э. Масанов. Суть его вводилась примерно к следующему. Скажем, некое хозяйство насчитывало в своей собственности 200 голов мелкого скота. Но этого, казалось бы, большого объема все равно было недостаточно для преодоления всего комплекса производственных перипетий, а, следовательно, и для обеспечения воспроизводства средств производства. Поэтому хозяйствующий субъект был объективно вынужден кооперироваться с другими хозяйствами, которые оказывались Способными своими средствами производства (своей долей скота) дополнить его до необходимого минимума. Это могли быть, например, 10-12 хозяйств с обеспеченностью скотом на каждое из них не менее чем 20-25 единиц скота. Простое сложение при данном варианте в сумме как раз и давало искомый оптимум. Хозяйство, имевшее, допустим, 25 или 30 голов «кота, могло обеспечить элементарную жизнедеятельность только в случае объединения с другими хозяйствами, средства, производства которых в совокупности позволяли дополнить недостающую часть оптимума. Одним словом, слагаемые обнаруживали самые различные вариации, но сумма их всегда тяготела к оптимуму[36].

С утратой средств производства (скота) начинался нисходящий процесс имущественной и социальной деградации производящего и воспроизводящего себя индивида. Лишаясь скота, хозяйство переставало «дотягивать» до того определенного минимума, который был эмпирически задан в данной производственной общности. А это означало, что со своей стороны оно уже не могло содействовать реализации принципа дополнительности, то есть утрачивало роль функционально значимого звена общинной кооперации. В этом случае хозяйство попросту уже не могло являться в полном объеме носителем статуса равноправного члена общины, напротив, оно обращалось в объект отторжения, то есть начинало выталкиваться из общины.

Дальнейший ход событий обретал многовариантный характер. Распространены были случаи, когда хозяйства, потерявшие часть скота, вынуждены были объединяться в новую общину  кооперацию с себе подобными, то есть с такими же обедневшими хозяйствами. Поскольку здесь величина используемых для получения приемлемой совокупности слагаемых оказывалась незначительной, то, естественно, количественный состав общины увеличивался, то есть число образовывавших ее хозяйств возрастало. Поэтому неслучайно очень часто можно было встретить аул-кыстау, где численность инкорпорировавшихся хозяйств достигала 25-30 и даже более 50 единиц. Но и там развертывались процессы расслоения, вновь приводившие к выталкиванию отдельных хозяйств за пределы общины.

В заметной мере здесь сказывалось влияние конформистских моделей общественного поведения и действовавших в их рамках социально-психологических стереотипов. Выход за пределы общины воспринимался массовым сознанием как катастрофа, как крушение социального бытия. Консервативные формы социального фетишизма подавляли всякую мысль о возможности существования в некоей иной функциональной и структурной социальной оболочке. Точно выражая эту особенность традиционного миропонимания, известный исследователь Ж. Сюре-Каналь писал: «Крестьянину очень трудно представить общество, отличное от того, в котором он живет, и еще труднее признать, что оно будет лучше существующего».

Естественно, что, пытаясь оттянуть крах и сохранить призрачную самостоятельность, то есть как-то противостоять выталкиванию из общины, хозяйствующие субъекты постоянно находились в поисках выхода из кризисной ситуации, тем более что подобное состояние представлялось им временным.

Маргинализация выражалась, в частности, в том, что работник производства, не имея возможности обеспечить прожиточный минимум только за счет своего хозяйства, вынужденно искал источники существования за его пределами, сочетая тем самым ведение собственного хозяйства с каким-либо побочным занятием.

В казахском обществе этот комплекс имел достаточно сильную традицию. И это понятно, если не забывать, что функцией общины являлись не только экономические отношения, но и родовые моменты.

В частности, относительно широко применялись саунные отношения. Скот во временное пользование и на кабальной основе (а, собственно, в этом и заключается институт сауна) мог передаваться как от собственной общинной «верхушки», так и от богатых хозяйств coседних общин или крупных скотовладельцев, ведущих хозяйство вне общины. В двух последних случаях требовалось согласие корпорации как формального субъекта общинной собственности на землю. А поскольку, как мы уже уточнили, организационно-хозяйственные функции и производство были монополизированы наиболее обеспеченными хозяйствами, то и решение здесь зависело также от них. Следовательно, общинники, вступавшие в саунные отношения даже «на стороне», не избегали зависимости от собственной верхушки.

Отчуждение доли продукта неимущим членам общины «компенсировалось» и через другие способы эксплуатации. Е.А. Полочанский наблюдал, например, следующую картину: «На зимней стоянке (аул-кыстау) находится от 5 до 15 отдельных родственных между собой хозяйств, составляющих хозяйственно-родовой аул... На территории этих аул-кыстау скотоводы-кочевники имеют также свои незначительные продовольственные посевы. Здесь хозяйственно-родовой аул оставляет на лето беднейшую часть своих членов-родственников, которые примитивно-простыми орудиями и чудовищно напряженным трудом обрабатывают землю. Здесь на работах по проведению арыков для искусственного орошения посевов и работами на полях... они обеспечивают своим «счастливым» сородичам, откочевавшим на джайляу, хлебно-зерновое продовольствие. В свою очередь более богатые и многоскотные снабжают этих «джатаков» рабочим скотом и берут с собой в кочевку их гулевой скот». Цитата ясно раскрывает, какую цену приходилось платить разорявшимся хозяйствам за тот мизерно ограниченный доступ к общественному продукту, который предоставлялся им в общине [37].

В этой связи можно было бы привести еще множество иллюстраций, отражающих многообразие и изощренность методов внутриобщинной эксплуатации. Но, во-первых, не хотелось бы повторяться, так как отношения эксплуатации более чем основательно описаны в литературе, а, во-вторых, и так ясно, что получение прожиточного минимума внутри общины было сопряжено с кабальными условиями и личностным отчуждением. Напомним, однако, что поскольку внутриобщинная эксплуатация облекалась в патерналистские формы, то на массовом уровне она воспринималась традиционным сознанием не иначе, как «родственная солидарность и помощь» и не вызывала критически адекватной реакции. Напротив, нараставшая зависимость сопровождалась неосознанно иррациональным чувством моральной признательности, чем, понятно, умело пользовались байские элементы.

Таким образом, хозяйства с резко падающим объемом средств производства до определенного предела все же могли как-то существовать, а точнее, прозябать, не покидая данной производственной общности. Такая возможность обусловливалась спецификой организации социума. В частности, далеко не последнюю роль здесь играло то обстоятельство, что в основе целеполагающих остановок традиционного производства наряду с обеспечением личного потребления лежало «целостное воспроизводство естественно сложившейся общности в структуру неизменном виде, со всеми ее статусно-неравноценными, но функционально необходимыми, прочно взаимосцепленными социальными частичками»

2.2 Основные уровни социальной стратификации

В каком бы выверенном контексте эмпирических и теоретических данных не интерпретировалась историческая действительность, в пределах каких бы строгих логических структур не разворачивались попытки ее реконструкции, она в диалектике своих взаимосвязей и противоречий оказывается всегда сложнее и многообразнее концептуальной версии. Частным подтверждением этого постулата могут служить и рассматриваемые здесь явления социальной стратификации.

Введенный в научный оборот исторический материал высвечивает настолько обширную гамму имевших место в традиционном обществе социоструктурных вариаций, что любые просчитанные схемы делаются просто не способными вместить всю их данность. Понятно, что это обстоятельство существенно затрудняет выход на генерализованные представления. И, тем не менее, такая возможность не снимается, ибо все действительные события формировали континуум с четко прослеживающейся средней равнодействующей, которая, собственно, и выводит на укрупненный план, т.е. на преобладавшие тенденции.

Опыт изучения этих ведущих линий имеет достаточно длительную традицию. Первые искания здесь относятся еще к начальному периоду Советской власти; Тогда они были движимы сугубо прагматическими мотивами: стремлением разобраться в конгломерате субъектов социальной структуры с целью адекватного экономического и политического воздействия на них. При решении этой задачи основной упор делался на методы непосредственного наблюдения. Многочисленные исследователи (в качестве таковых нередко выступали партийные, советские, хозяйственные и другие практические работники), и экспедиции выезжали в аул, где по определенным программам проводили социологические описания. Опосредованное таким образом видение проблемы в дальнейшем, как правило, трансформировалось в разнообразные итоговые отчеты и публицистические суждения. Сформулированные в них выводы и положения вскоре «перекочевывали» в политические документы и официальные идеологемы. Испытав подобную метаморфозу, то есть, обретя в конечном итоге вид директивных констатации, они начинали восприниматься уже в качестве некоего истинного знания.

Между тем полученные представления далеко не всегда могли «работать» на объективный анализ, поскольку очень часто отражали чисто внешний срез явления. Кроме того, нужно учитывать то обстоятельство, что в подавляющем большинстве случаев схема предлагавшихся оценок проецировала ассоциации и характеристики, выработанные традиционным массовым сознанием в процессе длительного развития иерархических принципов организации социума.

В самом деле, пожалуй, трудно найти примеры, где бы ни проглядывалась явная абсорбция обыденных канонов общественного ранжирования с их критерием традиционно понимаемого социального престижа. Зато случаи обратного порядка фиксируются в изобилии. В качестве типичной в этом отношении иллюстрации можно указать на опубликованные и в дальнейшем широко использовавшиеся материалы экспедиции У. Джандосова и В. Соколовского.

Обследовав в 1925 года ряд волостей Джетысуйской губернии, экспедиция представила РКП (б) детальную разработку социальных моментов в ауле. Лежащая в ее основе структурная разгруппировка, основываясь на блоке разнопорядковых критериев (имущественных, правовых, институциональных, деятельностных и пр.), в значительной мере разворачивалась и по линии таких фиксируемых традицией статусных позиций, как «Kipмe», «жанама», «қоңсы», «мыңғыраған бай», «сасық-бай» и т. д. Причем, выделяемые под этими понятиями группы определяются в отчетах экспедиции как «социально-классовые прослойки» [38].

Отмечая глубоко адаптированный характер существовавших тогда подходов, невозможно не обратить внимания и на такое, бывшее в те годы всеобщим, явление, как стремление раскодировать действовавшую систему традиционных обозначений через ее соотнесение с «классическими» аналогами. Этот момент проявлялся в попытках выразить социоструктурную ситуацию посредством преломления обыденно-бытовых понятий в такие эталонные категории, как «кулак», «середняк», «батрак» и т. д.

Сходную исследовательскую процедуру, но только уже в обратном направлении осуществляла современная историография. Определяющим мотивом при этом служило утверждение, что существовавшие в доколхозном ауле общественные отношения могут быть более точно осмыслены в контексте традиционных понятий, тогда как общепринятая терминология (кулак, середняк, бедняк, батрак и т. п.) входит в конфликт с имевшими место реалиями и, следовательно, вносит элементы деформации в историческое знание.

Даная посылка способствовала распространению так называемой понятийной экстраполяции. Опыт ее получил развитие в монографиях С.Е. Толыбекова, Б.С. Сулейменова и других исследователей, а применительно к собственно доколхозному аулу  А.Б. Турсунбаева и Г.Ф. Дахшлейгера. В работах последнего этот метод используется наиболее последовательно. На протяжении почти всей своей книги Г.Ф. Дахшлейгер стремится оперировать категориями типа «орта шаруа», «даулетти шаруа», «аукатты», что позволяет ему в из-вестной мере избежать калькирования, хотя и на условиях постоянного обращения к неким соизмерительным параллелям (так, он регулярно оговаривает, что, например, кедей  это бедняк, а, скажем, кунгургиш  маломощный середняк и т. д.) [39] .

Итак, по-видимому, можно говорить о том, что в ходе развития историографии проблемы и последовательной переориентации исследовательских установок (с утилитарно-прикладных приоритетов на научно-познавательные) сложились как бы две взаимокорректирующие системы категориально-понятийных средств описания социальной структуры доколхозного аула. Первая целиком основывалась на понятиях преимущественно когнитивных, т. е. заимствованных из традиционного комплекса восприятий и представлений, вторая являла собой набор опривыченных категорий («кулак, «бедняк», «середняк»; «батрак» и т. п.). Взаимоналожение обеих систем позволяло находить более или менее эквивалентные значения, то есть переводить «единицы» измерения социальной структуры из одной системы в другую и обратно.

Почти все авторы, так или иначе затрагивающие вопросы социальной стратификации казахского аула, подчеркивают, что в основе их поиска лежит экономическое деление по месту индивидов в общественном производстве, то есть, по отношению к собственности на средства и условия производства. Между тем на поверку оказывается, что они подчас, сами того не замечая, остаются в плену совершенно иных критериев  имущественных, социально-функциональных, деятельностных, институциональных, правовых, статусных и т.д. Детерминанты данного ряда, будучи интегрированными в экономическую субстанцию, в строгом смысле все же не выступают ее родовыми категориями. Следовательно, в рамках заданной системы координат фиксируется не экономическое деление, а характеристики, отражающие, сословную стратификацию.

В результате довольно часто за социальную структуру выдается сугубо сословная раскладка. Такая инверсия отнюдь не безобидна, если учесть, что на ее фоне; делается незаметной вульгарно-упрощенная суть некоторых весьма распространенных подходов. А последние стали в историографии настолько повторяемы, что успели обрести вид устоявшейся традиции.

За исключением специальных исследований почти во всех работах, касающихся социоструктурной проблематики, анализ социальных страт ограничивается хрестоматийной схемой «бай  середняк  бедняк». Узость подхода видится в том, что реализуется он на уровне априорных констатации и вне какого-либо сопряжения с сущностными связями. На это прямо указывают авторские комментарии, в которых обозначенная выше понятийная триада рассматривается не более как некая персонификация категорий «много», «умеренно», «мало». Чтобы придать этим категориям какую-то конкретность, то есть, обозначить их пределы, а, следовательно, и границы ассоциирующихся с ними социальных групп, в анализ вводятся эталонные интервалы в виде количественной разбивки: скажем, обеспеченность до 25 голов мелкого скота на хозяйство  «мало»  «бедняк», от 25 до 50  «умеренно»  «середняк», свыше 50  «много»  «бай» и так далее [40].

Безусловно, без имущественных критериев неизбежна тупиковая ситуация. Но если они полностью абстрагированы от субстратных компонентов (например, таких, как «степень и условия включенности в процесс производства», «отношения по поводу производства» и др.), то, очевидно, могут рассматриваться, лишь в качестве формальных признаков, «грающих роль не столько социальных, сколько сословных индикаторов.

Предпринимаемый ниже социоструктурный анализ ориентирован именно на первичные характеристики, то есть в его стержень выносятся дифференцирующие признаки из производственно-экономической сферы. Тем более что наше стремление к реализации такого подхода существенно облегчается наличием историографических прецедентов, в данном случае имеются в виду публикации Н.Э. Масанова, где интересующие нас методики получили концептуальную разработку и практическую апробацию применительно к реалиям дореволюционного казахского общества. Многие из положений, выдвинутых этим исследователем по поводу социальной организации номадов, используются в рамках освещаемой далее проблематики.

Материалы, наработанные в предыдущих разделах данной работы, дают возможность констатировать, что^: социально-экономические механизмы традиционного общества совершенно объективно обусловливали наличие, по меньшей мере, трех крупных социальных когорт среди населения.

Во-первых, выделялась группа, крупных владельцев средств производства, социальное функционирование и деятельность которых обеспечивались вне пределов общины (хотя и в рамках интегральной производственной общности). Данный сегмент социальной структуры олицетворял собой носителей частнособственнического» уклада.

Во-вторых, отчетливо проступал широкий слой самостоятельных или, так сказать, свободных общинников. Жизнедеятельность их предопределялась функционально-корпоративной интеграцией, то есть совместной деятельностью в рамках общинной, организации производства на почве солидаризации хозяйственных интересов. Представители этой категории населения были многочисленны и формировали, бесспорно, основной класс традиционного социума. Соответственно, они же выступали агентами самого массового уклада  общинного.

Наконец, третью, тоже достаточно массовую, группу образовывали десоциализированные субъекты, выпадавшие из процесса производства, разворачивавшегося в рамках общинной организации. Данный слой являлся основной базой эксплуатации частнособственнического уклада. Понятно, что социальная структура не исчерпывалась выделенными группами, хотя последние и давали ее главные срезы. Поэтому, обозначив основные социальные уровни, перейдем к более детальной градации. В этой связи, прежде всего, укажем на тот обширный структурный пласт, который образовывался индивидами, вступавшими в отношения по поводу необходимого продукта. В силу своей некоторой неоднородности, он поддается разложению на несколько горизонтов, то есть подгрупп.

К первой из них принадлежали трудящиеся, обеспечивавшие необходимый продукт через общинную организацию производства и имманентный ей механизм редистрибуции. Другими словами, эта категория населения имела относительно стабильную возможность получения необходимого продукта, гарантом которой выступала община.

Ко второй подгруппе относились те работники производства, которым не удавалось обеспечить необходимый продукт посредством только общины, то есть они не могли обойтись только интеграцией в общину. Поэтому они вынужденно прибегали к побочным, дополнительным источникам преимущественно путем вступления в отношения найма-сдачи рабочей силы.

Другая подгруппа включала в себя субъектов, обеспечивавших необходимый продукт исключительно за счет найма внутри традиционного хозяйству. Формы его были различны, проявления многообразны. Вслед за этим шла подгруппа, объединявшая ту часть населения, у которой необходимый продукт формировался за счет источников, связанных с несельскохозяйственными занятиями (охотой, рыболовством, отходничеством и т. п.), и найма в частнопредпринимательских (а иногда и потребительских) хозяйствах деревни, казачьей станицы, кишлака (уйгурского, дунганского, узбекского). И замыкала обозначенный ряд подгруппа индивидов, которых отличала полная дезинтеграция относительно процесса производства. Входившие в обозначенную выше группу делились на тех, которые обеспечивали необходимый продукт на, так сказать, биологическом уровне, и тех, кто располагал возможностью осуществлять это и в контексте определенных социокультурных параметров.

Первый уровень предполагал получение объема жизненных средств, достаточного для воспроизводства рабочей силы с неизменными качествами, исторически сформировавшимися в традиционном аграрном производстве. Другими словами, в данном случае речь шла о таком минимуме необходимого продукта, который позволял достигать стандартов, приемлемых в плане физического поддержания живого труда на биологически необходимом уровне, то есть попросту давал индивиду возможность выживать как существу биологическому [41].

Несоизмеримо меньшая часть группы обеспечивала необходимый продукт в объеме, достаточном не только для реализации простого жизнеобеспечения, но и допускавшем определенное поддержание существовавших в данном обществе и вытекавших из его общественно-экономической структуры элементов соционормативного комплекса. Данная категория населения еще оказывалась способной выполнять какие-то традиционно-обрядовые ритуалы и обыденно-бытовые действия (свадьба, рождение ребенке, инициация, похороны, поминки, обычаи гостевания и т.п.) или даже вступать в отношения сбалансированной реципрокации (она предполагает возмещение каждой дачи эквивалентной отдачей).

В общественной структуре казахского аула четко отслеживалась еще одна совокупность хозяйствующих субъектов. Она включала в себя тех, кто вступал в отношения по поводу воспроизводства средств производства. У этой категории населения проблема необходимого продукта отступала как бы на второй план, поскольку последний обеспечивался полностью. Более приоритетной представлялась здесь иная цель, а именно, повторим еще раз, воспроизводство средств производства. Между тем реализация данной установки могла состояться лишь в рамках общинной кооперации, по мере достижения через принцип дополнительности требуемого производственно-технологического оптимума.

Условия интеграции носили как асимметричный, так и более или менее симметричный характер. Второй вариант имел место тогда, когда кооперировались, последовательно дополняя друг друга, скажем, 6 хозяйств с собственностью в пределах 90-100 голов мелкого скота в каждом. Но было немало случаев, когда в целях получения оптимума, т. е. обеспечения воспроизводства средств производства кооперировались дополняя друг друга, допустим, 5 хозяев с 50-60 головами скота на каждое и один домохозяин, обладавший 300 баранами. Понятно, что в этом и подобных ему примерах условия интеграции, сохраняя получался нужный оптимум), уже изначально были явно асимметричными с режимом наибольшего благоприятствования для обладателя наибольшей собственности. Особую нишу в социальной структуре занимала также весьма многочисленная группа лиц, вступавших в отношения по поводу прибавочного продукта. В нее входили крупные владельцы собственности, хозяйства которых имели возможность функционировать вне императивной зависимости от общинной кооперации, и эксплуатировавшиеся ими работники.

Хозяйства крупных собственников, насчитывавшие более 400-600 голов мелкого скота, были способны обеспечить социальное функционирование и деятельность уже за пределами общинной кооперации за счет качественно иных принципов организации производства. В рамках их имели место отношения по поводу прибавочного продукта. Другими словами, эту группу наполняли крупные байские хозяйства и эксплуатируемые ими наемные работники традиционного типа (то есть, олицетворявшие собой докапиталистический найм).

Завершая вычленение основных социальных уровней, было бы ошибкой не назвать и такие элементы структуры, как батрачество (сельские пролетарии) и хозяйства кулацкого типа (пользуясь привычными категориями). Как известно, последние выделялись своей ориентацией на создание прибавочной стоимости путем капиталистической эксплуатации труда наемных работников. В своем типологически «чистом» («классическом») виде такие хозяйства встречались в ауле редко. Гораздо чаще имели место хозяйства трансформировавшегося или маргинального (промежуточного, пограничного) типа, которые по ряду параметров уже не являлись сугубо традиционными, но и еще не накопили всей суммы признаков типичного сельского частнокапиталистического предприятия. Что касается сельских пролетариев (батраков), то их было существенно больше. Однако являлись они таковыми в силу своих связей с кулацкими хозяйствами-деревни, станицы или кишлака.

Все перечисленные социальные группы и слои, находясь в состоянии динамики и постоянно варьируясь в своих пропорциях, функционировали вплоть до самого «великого перелома». По мере же проведения сплошной коллективизации и ликвидации кулачества и байства как класса полиструктурность аула стала ликвидироваться, окончательно уступая позиции доминантам социальной однородности. Попытаемся рассмотреть этот чрезвычайно важный момент более подробно.

Конституционная декларация о «полной и окончательной победе социализма», то есть сталинской модели казарменного социализма, предполагала и соответствующую интерпретацию социальной структуры общества. Ее официальная версия сводится к констатации двух классов (рабочие и колхозное крестьянство) и прослойки (интеллигенции). Покрывшись хрестоматийным глянцем, эта классическая триада стала определять квинтэссенцию социологической теории социальной структуры общества.

В свете ее опривыченных установок вопрос о социальной структуре аульного населения периода завершения социалистического строительства не представляется сложным, ибо логическая схема здесь отработана до максимальной простоты. Известно, что традиционное хозяйство в результате коллективизации трансформировалось в колхозную и совхозную формы производства. Следовательно, аульное население было тотально охвачено отношениями социалистической собственности в виде ее государственной и кооперативно-колхозной форм.

С самых первых дней своей организации колхозы выступали кооперативами лишь по форме, а по существу являлись огосударствленными нехозрасчетными предприятиями. В то время (да и позже) они, скорее всего, служили своеобразными инфраструктурами по обеспечению директивно установленных объемов производства и бесперебойной (несмотря ни на что, хотя бы и голод) сдачи продукции государству. Так называемая внутриколхозная демократия в действительности была мифом, поскольку рядовые члены сельхозартели отчуждались от средств производства, распределения созданного продукта и его реализации, функций управления и планирования и т. д. Кооператив был больше похож на казарму, наполненную бесправными (лишенными даже паспорта) исполнителями чужой воли (райкома, райисполкома, обкома и т. д.), работавшими больше не за интерес, а за страх и прожиточный минимум [42].

В этой связи трудно не согласиться с мнением тех социологов, которые замечают, что в результате поглощения государством гражданского общества и превращения его в верховного собственника всех средств производства, узурпации им главного классообразующего признака в социальной структуре стало иметь место не столько классовое, сколько сословное деление.

Таким образом, в процессе коллективизации огромные массы аульного населения были оторваны от сооветствующего социокультурного субстрата, то есть оказались вне традиционных социальных связей. В качестве альтернативы они должны были наладить новые для них социальные связи путем консолидации в класс колхозного крестьянства. Но поскольку поглотившая крестьянский массив новая социальная общность вследствие сдерживания государством классообразовательных процессов не смогла консолидироваться в «класс для себя», то этого не случилось. В результате аульное население, будучи в массе своей включенным в процесс коллективизации, утратило исходные традиционные социальные связи, не приобретя новые. Образно говоря, оно отчалило от одного берега, но так и не пристало к другому.

3. ИЗМЕНЕНИЯ ТРАДИЦИОННОЙ СТРУКТУРЫ КАЗАХСТАНА ПЕРИОД СТАНОВЛЕНИЯ АДМИНИСТРАТИВНО-КОМАНДНОЙ СИСТЕМЫ

3.1 НЭП как недолговременная альтернатива социально-экономическому и политическому кризису

В 20-30 годы ХХ века – это один из наиболее трагических периодов истории Казахстана. Получив на словах автономию и право самому распоряжаться своей судьбой, казахский народ получил на деле жесточайшую тиранию и геноцид. Прикрываясь лицемерными лозунгами о счастье, свободе и равенстве, коммунистическая партия построила в советском союзе тоталитарный режим, превратив Казахстан в сырьевой придаток новой империи и место ссылки целых народов.

Введение новой экономической политики (НЭП) долгое время объяснялось необходимостью переходного этапа от капитализма к социализму. Но известно, что многие большевики восприняли НЭП как отступление от коммунистических идей, как возвращение к старому строю. И на самом деле введение НЭПа было связано с тем, что большевистская экономика (политика «военного коммунизма») построенная на силовых методах внеэкономического принуждения вела страну к полному краху. Крестьянство было недовольно проводимой политикой. В 1920 г. вспыхнул мятеж в Семипалатинской области, в котором участвовала значительная часть недовольных продовольственной диктатурой середняков и зажиточных слоев. Волнения охватили и Западный Казахстан. Здесь широкомасштабное сопротивление крестьян возглавил бывший комдив Красной Армии А. Сапожков. В феврале-марте 1921 года вспыхнули волнения в Акмолинском, Кокчетавском, Петропавловском уездах и других регионах края. Волнения охватили всю страну. В этих условиях, большевики вынуждены были допустить элементы рыночной экономики, которые стимулировали бы интерес производителя и вывели бы страну из кризиса.

Вопрос о переходе к новой экономической политике стал одним из центральных на X съезде партии (март 1921 год), где было принято решение о замене продразверстки продналогом. Были намечены и другие акции в экономических отношениях – кредитах, земельной политике. Теперь производитель мог, заплатив налог, реализовать свою продукцию на рынке. Но, несмотря на эти решения, весной 1921 года в Акмолинской и Семипалатинской губерниях Казахстана продразверстка сохранялась, так как считалось, что там находятся большие запасы зерна. И, тем не менее, в настроениях крестьянства произошел глубокий перелом, вызванный надеждой, что в новых условиях можно будет улучшить свое положение. Повсеместно создавались посевные комитеты, которые занимались распределением семян и сельскохозяйственного инвентаря, оказывали разнообразную помощь батракам и беднякам, семьям красноармейцев и инвалидов войны. В некоторых губерниях посевные площади увеличились уже весной 1921 года. К примеру, в Уральской Губернии посевы выросли почти на одну четверть по сравнению с 1920 года.

Но в целом по Казахстану весной 1921 году посевная площадь не расширилась. У крестьян не хватало семенного зерна, инвентаря и рабочего скота. В помощь крестьянам были задействованы шефы промышленные предприятия городов, которые помогали в ремонте техники, арычной сети и т.д. Летом 1921 года Поволжье и Казахстан постигла засуха. Почти весь урожай на территории Уральской, Оренбургской, Актюбинской, Букеевской и Кустанайской губерний погиб. Скот остался без корма, начался массовый падеж. Размеры бедствия в Казахстане были огромны. По неполным подсчетам, на 842, 8 тысяч десятин из 2103, 9 тысяч десятин, составлявших общую площадь посевов, урожай погиб, не дав всходов, а на остальной площади он был крайне низким. Сотни тысяч людей голодали. Особенно тяжелыми оказались последствия засухи для кочевых районов. Декретом ВЦИК население неурожайных районов Казахстана было освобождено от продналога. В республике были созданы республиканская и губернская комиссии помощи голодающим. Партийный и советский актив были мобилизованы для организации помощи голодающим. В относительно благополучной в отношении урожая Семипалатинской губернии временно прекратили торговлю продовольствием. В Западной Сибири и в ряде уездов Акмолинской губернии, также собравших неплохой урожаи, действовала специальная правительственная комиссия [43].

К июню 1922 года у крестьянства Семипалатинской и Акмолинской губерний было собрано по продналогу более 4 млн. пудов хлеба, 24, 5 тысяч пудов масла. План мясного налога также был значительно перевыполнен, при этом большую часть мяса сдало казахское кочевое население.

4-10 октября 1921 года проходил II съезд Советов Казахской АССР. «Основная задача момента,  записано в решениях съезда  полное усвоение и точное проведение в жизнь всеми советскими работниками новой экономической политики».

Но как отмечалось, вся страна, и в том числе Казахстан голодали. Здесь масштабы голода многократно усугублялись, неурожаем и джутом зимы 1921-1922 гг. Всего в крае в то страшное время голодало 2 млн. 300 тысяч человек. Газеты сообщали о массовых случаях каннибализма, поедания человеческих трупов и животных (собак, кошек, грызунов и т.д.), похищениях и убийствах детей, стариков и женщин с. целью их поедания.

Неурожай и джут 1921 года отбросили назад и без того разрушенное народное хозяйство Казахстана. Число крестьянских хозяйств здесь сократилось с осени 1920 года по лето 1922 года с 857 480 до 737 540, а число сеющих хозяйств - с 561 900 до 491 160.

Тем не менее, уже в 1922 году проявились первые положительные результаты НЭПа. Осенью 1922 года площадь посевов озимых в Казахской АССР по сравнению в 1921 года увеличилась, возросли посевные площади также в Семиречье и Сырдарьинской области. Действовало 290 государственных прокатных и зерноочистительных пунктов, имевших 2440 плугов, 806 борон, 104 сеялки, 2335 уборочных машин, 181 молотилку, 458 зерноочистительных машин. Прокатные пункты помогли крестьянству в обработке полей. Расширилась площадь сенокошения, в ряде уездов сеялись кормовые травы, началось обводнение пастбищ, росла сеть зоотехнических пунктов, создавались племенные рассадники. Средняя урожайность в 1922 году составила 23,8 пуда (в 1921 г.  18,7 пуда). Крестьянству Казахстана удалось собрать в 1922 году 46 млн. пудов зерна, почти на 6 млн. пудов больше, чем в 1920 году.

Чтобы ускорить восстановление сельского хозяйства, усилить заинтересованность крестьян в росте посевов и поголовья скота, взамен всех ранее существовавших форм натуральных налогов был введен единый натуральный налог, который был намного меньше взимавшихся в 1921 году налогов. Крестьянство Казахстана получило новые налоговые льготы. Неурожайные в 1921 году губернии облагались в размере 50-70% обычной нормы. Как в земледельческих, так и в скотоводческих районах налог имел классовую направленность. В скотоводческих хозяйствах он исчислялся по количеству скота (исключая молодняк). Чтобы ускорить осереднячивание кочевого и полукочевого аула и восстановление поголовья скота (имея в виду особенности его воспроизводства) от налога были освобождены бедняцкие хозяйства кочевых и полукочевых районов. В Семипалатинской губернии, например, из 80 802 кочевых хозяйств налогом облагались только 49 560 хозяйств. В целом в кочевых и полукочевых районах налог составлял примерно 4 проц. всей продукции скотоводства. В 1923 году единый натуральный налог в Казахстане был выплачен досрочно. В ряде кочевых областей, казахские шаруа сдавали государственным органам скот в счет налога. В ноябре 1923 года был упразднен Народный комиссариат продовольствия и сбор налогов был возложен на Наркомфин КАССР.

Налог стимулировал развитие товарности сельского хозяйства, способствовал стабилизации курса рубля, ликвидации натуральных форм обмена, развитию рыночных отношений, стимулировал интерес к увеличению производства. В официальных отчетах отмечалось, что крестьяне Кустанайской губернии стремятся в 1923 году произвести засев возможно большей площади земли. Также росло и поголовье скота. В Уральской губернии, к примеру, стадо за один год увеличилось на 110 тысяч голов [44].

Однако последствия неурожая и джута не были ликвидированы. Более того, в 1923 году многие районы республики вновь постиг недород. Средняя урожайность упала вдвое. В сельском хозяйстве преобладал ручной труд, себестоимость продукции была высока, реальная доходность хозяйства мала.

Широкий размах обрела торговля. К 1926 году на территории Казахстана действовало 128 ярмарок. Общий оборот ярмарочной торговли превышал 20 млн. рублей. Наиболее известными были ежегодные Уильская, Куандинская, Каркаринская, Темирская, Кокчетавская, Атбасарская ярмарки. Ярмарочная торговля имела громадное значение для казахского кочевого населения. На ярмарках производился закуп скота и продукции животноводства в обмен на мануфактуру, металлические изделия, керосин, спички, соль и т.д.

Развитие народного хозяйства свидетельствовало о начале выхода из кризиса. Вмешательство классовой идеологии в экономику хотя и существовало, но было ограничено, что позволяло развиваться различным укладам в экономике. Однако волюнтаристское вторжение в традиционную систему жизнеобеспечения стало со временем нарастать, что вело к разрушительным процессам. В сложившейся веками оптимальной системе кочевого хозяйства, каждый элемент играл определенную функцию. Устранение любого из них вело к разрушению системы и порождало хаотические процессы. Классовая борьба, проводимая государством, вела к ограничению, а затем и полной ликвидации богатых и зажиточных хозяйств, которые были одним из системообразующих элементов. Аналогичные процессы происходили и в переселенческой деревне.

Поэтому судьбы крестьян оказывались весьма проблематичными. Государственные регулятивные акции конца 20-х гг. были нереальны по своим целям и разрушительны по содержанию. Так в результате передела сенокосных и пахотных угодий предполагалось ликвидировать земельное засилье байства в ауле, и, вместе с тем, ограничить возможность накопления и роста байских хозяйств. Действительно, окончательные итоги передела сенокосных и пахотных угодий, осуществленного в 1926  1927 года, оказались довольно внушительными; было перераспределено 1360 тысяч дес. сенокосов и 1250 тысяч дес. пашни. Причем 61,6% сенокосов получили бедняки, 8,8%  зажиточные, а при переделе пашни в 1927 года (по пяти округам) 59,3% площади получили бедняки, 31,7  середняки и 9%  зажиточные хозяйства [45]. Но эта реформа не учитывало, то обстоятельство, что бедняцкие хозяйства были не в состоянии освоить полученные земли по элементарной причине  отсутствию или нехватке инвентаря, скота, зерна. В такой ситуации очень многим бедняцким и маломощным хозяйствам, получившим доступ к земле, приходилось отказываться от нее в пользу прежних владельцев, то есть тех же зажиточных баев.

Передел сенокосных угодий также столкнулся с рядом трудностей. Он проводился по земледельческим стандартам  по количеству едоков. В то время как в скотоводческой среде сложился иной порядок  по количеству скота. Поэтому бедняки, получая преимущества в переделе угодий, не могли рационально использовать полученные сенокосы. В то же время они испытывали моральный дискомфорт, поскольку нарушали сложившуюся традицию. Кроме того, бедняки прекрасно понимали, что традиционные патерналистские отношения, основанные на традиции, способны дать больше возможностей для развития хозяйства, чем насаждаемый порядок. Поэтому не каждый бедняк рисковал претендовать на байский покос, а потому выгодный для аульной «верхушки» порядок очень быстро восстанавливался.

Таким образом, в плане экономических преимуществ реформа не всегда и не везде выдерживала конкуренцию с традиционной формой организации социума.

Поэтому не случайно, что несмотря на установленные государством ограничения, кулацкие и байские хозяйства восстанавливались быстрее бедняцких. Увеличивалось число батраков, распространился наем рабочего скота и инвентаря на кабальных условиях. Проводимая партией политика конфискация средств потребления у крупных баев «полуфеодалов», а также выселение их и членов их семей за пределы округа проживания преследовала радикальные цели. Вопрос о конфискации скота у крупных баев ставился на III областной партийной конференции Казахстана в марте 1923 года. Однако реализовавшаяся в то время стратегия нэпа, направленная на выход из экономического и политического кризиса, сдерживала коммунистических радикалов. Выбирать приходилось между возможным экономическим хаосом и идеологической догмой.

Но уже в ноябре 1927 года VI Казахстанская партконференция вновь возвращается к идее экспроприации баев, посчитав возможным «допустить изъятие у них части скота и инвентаря», что, по мнению местных партийных «теоретиков», должно привести к осереднячиванию аула и развитию его производительных сил, еще больше закрепив союз пролетариата с трудящимися массами аула.

В декабре 1927 года в верхних эшелонах власти республики была образована комиссия для разработки проекта закона о конфискации хозяйств крупных баев. В марте 1928 года бюро Казрайкома несколько раз рассматривало проект закона, уточняло его, знакомило с ним ЦК ВКП (б) и ВЦИК. 15 августа Крайком создал комиссию для непосредственного руководства кампанией. Председателем комиссии стал Е. Ерназаров, в состав ее вошли У. Исаев Н. Нурмаков, Г. Тогжанов, У. Джандосов и др. 27 августа 1928 года на заседании ЦИК и СНК республики проект закона о конфискации был принят и обрел форд у директивного постановления. Были назначены уполномоченные по проведению конфискации в округах республики. Непосредственно в аулы посылались свыше тысячи уполномоченных, в комиссиях содействия работали 4700 человек [46].

В соответствии с постановлением по республике намечалось конфисковать 700 хозяйств, имевших свыше 400 голов скота (в переводе на крупный) в кочевых районах, более 300  в полукочевых и свыше 150  в оседлых. Кампанию планировалось завершить к 1 ноября 1928 года (позднее ее продлили на 10 дней). Согласно документам об итогах кампании, фактически конфискации было подвергнуто 696 хозяйств, из них 619 высланы за пределы округа проживания. У них было экспроприировано около 145 тысяч голов скота (в переводе на крупный), большая часть которая была передана неимущим хозяйствам.

Между тем анализ опубликованных статистических материалов, показывает, что конфискованного и «поровну» перераспределенного скота далеко не всегда хватало, чтобы подтянуть бедняцко-батрацкие хозяйства до приемлемых, с точки зрения задач нормального ведения хозяйства, размеров. Например, по Каркаралинскому округу конфискованный скот получили 198 бесскотных хозяйств, 1374 хозяйства с обеспеченностью скотом от 1 до 5 гол. и 27 хозяйств, владевших поголовьем в 6-7 един. По самым грубым подсчетам, для наделения всех этих хозяйств до сколько-нибудь приемлемой нормы требовалось в совокупности 12 139 гол. скота. Между тем было передано всего 2065 голов, то есть дефицит составил более 5 тысяч единиц. В Кзыл-Ординском округе дефицит определялся в размере 9 тысяч. Так же было и в других округах. Статистика эта означает только одно: значительную часть хозяйств не удалось наделить скотом в приемлемых для ведения хозяйства размерах. Получив лишь несколько единиц скота, эти хозяйства не могли включиться в общину на более или менее паритетных началах, а потому расставались с надеждой повысить свой социальный статус (вскоре полученный по конфискации скот продавался или резался). И хотя на бумаге такое хозяйство числилось уже в середняках, по своей сути оно оставалось все тем же зависимым элементом структуры, но эксплуатировавшимся уже на другом уровне. На этот факт в свое время обращал внимание директивных органов Т. Р. Рыскулов [47].

Конфискация представлялась однозначно позитивной акцией, ибо, как декларировалось в постановлениях, преследовала задачу освобождения аула от гнета «кровопийц-эксплуататоров». Однако в ходе проведения конфискации так называемые комиссии содействия очень часто выходили за пределы предписанной инструкции и обращали свой взор на просто богатые и зажиточные хозяйства, где было 300-400 и более овец, но которые не могли выжить вне общинной кооперации. Для поборников же классовой борьбы и социальной справедливости такое количество скота представлялась сверхбогатством, подлежащим незамедлительной конфискации с последующей передачей бедняцким хозяйствам.

В результате с экспроприацией такого «аульного бая» многочисленные общины утрачивали столь обязательную для воспроизводства средств производства и производства необходимого продукта концентрацию стада, а потому вскоре разорялись и нищали. Другие общины разорялись в силу изъятия у них того скота крупного бая, который был в свое время передан им на правах сауна. Финал был тот же. Эскалация силовой политики в конце 20-х годов нашла отражение и в фискальных мерах, когда в поисках средств для индустриализации государство резко ужесточило налоговый режим. Тяжелый налоговый пресс «опустился» на аул и деревню Казахстана. Так, уже в 1927-1928 хозяйственном году 4% зажиточных и кулацких хозяйств были вынуждены заплатить 33% всей суммы начисленного на крестьянские хозяйства сельхозналога. Средняя сумма налога на хозяйство с облагаемым доходом свыше 1000 рублей исчислялась в деревне в размере 239 рублей. В ауле такое хозяйство платило в среднем 323 рублей В результате в 1927-1928 года 0,6 крупных скотоводческих хозяйств уплатило 25 % всей суммы начисленного по скотоводческим районам налога.

Помимо этого вводилось так называемое самообложение. В Петропавловском уезде, например, сумма денежных средств, внесенных по самообложению кулацко-байскими и зажиточными хозяйствами, составила от 100 до 400% по отношению к уже уплаченному ими сельхозналогу. В аулах Урдинского уезда Уральской губернии на байские хозяйства было начислено по «самообложению» от 500 до 1200 рублей В следующем, 1928-1929 окладном году сельскохозяйственный налог возрос на 98,8%, хотя налоговая база выросла несущественно.

Под воздействием резко возросшей нормы налогообложения значительная часть хозяйств, используя терминологию тех лет, «самораскулачивалась», или, попросту говоря, раскрестьянивалась, уходя в города или меняя источники дохода и формы деятельности. Что касается скотоводческих хозяйств, то они, не выдерживая силовых акций и тяжести налогообложения, просто откочевывали за границу. И дело здесь было отнюдь не в «происках баев», хотя и это имело место, а в том, что специфика традиционной структуры (сложные воспроизводственные, институциональные, социокультурные, патриархально-генеалогические связи) вынуждали сниматься вслед за крупными хозяйствами целые общины. Но главной причиной массовых откочевок в этот период была реакция на волюнтаристско-силовую политику государства, объективно вызывавшую разрушение системы жизнеобеспечения народа.

Тем не менее, новая экономическая политика, заменившая продразверстку продналогом, оказала и положительное воздействие на состоянии сельского хозяйства. По целому ряду традиционно зерновых районов края (в Уральской, Акмолинской, Семипалатинской губерниях) был достигнут уровень 1913 года. Если в 1922 году было собрано 46 млн. пудов зерновых, то в 1925 году  92 млн., что было, лишь немногим меньше, чем в 1914 году. Выходила из кризиса животноводческая отрасль. По сравнению с 1922 г. поголовье скота в 1925 г. удвоилось. Некоторая свобода в предпринимательстве, предполагаемая новой экономической политике, отразилась на рынке. Это нашло отражение и в том, что к 1926 г. на территории Казахстана действовало 128 ярмарок [48].

Помимо ярмарок существовали торговые экспедиции и караваны, которые доставляли в аулы необходимые товары. Но по сравнению с дореволюционным периодом крестьяне проиграли в очень важной области  при товарообмене,  и обязаны этим они были экономической политике государства. Промышленные товары были дорогими, плохого качества и, главное, труднодоступными.

Если в 1913 году крестьянин мог за один пуд ржи приобрести 5,7 аршина ситца, то в 1923 году  только 1,5 аршина, то есть почти в 4 раза меньше. Примерно втрое меньше крестьянин мог приобрести сахара. В среднем покупательная способность ржи упала за десятилетие до 25-40% от уровня 1913 года.

Фактически на расхождении цен («на ножницах»), деревня теряла 500 млн. рублей (по всей стране), то есть половину своего платежеспособного спроса. Так, плуг, который в 1913 году обходился крестьянину в 6 пудов пшеницы, в 1923 году требовал расходов вчетверо больших, а цена сенокосилки подскочила со 125 пудов до 544 и т.д.

Деревня переживала страшный недостаток сельскохозяйственного оборудования (которое не обновлялось с 1913 года). Государственные же закупочные цены на зерно были низкими и часто не покрывали даже себестоимости. Выращивать скот и технические культуры было гораздо выгоднее. Этим и занимались крестьяне, пряча зерно до лучших времен, когда им могла представиться возможность продать его частным лицам по более высокой цене. Неизбежный в таких условиях рост закупочных цен на свободном рынке не вдохновлял крестьян на продажу продуктов государству. Дефицит товаров и заниженные закупочные цены, делавшие для крестьян невыгодной продажу зерна, заставили их принять единственно логичную экономическую позицию: выращивать зерновые, исходя из собственных нужд и покупательных возможностей. Эта тактика крестьян объяснялась, помимо всего, пагубным опытом «военного коммунизма» и воспоминаниями о продразверстке. Крестьянин, таким образом, производил столько зерна, сколько было ему необходимо для пропитания и возможных покупок, но при этом, отлично понимая, что стоит властям заметить у него малейший достаток, как он сразу будет причислен к «классу кулаков». На самом деле эти «сельские капиталисты» очень пострадали во время революции. Чтобы оказаться в «классе кулаков», достаточно было нанять сезонного рабочего, иметь сельскохозяйственную технику, чуть менее примитивную, чем обычный плуг, или держать две лошади и четыре коровы. Сами критерии принадлежности к кулачеству (враги советской власти») говорили об очень непрочном положении этих землевладельцев, зажиточных разве что по меркам русской деревни. «Опасность со стороны кулачества» объяснялась на деле крайним напряжением между властями и крестьянами, возникавшим каждую осень, когда государственные ведомства и кооперативы не справлялись с планом по закупке на рынке зерна для города и армии.

Поскольку зажиточные крестьяне производили 1/5 зерна для продажи, власти сделали вывод, что закупочные кампании срываются из-за кулаков, которым удается выплачивать налоги за счет технических культур и продукции животноводства и которые скрывают излишки зерна, для того чтобы продать их весной по более высоким ценам. В действительности провал закупочной кампании (количество зерна уменьшалось с каждым годом: в 1926-1927 годы было закуплено 10,6 млн. тон, в 1927-1928 годы  10,1 млн. тон, а в 1928-1929 годы  9,4 млн. тон объяснялся враждебным отношением не только кулаков, а всего крестьянства, недовольного условиями купли-продажи и политикой властей [49].

Принципиально важное значение имеет тесная связь нэпа с развитием кооперации. Она достигла определенного развития. Правительство поддерживало кооперативное строительство в КАССР, расширяло права кооперативов, предоставляло им различные льготы, оказывало прямую помощь семенами, рабочим скотом, инвентарем. При переходе к НЭПу все виды кооперации, исключая производственную, объединялись в потребительских сферах; затем они разделились на сельскохозяйственную, кредитную и кустарно-промысловую. Значительно расширилась сфера действия кооперативных организаций, все более гибкими и разносторонними становились уставные формы кооперативов. В Уральской губернии, например, существовали товарищества: машинные, семенные, по мясному скотоводству, разведению племенного скота, по кормлению скота, молочные, маслодельные, мелиоративные, по сбыту и заготовке продуктов и другие.

К середине 20-х годов на территории Казахстана насчитывалось 900 потребительских обществ, в том числе 832 аульно-сельских. Они объединяли более 185 тысяч пайщиков. В системе сельскохозяйственной кооперации действовал 2811 кооперативов различных типов с 323 тысячами членов. Более одной четверти (27,1 %) казахских и переселенческих хозяйств, таким образом, было охвачено кооперированием.

Кооперация играла важное значение в хозяйственных связях города с деревней и аулом, в восстановлении сельского хозяйства. Она имела преимущества в кредитовании. Так, в Западном Казахстане, две трети всех средств, выделенных на кредитование сельского хозяйства, были переданы кооперации. 592 кредитных общества, существовавшие в Казахстане осенью 1923 г., охватили большое число крестьянских хозяйств. Они реально помогли в приобретении сельхозинвентаря, рабочего скота, семян, сбыте произведенной продукции. Комитет крестьянских обществ взаимопомощи (ККОВ) также расширил свою деятельность. Но правительство без внимания отнеслось к различным формам кооперации, начиная с артелей, кончая «товариществами по совместной обработке земли» (ТОЗами), которые возникли стихийно и к 1927 году уже объединяли около 1 млн. крестьянских хозяйств (по всей стране). Абсолютно заброшенными оказались совхозы. Это кажется тем более удивительным, что совхозы были редкими островками государственного сектора в деревне. Однако они не могли быть образцом для мелких землевладельцев, так как были крайне бедными. Что же касается селекции семян, улучшения культуры землепользования, многополья, укрупнения хозяйств, распространения агрономических знаний в деревне, обучения агрономов и механиков  все это было записано в решениях и документах, принимавшихся на самом высоком уровне. Однако чаще всего такие решения оставались на бумаге. Что касается промышленности, то здесь новая экономическая политика была реализована в том, что многие мелкие предприятия, прежде всего в легкой и пищевой промышленности, которые были национализированы, вновь передавались их прежним хозяевам или кооперативным хозяйствам. Некоторая часть предприятий сдавалась в аренду на выгодных для государства условиях. Очень часто арендная плата вносилась натурой, т.е. произведенными продуктами. Договоры обычно предусматривали обязательный минимум производства сданного в аренду предприятия. Но советское законодательство регулировало частное предпринимательство. Кустарные промыслы также, возрождались. Были организованы Киркустпром и его губернские союзы (губсоюзы), которые начали работу по объединению кустарей. Они заботились о развитии кустарного производства, его кооперировании, обеспечении сырьем, контрактации его продукции. Поощрительные меры, установленные государством для кустарной промышленности, ускорили ее развитие, привели к увеличению производства предметов широкого потребления. Объединенные в артели кустари, производили детали для юрт, кирпич, одежду, обувь, занимались ремонтом сельхозинвентаря. К 1925 году на территории республики было зарегистрировано свыше 4 тысяч таких заведений и мастерских с 39 тысячами рабочих.

Общий уровень производства промышленной продукции в Казахстане к концу 1925 года возрос по сравнению с 1920 года в 5-6 раз и достиг примерно двух третей довоенного уровня. Посевные площади в 1925 году составили 2 869 400 гектаров, с них было собрано 92 млн. пудов. Возросли посевные площади и урожайность технических культур. Отказ от НЭПа начался в 1928-1929 года, с переходом к системе хлебозаготовок «чрезвычайными», то есть насильственными, внеэкономическими методами. Связано это было с кризисом хлебозаготовок 1925-1926, 1927-1928 годы. Уже тогда применялось грубое насилие к «держателям хлеба», - прежде всего к кулацким, и вообще зажиточным хозяйствам, но не только к ним, а и к широким середняцким слоям крестьян. Это привело к отмене НЭПа в наиболее важной в системе экономических отношений  отношений между городом и деревней [43, c.254].

Таким образом, динамика, обозначившаяся в народном хозяйстве республики, свидетельствовала не только c начавшимся выходе из кризиса, но и в том, что тенденции стагнации и упадка все больше уступали место процессам позитивной направленности. Однако самым обнадеживающим было то, что восстанавливался приоритет рыночных, товарно-денежных, а структура отношений собственности обрела многоукладный характер. Именно существование различных форм собственности (Социалистической, частной, государственно-капиталистической и т.д.), их конкуренция и воспроизводственная взаимозависимость являли собой тот ряд факторов, который сообщал наиболее сильный импульс поступательному движению народного хозяйства.

3.2 Проблема технического обеспечения в 1925-1935 годы

В декабре 1925 г. на XIV съезде ВКП (б) был намечен курс на индустриализацию. Ее проведение объяснялось необходимостью превращения страны ввозящей машины и оборудование в страну их производящую. На самом же деле индустриализация была средством достижения поставленной партией грандиозной цели. Известно, что Коммунистическая партия рассматривала все окружающие страны, как некий враждебный пояс, в котором эксплуатируются трудящиеся. Для их освобождения необходима была мировая революция, которую должна была на штыках принести Красная Армия.

Но для этого вооруженные силы страны должны были иметь в изобилии передовую технику, которую могла создать только мощная промышленность. В свою очередь строительство такой промышленности нуждалось в не менее мощной базе  черной и цветной металлургии, угольной промышленности, машиностроении и т.д. Определенное место в этой грандиозной задаче принадлежало Казахстану.

Чрезвычайно остро стояла проблема подготовки кадров рабочих и инженерно-технических работников, особенно национальных. Многие рабочие, занятые в промышленном производстве, еще были связаны с аулом и селом, их квалификация была низкой.

В апреле 1926 года по инициативе ВСНХ СССР в столице республики Кзыл-Орде было созвано специальное совещание по вопросам развития промышленности. Оно отметило, что Казахстан обладает громадными сырьевыми ресурсами и признало необходимым ускорить темпы развития промышленного производства. Совещание наметило меры по разведке новых месторождений полезных ископаемых, поручило Госплану и СНХ Казахской АССР разработать план промышленного районирования республики и перспективный план развития промышленности, в первую очередь цветной металлургии [50].

Пленум Казкрайкома ВКП (б), состоявшийся в мае 1926 года, исходя из директив XIV съезда ВКП (б) о соблюдении строжайшей экономии в расходовании государственных средств как одного из условий индустриализации страны, принял резолюцию «О режиме экономии». Движение за экономию государственных средств охватило все отрасли промышленности. В августе 1926 года крайком ВКП (б) специально рассмотрел вопрос о состоянии и перспективах развития промышленности. Пленум обратил внимание коммунистов на важность быстрейшего восстановления и пуска таких объектов, как предприятия Риддера и Экибастуза, необходимость расширения масштабов поиска нефти и других полезных ископаемых. Пленум принял решение о привлечении на промышленные предприятия рабочих из казахов, всемерном повышении их квалификации путем вовлечения в школы фабзавуча и производственные курсы [51].

К 1927 году в Риддере завершилось строительство обогатительной фабрики, свинцового завода и электростанции, в Карсакпае сооружение главных цехов медеплавильного завода. Расширялось производство в нефтяной, золотодобывающей и других отраслях промышленности. Вошло в строй несколько районных электростанций, вступили в эксплуатацию Алма-Атинская суконная фабрика, кожевенные заводы в Петропавловске и Уральске, крупный холодильник в Гурьеве. Развивались рыбная промышленность, соляные промыслы, были введены в эксплуатацию маслозавода. Местная промышленность Казахстана в 1926-1927 хозяйственном году увеличила производство продукции на 50 %.

Самым важным объектом строительства в Казахстане в то время была Туркестано-Сибирская железная дорога. Без ввода ее в строй невозможно было успешное осуществление реконструкции народного хозяйства обширнейшего района востока и юго-востока республики. 3 декабря 1926 года Совет Труда и Обороны СССР принял постановление о постройке Туркестано-Сибирской железной дороги. Стальной путь прокладывался на огромной территории, он проходил большей частью по пустынной или полупустынной местности.

В апреле 1927 года одновременно с севера (Семипалатинск) и юга (ст. Лугоная) началось сооружение дороги. При СНК РСФСР был содам Комитет содействия строительству Турксиба под председательством Т. Рыскулова. К октябрю 1927 года на трассе работало более двух тысяч рабочих, в том числе свыше 800 казахов. 21 ноября того же года на станции Луговая состоялось торжественное открытие первого километра Туркестано-Сибирской железной дороги. В те же годы развернулось строительство железнодорожной линии Гурьев-Доссор. Промышленное, железнодорожное и жилищное строительство вызвало необходимость в создании новых предприятий по производству строительных материалов. В республике сооружались кирпичные, лесопильные и другие заводы. Стала быстро расти численность рабочего класса. С 1925 по 1927 года она удвоилась. Особенно возросло число рабочих-казахов. В Карсакпае они составляли свыше 50 %, на Эмбенских нефтяных промыслах  50,9, на строительстве Турксиба  34%. Датой введения в действие первого пятилетнего плана развития народного хозяйства СССР, принято считать 1 октября 1928года. XVI партийная конференция (апрель 1929 г.), а затем V съезд Советов СССР (май 1929 г.) утвердили после неоднократных пересмотров в сторону повышения задач «оптимальный вариант» первого пятилетнего плана. Великие стройки, начатые в 1927-1928 года, в том числе и Турксиб,  должны были быть завершены к 1930 году.

ХVI съезд партии (июнь – июль 1930 г.) одобрил действия сторонников ускорения темпов социалистического строительства (пятилетку в четыре года). Новые увеличенные планы не соответствовали реальным возможностям производства, а способствовали его дезорганизации. Строительство сотен объектов было начато и не завершено из-за нехватки сырья, топлива, оборудования, рабочей силы. К концу 1930 года 40% капиталовложений в промышленность были заморожены в незавершенных проектах. Они парализовали огромное количество материальных ресурсов, недостаток в которых ощущался в других областях экономики [50, c.286].

Все усилия, направленные на осуществление индустриализации, предпринимались в рамках двух взаимосвязанных тенденций. С одной стороны, осуществлялась нейтрализация и ликвидация старых кадров и специалистов, не вступивших в партию и скептически настроенных по отношению к «великому перелому», с другой стороны, предпринимались усилия по выдвижению «новой технической интеллигенции», поддерживавшей радикальные перемены, вызванные индустриализацией, так как она получала от них наибольшую выгоду. В Казахстане, как и по всей стране, основное внимание уделялось развитию крупной промышленности, работающей на создание базы для военной промышленности.

Выпуск продукции крупной промышленности в Казахстане за 1928-1929 хозяйственный год возрос на 67,7 % (при среднем росте в стране на 23,7%), мощность электростанций  на 20,3 %. Реконструировались такие важные промышленные объекты, как Риддер, Карсакпай, нефтепромыслы Эмбы, золотые прииски Степняка и другие. Несмотря на то, что основные объекты пятилетки находились в стадии строительства, промышленное производство росло. Дал первые тысячи тонн черновой меди Карсакпайский медеплавильный завод, вошедший в строй осенью 1928 года. Добыча каменного угля увеличилась почти в полтора раза по сравнению с предшествующим годом, а нефти в 2,2раза. Расширялось также производство продукции легкой и пищевой промышленности. После реконструкции Петропавловский мясокомбинат давал до 2 млн. банок консервов в год. В мае 1929 года вступил в строй крупный кожевенный завод в Семипалатинске мощностью 140 тысяч крупных кож в год. Развивалась промышленность строительных материалов. Были построены Илийский лесопильный завод, кирпичные заводы в Семипалатинске и Уральске, механический завод в Петропавловске.

Успешно шло строительство железных дорог. Досрочно завершилось строительство Акмолинской железной дороги (Щучье-Акмолинск). 1929 год был решающим в строительстве Туркестано-Сибирской магистрали. В мае 1929 года на строительстве работало более 39,5 тысяч рабочих и служащих. Первый сквозной поезд по Турксибу в день смычки северного и южного участков 25 апреля 1930 года провел бывший пастух, первый казах-машинист Кошкинбаев.

Протянувшись на 1445 километров по территории, где до этого совершенно отсутствовали какие-либо современные пути сообщения, Турксиб сыграл важную роль в развитии производительных сил и социалистическом преобразовании экономики обширных районов, страны, явился мощным фактором развития промышленности и сельского хозяйства в прилегающих к железной дороге-районах. Турксиб стал кузницей рабочих кадров для многих предприятий и строек республики.

С вступлением в эксплуатацию Туркестано-Сибирской железной дороги индустриальное развитие республики развернулось с особенной силой. Началось сооружение нового Риддерского полиметаллического комбината, Чимкентского свинцового завода, Ачисайского рудника, ряда крупных предприятий пищевой, химической, хлопкоочистительной промышленности. В 1929-30 годы в Казахстане было добыто каменного угля в 1,4 раза, нефти в 1,3 раза, медной руды в 2,5 раза, полиметаллических руд в 2,3 раза больше, чем в 1928-29 годах [29, с.173].

Огромную роль в развитии промышленности, как и народного хозяйства в целом, сыграли решения XVI съезда партии, проходившего в обстановке развернутого наступления социализма по всему фронту. На съезде во весь рост стал вопрос о коренной реконструкции всего народного хозяйства, особенно промышленности, на базе новой техники.

Техника должна стать кровным делом коммунистов, всех трудящихся, без овладения техникой нельзя двигаться вперед - вот что отметил съезд. Партия выдвинула лозунг: «Большевики должны овладеть техникой». Нужно было быстрее растить кадры советской производственно-технической интеллигенции и квалифицированных рабочих.

В период социалистической реконструкции народного хозяйства в Казахстане, создавались новые крупные промышленные очаги, продолжался поиск месторождений полезных ископаемых. Были выявлены новые месторождения полезных ископаемых. По запасам многих из них Казахстан выдвинулся на первое место в стране. В соответствии с заданиями пятилетки ускорялось строительство химического комбината по производству фосфорных удобрений в Актюбинске, Балхашского медеплавильного завода, Чимкентского свинцового завода.

15 августа 1931 года ЦК ВКП (б) принял решение «Об увеличении угольных и коксовых ресурсов». В нем говорилось, что географическое положение Карагандинского бассейна, наличие в нем огромных запасов угля, его коксуемость, благоприятный характер залегания позволяют создать здесь в короткий срок третью угольную базу страны. В том же году в Караганде были заложены 23 разведочных шахты, из которых на 17 началась добыча угля. Досрочно было завершено строительство Акмолинской железной дороги, соединившей Караганду с Сибирской магистралью. В 1932 году в Караганде было добыто 721,5 тысяч тонн угля.

Караганда становилась крупным очагом социалистической индустрии. Здесь шла массовая подготовка кадров рабочих и производственно-технической интеллигенции. В 1931 году в Караганде было занято 6 тысяч горняков, в том числе 2 тысяч казахов. Свыше 5 тысяч рабочих-казахов участвовало в строительстве города. Вслед за Петропавловским мясокомбинатом вступили в эксплуатацию  такие же предприятия в Уральске и Алма-Ате [21, с.98].

В 1931 году началось строительство Семипалатинского мясокомбината и Гурьевского рыбоконсервного комбината, а в 1932 году - Алма-Атинского плодоконсервного комбината и крупных сахарных заводов в Мерке, Джамбуле и Талды-Кургане.

В условиях громадного размаха промышленного строительства Казахстан не мог обеспечить все стройки местными рабочими кадрами, сюда приезжали рабочие из других регионов. Так, в 1926 году на Карсакпайский медеплавильный завод приехало много рабочих из Ленинграда, Москвы; Казани, Самары. То же имело место на строительстве Турксиба и других новостройках. В Семипалатинск прибыли из Москвы 20 машинистов турбин, инженеры-электрики и другие специалисты, на стройку, Балхашского медеплавильного комбината  563 метростроевца.

К концу пятилетки среди квалифицированных рабочих угольной промышленности республики казахи составляли уже 41,1 %, в нефтяной  37,7, а по всей промышленности  25,4 %. Технические специалисты вначале готовились главным образом за пределами республики. В 1928-29 учебном году на рабфаках, в школах ФЗУ, профшколах и индустриальных техникумах Москвы, Ленинграда, Саратова, Омска. Томска, Казани, Ташкента обучалось свыше 300 казахстанцев. Позднее на базе крупных предприятий создавались средние технические учебные заведения и рабфаки. Для аульной и деревенской молодежи, особенно казахской, открывались подготовительные курсы. Так шел процесс формирования отряда советского рабочего класса в Казахстане.

Первая пятилетка в корне преобразовала технико-экономическую структуру народного хозяйства СССР. Страна превратилась в одну из крупнейших индустриально-аграрных держав мира. За пятилетие в стране было построено и введено в эксплуатацию 1500 крупных заводов, фабрик, рудников, электростанций, оснащенных современной техникой. По существу, заново были созданы такие важнейшие отрасли промышленности, как тракторная, автомобильная, авиационная, химическая, станкостроение, сельскохозяйственное машиностроение и многие другие. Советское государство в основном освободилось от необходимости импортировать ряд важных промышленных изделий из-за рубежа. Объем промышленной продукции в СССР по сравнению с 1913 г. вырос более чем втрое и более чем в два раза превзошел уровень 1928 года.

Осуществление социалистической индустриализации страны привело к тому, что принципиально изменилась вся структура ее народного хозяйства, сложились новые пропорции между его основными отраслями. Удельный вес промышленности в валовой продукции народного хозяйства повысился с 51,5 % в начале пятилетки до 70,7 %. Советский Союз стал страной тяжелой индустрии. Удельный вес производства средств производства в продукции крупной промышленности возрос с 39,5 % в 1928 г. до 53,4 % в 1932-м. Была создана прочная основа для реконструкции всех отраслей народного хозяйства и дальнейшего наращивания военной мощи.

За пятилетие Советское государство вложило громадные средства в народное хозяйство Казахстана: объем капитальных вложений превысил полтора миллиарда рублей, из которых 48 проц. было направлено в промышленность, на транспорт и связь. За пятилетку в Казахстане было сдано в эксплуатацию более сорока новых и реконструированных крупных заводов, фабрик, шахт, рудников, электростанций, вооруженных передовой техникой. Стоимость основных производственных фондов крупной промышленности возросла с 82,2 млн. рублей до 217,7 млн. рублей, ее валовая продукция за это же время увеличилась в 3,4 раза. Удельный вес продукции промышленности в валовой продукции народного хозяйства поднялся до 39,5% . Особое внимание было уделено развитию тяжелой промышленности. На их развитие было использовано 80% капитальных вложений, направленных в промышленность [36, с.109].

За пятилетку в республике было уложено около четвертой части всех новых железнодорожных путей страны. Общая протяженность эксплуатационной сети железных дорог на территории Казахстана составила 5186 км. Новые железнодорожные линии связали многие районы Казахстана с индустриальными и культурными центрами страны и способствовали ускоренному развитию ранее отсталых районов. Выросли новые города и рабочие поселки. Удельный вес городского населения республики за пятилетку поднялся с 8,5 до 24,8%. Число рабочих и служащих в промышленности, строительстве и на транспорте достигло 324,2 тысяч человек. Сформировался большой отряд национальных кадров советского рабочего класса. К концу первой пятилетки удельный вес казахских рабочих составлял в нефтяной промышленности  73,8, в угольной  63,9 и т.д.

Все же следует отметить, что в индустриальном развитии Казахстана имелись существенные пробелы и недостатки. Главным из них являлась сырьевая направленность промышленности республики, когда основная часть продукции вывозилась за пределы Казахстана для конечной обработки и получения из нее готовых средств производства и предметов потребления. В республике отсутствовали предприятия по обработке нефти и газа, цветных металлов, не говоря уже о машиностроении, в особенности его ведущих отраслей, как станкостроение, приборостроение, автомобиле-строение, производство тракторов и других сельхозмашин и т. д. Из Казахстана в Россию, Среднеазиатские и другие республики вывозились соль, хлопок, зерно, шерсть и другие сельскохозяйственные продукты и сырье. Казахстан ввозил более половины предметов потребления, также большое количество машин, металлических изделий, цемента, лесных грузов и др. в основном из России. К этому надо добавить, что Казахстану как в обеспечении электроэнергией, так и современными путями сообщения предстояло еще сделать многое. Хотя республика по производству электроэнергии в 1940 году выдвинулась на пятое место в Союзе ССР, ее удельный вес в электробалансе страны составлял всего 1,3 %. По уровню наличия и эксплуатации железнодорожных линий Казахстан отставал не только от многих других республик, но и от общесредних по Союзу показателей. Так, например, по СССР на 1 тысяч км территории приходилось в 1940 году 4,4 рельсового пути, а по Казахстану  всего 2,3 км.

Индустриальное развитие Казахстана в 1926-1930 года имело ряд крупных социально-экономических последствий. Промышленность стала преобладающей отраслью народного хозяйства Казахстана, удельный вес ее продукции в середине 30-х годов начал преобладать и в 1939 году достиг 589%. против 41,1%, продукции сельского хозяйства.

Важные социально-демографические изменения произошли в составе населения Казахстана в органической связи с его индустриальным развитием, 13 рабочих поселков превратились в города, в том числе: Караганда (1932 г.), Риддер (Лениногорск  1934 г.), Аягуз (1937 г.), Балхаш, Степняк, Аральское море (1938 г.) и т. д. В 1939 г. в Казахстане  уже было 81 город и поселков городского типа против 44 в 1926 г. За это время удельный вес городского населения вырос с 8,2%. до 27,7% [1, с.168].

Миграционный поток в Казахстан, наблюдавшийся еще в первой половине 20-х гг. из-за безработицы в промышленных центрах страны, в эти годы усиливается. Хотя планового переселения в сельскую местность не было, проводился значительный оргнабор рабочей силы для индустриальных отраслей республик, который в 1931-1949 года достиг 559 тысяч человек. Стихийная же миграция рабочей силы значительно превышала оргнабор и не поддавалась учету. Достаточно сказать, что в 1928-1939 года механический прирост населения городов Казахстана за счет миграции превысил более 1,8 млн. чел., из них осело около 1,150 тысяч человек, то есть более 57,6%. Это были в основном русские, украинцы, белорусы и представители других национальностей. В связи с этим в 1939 году удельный вес русских в составе городского населения республики достиг 57,7 % против 53,7 % в 1926 г., казахи здесь составляли всего 21,9 %. Этот мощный миграционный поток в Казахстан, а также резкое сокращение численности казахов из-за голода 1931-1933 года, когда, по некоторым противоречивым данным, их погибло от 1,5 до 3 млн. человек, привели к снижению удельного веса коренного населения в республике от 57,6 % в 1926 года до 38,0 % в 1939 года.

При этом надо иметь в виду, что в период 1926 - 1939 года численность казахов уменьшилась на 1806 тысяч человек, то есть на 33,8%. В результате этого казахи на своей исконной территории превратились в национальное, меньшинство. Удельный вес русских вырос в 1926-1939 года с 20,9 % до 40,2%. В процессе осуществления социалистической индустриализации в Казахстане сформировался новый класс  рабочий класс. Процесс формирования рабочего класса Казахстана, начавшийся еще в XIX веке в колониальных условиях края, начал усиливаться в результате консолидации рядов местных кадров рабочих в ходе восстановления народного хозяйстве успешно завершился во второй половине 30-х годов.

Рабочий класс в составе занятых в народном хозяйстве республики в 1939 года составил 33,8% против 10,7  в 1926 году, и тем самым превратился наряду с колхозным крестьянством в крупный класс нового общества. Среднегодовая численность рабочих увеличилась в 1926-1940 года со 150 тысяч до 634 тысяч человек, то есть более чем в 4 раза. Значительные успехи были достигнуты в подготовке и воспитании кадров рабочих из казахов, удельный вес которых вырос с 29,4% 1926 года до 33,8% 1939 года. Большую роль в подготовке национальных кадров строителей и железнодорожников, например, сыграл Комитет содействия строительству Туркестано-Сибирской железной дороги при правительстве Российской федерации во главе с заместителем председателя Совета Народных, Комиссаров РСФСР Т.Рыскуловым. Свыше 80 % вновь сформировавшегося в ходе индустриализации советского рабочего класса Казахстана были вчерашние крестьяне из коренного и переселенческого населения. Среди привозных рабочих было немало случайных озлобленных людей, летунов, рвачей и лодырей. При соответствующих условиях они выступали подстрекателями конфликтов с администрацией и местным населением. На ст. Аягуз 1930 года часть русских, приехавших из европейской части страны, зараженных великодержавным шовинизмом, спровоцировали межнациональные конфликты. В деле подготовки национальных кадров имелись существенные пробелы. В своей основной массе это были неквалифицированные и мало-квалифицированные рабочие. Так, например, если на 1 января 1933 года казахи составляли 42,1% всех рабочих промышленности своей республики, то среди квалифицированных рабочих ведущих профессий  от 3 до 10% [50, c. 355].

В начале 20-х годов хозяйственная разруха в Казахстане для рабочих усугублялась голодом, эпидемиями тифа и других болезней, безработицей, нехваткой, а порой отсутствием жилья, нормальных условий труда и быта. Безработица официально считалась ликвидированной вначале 30-х годов, хотя сохранилось аграрное перенаселение республики. В этих условиях от рабочих требовалась не только жесткая трудовая дисциплина, но и массовый энтузиазм, чувство передового отряда строителей нового общества по таким высоким человеческим идеалам, как свобода, равенство и братство. Трудовая и творческая активность рабочих проявлялась в развитии социалистического соревнования, его различных форм, которые в зависимости от времени и обстоятельств видоизменялись и совершенствовались. Среди трудовых починов рабочих особое место занимают коммунистические субботники, первые из которых в Казахстане, состоялись в Уральске (20 сентября 1929 г.), Актюбинске, Чимкенте, Аулие-Ате; на ст. Аральское море (в конце декабря 1929 года) и др., а в последующие годы приняли массовый характер.

В 1919 году зародились также группы ударного труда, которые заложили основу широкого движения ударников, развернувшегося в конце 20-х  начале 30-х годов и в Казахстане. На 1 января 1930 года удельный вес ударников к общему числу рабочих достиг по Риддеру  17%, Карсакпаю  24,4%, Эмбаисфти 47,2%, Степняку  67,9%. В первой половине 30-к годов ударничество превратилось в массовую, форму социалистического соревнования. Передовыми ударниками были: Л. Буркитбаев  токарь из Карсакпая, К. Кибеков и М. Шило; горняки из Риддера, Липатов И.  слесарь депо Кзыл-Орды, А. Бурамбаев  строитель Турксиба и др. В 1935 г. на основе повышения культурно-технического уровня рабочих и эффективного освоения ими новой техники, а также лучшей организации труда возникло стахановское движение по имени прославленного шахтера из Донбасса. Это движение стало в предвоенные годы высшим этапом в развитии социалистического соревнования, только за 1936 год удвоилось число стахановцев в Казахстане и к 1 января 1937 году их удельный вес к общему числу рабочих составлял на Турксибе, Эмбанефти, Риддере и Карсакпае свыше 20-21%, а Алма-Атинской суконной фабрике  39,5%. Прославленными стахановцами были П. Кузембаев и М. Ракишев, шахтеры из Караганды, С. Зурбаев и С. Джанбатыров  буровые мастера, Б. Ихласов и И. Турышев  бурильщики и В. Братухин- забойщик из Риддера, Березняк и Т.Сарбаев  железнодорожники Турксиба [8,c.245]. Но в развитии социалистического соревнования, имелись существенные недостатки, парадность, погоня за процентами охвата, незаслуженное объявление ударниками, стахановцами, нарушение гласности при подведении итогов соревнования, иногда без участия рабочих, починомания и т. д. Широкий охват соревнованием основной массы рабочих сопровождался наличием грубых нарушений трудовой дисциплины, прогулами, простоями, высоким процентом брака в работе и т. д. Все, же возраставшая общественно-политическая и трудовая активность рабочего класса Казахстана сыграла решающую роль в обеспечении успешного индустриального развития республики, других социально-экономических преобразований в переходный к новому обществу период.

Итогом индустриализации страны с 1926 по 1937 года стало превращение СССР в передовую, индустриальную державу. Страна обрела потенциал, который по отраслевой структуре и техническому оснащению находился на уровне передовых капиталистических стран. По абсолютным объемам промышленного производства СССР в 1937 году вышел на второе место в мире после США (в 1913 г.  пятое место).

3.3 Коллективизация - насильственная форма завершения тоталитарной системы государства

Долгое время партия объясняла необходимость коллективизации тем, что крестьянину-единоличнику не по силам было приобрести современную технику для обработки земли. Но даже если бы он ее приобрел, эксплуатация ее была бы невыгодна. На самом же деле, коллективизация, как и индустриализация, была тесно связана с претворением в жизнь идеологических установок партии. Согласно марксистско-ленинскому учению, крестьянин с одной стороны был тружеником, с другой  он был носителем мелкобуржуазной психологии. В отличие от рабочих, которые, не обладая собственными орудиями производства, были сконцентрированы в одном месте (заводе, фабрике) и тем самым могли быть легко организованы для борьбы с эксплуататором, крестьяне имели свою землю, орудия труда и могли распоряжаться результатами своего труда. По мнению большевиков, крестьяне, не использующие наемных работников, могли стать союзниками рабочего класса (но естественно на вторых ролях). Для этого им необходимо было, во-первых, изжить пережитки мелкобуржуазной психологии  отказаться от собственности на землю (хотя этот лозунг  «Земля крестьянам!»  украденный у эсеров, привлек на сторону большевиков крестьян). Во-вторых, – организоваться в коммуны, что было необходимо для строительства коммунизма. Достичь этих целей можно было при проведении массовой коллективизации. В третьих, аграрная политика партии должна была привести к получению и изъятию огромного количества сельскохозяйственной продукции, которую можно было отправить на Запад (прежде всего в Германию), в обмен на станки, столь необходимые для индустриализации, для производства оружия, необходимого для победы мировой революции [16, c.112].

Именно из-за достижения этой цели, был свернут НЭП в сельском хозяйстве, поскольку он не соответствовал коммунистической идеологии.

Вопрос о путях развития сельского хозяйства СССР обсуждался на ХV съезде ВКП(б) 2-19 декабря 1927 года. Исходя из главных принципов ленинского кооперативного плана, съезд взял курс на коллективизацию сельского хозяйства.

В 1928 году на развитие сельского хозяйства Казахстана государство ассигновало свыше 80 млн. рублей. Крестьянам было продано машин на 13,3 млн. рублей и выдано кредита 14,6 млн. рублей Завоз сельскохозяйственных орудий и сложного инвентаря в республику накануне массовой коллективизации ускорился. Сельское хозяйство Казахстана в 1928 г. имело 647 тракторов, 263 прокатных пункта. Широкое развитие получили зерноочистительные пункты, снабжавшие крестьянские хозяйства сортовыми семенами. Они способствовали повышению урожайности сельскохозяйственных культур, а, следовательно, и общему подъему бедняцких и середняцких хозяйств.

Колхозы Казахстана получили кредит на 1929-30 хозяйственный год в сумме 2574,8 тысяч рублей Колхозы и совхозы республики получили, в 1930 году 3 тысяч тракторов [23, c.246].

В подготовке условий для массовой коллективизации, важная роль отводилась совхозам. Именно они воплощали ту модель сельскохозяйственного предприятия, которую большевики хотели насадить повсюду, так как именно в совхозах крестьяне были наиболее отчуждены от результатов своего труда. Благодаря наличию громадных земельных площадей Казахстан должен был стать одной из крупных баз совхозного строительства в СССР. В 1927-28 хозяйственном году здесь было 18 совхозов, в 1928-1929  30, в 1929-1930  98 совхозов.

Новые зерновые совхозы  «Федоровский», «Карабалыкский» и «Кен-Аральский» в Кустанайском округе и «Чаглинский» в Петропавловском, будучи еще в стадии организации, 1929 году засеяли десятки тысяч гектаров земли. В 1928 году было принято решение о создании фонда кооперирования и коллективизации деревенской и аульной бедноты при Казахском обществе сельскохозяйственного кредита. При Казсельхозбанке был образован фонд кооперирования и коллективизации деревенской бедноты. Беднота освобождалась от сельскохозяйственного налога, обеспечивалась на льготных условиях семенными материалами, обслуживалась прокатными пунктами и ремонтными мастерскими, получала также льготы по контрактации и по землеустройству.

Весной 1929 года состоялся Первый съезд колхозников Казахстана, который обсудил задачи колхозного строительства, принял решение об организации Казкрайколхозсоюза.

В соответствии с графиком ряд районов страны подлежал «сплошной коллективизации» уже к осени 1930 года, а другие зерновые районы должны были быть полностью коллективизированы на год позже. Казахстан был отнесен к той группе, где коллективизацию предполагалось в основном завершить весной 1932 года (за исключением кочевых и полукочевых районов). Но партийные и советские органы решили опередить даже эти форсированные сроки. В осуществлении планов партия задействовала все ресурсы, в том числе так называемых «двадцатипятитысячников»  рабочих из промышленных центров. Как правило, эти новые мобилизованные рекомендовались на посты председателей организуемых колхозов. Большинство из 25-тысячников прибыло в Казахстан весной 1930 г. Их было более 1200 человек.

Целыми бригадами прибывших рабочих отправляли по центрам округов, где они вливались в уже существовавшие «штабы коллективизации», состоящие из местных партийных руководителей, милиционеров, начальников гарнизонов и ответственных работников ОПТУ. Штабам вменялось в обязанность следить за неукоснительным выполнением графика коллективизации, установленного местным партийным комитетом: к определенному числу требовалось коллективизировать заданный процент хозяйств. Члены отрядов разъезжались по деревням, созывали общее собрание и, перемежая угрозы всякого рода посулами, применяя различные способы давления (аресты «зачинщиков», прекращение продовольственного и промтоварного снабжения), пытались склонить крестьян к вступлению в колхоз. Если только незначительная часть крестьян, поддавшись на уговоры и угрозы, записывалась в колхоз, «то коллективизированным на 100% объявлялось все село. Число колхозов в республике в течение девяти месяцев

1929 года увеличилось с 2315 до 4348, а крестьянских хозяйств, вовлеченных в колхозы,  с 23 тысяч до 66 тысяч Посевная площадь колхозов увеличилась со 120 тысяч га до 370 тысяч В конце 1929 года сплошная коллективизация развернулась в Петропавловском и Кустанайском округах и 12 районах других округов республики. ЦК ВКП (б) в постановлении от 5 января 1930 года «О темпе коллективизации и мерах помощи государства колхозному строительству» отметил факт массового поворота трудящегося крестьянства к колхозному строю.

В ходе коллективизации проявилось недовольство крестьян. В этих условиях Сталин поспешил откреститься от негативных явлений коллективизации. В статье «Головокружение от успехов», появившейся 2 марта 1930 года, он осудил многочисленные случаи нарушения принципа добровольности при организации колхозов, «чиновничье декретирование колхозного движения». Вся ответственность за допущенные ошибки возлагалась на местное руководство. Начался массовый выход крестьян из колхозов. На основе директив ЦК ВКП (б) развернулась борьба за исправление ошибок и перегибов в колхозном строительстве, что привело к некоторому оживлению колхозного движения. 30 мая — 6 июня 1930 года состоялась VII Всеказахстанская партийная конференция. Она отметила, что если в октябре 1929 года колхозы республики объединяли 6,9 % всех крестьянских хозяйств, то к маю 1930 г. 20-30 % [7, c.496].

Только с 10 по 20 сентября 1930 года в Казахстане было принято в колхозы 10,5 тысяч хозяйств. В Казахстане уже работали 32 машинно-тракторные станции, обслуживавшие 307 колхозов. За период с октября 1929 года по август 1930 года удельный вес крестьянских хозяйств, объединенных в колхозах в Казахстане, поднялся с 6,9 до 30 %, а по отдельным округам  до 53 %. В зерновых районах к 1 декабря 1930 года было коллективизировано уже 40,6 % хозяйств. В животноводческих районах колхозное строительство шло медленнее, к 1 декабря 1930 года здесь было коллективизировало 24,5% хозяйств. Посевная площадь колхозов увеличилась с 378,6 тысяч га в 1929 года до 2412,6 га в 1930 года, а удельный вес посевных площадей социалистического сектора достиг 58 процентов.

Дальнейшему развертыванию колхозного движения на основе сплошной коллективизации посвящалось решение декабрьского (1930г.) объединенного Пленума ЦК и ЦКК ВКП (б). Пленум уточнил сроки коллективизации в различных районах СССР; в зерновых районах Казахстана намечалось коллективизировать в 1931 году 50% крестьянских хозяйств. В марте 1931 года Казкрайком партии направил в аулы и деревни 500 партийных, советских, комсомольских и профсоюзных работников для оказания помощи колхозам в подготовке и проведении посевной. Шефские организации послали в деревни и аулы сотни работников, которые вели массово-разъяснительную работу. Только профсоюзные организации Алма-Аты отправили в деревни и аулы округа свыше 80 агитбригад, в состав которых входили также медицинские работники, кузнецы, плотники.

План весеннего сева республика выполнила. Удельный вес социалистического сектора значительно повысился: посевные площади колхозов и совхозов составили 72,9% всех посевных площадей.

В июне 1931 года собрался Второй съезд колхозников Казахстана. В резолюции съезда отмечалось, что развертывание коллективизации в Казахстане означает ускорение социалистической переделки аула и реконструкции его хозяйства, ускорение перехода кочевого и полукочевого населения на оседлость, ускорение ликвидации родовых пережитков, подъем культуры и улучшение материального положения трудовых масс. К 1 сентября 1931 года колхозы объединяли уже 64,1 % крестьянских хозяйств, они имели 4288 тысяч га посевов, на полях работала техника 46 МТС.

К октябрю 1931 года было коллективизировано около 65% всех хозяйств. К началу осени 1931 г. в республике насчитывалось 78 районов (из 122), где коллективизацией было охвачено от 70 до 100 % дворов [10, c.194].

Росла техническая оснащенность сельского хозяйства, строились машинно-тракторные станции. В 1932 г. в Казахстане действовало 77 МТС, которые обслуживали 1193 колхоза, 23 % всех колхозов Казахстана. К концу 1932 года МТС Казахстана имели 2256 тракторов. Если на 1 июля 1929 года. мощность тракторного парка республики составляла 5280 лошадиных сил, то на 1июля 1932 года - 37483 лошадиных силы. Под влиянием деятельности МТС и обслуживаемых ими колхозов тысячи единоличных бедняцко-середняцких хозяйств вступали, и существующие колхозы и ТОЗы или объединялись в новые коллективы. Жангизтобинская МТС Семипалатинской области, организованная в декабре 1930 года, например, обслуживала тогда семь русских и шесть казахских колхозов. За год работы в районе в деятельности МТС произошли коренные изменения: процент крестьянских хозяйств, вошедших в колхоз, поднялся с 36 до 82. Однако в то же время абсолютное большинство колхозов Казахстана продолжало находиться еще на «мануфактурной» стадии развития. Производство еще базировалось на живой тягловой силе, а свыше 4 тысяч колхозов из 5,2 тысяч c MTС связаны не были [40, c.186].

Причиной отмеченного выше «колхозного взрыва» послужила не крестьянская инициатива. Здесь прямо сказывались методы откровенного давления Нарушения принципа добровольности и элементарной законности приняли повсеместный характер. На сельских сходах вопрос о вступлении в колхоз ставился в форме «Кто против коллективизации?». В случаях, если крестьянство не проявляло «доброй воли» и не спешило избавиться от «буржуазной» частной собственности, к нему применялись разнообразные «воспитательные меры» - ложные расстрелы, купание в ледяной проруби и т.д. Распространенными являлись и такие приемы принуждения как лишение избирательных прав, угроза выселения за пределы района проживания, превентивный арест. Коллективизация помимо вышеозначенных целей имела еще и классовую направленность, что подтверждается фактами. 27 августа 1928 года ЦИК и СНК КАССР приняли декрет «О конфискации байских хозяйств». Были назначены уполномоченные по проведению конфискации в округах республики (свыше тысячи человек). Конфискация должна была проводиться практически во всех районах республики. Конфискации подлежали хозяйства, имевшие в личном владении более 400 голов скота (в переводе на крупный), в полукочевых  больше 300 голов, а в остальных  свыше 150 голов скота. Выселению с конфискацией скота и имущества подлежали также бывшие султаны, волостные управители и т. п. Декрет о конфискации хозяйств крупных баев-полуфеодалов вызвал сопротивление. Для проведения конфискации в аулах было организовано до 300 комиссий, в которые вошло около 5000 представителей трудящихся [51].

В результате кампании было выселено 696 наиболее крупных скотовладельцев. Из них 619 были высланы за пределы округов проживания. У них изъяли 145 тысяч голов скота (в переводе на крупный). Около 114 тысяч голов скота перераспределялось между колхозами (29 тысяч) и бедняцко-батрацкими хозяйствами (85 тысяч голов). Кроме скота было экспроприировано 633 юрты, 475 домов, 44 амбара, 534 другие надворные постройки, 108 плугов , 113 борон. 248 сенокосилок, 1367 бричек и т.д.

Сам принцип конфискации, построенный по российским стереотипам, не учитывал местную специфику. Казахское общество, в котором, прежде всего, играла роль родовая принадлежность, сильно отличалось от российской соседской общины. Баи в казахском обществе были не просто богатыми людьми, они одновременно являлись и родственниками, патронирующими менее богатым общинникам. Именно им передавался конфискованное имущество, которое естественно в силу родственных связей не могло использоваться и продолжало считаться собственностью бая. Поэтому конфискация и перераспределение имущества не могло обогатить скотовода.

Вместе с тем, ликвидация байских и зажиточных хозяйств, выполнявших вполне определенную роль в традиционной системе, вызвало нарастание в ней хаотических явлений, привела к деформации этой системы обнищанию аулов и разрушению хозяйства.

Сплошная коллективизация сельского хозяйства вела к ликвидации кулачества и байства как класса. К этой политике партия перешла в конце 1929 года, был снят запрет с раскулачивания, разрешалось крестьянам конфисковать у кулачества скот, машины и другой инвентарь в пользу колхозов. В районах сплошной коллективизации Казахстана, создавались комиссии по раскулачиванию. Ликвидация кулачества и байства как класса проводилась во всех районах сплошной коллективизации сельского хозяйства республики. Кулацко-байские хозяйства были разделены на три категории. Мерную составляли кулаки и баи, подлежавшие выселению за пределы Казахстана, вторую  подлежавшие выселению за пределы данного округа, третью  за пределы данного района. К концу января 1930 года в 60 районах республики закончилась, ликвидация 3123 кулацко-байских хозяйств, имущество которых перешло в основном колхозам.

Сильнейшим ударом по крестьянству была кампания по заготовке сельхозпродукции и силовая налоговая политика. Теперь отказ от выполнения повинностей рассматривался как уголовное преступление. В казахском ауле кампания по заготовкам скота больше напоминала акции времен «военного коммунизма». Задания по сдаче скота завышались. К примеру, Балхашский район, располагавший стадом в 183 тысяч голов скота, получил разверстку на 300 тысяч единиц [31, c.176].

В ходе заготовок были проведены масштабные антикрестьянские репрессии. По неполным данным, в этот период, к административно-уголовной ответственности было привлечено 56498 крестьян, из них 34121 осуждены. С 1 октября 1928 по 1 декабря 1929 года по судебной линии было приговорено к расстрелу 125 человек, а по линии ГПУ расстреляно 152.

В поисках средств для индустриализации, был ужесточен налоговый режим. В 1927-1928 года 4% зажиточных и кулацких хозяйств были вынуждены заплатить 33% всей суммы начисленного на крестьянские хозяйства сельхозналога, а 0,6% крупных скотоводческих хозяйств уплатили 25% всей суммы начисленного по скотоводческим районам налога. В следующем 1928-1929 года, по сравнению с предшествующим годом, тяжесть налогообложения возросла в 2 раза.

Крестьяне под угрозой коллективизации вынуждены были забивать скот (поголовье крупного рогатого скота уменьшилось на четверть в период между 1928-1930 гг.). Нехватка семян и весеннего сева, вызванная конфискацией зерна, предвещала катастрофические последствия. Эта катастрофа стала неизбежной в связи с тем, что в Казахстане коллективизация кочевых хозяйств, сопровождалась насильственным оседанием. После победы Октябрьской революции переход казахского кочевого населения к оседлости все усиливался, что объясняется, прежде всего растущим обнищанием кочевников. Но большинство (до 75%) продолжало вести кочевой или полукочевой образ жизни.

В январе 1930 года при Совете Народных Комиссаров КАССР был создан Республиканский комитет оседания. Решения комитета были обязательны для всех республиканских учреждений.

16 февраля 1930 года СНК СССР обязал СНК РСФСР и НКЗ СССР широко проводить землеустройство и другие мероприятия, обеспечивающие оседание казахского населения исходя из необходимости совмещения коллективизации кочевого и полукочевого населения с переходом его к оседлости. Оседание началось одновременно в 34 районах Павлодарского, Алма-Атинского, Актюбинского, Кустанайского, Семипалатинского Петропавловского Сырдарьинского, Гурьевского и Каркаралинского округов. На расходы, связанные с оседанием этих хозяйств, в 1930 году было отпущено 8303 тысяч рублей. В августе 1931 года крайком партии поставил перед животноводческими районами задачу «выйти на линию более высоких темпов коллективизации» и дал установку «основной формой колхозного движения в ауле, за исключением районов особо отсталых, еще сохранивших исключительно кочевое хозяйство с большим расстоянием кочевок, считать животноводческую сельскохозяйственную артель». В сентябре того же года оговорка насчет отсталых районов была снята. ТОЗы в животноводческих районах стали переводиться форсированными темпами на Устав сельскохозяйственной артели. Из 2771 ТОЗа, числившегося в 60 животноводческих районах на 1 августа 1931 года, 2459 были поспешно преобразованы в артели, организовали даже 28 коммун, а ТОЗов осталось всего лишь 285 [7, c.382].

Во многих кочевых и полукочевых аулах, не перешедших еще на оседлость, ТОЗы преобразовались в артели без согласования с членами товариществ, без создания соответствующей материальной базы.

Номадов, вместе с их скотом концентрировали в одном месте, что противоречило основному принципу кочевого скотоводства  дисперсности. Юрты расставляли в одну линию, добиваясь некоего подобия улиц. Людям запрещалось перегонять скот на пастбища. Поскольку кампания началась без какой-либо подготовки, для скота не были созданы запасы сена. Поев траву вокруг вновь образованных «сел», скот начал голодать. Начался падеж скота. Концентрация огромного количества животных в одном месте приводила к эпизоотии. Вокруг аулов высились горы гниющего мяса. Вскоре начался массовый голод. Повсеместно были зафиксированы случаи каннибализма.

Методы проведения коллективизации вынудили крестьян вновь взяться за оружие. В ряде районов вспыхнули бунты и восстания. В 1929-1931 года в Казахстане имело место 372 восстания, в которые было вовлечено около 80 тысяч человек. Многие скотоводы, спасаясь от голодной смерти, уходили за пределы республики. И.Эренбург писал о массовом притоке казахов в район Магнитки. Казахи доходили до районов Крайнего Севера, Дальнего Востока, Северного Кавказа. Многие из них бежали в Китай. Только с начала 1930 года до середины 1931 года откочевало 1130 тысяч человек. За участие в крупных восстаниях и волнениях в 1929-1931 гг. только органами ОГПУ осуждено 5551 человек, из которых 883 расстреляно.

Возобновленная с новой силой к осени 1930 года кампания хлебозаготовок способствовала росту напряженности, временно спавшей весной. Отобранное у крестьян зерно предназначалось для вывоза преимущественно в Германию за обещанный кредит необходимый для строительства военной промышленности.

Огромное количество хлеба вывозилось из страны, что увеличивало масштабы голода. Голод бушевал по всей стране. С началом новой жатвы крестьяне, стремились пустить в употребление или припрятать все, что только можно. 7 августа 1932 года был издан закон, позволявший приговаривать к высылке сроком до 10 лет за всякое мошенничество в ущерб колхозу. Осенью 1932 года правительство собралось нанести решительный удар по колхозникам, которые, по словам Сталина целыми отрядами выступали против Советского государства. В соответствии с законом от 7 августа и статьей 58 Уголовного кодекса (которая позволяла осудить всякого, кто совершил какое-либо действие, подрывающее советскую власть) десятки тысяч колхозников были арестованы за самовольное срезание небольшого количества колосьев ржи или пшеницы. Результатом действий властей был страшный голод, от которого погибло, главным образом на Украине, от 4 до 5 млн. человек. Сведения о массовом голоде скрывались даже внутри страны.

Голод, связанный с оседанием и коллективизацией стал одной из самых трагических страниц истории казахского народа. От голода и связанных с ним эпидемий, а также постоянно высокого уровня естественной смертности казахский народ потерял 2 млн. 200 тысяч человек, то есть, около 50% (называются и другие цифры - 1 млн.750 тысяч или 42%) [35, c.84].

Произошло и уменьшение других этносов в Казахстане - украинцев с 859,4 тысяч человек до 658,1 тысяч, узбеков с 228, 2 тысяч до 103,6 тысяч, уйгуров с 62, 3 до 36,6. Русских стало меньше на 85 тысяч человек.

Несмотря на то, что голод, бушующий в стране, тщательно скрывался, необходимо было принять меры, которые сгладили бы хотя бы его масштабы. 17 сентября 1932 года ЦК ВКП (б) принял специальное постановление о сельском хозяйстве и, в частности, о животноводстве Казахстана. 5 октября того же года аналогичное постановление было принято СНК СССР. Этими документами определялись пути исправления ошибок и развития социалистического переустройства сельского хозяйства как в оседло-земледельческих, так и в животноводческих районах республики. В оседлых районах предлагалось организовать расселение казахского населения в поселках. Формой производственной кооперации, наиболее соответствовавшей условиям жизни и быта аула, было признано товарищество по совместной обработке земли и косьбе. ЦК ВКП(б) и СНК СССР предложили красному комитету партии и правительству Казахстана перенести все артели, созданные в кочевых и полукочевых аулах административным путем, на устав ТОЗа, распустить животноводческие фермы, раздать обобществленный скот в личное пользование членов ТОЗов, помочь бесскотным хозяйствам обзавестись скотом, передать в индивидуальное пользование часть скота из совхозов.

Все хозяйства животноводческих районов освобождались на два года от государственных налогов и обязательных платежей, с них списали всю задолженность за прошлые годы. В Казахстан направлялась продовольственная помощь и семенная ссуда. Кочевым и полукочевым хозяйствам государство выдало 2 млн. пудов зерна.

В соответствии с указаниями ЦК партии был разработан Примерный Устав товарищества по совместной обработке земли и косьбе, утвержденный КазЦИКом. Важное место отводилось в нем деятельности машинно-сенокосных станций. По-новому были сформулированы некоторые вопросы землепользования. При выходе тех или иных членов из товарищества общественный земельный фонд ни в коем случае не должен был урезаться, наделение землей бывших членов товарищества могло производиться за счет свободных земель государственного фонда. Устав ТОЗа разрешал членам товарищества иметь в индивидуальном пользовании до 100 голов овец, 8 - 10 голов рабочего скота, 3-5 верблюдов и 8-10 табунных лошадей на одно хозяйство. Подчеркивалось, что основные сельскохозяйственные работы в товариществе проводятся на основе сдельщины.

В 1932 году в районах возделывания технических культур коллективизация охватила 74,7 %, а в зерновых районах  84,3 % крестьянских хозяйств. Посевная площадь увеличилась на 27,2 % по сравнению с 1928 года. В оседло-земледельческих районах республики коллективизация сельского хозяйства, в основном была завершена. В животноводческих районах продолжался переход сельскохозяйственных артелей на устав ТОЗа. Для этого понадобилось переломить устоявшиеся стереотипы. До этого население казахского аула, будучи в массе своей малограмотным весьма туманно представляло разницу между колхозом и ТОЗом. Не случайно аббревиатура «ТОЗ», созвучная с казахским словом «тоз» («разоряйся»), нередко воспринималась в среде степняков в искаженном смысле, как впрочем, и «коллективизация» чаще ассоциировалась с более знакомой «конфискацией» [48, c. 257].

К концу 1932 года перешли к оседлости 243 тысяч кочевых и полукочевых хозяйств. Было осуществлено землеустройство на площади 46,8 млн. га, в пунктах оседания соорудили 1788 колодцев, 24 106 жилых домов, 108 бань, 988 скотных дворов, 534 сарая для инвентаря, 407 кузниц, 971 зернохранилище, 410 конюшен, 243 помещения для овец, выделили сельскохозяйственного инвентаря на 5928 тысяч рублей. На меры по оседанию кочевого и полукочевого населения государство израсходовало 31591,5 тысяч рублей.

К концу первой пятилетки в районах возделывания зерновых и технических культур коллективизация в основном завершилась, в полукочевых районах было коллективизировано 53,8 проц. хозяйств, в кочевых  35,1 %. Сотни тысяч кочевых и полукочевых хозяйств перешли на оседлость. Господствующее положение заняли социалистические формы хозяйства  колхозы, совхозы. В 1932 году в Казахстане насчитывалось 135 совхозов, в том числе 89 животноводческих и 20 зерновых. Их посевные площади увеличились с 78,8 тысяч га до 466,4 тысяч Вместе с колхозами они засевали к концу пятилетки 98 % всей посевной площади, им принадлежало 88 проц. всего поголовья скота.

Несмотря на увеличение посевных площадей, валовой сбор зерна не только не увеличился, но наоборот сократился примерно в 1,5 раза, урожайность упала за те, же годы с 9,2 ц/га до 4,3. В течение первой пятилетки удельный вес Казахстана в общесоюзном производстве товарного зерна уменьшился примерно с 9 до 3 %. Во многом причиной этого явилось появившееся безразличие, порожденное отчуждением крестьянина от земли и превращением его в наемного исполнителя воли начальства.

Животноводство понесло беспрецедентный урон. Если в 1928 году в республике насчитывалось 6509 тысяч голов крупного рогатого скота, то в 1932  всего 965 тысяч. Из 18566 тысяч овец (1928 г.) в 1932 году осталось 1386тысяч. Из конского поголовья, определявшего на 1928 год в размере 3516тысяч, фактически выбыло 3200 тысяч. Практически перестала существовать такая отрасль как верблюдоводство. К 1935 году осталось всего 63 тысяч верблюдов, тогда как в 1928 года их насчитывалось 1942 тысяч голов.

После этой катастрофы правительство признало необходимость пересмотра методов проведения заготовок. Были предприняты шаги по централизации и объединению разрозненных органов в единый комитет по заготовкам (Комзаг), подчинявшийся непосредственно Совету Народных Комиссаров. Были произведены также преобразования в структуре органов управления. Создавались политотделы, состоявшие из проверенных людей, имеющих все основания «гордиться» своим богатым опытом работы, чаще всего в органах госбезопасности или в армии. Политотделы руководили деятельностью МТС.

В марте 1933 года было издано постановление, по которому, пока район не выполнит план по хлебозаготовкам, 90% намолоченного зерна отдавалось государству, а оставшиеся 10% распределялись среди колхозников в качестве аванса за работу. Для установления полного контроля государства над деревней оставалось коллективизировать 5 млн. сохранившихся еще в стране к началу 1934 года единоличных хозяйств. На июльском (1934 г.) пленуме ЦК существование этих 5 млн. «спекулянтов» было признано неприемлемым. На Втором съезде колхозников, (февраль 1935 г.), Сталин с гордостью заявил, что 98% всех обрабатываемых земель в стране уже являются социалистической собственностью [3, c.406].

Таким образом, коллективизация в основных хлебных районах была завершена к концу 1931 года. Последствия слома традиционного уклада в деревне были тяжелыми. Производительные силы сельского хозяйства оказались временно подорваны. Произошло падение сельскохозяйственного производства. Необоснованно завышенные планы поставок сельхоз продукции государству, а также не урожай привели к голоду, ликвидировать который смогли не сразу.

Завершение окончательного становления колхозного строя совпадает с годами второй пятилетки (1933-1937годы), в течение которой процесс коллективизации продолжал развиваться вширь и вглубь за счет вовлечения все новых и новых крестьянских хозяйств в колхозы. К лету 1937 года было коллективизировано 93% хозяйств, 99,1% посевных площадей. За 1934- 1937годы доля крестьян единоличников социальной структуры Советского общества уменьшилось почти в 4 раза, удельный вес их посевных площадей сократился до 1%.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Краткие выводы по результатам работы:

1. Переселенческая политика царизма, проводившаяся в начале ХХ века, вызвала определенную трансформацию в структуре традиционного хозяйства, которая выразилась в росте сенокошения, земледелия, в изменениях структуры стада кочевников, в стремительном их обнищании. В то же время кочевое скотоводство оставалось основным источником существования, основной отраслью хозяйства для казахского населения.

2. Национальная экономика Казахстана 20-х годов находилась в зависимости от экономики всего Советского Союза. Но не все изменения экономической структуры подходили для патриархальной системы казахского аула. Преобразование крестьянского хозяйства, проходя через рамки тоталитаризма, не достигало предполагаемых результатов. В обществе начался обратный процесс – деградация товарно-денежных отношений. Модернизация на самом деле являвшаяся опосредованной формой монополизации, носила пассивный характер, так как подавлялось консервативным правительством. Социальная отсталость населения представляла собой своеобразную дезинтегрирующую экономику структуру.

3. Политические и социальные потрясения, вызванные Октябрьской революцией и гражданской войной, способствовали коренному изменению в традиционном хозяйстве, и только переход к новой экономической политике стабилизировал ситуацию в животноводстве. Стабильность хозяйственных форм сохранялась вплоть до конца 1920-х годов, когда начался период жесткой и силовой трансформации традиционного хозяйства казахов в рамках модернизационных процессов, развернувшихся на всем советском пространстве. Теория перехода казахского народа «от докапиталистических отношений к социалистическим, минуя капиталистические», была основана на формационном подходе, неправомерно проецируемом на кочевые народы, что обуславливало ее изначальную несостоятельность и опасность.

4. Идея ускоренного формационного развития предполагала политику классового расслоения. В рамках данной политики и была проведена кампания по конфискации скота и собственности у крупных «баев – полуфеодалов», способствовавшая ликвидации социальной неоднородности и стратифицированности казахской кочевой общины. Нивелирование социальной неоднородности стало началом крушения традиционного хозяйства, так как последнее могло существовать и функционировать только при наличии различных социальных групп и прослоек в рамках кочевой общины, каждая из которых выполняла свою значимую и необходимую роль в поддержании целостности и устойчивости всего традиционного социума в целом, и традиционного хозяйства, в частности. Кампания по конфискации нанесла непоправимый урон не только традиционным формам хозяйствования, но и ценностным ориентациям и мироощущению кочевников, которые воспринимали баев отнюдь не как ненавистных эксплуататоров.

5. Индустриальное строительство, побуждало стремлением создать военную державу и являвшееся одной из составляющих модернизационных процессов, требовало адекватных изменений и в сельском хозяйстве. При этом, как явствует из директив казахстанских центральных органов, сельское хозяйство Казахстана должно было играть «обслуживающую» роль в отношении промышленной сферы. Именно этими мотивами и было продиктовано проведение заготовительных кампаний, оседания и коллективизации.

6. Истинными целями и побудительными мотивами радикальных модернизационных преобразований – коллективизации и оседания – были не только создание условий для индустриального рывка, но и стремление установить полный контроль над дисперсным казахским населением. Коллективизация и оседание противоречили принципам дисперсности и дополнительности, на которых основывалось традиционное хозяйство казахов. Быстрая ломка устоявшихся традиционных форм хозяйствования, не подкрепленная материальной базой и психологической подготовленностью кочевников, привела к трагическим результатам, а попытка внедрить чуждую казахам модель развития ускорила вынужденную пролетаризацию, маргинализацию и пауперизацию казахского населения.

7. В Казахстане масштабы голода, откочевок и вызванных ими болезней не могли не отразиться на социально-демографических процессах. Последние претерпели заметную деформацию вследствие разорения и гибели сельского населения, в большинстве своём, представителей титульной нации. Социально-демографические изменения выразились также и в количественном росте населения промышленных городов Казахстана, например, таких, как Караганда, которые пополнялись в большинстве своем, мигрантами – спецпереселенцами, а не бывшими кочевниками. Таким образом, что бывшие кочевники не принимали активного участия в урбанизации и модернизации. Это означает, что попытка модернизации традиционного хозяйства по тоталитарному образцу закончилась провалом.

Оценка полноты решений поставленных задач. Цель и задачи, поставленные в работе, достигнуты и полностью решены в ходе исследования. Выводы по данной работе представляют собой логично обоснованные концепции развития национальной экономики Казахстана 20-30-х годов ХХ века.

Рекомендации и исходные данные по конкретному использованию результатов работы. Использование результатов исследования возможно в разработке современных социально-экономических программ по развитью сельского хозяйства в Республике Казахстан.

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

[1] Абылхожин Ж.Б. Традиционная структура Казахстана. Социально-экономические аспекты функционирования и трансформации (1920-1930 гг.). – А-Ата: Ғылым, – 1991. – 240 с.

[2] Дахшлейгер Г.Ф. Социально-экономические преобразования в ауле и деревне Казахстана (1921-1929гг.). – А-Ата: Наука: -1965. – 536 с.

[3] Козыбаев М.К., Алдажуманов К.С., Абылхожин Ж.Б. Коллективизация в Казахстане: трагедия крестьянства. – Алматы, -1992. – 436 с.

[4] Абусеитова М.Х., Абылхожин Ж.Б. История Казахстана и Центральной Азии. – Алматы: Дайк-Пресс, - 2001. – 616 с.

[5] Масанов Н.Э. Абылхожин Ж.Б. История Казахстана народы и культуры: Учеб. пособие / Масанов Н.Э. и др. – Алматы: Дайк-Пресс, - 2001. – 608 с.

[6] Абдакимов А. История Казахстана (с древнейших времен до наших дней): Учеб. пособие / изд.3-е., перераб. и доп. – Алматы: ТОО «Казахстан», - 2001. – 488 с.

[7] Данияров К. История казахского государства ХV-XXвв. В 2-х ч. – Алматы: Дом печати «Эдельвейс», - 2001. – 528 с.

[8] Новая и Новейшая история Казахстана. Книга 2: Курс лекции / Под ред. К.С. Каражана. – А.: Қазақ университеті, 2005 – 316 с.

[9] Козыбаев М.К. История Казахской ССР / М.К. Козыбаев, Н.Е. Бекмаханова. – Алма-Ата: «Рауан», - 1991. – 240 с.

[10] Шалабаева Г.К. Казахстан: от древних цивилизаций до современности: Учеб. пособие / Алматы: Экономика, - 2007. – 258 с.

[11] Артыкбаев Ж.О. История Казахстана: Учебник для ВУЗов. Костанай: Центрально-Азиатское книжное изд.; Астана Творческое объединение «Астана- Север», - 2006. – 308 с.

[12] Абдильдабеков А.М. Россия и Казахстан (XVIII – нач.XXв.): вопросы историографии: Учеб. пособие / Алматы: «Қазақ университеті», - 2007. – 136с.

[13] «История Казахстана: белые пятна»; Алматы, -1991.– 231 с.

[14] Б. Аяганов «Государство Казахстан: эволюция общих систем»; Алматы, 1993 г.

[15] Абылхожин Ж.Б., Козыбаев М.К., Татимов М.Б. "Казахстанская трагедия" / "Вопросы истории", -1989 г., №7

[16] История крестьянства СССР в 5т. Т.4. История советского крестьянства.- М., - 1988. – 178 с.

[17] История Казахстана: Очерк. Алма-Ата, -1991. – 292 с.

[19] Геноцид против казахов: Был ли совершен геноцид в 20-30-е годы против казахского народа. // Начнем с понидельника, -2006. -30 ноября. – 7 с.

[20] Осипов В.П. Всматриваясь в 20-30-е годы. Алматы, - 1991. -213 с.

[21] Т. Турлыгул, С. Жолдасбаев, Л. Кожакеева. История Казахстана (Важнейшие периоды и научные проблемы). Алматы: Мектеп, - 2007. – 176 с.

[22] Большая советская энциклопедия под ред. А.М.Прохорова. –М.: «Советская энциклопедия», - 1973. – 623 с.

[23] Аубакиров Я.А. Социально-экономические преобразования в сельском хозяйстве Казахстана — Алма-Ата, 1984.-387 c.

[24] Берденова К.А. Общая и экономическая история Казахстана. Алматы. Экономика, 1997

[25] История Казахстана с древнейших времен до наших дней (очерк). Алматы: Дәуiр, 2007. – 350 с.

[26] История Казахстана. Том 2. Алматы, 1997.- 380 с.

[27] Султанов Т.И., Кляшторный С.Г. Казахстан. Летопись трех тысячелетий. Алматы: Рауан, 1992.- 218с.

[28] История Казахской ССР. Алма-Ата, 1957г.-375с.

[29] Кузембайулы А., Абиль Е.А. История Казахстана: Учебник для ВУЗов. 8-е изд. перераб. и доп./ - Костанай: Костанайский региональный институт исторических исследований, - 2006. – 350 с.

[30] Кан Г.В. История Казахстана. Учебник. – 3-е изд., перераб. и доп. – Алматы: ТОО «Алматыкітап», - 2005. - 224 с.

[31]Алимбай Н., Муканов М.С., Аргынбаев Х.Т. Традиционная культура жизнеобеспечения казахов. Очерки теории и истории. Алматы, - 1998. -349 с.

[32] Пастернак Б.Л. Доктор Живаго. – Москва, 2001. – 95 с.

[33] Казахская Советская Социалистическя республика. Алма-ата: Казахстан, 1986. – 111 с.

[34] Букейханов А. Избранное – Таңдамалы. Алматы. Қазақ энциклопедия, - 1995. – 477 с.

[35] Козыбаев М.К., Алдажуманов К.С. Тоталитарный социализм: реальность и последствия. Алматы, - 1997. – 111 с.

[36] Очерки истории Компартии Казахстана. Алма-Ата, -1984. – 211с.

[37]Данияров К. История Отечества. Алматы: Иль-Дан, - 2000. – 535 с.

[38] Р. Конквест Жатва скорби / журнал Родина, 1989 г.№. 9. С.48-50.

[39] Козыбаев М.К. История и современность. Алма-Аты, -1991. – 127 с.

[40] Тулепбаев Б.А. Социалистические аграрные преобразования в Средней Азии и Казахстане. – Алма-Ата: Наука, 1984. – 270 с.

[41]Махмутова С., Галькова Г. Из истории оседания казахских хозяйств в процессе коллективизации сельского хозяйства. // Хабаршы. Вестник (серия историческая). – 2006. №2. С.89-91

[42] Аяган Б. Восстание Османа батыра: коллективизация в 30-е годы. // Экспресс К – 2006 12 мая. – 8 с.

[43] Кучкин А.П. Советизация казахского аула 1926-1929 гг. – Алма-Ата: - 1962. – 432 с.

[44] «Иллюстративная история Казахстана»: С древнейших времен до наших дней: в 4-х томах. Т.3: Казахстан со второй половины ХIX века до первой половины ХХ века. Алматы, - 2005. – 320 с.

[45] Новейшая история Казахстана сб. документов и материалов. Т.1: (1917-1939 гг.). Алматы: Санат, - 1998. – 302 с.

[46] Большая историческая энциклопедия: Для школьников и студентов. Научно-популярное издание. – М.: Слово, ЭКСМО, -2006.- 944 с.

[47]Без срока давности: Октябрь малый, а беда больше. Тоталитарная система с именем Голощекина. // Аграрный Казахстан -2006. -12 февраля.8с.

[48] Б. Аяганов Государство Казахстан: эволюция общих систем. Алматы, -1993. – 335 с.

[49] Адерихин С.В., Адерихина И.В. История Казахстана в вопросах и ответах. Учеб. пособие для студентов. – Алматы, -2003.- 244 с.

[50] История индустриализации Казахской ССР: 1926-1941 гг. В 2т. Т.1. 1926-1932 гг. Алма-Ата, -1967. – 479 с.

[51] Алланиязов Т. О некоторых вопросах методологии и историографии коллективизации в Казахстане. // Мысль – 2002.№5. – С.72-79