Афины под владычеством турок и разрушение Парфенона

Афины под владычеством турок и разрушение Парфенона

После падения Константинополя и покорения Греции Могаметом II, — что, в сущности, было гибелью античного мира в Европе, — враждебные отношения Востока и Запада приняли наиболее ужасающую форму, какую они когда-либо имели в истории.

Современный восточный вопрос выступил впервые в виде удручающего факта, а именно в виде преобладания Восточной Европы; это преобладание покоилось на военном могуществе магометанского народа, который не проносился ураганом над побежденными землями, подобно монголам, но обладал в высокой степени способностью сплотиться в большое, долговечное политическое целое. На развалинах Византийской империи и на могилах некогда процветавших культурных народов турецкий султан основал обширную магометанскую монархию. Возникнув вследствие завоевания и черпая жизнеспособность лишь в непрестанных войнах, она необходимо должна была следовать постоянному стремлению на Запад. Не только политическому строю Европы, но всему христианскому миру и западноевропейскому просвещению грозила крайняя опасность. Перворазрядное военное могущество давало Константинополю возможность захватить владычество над тремя частями света; воспрепятствовать этому стало с этих пор важнейшей задачей христианского Запада. Практический век оказался неспособным к религиозному энтузиазму крестовых походов; последние могли лишь обратиться в простые войны с турками, но состояние морально разложившейся римской церкви и государств европейского Запада, потерявшего способность воодушевляться высокими решениями и раздираемого династическими распрями, не давало сплотиться необходимым для такой борьбы союзам держав.

Папе первому, как главе христианской республики, приходилось считаться с громадными опасностями, какими грозило церкви падение Константинополя. Многовековые усилия римской курии подчинить своему влиянию эллинский Восток заканчивались этой катастрофой; но полумесяц мог быть перенесен еще далее, в сердце Европы, в самую Италию. Отчаянное положение папства перед лицом восточного или турецкого вопроса нашло себе выражение в трех моментах в жизни папы Пия II: во-первых, в его горячем увещании, обращенном к султану Могамету, принять христианство и править Восточной империей в качестве законного преемника Константина; во-вторых, в его бесплодном мантуанском конгрессе, и в-третьих, в его смерти в Анконе, запечатленной тоскливым разочарованием в том, что было целью его жизни — в крестовом походе для освобождения Греции.

С момента падения Эллады история греков раздваивается: одна половина идет в их порабощенном отечестве, другая — в изгнании. Подобно евреям после падения Иерусалима, они стали массами выселяться в чужие страны. Запад принимал их гостеприимно; их военные служили в европейских войсках в качестве страдиотов. Их духовная аристократия находила убежище в столицах, в учебных заведениях Италии, снова перенося сюда греческую литературу. Подобно своим предкам в Древнем Риме, эти скитающиеся греки положили в образованном обществе Запада начало новой эпохе филэллинизма, который впоследствии был одним из важнейших нравственных стимулов освобождения Греции. Трудами Виссариона, Халкокондилы, Ласкариса, Аргиропуло, Газы и других созданы были в Италии великие рассадники новейшей образованности Европы. Влияние эллинской литературы на духовную жизнь Запада несомненно, но оно относится к более позднему времени и далеко не было глубоко, как утверждают современные греки. Источники итальянского гуманизма и всего духовного переворота Запада не были заимствованы извне; они коренились в латинской литературе и в работе мысли, совершавшейся в Западной церкви и школе. Данте, Петрарка и Боккаччо обязаны своим величием не мимолетному соприкосновению с эллинизмом, а Помпоний Лет не знал ни слова по-гречески. Оба великих культурных мира, эллинский и латинский, были слишком отдалены друг от друга многовековым отчуждением, чтобы их воссоединение совершилось так легко и скоро.

Пока в Европе совершался трудный процесс усвоения античной науки, иго турецкого варварства тяготело над превращенной в пустыню Грецией. Если истребление алчных архонтских родов османами являлось в данный момент скорее благодеянием, чем потерей для эллинского народа, то он вместе с этим исчезновением высших классов, с выселением за границу всего сильного и интеллигентного лишался всех элементов, питающих национальное самосознание. В нивелированной Греции осталась лишь однообразная масса рабов.

Но благодаря мечу янычар она была хоть избавлена от анархии. Освобождение несчастной страны от ее крупных и мелких тиранов было для нее истинным возрождением. В продолжение многих веков она была жертвой разбойничьих набегов, династических раздоров и войн, истерзавших ее до такой степени, что покой могилы она предпочитала этим мучениям. К тому же правление турок оказалось менее тяжелым, чем ожидали эллины. Магометанское завоевание не повлекло за собой появления в стране азиатских орд. Новая монархия преемников Османа, зародышем которой был кочевой шатер на берегах Оксуса, достойна удивления уже потому, что она покоилась не на грубой силе большого племени, но на династии великих государей, на военной касте, на заимствованной у сельджуков военно-феодальной системе и, наконец, на религиозном кодексе. Базисом страшного турецкого могущества было, во-первых, как и в Риме при самодержавных цезарях, слияние государства с дворцом владыки, все подданные которого являлись его рабами, и во-вторых, организация постоянного войска янычар.

Овладев наследием первого и последнего из Константинов, султан подчинил разнообразные провинции однообразному управлению пашей или наместников, которые собирали дань и посредством строгости и жестокости приучали презренную райю к покорности. Но даже самый беспощадный тиран, не имея возможности стереть с лица земли порабощенные народы, вынужден предоставить им некоторые права, с которыми — как с собственностью, семьей, общественным строем и религией — неразрывно связано существование личности и народа. Туркам приходилось тем более щадить эллинов, что последние представляли собой целый народ античной культуры, превосходивший их численностью. Правда, греки были лишены всех политических прав; их государство исчезло. Но общины остались. Султан считался хозяином всякой земельной собственности, и повсюду лучшие поместья перешли к турецкому военному дворянству, тимориотам; но грекам, для которых военная служба была недоступна, оставались — вместе с земельными владениями — еще море и связанный с ним промысел — торговля.

Города в Элладе сохранили остатки самоуправления, народ — свободу культа, церковь — свое исконное устройство.

Не в пример латинским завоевателям и папе, Могамет II и его наследники не старались уничтожить греческую национальную церковь. Султаны были веротерпимы; они весьма дальновидно покровительствовали патриарху и духовенству, чтобы удержать их от религиозного сближения с Римом и в то же время добиться при их содействии рабской покорности греков. Однако религия Мога-мета в Малой Азии, славянских странах Балканского полуострова и Албании приобретала массы прозелитов, страхом и корыстью побуждаемых переменить религию.

Турецкое государство продолжало в Константинополе с меньшими усилиями и меньшим успехом тот же процесс денационализации, над которым трудилась Византия. Турция старалась обратить христиан в магометан. Целые племена в Эпире отпадали от православной церкви. Несколько позже немало греков на Крите и Эвбее приняли ислам. В Византии можно было видеть в качестве ренегата даже одного из последних Палеологов — Мануила. Но лишь незначительная часть греков в древней Элладе последовала этому позорному примеру. Стремления турецкого правительства обратить эллинов в ислам были безуспешны; вместе с христианством сохранилась, благодаря усилиям церкви, и народность. Существование греческого народа было спасено благодаря неустранимой пропасти расы, веры и нравов. Сохранился греческий язык. Можно даже утверждать, что турецкое завоевание способствовало этому, положив конец романизации новогреческого языка.

Что касается Афин, то ангел-хранитель и в это время не покидал славного города. Могамет II не пытался заселять их новыми поселенцами, как опустевшую Византию. Акрополь был занят турецким гарнизоном, но в нижнем городе и теперь и впоследствии число турок было настолько незначительно, что из них так и не образовалось наряду с афинянами известного слоя зажиточных граждан. Турецкий комендант (disdar) заведовал крепостью, воевода (woiwod) правил городом, кади творил суд и расправу. Наряду с этим греческие граждане сохранили муниципальный совет геронтов, который вместе с епископом афинским представлял собой мировой суд, решавший споры между туземцами. Подушный налог, карадж, был невысок.

Эти незначительные преимущества, в связи с бесценным благом свободы веры, заставили новогреческих историков прийти к выводу, что положение афинян в турецкой неволе было легче их положения под властью христиан — франков. Но это смелое утверждение опровергается уже тем фактом, что турецкому правительству было совершенно чуждо моральное представление о праве и законности; место права занимал необузданный произвол деспотов. Достаточно напомнить о жестокой дани мальчиками, наложенной на афинян, как и на остальных христиан, порабощенных султаном, чтобы охарактеризовать бесчеловечную тиранию, ставшую их уделом.

Каждые пять лет турецкие аги делали осмотр всех греческих детей, пятую часть которых, самых красивых и талантливых мальчиков, отрывали от семей и увозили в Стамбул. Здесь, в особом отделении сераля, занимавшемся воспитанием рабов, из них воспитывали фанатичных османов. Из этой христианской молодежи завоеванных провинций выходили не только янычары, но часто также лучшие слуги и выдающиеся министры султана. Один знаменитый английский филэллин заметил с благородным негодованием, что в долгом унижении греческого народа нет ничего более ужасного, чем эта апатия, с которой греки подчинялись этой повинности. В несчастных Афинах уже не нашлось Тесея, который избавил бы их от этого Минотавра. Лишь в последней трети XVII столетия этот налог исчез навсегда.

Так велика роль, которую играют в оценке блага отдельного человека и народа соображения материальной выгоды, что даже в суждениях об эпохе глубочайшего унижения Афин они занимают первое место. Настало время, когда городу марафонских бойцов пришлось считать особенным отличием и большим счастьем то, что он стал вотчиной начальника черных евнухов в константинопольском серале. Могущественный кислар-ага занял место великих афинских филэллинов древности; он милостиво снисходил к нуждам города, облегчал его тяготы и защищал его от злоупотреблений турецких правителей. В этом извращенном и карикатурном виде нашел себе выражение культ Афин при османах.

2. Вообще историк Афин и Греции во время турецкого владычества имеет перед собой задачу столь же трудную, сколько неутешительную Он видит перед собой пустыню, где взгляд его тщетно ищет признаков жизни, на которых он мог бы остановиться. Он постоянно имеет в виду вожделенное освобождение благородной земли от неволи и жадно прислушивается к каждой песне клефта и паликара, чтобы убедиться, что муза Эллады жива еще в своем саркофаге и что при мысли о свободе бьется еще сердце порабощенного грека. Город Афины напоминает уведенную в неволю женщину, которая погибла или исчезла без вести. Из этого летаргического сна, из этого притупляющего равнодушия к нищете и унижению лишь изредка выводили Грецию войны, волновавшие ее моря, и так безнадежно было ее положение, что от приближения врагов ее владыки она ждала не освобождения, а ухудшения своей участи.

Борьбу с Турцией вели на суше Венгрия, Польша и Австрия, на море — Венеция. Во время падения Византии положение блестящей республики уже поколебалось, и вскоре все обстоятельства сложились против нее. Ее могущество обусловливалось Грецией, колониями и торговлей с Востоком. Здесь были источники ее богатства и силы. В ее падении героизм ее был, пожалуй, еще блестящее, чем в эпоху ее возвышения в XIII столетии. Ей удалось-таки отразить турок от Адрии и защищать Пропилеи Леванта — Ионические острова. В течение трех веков лев св. Марка охранял Европу от вторжения азиатского варварства.

Венецианцы многократно вели с султаном войны. В июле 1464 года они под предводительством своего генерал-капитана вторглись даже в Афины, которые недавно, во времена Аччьяйоли, были под их властью. К сожалению, их наемники опозорили честь венецианского имени беспощадным опустошением города, на который они напали, разграбили и поспешили скрыться, не осмелившись напасть на недоступный для них Акрополь. В том же году Спарта также была в продолжение нескольких дней занята венецианцами. Венецианский кондотьер Сисмондо Малатаста перевез останки Плетона, умершего здесь около 1450 года, в Ри-мини и похоронил в тамошнем знаменитом соборе.

Венецианские и генуэзские колонии в Греции одна за другой переходили во власть турок. Остров Эвбея пал после геройского сопротивления венецианцев, 12 июля 1470 года Могамет II вступил в пылающие развалины Негропонта. Так лишилась Венеция своего достояния в Эгейском море. Через тридцать лет турки овладели также ее морейскими владениями, Модоном и Короном, затем Эгиной; в 1522 году они завоевали принадлежавший иоан-нитам Родос, в 1540 г. Наполи ди Романиа и Монемвазию.

При Солимане I (1519—1560), властелине, не уступавшем в уме и силе ни одному из тогдашних государей даже в этот великий век Карла V, монархия османов достигла высшей степени своего могущества; она обнимала юго-восток Европы, лучшие земли Передней Азии, весь север Африки от Красного моря до Алжира. Она переступила Дунай. Султан овладел половиной Венгрии и уже грозил Вене; арена борьбы между Европой и Азией была перенесена с Балканского полуострова на среднее течение Дуная. Запад был в это время поглощен задачами первостепенной важности и внутренними кризисами. Возрождение образованности, реформация устаревшей церкви, возникновение монархии Карла V, которая вовремя противопоставила свое могущество турецкому, борьба между Испанией-Австрией и Францией за гегемонию в Европе — все эти события поглощали внимание Запада, отвлекая его от судьбы Греции.

После того как знамя пророка взвилось над Айя-Софией в Константинополе и над Парфеноном в Афинах, христианский крест засиял в Гренаде над Альгамброй. То, что магометане отняли у Европы на Востоке, было если не вполне, то хоть до некоторой степени возмещено падением владычества мавров в Испании. Открытие и колонизация Америки открыли перед человечеством новые неизмеримые перспективы; являлись надежды на новую жизнь и счастье по ту сторону океана, а открытие морского пути в Индию отняло у старых торговых путей Средиземного моря их исключительное значение: обстоятельство, повлекшее за собой упадок Венеции и монархии османов. Во всей всемирной истории нет момента подобного этому: здесь сливались новые, могучие жизненные силы, наполняя человечество обновленной жизнью, разбивая тяготевшие на нем оковы династического политиканства и подымая его от банальных мещанских идеалов к сознанию мирового единства. Устаревшее учение греков о неподвижности земли разрушено навсегда Коперником.

Можно возмущаться бессильной и бессердечной Европой XV века, которая, погрязнув в мелочном эгоизме, не сумела вовремя подняться на общую борьбу против колосса турецкой монархии и спокойно смотрела на гибель Греции; но в XVI веке уж нельзя упрекать Запад в том, что он, считаясь с совершившимся фактом, примирился с падением Греции и почти совершенно забыл ее. Афины исчезли с горизонта Европы. Уже в 1493 году немецкий гуманист в своей хронике ограничился заметкой: «Город Афины был славнейшим в области Аттики. От него остались лишь немногие следы». Мы видели уже, что Шедель на рисунке изобразил Афины немецким городом.

Лаборд собрал разбросанные известия западных писателей о судьбах Афин в XVI веке и показал, как они скудны. Жан де Вега, бывший в 1537 году на Востоке с французским флотом, замечает в своих путевых записках, что в Порто Леоне, гавани афинской, он видел большого каменного льва; в самом городе он не был. У мыса Суниона он слышал от лоцмана, что над колоннами храма здесь было некогда здание, где Аристотель преподавал философию, и что в Афинах тоже есть еще колонны, на которых стоял зал ареопага. Вильгельм Постель, посетивший между 1537 и 1549 годами Грецию, Константинополь и Малую Азию и написавший ученое сочинение об Афинской республике, кажется, не счел нужным видеть Афины. Француз Андре Теве, составитель космографии Востока, говорит, будто в 1550 году был в Афинах, но его рассказ об этом городе ограничивается такими пустяками: в доме одного ренегата ему случилось видеть прекрасную мраморную статую; больше в городе нет ничего интересного. «Есть там, правда, несколько колонн и обелисков, но они понемногу обращаются в развалины; есть следы гимназий, где, по словам жителей, Платон читал лекции. Они имеют форму римского Колизея. Ныне город, некогда столь славный, населен турками, греками и евреями, которые питают мало уважения к таким замечательным древностям»

Долгое геройское сопротивление Фамагусты, страшное падение ее и гибель Кипра, затем гигантская победа соединенных флотов Испании, Австрии и Рима под предводительством дон Хуана Австрийского, одержанная 7 октября того же 1571 года при Ле-панто, обратили вновь внимание Запада на Элладу. Нить классического образования, созданная Возрождением, вновь протянулась между Афинами и просвещенной Европой. Потребность науки иметь точные сведения о судьбе славного города нашла себе прежде всего выражение в вопросе: вообще существуют ли еще Афины? Этот вопрос поставил один немецкий филэллин Мартин Краус, профессор классической литературы в Тюбингене. Он обессмертил себя этим, подобно тому, как прославил свое имя безвестный римлянин, нашедший группу Лаокоона. Мартин Крузиус тоже вновь открыл Афины.

В 1573 году он обратился с письмом к Феодосию Зигомале, канцлеру патриарха константинопольского, прося сообщить ему, правда ли, что мать всякого знания, как утверждают немецкие историки, не существует, что город Афины исчез с лица земли, а на месте его осталось лишь несколько рыбачьих хижин. Ответ просвещенного византийца вместе с позднейшим письмом акарнанца Симеона Кабасилы, священника в том же патриархате, были первыми точными сведениями, успокоившими немецкого ученого насчет существования города; они бросили также первый слабый свет на состояние его памятников и растительную жизнь его народа.

Итак, в эпоху самого блестящего просвещения и гениальнейшего художественного творчества Европы был момент, когда само существование города Афин было неизвестнее и сомнительнее, чем в темную эпоху господства византийцев, которая настолько окутана мраком отсутствия истории, что даже в 1835 году один немецкий ученый высказал мнение, что после Юстиниана на месте Афин была в течение четырех столетий необитаемая пустыня. Афины были завоеваны и возвращены сознанию образованной Европы прежде всего наукой, и это завоевание было в XVI веке очень затруднено турецкими войнами и опасностями путешествия в отрезанную от всего мира Аттику.

Сравнительно с изучением города Рима археология Афин запоздала века на два. Первый большой шаг от средневековых римских «Мирабилий» к настоящему описанию города был сделан еще в XV веке гуманистом Флавио Биондо; к XVI столетию относится уже могучее развитие римской археологии. От самих афинян в этом отношении ждать было, конечно, нечего. Греки на Крите и Корфу, другие ученые эллинисты, собранные Альдом Мануцием в Венеции и преподававшие в греческих гимназиях в Мантуе, Падуе, Риме, в Париже, Женеве, Гейдельберге, посвящали все свои силы филологической критике.

В начале XVII столетия голландец Жан де Мэр своими многочисленными трудами, запечатленными железным прилежанием и поразительной начитанностью, положил основание афинской археологии. К этой двенадцатитомной коллекции должно быть присоединено также сочинение, излагающее историю Афин до турецкого господства.

Как ничтожно было даже в это время знакомство Запада с состоянием города, доказывает латинская книга жителя Ростока Ла-уремберга: «Точное и подробное описание древней и новой Греции»; автор повторяет старую басню, будто от Афин, некогда прозванных столицей муз, осталось всего несколько хижин, носящих название Сетин. Между тем Лаурембергу была известна «Тур-когреция» Крузиуса, потому что в своем очерке истории Аттики он ссылается на письмо Кабасилы. На своей карте Аттики он изобразил Афины в виде круглого города, среди которого возвышается высокая конусообразная гора, увенчанная двумя готическими башнями.

3. Только непосредственным знакомством мог быть разрушен упорно державшийся в Европе предрассудок, будто Афины не существуют; это была заслуга французских иезуитов и капуцинов. Первые появились в Афинах в 1645 году; когда они переехали отсюда в Негропонт, место их заняли новые. Капуцины купили в 1658 году у турок памятник Лисикрата, так называемый фонарь Демосфена, и построили подле него свой монастырь. Этот прелестный памятник театрального богослужения древних афинян сделался исходным пунктом изучения топографии и древностей афинских. Французские монахи составили первые планы города. Та-ким образом, эти французы исполнили тот долг, которого не отдали науке их соотечественники во времена бургундских герцогов. Французские послы в Константинополе даже посещали Афины. Если тамошний представитель Людовика XIII Луи де Гэй (de Hayes) во время своего посещения в 1630 году бросил на чудный город лишь невнимательный взгляд поверхностного любопытства, то пребывание в Афинах маркиза де Ноэнтеля зимой 1674—1675 г. имело важные следствия. Жак Каррей срисовал для него изваяния Парфенона, а итальянец Корнелю Маньи составил отчет о путешествии. В том же 1674 году еще до путешествия маркиза ученый врач Спон в Лионе издал описание Афин, составленное иезуитом Бабином, долго жившим в этом городе, для аббата Пекуаля, домочадца маркиза в Константинополе. Его сообщение из Смирны от 8 октября 1672 года послужило важным толчком к более подробному изучению города. В 1675 году вышла книга Гилье (Gu-illet) о древних и новых Афинах. Этот француз не был здесь никогда, но он пользовался письмом Бабина и другими сообщениями, а также получил от капуцинов план города, что придавало его сочинению чрезвычайную ценность. Наконец, Спон сам обратился к самостоятельному изучению. В сопровождении одного англичанина, сэра Джорджа Вэлера, он прибыл в Афины в январе 1676 года. Его исследования положили основание современной науке афинской археологии.

Интересно, что путешественники этого времени уже не встречали в Афинах ни одного франка. Корнелио Маньи указывает только двух франков: французского консула Шатенье и английского консула Жиро, образованных людей, которые служили проводниками всем любознательным путешественникам. Из знатных афинских родов он называет Халкокондилов, Палеологов, Бенинцели, Лимбона, Преули и Кавалари; некоторые из этих фамилий похожи на латинские Бенинцели были, кажется, итальянского происхождения. Из их дома происходил Иоанн, ученый афинянин XVIII века. Халкокондилы принадлежали к известному в истории роду; но в народной речи фамилия их изменилась в Харкондила. В стое гимназии Адриана, где была церковь таксиархов, сохранились графитные надписи XVI столетия, где упоминаются имена Луизы и Михаила Харкондилэ. От франкской эпохи удержались в Афинах и другие имена, как, напр., Гулиермос, Финтерикос, Бенардес, Линардис, Неруцос (Нерио)

В той же последней трети XVII столетия, когда ученые путешественники, французы и англичане, знакомили Запад с античными развалинами Афин, славный город неожиданно был отнят у турок. Монархия султанов, так долго наводившая ужас на Европу, стала клониться к упадку. Основной принцип Корана признавал только два класса людей, магометан и неверных, подобно тому, как для древних греков существовали только эллины и варвары, для евреев только приверженцы Иеговы и язычники; этот догмат, несогласимый с новыми условиями жизни, был смертным приговором рабовладельческого государства османов. Оно обрекло себя на вечное варварство и никогда не могло отказаться от жестокого угнетения порабощенных народов.

Турецкая монархия, водворившаяся силой оружия в лучших странах в мире, не имела силы создать из них культурное государство, какими некогда были монархия Александра и Византия. Государство азиатов осталось враждебной аномалией в Европе; оно не вошло в ее строй и из невежества и религиозного фанатизма не принимало никакого участия в ее экономическом и духовном развитии. Турция могла быть страшна Западу лишь до тех пор, пока жил в османах бурный дух завоевания, питаемый политическими неурядицами Западной Европы и поддерживаемый военной организацией Орхана, Могамета и Солимана. Своим дальнейшим существованием Турция обязана лишь тому обстоятельству, что обладание Константинополем стало нерешимым вопросом, бесконечно важным предметом опасений и зависти христианских держав. Все их трусливые старания направлены на то, чтобы отдалить решение этого вопроса, и даже в наши дни тезка великого Александра, победоносные войска которого остановились в Сан-Стефано у ворот Византии, не имел возможности разрубить своим мечом этот гордиев узел современной политики, как делал некогда отважный дож Дандоло.

Последние завоевания султанов были возможны только благодаря тридцатилетней войне и ее последствиям. Проект раздела европейской Турции, принадлежавший Валленштейну, не мог быть приведен в исполнение. Христианские державы дали в 1669 году великому визирю Ахмеду Кеприли отнять у венецианцев остров Крит. Лишь в 1683 году вместе с освобождением Вены наступила перемена: отлив Турции на юг. Султану пришлось не только отказаться от Венгрии, но и потерять Морею. Отрезанная от Средиземного моря Венецианская республика сделала в союзе с лигой держав отчаянную попытку возвратить себе былое положение на Востоке. Освобождение Греции, неотвязная платоническая мечта всех европейских филэллинов и вожделение порабощенных греков, никогда со времен падения Константинополя не было так близко к осуществлению, как во время венециано-турецкой войны 1685 года.

После победы при Патрасе афинские послы призвали генерал-капитана Франческо Морозини освободить их город. Флот республики вошел 21 сентября 1687 года в Пирейскую гавань. Кенигсмарк осадил Акрополь, 26 сентября, по несчастной случайности, бомба разрушила половину Парфенона, устоявшего перед двухтысячелетними бурями. Турецкий гарнизон крепости сдался и вместе с 2500 магометанских жителей города удалился в Малую Азию. Но афиняне упивались свободой лишь до 9 апреля 1688 года, когда Морозини, только что назначенный дожем, отказался от Афин, где не было возможности держаться. Он хотел увезти с собой в качестве трофея кариатиды западного фронтона Парфенона, но при отделении их случилось несчастье: фигура Нептуна, колесница победы с обоими конями и другие мраморные изваяния упали и разбились вдребезги. Морозини довез в целости только афинских львов, которые до сих пор стоят в Венеции перед арсеналом.

Эти памятники неудачного освобождения Греции и расхищения художественных сокровищ Афин — прекрасная параллель к памятникам разграбления Константинополя в 1204 году, бронзовым коням над порталом Сан-Марко. Надежды афинян рушились, и им пришлось искать спасения от ярости возвращавшихся турок на венецианских кораблях, которые перевозили их на Саламин, Эги-ну и Циклады, завоеванные республикой. В течение трех лет город оставался совершенно безлюдным, пока султан по ходатайству византийского патриарха не дал в 1690 году афинянам амнистию, разрешив им возвратиться в сожженный и полуразрушенный род-ной город.

По Карловицкому мирному договору 26 января 1699 года республика получила Морею; но она не имела возможности долго держаться на полуострове. Европейские события начала XVIII века дали новую отсрочку и даже неожиданный перевес разложившейся, но все еще сильной Турции. Победитель Петра Великого Ахмед III снова отнял в 1715 году Морею у венецианцев; несмотря на победы принца Евгения, вынудившие его сделать большие уступки Австрии, 21 июля 1718 г. султан получил по Пассаровицкому мирному договору Пелопоннес. Этим договором грекам обеспечена была личная свобода.

Временное пребывание венецианцев в Афинах нанесло древностям города невозместимый ущерб и повергло народ в новые бедствия. Лишь науке поход Морозини принес кое-какую пользу. Венецианские инженеры Вернеда и Сан Феличе составили более точный план Акрополя и города, опубликованный в книге Фанел-ли «Atene Attica». Здесь он коснулся в немногих чертах эпохи франкских герцогов.

Судьбы Греции во время владычества франков получили некоторое освещение еще в 1657 году в «Истории Константинопольского царства при французских королях», бессмертного Дю-Кан-жа, положившего основание всем нашим познаниям о средневековой Византии. Удивительно, что вслед затем французы надолго отказались от этой области исследования, особенно от изучения Афин, надолго уступив ее другим народам, прежде всего англичанам. Со времен Бэкингема и Арон деля в Англии увлечение собиранием греческих древностей стало всеобщим; еще в начале нашего века эта страсть нашла себе выражение в расхищениях Эль-джина. Богатые лорды посылали в Грецию и на Восток агентов или сами предпринимали туда путешествия, как, например, лорд Клэрмонт, для которого Ричард Дальтон в 1749 году срисовывал афинские памятники и изваяния.

Плодом усилий даровитых художников Стюарта и Реветта, с 1751 г. занимавшихся изучением города, был их замечательный труд «Афинские древности». Сюда надо присоединить также исследования, совершенные по почину основанного в 1734 году в Лондоне кружка дилетантов и собранные в 1776 г. в «Путешествиях по Греции» Чендлера. Труды английских ученых продолжаются и в XIX веке. Греция, окружившая имя Байрона культом благодарности, не сможет забыть так скоро заслуги также таких людей, как Мартин Лик и Джордж Финлей.

Так пробудилась в человечестве любовь к Афинам благодаря науке, ставшей могучей силой. Перед глазами всех людей, чутких ко всему высокому и прекрасному, она раскрыла чудную картину былого великолепия города, которому мир обязан самыми тонкими сторонами своего просвещения. Образованные страны пережили как бы второе возрождение эллинизма, ставшее зарей действительного освобождения Греции.

4. Но много еще времени прошло с возвращения рассеянных по миру афинян на родину в 1690 году, пока пробил желанный час освобождения. Население города сократилось до восьми-девяти тысяч душ, но, по свидетельству новогреческих историков, город стал понемногу оправляться и принимал деятельное участие в духовном возрождении эллинов.

К счастью, Афин не коснулись бури, вызванные в 1770 году попыткой России освободить Морею, когда албанцы, призванные турками, бесчеловечно опустошили Элладу и Пелопоннес. Со времен Екатерины II получает веское значение в мировой политике и становится в определенные отношения к восточному вопросу монархия Петра Великого, вновь возникший колосс византийского цезаризма в славянской форме. Отныне восточный вопрос не может быть решен без участия России. Все надежды эллинов обратились к этой державе, смертельной ненавистнице Турции и естественной защитнице греческой национальности уже по общности религии. В этой войне Россия приобрела некоторые части Крыма и право свободного плавания по турецким морям, но по Ку-чук-Кайнарджийскому миру 1774 года она оставила греков под игом турецкой неволи. Однако иго это стало несколько легче по мере того, как Турция ослабевала. Греки богатели от прибыльной торговли; паруса торговых судов, принадлежащих греческим городам, покрывали Средиземное море.

К XVIII веку относится пробуждение национального духа Греции. Многочисленные школы в стране и за границей поддерживали сознание ее единства. В 1812 году в самих Афинах возникло патриотическое общество любителей муз, дозволенное турками, не понимавшими его значения. Таким образом афиняне, сами того не предполагая, опровергли представление Бетховена, в «Афинских развалинах» которого, написанных в том же году, Минерва, пробудившись от двухтысячелетнего сна, с ужасом бежит из угнетенного турками города и находит разбежавшихся муз в Венгрии, Германии и Галлии.

Либеральные идеи, порожденные американской войной за независимость и французской революцией, переворот, совершенный в устаревшем деспотическом строе Европы Наполеоном, национальное движение среди порабощенных этим победителем и включенных в состав его гигантской монархии народов и, наконец, деятельность тайного патриотического общества Гетерии — таковы были моменты, подготовившие греческое восстание 1821 года.

Какого взгляда ни придерживаться относительно неизбежного воздействия долговременного рабства на нравственный характер угнетенного народа, необходимо, однако, признать, что война эллинов за освобождение явила изумленному миру зрелище истинного героизма. Жертвами и подвигами великой любви к родине, напомнившей патриотизм древних эллинов в борьбе против персов, греки завоевали уважение Европы и право продолжать историю Эллады в качестве свободного народа.

Во время этой ожесточенной борьбы счастливая звезда по-прежнему хранила Афины, хотя именно теперь пришлось городу подвергнуться опасности совсем исчезнуть с лица земли. 10 июня 1822 года восставшие афиняне заставили турок сдаться. 366 лет прошло с тех пор, как крепость Кекропса была в последний раз в руках греков. Но в роковом 1827 году, после падения Миссолунги, турки возвратились, и греческий гарнизон сдался им 5 июня. Афины были в это время так же пустынны, как после ухода венецианцев с Морозини. Когда затем кровожадный египтянин Ибрагим-паша был принужден европейскими державами очистить опустошенную Грецию, и изгнанные афиняне стали с 1830 года понемногу возвращаться в родной город, он был почти совершенно уничтожен. Лишь 31 марта 1833 года турецкий гарнизон навсегда покинул Акрополь.

До сих пор (1886) в Афинах живы люди, бывшие свидетелями этого исторического события. Вид Пропилеев, сохранившихся еще до их времени в форме замка Аччьяйоли, мог заставить их или другого знакомого с историей грека представить себе в этот момент удаление последнего франкского герцога из Акрополя, сравнив его с последним выступлением турок, и провести параллель между тем и другим иноземным игом. В 1833 году, когда афиняне получили от магометан свой родной город в виде кучи развалин, их приговор был бы, конечно, на стороне франков. Впоследствии этот взгляд изменился.

И недовольство современных эллинов тем, что родине их суждено было два раза пережить чужестранное владычество, и желание изгладить всякую память об этом вполне понятны. Но и франкское и турецкое господство суть моменты исторической жизни Греции, которые невозможно исключить из ее истории и уничтожить, как франкскую башню, замок Аччьяйоли и минарет на Акрополе.

Ни один вдумчивый историк не признает за политическими созданиями франков в Элладе большого культурного значения, но он найдет также, что современные греки глубоко неправы, видя в латинянах только тиранов. Они забывают, что франки вернули Афины и Элладу к исторической жизни и в известной степени способствовали их благосостоянию; быть может, Греция обязана им тем, что не сделалась провинцией какой-нибудь монархии варваров — болгар или албанцев. Во всяком случае, они восстановили ее сношения и связи с Западом, и потому средневековое господство французов и итальянцев над Грецией должно считаться, по крайней мере, одним из моментов, обусловивших приобщение эллинов к европейской культуре.

Несомненно, что франки раздробили Грецию и ослабили обще-эллинское национальное сознание. Поэтому нельзя не согласиться с мнением новогреков, утверждающих, что, наоборот, турецкое владычество, несмотря на тягость, сопровождалось положительной стороной для эллинов. Ибо лишь оно возвратило им единство, хотя это было лишь единство рабства, и тем положило основание их позднейшему национальному возрождению.

Вот почему новогреческие историки смотрят с меньшей ненавистью на турецкие времена, чем на эпоху латинян. Между тем как последние, близкие им по происхождению, религии и образованию, действовали разлагающим образом на внутреннюю жизнь их общества и церкви, эллинов со стороны азиатов постигла лишь обычная печальная участь бессильных народов — ничего, кроме заурядного рабства. Если бы османы, подобно арабам в Испании, оставили в Греции памятники своеобразного восточного просвещения, они обогатили бы историю Греции еще одной привлекательной картиной культурного уклада, и турецкая эпоха нашла бы сочувствующих ей историков, как нашли таковых мавры в современной Испании. Но этот грубый, неспособный к высшему развитию народ не оставил в Элладе иных воспоминаний, кроме памяти о его жестоком гнете, и самый мягкий приговор о турках, как владыках Греции, во всяком случае, должен быть лишь отрицательным и весьма умеренным; я предложил бы перефразировать для этого суждение Кассиодора о деятельности готов в Италии.

Одной заслуги перед Афинами нельзя отрицать за турками, как и за франками: они пощадили памятники древности. Значительнейшие перемены, совершенные ими, ограничиваются переделкой Парфенона в мечеть и постройкой бастионов, жертвой которых пал в 1687 году храм Нике. Кроме того, в 1778 году воевода Хазеке обнес город стенами, для чего потребовалось снести некоторые античные сооружения, как портал водопровода Адриана и мост через Илисс. До этого времени в Афинах не было городских стен; путешественники Велер и Саон о них не упоминают.

Впечатление, произведенное афинскими памятниками еще на Могамета II, служило им защитой; правда, он ценил в них не остатки эллинской культуры, а просто красивые здания. Хотя такое понимание трудно предположить в его преемниках, никогда не посещавших славного города и едва ли помнивших о его существовании, но были другие обстоятельства, хранившие афинские древности. Турки-османы в Афинах в качестве народа вполне варварского не имели к истории Греции никаких отношений и были лишены всякого понимания памятников высшего расцвета человеческого гения; но красота сохранившихся храмов и развалин внушала им все-таки уважение. Ни немногочисленные магометане, проживавшие в Афинах, ни часто сменявшиеся наместники не имели нужды возводить здесь большие постройки и, стало быть, разрушать древние сооружения. Они и не подумали об улучшении общественного строя. «Османы в Греции ничего не разрушили, ничего не восстановили, ничего не создали», — заметил Ламар-тин. Это обстоятельство — столь благоприятное для памятников афинских — может быть объяснено главным образом вялостью турок, так сильно отличающей их от арабов. Линней, перечисляя признаки азиатского турка, или не заметил этой черты, или же считал ее составной частью меланхолического темперамента.

18 сентября 1834 года Афины были объявлены местопребыванием греческого правительства. Выбор мог одно время легко пасть на Навплию или Коринф, и предпочтение Афин вызывало порицания и даже насмешки над этим капризом антиквария. Но Афины стали столицей Греции так же не случайно, как и Рим был сделан резиденцией первого короля воссоединенной Италии. Священное имя Афин сделало необходимым этот выбор, хотя мир античного эллинизма отжил свой век. Этого требовали от нового поколения исторические воспоминания, руины, древняя твердыня богов — Акрополь. Можно сказать: Афина-Паллада сделала свой город столицей новой Греции. Он мог возродиться к новой исторической жизни лишь потому, что был еще цел ее Парфенон, потому что здесь пережили многовековое забвение другие свидетели великого прошлого, памятники, которых в Афинах было больше, чем в каком-либо другом греческом городе. Последний великий филэллин, новый Адриан, Людвиг Баварский, понял голос ангела-хранителя Афин, и в этом его великая заслуга.

Шесть столетий пролетело с тех пор, как в Афины торжественно въехал первый франкский герцог; 1 января 1835 года совершился въезд первого немецкого государя, носившего то же имя Оттона Не завоевателем являлся он, но первым королем, избранником эллинов. Город он нашел в развалинах. Никогда, ни во времена Синезия, ни при Михаиле Акоминате, ни даже в 1690 году он не был в таком жалком состоянии. Бедное население его — возвратившиеся из изгнания граждане и другие греки — ютилось в глиняных хижинах среди развалин церквей, домов, улиц и античных руин

Воскресение греческого народа из его исторической могилы было зрелищем беспримерным в жизни человечества. Эллины, подобно внезапно воскресшим эфесцам, тоже никак не могли освоиться с переменившейся культурой. В этом новом существовании руководителем и наставником Греции был Запад.

Принимая во внимание безграничное истощение Греции, должно признать, что процесс ее приобщения к благам цивилизации совершился поразительно быстро. Это особенно относится к Афинам, — в наши дни наряду с Римом старейшей и в то же время младшей, если считать от ее возрождения, столице. Прошло лишь 53 года со въезда короля Оттона, и Афины теперь — чего не было со времен римского владычества — представляют собой город с населением в 100 ООО человек, самый большой и красивый в Греции; если не Софоклу и Пиндару, то всякому византийцу он показался бы счастливым и многолюдным. Со своими широкими площадями, улицами и дворцами из пентелийского мрамора он протянулся вплоть до подножия Ликабетта через Илисс и Ке-фисс, а порт его, Пирей, сделался сам оживленным городом.

Азиатское варварство сменилось европейскими законами, нравами и наукой, вновь перенесенными на родную почву образованности. В афинских музеях, как и в римских, скопляются драгоценные остатки античного искусства. Греческие ученые изучают родную старину, и в общедоступных учебных заведениях, учрежденных за счет государства или на пожертвования одушевленных патриотизмом частных лиц, есть место всякой отрасли науки. Запад щедро вознаградил эллинов и Афины за все, чем он обязан античной Греции. В европейских университетах были современные греки посвящены в таинства новой науки и подготовились к своей задаче: извлечь родину из мрака варварства и способствовать ее духовному развитию и подъему.

Пала стена между эллинами и франками; они стали союзниками и друзьями страны, которую завоевали в Средние века их воинственные предки. Афины стали международным центром археологического изучения греческого мира, подобно тому, как Рим является центром изучения мира латинского. Еще в XVIII веке и даже вплоть до освобождения Греции исследователи лишь с трудом получали разрешение на кратковременное пребывание в городе и Акрополе; теперь иностранные правительства имеют в Афинах археологические институты. Французы ревностно трудятся здесь в духе своих великих научных традиций; такие же учреждения основаны здесь немцами, а в 1882 году даже американцами.

Влияние немецкого народа, одаренного чутким пониманием идеального мира древности, на современную Грецию началось всего полвека тому назад, так как явилось следствием призвания Оттона Баварского на греческий трон.

Немцам обязана нынешняя Греция своим первым гражданским законодательством, а Афины своим университетом. Если немцы — не считая Мартина Крузиуса — позже приняли участие в изучении Эллады и Афин, чем французы, итальянцы и англичане, то их работы в этой области все-таки составляют уже целую библиотеку. Вследствие национальной реакции греки устранили было немецкий элемент из своего государственного строя, но, по странному стечению обстоятельств, их второй король принадлежит также германскому народу и вышел из той страны варягов, герои-мореплаватели которой некогда увековечили свое пребывание в Афинах рунической надписью на пирейском льве. Слава счастливого города могла бы принадлежать Афинам хотя бы уж потому, что город этот, несмотря на многовековой упадок и рабство, остался сокровищницей для науки. Но Афинам выпала на долю более почетная роль и более важная задача, чем быть музеем Греции. Это теперь политическая, национальная и духовная столица всех эллинов, которые впервые за всю свою долгую историю соединились в одно королевство. Хотя пределы их государства по немилости европейских держав очень ограничены, оно может считаться большим в сравнении с государствами Древней Греции. Афинское правительство владеет почти всей европейской Элладой. Несколько лет тому назад в границы национального греческого государства включены Фессалия, часть Эпира и Ионические острова. Дальнейшее расширение границ может быть лишь вопросом времени.

Таким образом в состав нынешней Эллады вошли в значительной степени прежние греческие колонии Венеции. Бессмертная республика венецианцев, некогда сломившая государство ромей-ское и вписавшая свое имя на каждую страницу средневековой истории греков, сошла со сцены всемирной истории. Выполнив свою последнюю великую задачу, преградив путь поступательному движению османов, она покончила свое существование. Два других итальянских государства, также глубоко вовлеченные некогда в судьбы Греции, Неаполь и Сицилия, вошли в состав своего общего отечества, став его провинциями. Новые державы, в продолжение Средних веков не принимавшие никакого или принимавшие ничтожное участие в отношениях Запада к Востоку, выступили в течение последних столетий на первый план. Россия, надвигаясь с севера, овладела некоторыми областями и теперь почти охватила весь Понт Эвксинский. Англия сделалась морской державой невиданной доселе силы. В Средиземном море ей принадлежат Мальта и Кипр, бывшее королевство Лузиньянов; она наложила руку на Египет, где Суэцкий канал, последнее и важнейшее создание франков на Востоке, открывает Босфору и Геллеспонту морской путь в Индию. Австрия унаследовала юго-западные славянские области Иллирии; к Кроации, Славонии и Далмации она присоединила еще Боснию.

Происходящее на наших глазах возрождение балканских и при-дунайских народов, беспокойные национальные государства которых могут — с точки зрения их происхождения — быть названы историческим осадком великого переселения славянских народов, относится к числу важнейших явлений нашего времени. Турецкая монархия лишилась вследствие этого процесса значительной части своих европейских владений и доведена до такого же истощения, в каком была Византия при последних Палеологах. Народная вала-хо-славянская стена, которую султанам XIV и XV столетий удалось пробить при гигантских усилиях, вновь воздвиглась на наших глазах. Румыны, болгары и сербы, некогда столь страшные греческому государству, сбросив с себя иго турецкого верховенства, пытаются сплотиться в самостоятельные государства, тесно связанные с интересами и образованием Западной Европы. Теперь они не только отделяют нижнедунайские страны от Турции, но образуют также для всего греко-иллирийского континента и даже для самого Константинополя хранительную преграду, защищающую их от поползновений России. Они представляют собой равным образом вал, ставящий на севере пределы возможному расширению Греции. Тот факт, что византийцам не удалось эллинизировать балканских и при дунайских славян, а равно Фракию и Македонию, до сих пор продолжает отражаться на развитии национального государства греков, определяя его отношения к Константинополю.

Со времени возникновения государства Ромейского Греция стала византийской провинцией. Лишь франки отделили ее от Византии. Затем при Палеологах она воссоединилась с Константинополем, исключая собственно Элладу, где франкский город Афины и некоторые другие земли вплоть до турецкого завоевания оставались вне всякой связи с Византией. Турки восстановили эту связь. Наконец, освобождение Греции вновь разрушило эту старинную государственную связь эллинов с босфорской столицей.

Является вопрос, будет ли это отделение вечно, или, другими словами, возможно ли восстановление византийской монархии при помощи греков. Вопрос этот может глубоко интересовать теоретиков, но он лежит вне области исторических фактов; мы останавливаемся на нем лишь потому, что он может служить нам для уяснения современного значения Афин в новом процессе истории эллинов.

Как современный Рим, став столицей итальянцев, указывает на преобладание национальных принципов над великими космополитическими идеями, так и город Афины сделался душой всей страны эллинов. Судьбы города пришли к этому естественному исходу, тогда как жребий Константинополя еще не решен. В византийскую эпоху и даже во время владычества султанов пульс великой греческой семьи бился главным образом в столице Константина. Теперь он чувствуется в Афинах, исконной и законной сокровищнице греческой культуры. Мы надеемся, что город Паллады и муз надолго еще сохранит за собой эту роль и по мере развития Эллады будет приобретать все большее значение.

Но ему грозит новая опасность со стороны Византии — города, который никак не дает заключить себя в национальные рамки. Вновь восходящую на горизонте истории звезду Афин легко может опять затмить Константинополь, если по удалении османов с берегов Босфора на Айя-Софии вновь засияет греческий крест, и Византия станет средоточием нового культурного эллинского государства, которое с магнетической силой привлечет к себе все жизненные силы Греции.

В наши дни нет более волнующего всех вопроса, чем вопрос о будущности Константинополя, таинственнейшего и важнейшего из всех современных городов на земле, от непреложных судеб которого зависит не только участь Афин и Греции, но, быть может, и будущая политическая карта двух частей света.