Истоки русского национального характера

Истоки русского национального характера

Кузьмин А. Г.

В последнее время много говорят и пишут о "русской идее". Вроде бы ради прояснения ее сути широко пропагандируются работы религиозных философов прошлого и начала нашего столетия (в основном сочинения масонов-розенкрейцеров). М.А. Маслин собрал внушительный сборник так и названный: "Русская идея" (М., 1992), в котором основные публикации представлены.

Большинство рассуждения о "русской идее" в прошлом столетии являлось своеобразным откликом на идеологию немецкого романтизма и философию XIX века, а также на немецкую же струю в российской историографии, преобладающую в Российской АН с XVIII века. В этой системе ценностей вершиной мыслилось государство, как определенным образом выстроенная машина, и народы делились на способные или неспособные создавать государства, "исторические" и "неисторические" (Гегель, Фихте). Славяне попадали во вторую категорию, и это обстоятельство вызывало либо протест, либо согласие, либо стремление увидеть за спецификой особое предназначение.

Мистическая окраска почти всех рассуждений о "русской идее" - следствие огромной сложности вопроса. Слишком много искомых величин, которые формируют национальные характеры. И хотя обычно сознается, что национальный характер создается историей народа, многое остается для "метафизики". Нужного объема исторических знаний наука в прошлом столетии не имела, а наш век слишком увлекся общими закономерностями. Между тем и закономерности могут быть выявлены только на сопоставлении своеобразий, в том числе своеобразий систем ценностей. В принципе все это познаваемо. Но пока в познании опережают не друзья народа, а его враги. И в этом главная причина переживаемой ныне катастрофы.

Большинство людей просто живет, не задумываясь об истоках своих симпатий и антипатий и не пытаясь определить, что в тех или иных настроениях индивидуальные, а что поддается обобщению. О своей национальности человек начинает думать обычно лишь в инонациональной среде. Показательно, что Н.М. Карамзан существенно пересмотрел свои взгляды после путешествия по Европе в 1789–1790 годах: Европа оказалась совсем не такой идиллистичной, как представлялось издали. Примерно такого же рода метаморфозу пережил и Герцен в середине XIX века, и А. Зиновьев в самом недавнем прошлом, рассказав об этом в серии блистательных статей. Да и многие-многие другие, не всегда это сами осознавшие и выразившие в печати. С точки зрения теории познания перед нами частный случай общей формулы Гегеля: "Различие есть скорее граница существа дела; оно налицо там, где суть дела перестает быть, или оно есть то, что не есть суть дела" (Соч., т.4, М., 1959, с.2). Именно русская эмиграция и более широко эмиграция из России наглядно показала и себе, и миру, насколько различна психология выходцев из России по сравнению как с западными , так и с восточными психологическим типами. И идти, очевидно, можно лишь от выяснения тех различий, которые порождают всеми наблюдаемую русскую или российскую ностальгию.

В конце 50-х годов, когда начали практиковать обмен научными сотрудниками, в общежитии Главного корпуса МГУ в течение года проживали шесть американских стажеров. Пятерых мы почти не видели. Зато один постоянно заинтересованно наблюдал за шумными сборами студентов и аспирантов в гостиной. Часов с четырех пополудни гостиная обычно заполняется и начинаются споры и разговоры часто заполночь. Перед возвращением в Штаты стажер поделился впечатлениями о нас, а заодно и о русских эмигрантах. Ни тех, ни других он не понимал. Но он отметил, что именно и тут, и там вызывало у него непонимание и удивление.

Прежде всего гостя удивляло, зачем мы собираемся, тратим впустую массу времени. "Нас здесь шестеро, - сравнивал он. - И за год ни у кого не возникало желания сходить к другому в гости: только деловые встречи". Примерно в том же направлении оценивались и эмигранты в Америке? Все, с кем приходилось общаться, до боли тоскуют по России. Перед поездкой в Москву стажеров, в частности, напутствовал Керенский. Он очень тепло говорил и о России, и о социализме, и о Ленине ("непонятно, в чем они расходились"). И явно тосковал по Волге. По Волге тосковал и немец из бывшего "Немецкого Поволжья" (плакал, завидуя отъезжающим в Россию). Учительница русского языка - еврейка из Одессы - просила привести щепотку русской земли. "Совершенно непонятно. Мне все равно, где жить: родина там, где мой бизнес. У русских все иначе".

По существу о том же говорят песни Вилли Токарева об "Одессе" на Брайтон-бич: "Здесь всюду лампочки горят и о деньгах все говорят... Прилетел вчера я из Парижа, в Лондон завтра еду по делам. Я давно друзей своих не вижу: жизнь моя - сплошной "маде палам". А ведь это самая интегрированная с Западом часть эмиграции из России.

Итак, одна отличительная черта, едва ли не более всего мучающая эмигрантов из России - непонятная на Западе жажда общения. Нетрудно заметить, что даже и в третьем поколении многие эмигранты не могут примириться с окружающим их стилем жизни. Встреча с человеком из России для них праздник, даже если политические и прочие взгляды далеко расходятся.

Другим стимулом к размышлению послужили беседы в начале 70-х годов с сербским философом, бывшим партизаном. Он вспоминал, как в горах пели они русские песни и это придавало и силу , и веру в конечную победу. И между прочим заметил: "Для Европы это общее место: славяне - коммунисты, а Европа никогда к коммунизму не пойдет". Из числа славян он, однако, исключал хорватов и поляков: "Они же католики!". А на замечание, что хорваты четыре столетия сопротивлялись наступлению Рима, возразил: "Если это и было так, они этого не помнят и не хотят вспоминать".

Итак, вторая отличительная черта - разные системы нравственных ценностей и форм общежития. В публикациях прошлого столетия эти факты (особенно славянофилами) рассматривались в контексте религиозных отличий. Но при этом не всегда учитывалось, что и религиозные различия требуют объяснения, равно как и не вполне осознавалось, что за ними стоит существенно разное отношение к частной собственности.

Несмотря на многовековую войну "всех против всех" в Западной Европе сохраняются традиции римского права с акцентом на частную собственность. С раннего средневековья Европа знает и частную собственность на землю, в том числе крестьянскую (аллод). Эти традиции сохраняются и в Византии. С раннего средневековья за покушение на частную собственность предусматривалась смертная казнь или членовредительство. На Руси же воровство наказывалось лишь денежными штрафами. Примечательно, что в договоре Руси с Греками 911 года оговаривается, что тяжбы по кражам решаются по "Русскому закону", предполагающему штраф в размере тройной стоимости украденной вещи. А о том, кому принадлежит земля, спорили даже в канун реформы 1861 года, поскольку законодательно это вопрос не был оформлен. К. Аксаков полагал, в частности, что на землю имеют право и помещики, и крестьяне, но последние в большей степени.

Из войны против всех Европа в конечном счете выходит с разработкой весьма жестокой, строгой законодательной регламентацией. И несмотря на суровость законов, они сравнительно легко принимались населением, поскольку никакой общественной защиты обособленный индивид не имел. На Руси письменные законы имели гораздо меньшее значение, нежели обычное право.

Обычно права держались не только сельская община в подавляющем большинстве неграмотная. Так же жил и город. А.Н. Островский в "Горячем сердце" остроумно это обыграл. Градоначальник спрашивает челобитчиков-купцов, судить ли их "по закону или по совести". "А законов у нас много!" - пугает он пухлыми томами Полного собрания российских законов. Купцы взывают к "совести" не только потому, что не знают о содержании этих более чем сорока томов, но и потому, что законы часто не считались с действительностью. На это обстоятельство в первой половине XVIII века обратил внимание В.Н. Татищев. Он указал на большие расхождения и в самих законодательных актах, и в их отношении к законам "естественным" (согласованными с требованиями "естественного права") и "божественными" (записанными в Священном писании). Многие законы казались ему неоправданно жестокими. "Неумеренные казни разрушают закон", - заключал он. Но как заметит современник Островского, имевший большую административную практику М.Е. Салтыков-Щедрин, в России "жестокость законов умеряется необязательностью их исполнения". Их невозможно было исполнять, в том числе из-за многочисленных внутренних противоречий, на которые указывал еще Татищев, и которые в огромном количестве всплыли во время публикации Полного собрания русских законов: противоречившие друг другу законы никогда не отменялись, но и действовали тоже редко.

С точки зрения законопослушания почти непереходимая грань разделяла Власть и Общество. Общество откупалось от внешней власти взяткой, а внутри его продолжали действовать свои законы, которые нельзя было обойти: законы традиции. В послемонгольское время в относительно редкие периоды намечались возможности сближения Власти и Земли. Таковы, в частности, мероприятия XVI века (законодательство и деятельность "Избранной рады"), начало XVII столетия (попытки законодательного ограничения самодержавия и обеспечения прав местного самоуправления). С конца же XVII века Власть пошла в резкий отрыв от Земли, и этот разрыв не был преодолен ни до 1917 года, ни после. Известный дипломат В.И. Куракин, свояк Перта I, сокрушался в 20-е годы XVII столетия: коррупция поразила высший правящий строй и путей ее преодоления не видно. Нынешние власти "войной законов", в точнее беззаконием оставляют далеко позади все худшее, перешедшее к нам из истории.

Многовековая борьба за самостоятельность (XIII–XVII века) воспитала поистине мистифицированный культ государства, как гаранта самой возможности выживания. За "государственную измену" в России всегда карали более сурово, чем за воровство, и это всеми сословиями принималось как должное. Но при этом сохранялось противостояние Власти и Земли, причем в качестве одной из кардинальных черт социально-политической жизни и основы своеобразной психологии: приверженность государственности проецируется на монарха, а отрицательное отношение к внешней жизни концентрируется на низших чинах администрации и бюрократии, то есть на тех представителях власти, с которыми гражданам приходится непосредственно иметь дело. Кстати, и ныне именно на этом держится монархизм обывателя, на которого мало действуют и вскрываемые факты наибольшего размаха коррупции именно в высших этажах власти.

Русские масоны-розенкрейцеры (В. Соловьев, Н. Бердяев и др.) уловили одну черту национального характера, определяемую как "всесветность". Здесь мы имеем своеобразных предтеч нынешних пропагандистов "общечеловеческих ценностей", предполагающих подавление национальной специфики во имя, в конечном счете, торжества всемирных центров силы , которые всегда находились за пределами России. Отечественные розенкрейцеры пытались идеализировать (и поэтизировать) ослабленное чувство национального самосознания русских, что в условиях роста националистических настроений в мире не вооружало, а обезоруживало. Но самый факт имел место и требовал объяснения.

К середине XIX века в Центральной Европе обозначилось основное противостояние: воинственный пангерманизм, нацеленный на пробуждающееся славянское самосознание. Общегерманский фестиваль в Гамбахе в 1832 году обозначил Россию как главного врага немецкого национализма, изначально выступившего с претензиями на господство над иными народами, прежде всего славянами. Немецкого обывателя запугивали возможностью объединения славянских народов под эгидой России. Именно в кругах немецких и венгерских националистов в начале сороковых годов было рождено понятие "панславизм".

"Панславизм", как реакция на пангерманизм, реально возникает и пытается организационно оформиться. Естественно, в его рамках существуют разные направления от радикальных до охранительных. И русская общественная мысль пытается осмыслить различия славянского и германского мира. Развертывается полемика "западников" и "славянофилов", причем правительство более склоняется к первым. Николай I достаточно откровенно объяснил свою позицию. "Русские дворяне служат государству, а немецкие - нам". И не случайно, что в революцию 1848 года он был целиком на стороне своих "братьев" по Священному союзу, за что получил позднее оценку от внука - Александра III, как "величайшего дурака в истории" (имеется в виду помощь главному стратегическому врагу).

Из радикального крыла панславизма вырастает в итоге анархизм Бакунина и Кропоткина, "русский социализм" Герцена. В 1848 году Бакунин обратился с призывом к участникам Славянского съезда в Праге, в котором противопоставил германские государства - Пруссию, Австро-Венгрию и Россию, саму немецкую государственность, как извечное зло, славянскому самоуправлению, которое, по его мнению, должно было принести свободу всем народам Европы. Энгельс тогда довольно резко обрушился на "друга", заодно настаивая на "неисторичности" большинства славянских народов. (Позднее он признает право и славянских народов на самоопределение). Но сам факт принципиального различия системы общественной организации у славян и немцев ему пришлось признать в другой связи.

Известно, что и к славянам, и к русским в частности, у Маркса и Энгельса отношение было достаточно пренебрежительным. В середине века это отношение подогревалось еще и ролью российского правительства в подавлении революции в Западной Европе, в частности в Венгрии. Публично и Маркс и Энгельс ратовали за воссоздание Польского государства, имея в виду прежде всего ослабление Российской государственной машины. Но в их переписке звучали иные, свободные от конъюнктуры мотивы. Примечательно письмо Энгельса Марксу от 23 мая 1851 года, в котором сравнивается историческая роль Польши и России. "Чем больше я размышляю над историей, - пишет Энгельс, тем яснее мне становиться, что поляки - обреченная нация, которая нужна как средство, лишь до того момента, пока сама Россия не будет вовлечена в аграрную революцию. С этого момента существование Польши теряет всякий смысл. Поляки никогда не совершали в истории ничего иного, кроме смелых драчливых глупостей. И нельзя указать ни одного момента, когда бы Польша, даже только по сравнению с Россией, с успехом представляла бы прогресс или совершила что-либо, имеющее историческое значение. Наоборот, Россия действительно играет прогрессивную роль по отношению к Востоку. Несмотря на всю свою подлость и славянскую грязь, господство России играет цивилизаторскую роль для Черного и Каспийского морей и Центральной Азии, для башкир и татар: и Россия восприняла гораздо больше элементов просвещения и в особенности элементов промышленного развития, чем, по самой природе своей шляхтерско-сонная, Польша. Преимуществом России является уже одно то, что русское дворянство, начиная с императора и князя Демидова и кончая самым последним боярином четырнадцатого класса, у которого только и есть, что его "благородное" происхождение, занимается промышленным производством, барышничает, надувает, берет взятки и обделывает всевозможные христианские и еврейские делишки. Поляки никогда не умели ассимилировать чужеродные элементы. Немцы в городах остались и остаются немцами. Между тем каждый русский немец во втором поколении являются живым примеров того, как Россия умеет руссифицировать немцев и евреев. Даже у евреев вырастают там "славянские скулы" (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч. Т.27, с.240-241 ).

Не все у Энгельса "на месте". Он не отличил "русского" оттого, что составляло специфику "высшего" слоя. В. Оскоцкий и Ю. Суровцев вполне могли бы покритиковать его за отход от "учения о двух культурах" и в данном случае были бы правы. Но кое-что он отметил правильно, хотя и не объяснил, оставшись на том же мистическом уровне, что и мыслители розенкрейцерского круга. Почему поляки не могут ассимилировать, а русские могут? Почему шляхта не может, а русское дворянство может? Это же огромной важности проблемы! Но и в смутном его впечатлении просматривается и российская "всесветность", и разобщенность "верхов" и "низов".

Итак, специфика налицо. Ее чувствовали и "западники", и "славянофилы", и русские, и европейские авторы, и в XIX, и в XX веке. Более того. Описание этой специфики более или менее сходно, а описание бытовой реакции почти всюду единообразно. Нигде, в Европе, ни в Азии ассимиляция не проходила так легко и незаметно для переходящего из одного этноса в другой.

Все перечисленные (и какие-то не перечисленные) особенности русского бытового сознания так или иначе ощущается бытописателями, этнографами и социологами и очень часто напрашивается заключение, что "умом Россию не понять". А понять надо и можно.

Главная причина мистификации "русской идеи" - запутанность вопроса об этнических истоках Древнерусского государства. (Позднейшая история более доступна для познания и понимания). Главный исток - славянство - достаточно ясен, хотя продолжаются споры и о том, с какого времени можно говорить о славянах как особом этносе, так и о том, на какой территории они формировались. Что же касается племени "русь", то здесь масса самых различных гипотез и предположений.

Более всего путаницы внесла немецкая академическая наука в России XVIII–XIX веков. Для немецкого филологии и истории XIX века в целом было свойственно делить народы, населявшие Европу германцев и негерманцев, причем вся Северная и Центральная Европа считалась германской, а Восточная и Юго-Восточная преимущественно славянской. В России немецкие ученые настойчиво проводили концепцию и германоязычии Руси и варягов, а поскольку такая концепция противоречила многим фактам, она вызывала противодействие как на научном, так и на идеологическом уровне.

Естественно, что только непредвзятое отношение к этому главному вопросу откроет путь к пониманию специфику национального характера. Естественно также, что обоснование любой концепции требует монографий. Обоснование предлагаемой здесь концепции изложено в книгах "Начальные этапы древнерусского летописания" (М., 1977), "Откуда есть пошла Русская земля" (т.1-2, М., 1986). "Падение Перуна" (М., 1988) и в некоторых других. Принципиальное значение имеют также статьи "Об этнической природе варягов" ("Вопросы истории", 1974, N 11), "Об истоках древнерусского права" ("Советское государство и право", 1985, 2) и некоторые другие, посвященные более частным (иногда и более общим) проблемам.

Стержень концепции - несомненная разноэтичность славян и Руси. И варяги, и Русь в первые века нашей эры заселяли южное побережье и некоторые острова Балтики и принадлежали к особой группе индоевропейских племен, условно именуемых в современной немецкой лингвистике "северными иллирийцами". (В начале нашей эры это племена варинов и ругов). Видимо, после завоевания Юлием Цезарем Галлии и Британии на восток к Балтике ушли некоторые кельтские племена, смешавшиеся с северными иллирийцами. В свою очередь руги с III века отдельными группами переселяются на юг и юго-восток, в результате чего на карте Европы появляется более десятка "Ругий" и "Русий". В большинстве мест они сливаются со славянами (в Прибатике, в Поднепровье, в Подунавье) и считают себя аристократическими славянами родом, но сохраняют многие бытовые и психологические особенности. Это хорошо просматривается в сопоставлении и противопоставлении полян и других славянских племен в "Повести временных лет".

В отличие от ругов-русов, рано переместившихся к границам Римской империи, варины, хотя и участвовали в событиях на Дунае в V–VI веках, но в большинстве вернулись к берегам Балтики, где и были ассимилированы славянами. В результате название "варяги" распространяется на все племена балтийских славян между Одером и южной частью Ютландского полуострова. С конца VIII века под натиском франков население с южного берега Балтики начинает переселятся на восток (главным образом морем) в области будущей Северо-западной и Северо-восточной Руси. "Русь варяжская" - один из компонентов населения Балтийского побережья. Но для Киевской Руси гораздо большее значение имела Русь Дунайская (Ругиланд), откуда, по летописи, и вышли славяне и Русь.

Естественно, что психология любого народа зависит от форм общежития и характера трудовой деятельности. Скажем, психология оседло-земледельческих народов и скотоводов-кочевников существенна различна, причем для изменения сложившихся традиций даже и при изменении форм хозяйствования потребуется много поколений. Так, на острове Рюген (одна из балтийских Русий) до XII века сохранялся культ коня, и это заставляет предполагать, что некогда предки племени входили в состав индоиранских племен, занимавших обширные пространства Степи от Дуная до Урала. (Культ этот характерен и для венедов, причем и в Малой Азии, и в Северной Италии, и в Прибалтике). Обычно различаются у земледельцев и кочевников и формы общины.

В нашей литературе давно выделены две главные формы общины: кровнородственная и территориальная. Чаще всего их рассматривают как последовательные этапы развития от первобытнообщинного строя к государственности. Но это неточно. Оба эти типа общины всегда сосуществовали во времени ( и сейчас существуют). У славян, насколько можно проникнуть в глубь веков, община была территориальной. В свое время О.Н. Трубачев отметил одну существенную деталь: у славян обычно называются по месту обитания, а у германцев по имени предка. А это и есть отражение разных типов общины. Далее. В рамках кровнородственной общины долго сохраняется большая семья. "Большие дома", в которых жили такие семьи, известны вплоть до средневековья на побережье Балтики и Северного моря, в рамках Черняховской культуры в Причерноморье, в Ладоге, в Подунавье и Приднепровье. А параллельные с ними часто на тех же территориях рассеяны малые полуземлянки площадью в 10–20 кв. метров, где могла разместиться лишь малая семья. В литературе шел спор (в частности, между И.Я. Фрояновым и М.Б. Свердловым) о характере древнерусской семьи: большая или малая, и вроде бы у обеих сторон находятся аргументы. А дело в том, что малая семья характерна для славян (и жилища этого типа прослеживаются со II тысячелетия до н. эры.), тогда как у русов долго держалась большая семья.

Еще один признак, различающий кровнородственную общину от территориальной - отношение к генеалогии. В кровнородственных общинах генеалогии всегда придавалось большое значение. На ранних этапах генеалогия нужна была для предотвращения возможного кровосмешения (родство у индоевропейских народов считалось до седьмого поколения и в этих пределах браки не допускались). С возникновением государств древность рода как бы приравнивается к знатности. Скажем у датчан родословные начинаются чуть ли не с библейского Сотворения мира. А у франков они не шли глубже V века. Очевидно, следует различать собственные германские и ассимилированные германцами племена.

Генеалогиям обычно придавали большое значение кочевые племена, а также переселенцы из сравнительно отдаленных мест. Так у "северных иллирийцев" или венедов балтийских постоянно жили предания о переселении их из Малой Азии после падения Трои. И, видимо, за этими преданиями есть определенная историческая реальность. Достаточно сказать, что значительная часть населения Восточной Прибалтики, в особенности у побережья, относится к средиземноморскому антропологическому типу.

У славян длинных генеалогий не было. В лучшем случае они могли бы назвать какого-то отдаленного предка, но последовательная генеалогическая лестница при этом не выстраивалась. И это также следствие территориального характера общины, в рамках которых старейшины не наследуют должности, а избираются.

Византийские авторы VI века отмечают, что славяне и анты "не управляются одним человеком, но издревле живут в народоправстве, и поэтому у них счастье и несчастье в жизни считается делом общим" (Прокопий Кесарийский). Впрочем, упоминаются и славянские князья и вожди. В большинстве имена эти неславянские (они сходны с франкскими той же поры и, видимо, восходят к более ранним кельто-иллирийским). Поскольку славяне, занимая Балканы, ассимилировали многие местные племена (в частности, фракийские), какие-то сведения могут относиться к таким новообращенным, или просто входящим в славянские и антике союзы племен. С X века появляются летописные данные и об организации управления у восточных славян. Это десятские, пятидесятские, сотские, тысяцкие, "лучшие люди", старейшины. На пиры Владимира в конце X века приглашались представители городского самоуправления начиная с десятских.

Примерно та же система самоуправления предстает и на землях балтийских славян. Просматривается она и в волостях в Северной Руси по документам более позднего времени. Главный признак славянской системы организации - делегирование снизу вверх. Бакунин верно уловил эту специфику славянского общежития, выстраивая на ее основе концепцию идеального общественного устройства, резко отличающегося от германского государства.

Собственно система иерархического построения управления сверху вниз, видимо, не германская, а иллиро-венетская. Не случайно, что прочнее всего она была как раз на территориях, ранее занятой этой ветвью племен. Но сами эти племена значительных государств не создали. Кровнородственные общины готов, лангобардов, свевов, ругов и других племен вступили в борьбу друг с другом, претендуя на господство в выстраивающейся иерархии. В итоге же они расселялись по всей Европе и даже значительной части Африки и довольно скоро растворились среди местного населения или же были истреблены в ходе непрерывных войн главным образом друг с другом. Остатки же их в большинстве нанимались на службу удачливым королям и императорам.

Иерархичность заложена уже в большой кровнородственной семье и обязательна в кровнородственной общине. Здесь неравенство предполагается изначально: младшие члены семьи обязаны подчиняться старшим. Это, кстати, хорошо проиллюстрировано в "Повести временных лет" в рассказе о семье у полян. Она явно такого же типа, как и германские и негерманские семьи, которые представлены в варварских правдах. (Ближе всего к обычаям полян оказываются правила, зафиксированные "Баварской правдой". Это заставляет полагать, что летописец называл полянами ту часть населения, которая во второй четверти X века - это фиксируется археологическими и некоторыми письменными материалами - переселилась из Подунавья на Средний Днепр). В отличие от полян, младшие члены семей остальных славянских племен вполне самостоятельны во всех своих решениях. Если у полян брак покупной и заключается он родителями, то у остальных славян решают сами женихи и невесты во время "игрищ между селами " (тоже форма защиты от кровосмесительства).

У полян была моногамия. Моногамия была и у большинства иллиро-венетских племен. У германцев было и так, и этак, что опять-таки говорит о сложности их истоков. У славян было многоженство: по две-три жены. Этот обычай долго не могли преодолеть христианская церковь и на востоке, и у западных славян. На территории Киева археологи отмечают своеобразные гнезда из двух-четырех землянок. Видимо, это и есть примерная славянская семья той поры.

В кровнородственной семье чувство "крови" прививается почти насильно и отчужденность больших семей (или малых общин типа лангобардской фары) друг от друга часто выливается и в прямую вражду, регулируемую обычаем кровной мести (пережитки ее есть во всех варварских правдах, а в некоторых районах бывшего Союза она возрождается уже на наших глазах). Со стороны в такую семью можно проникнуть в качестве раба, да и сами младшие члены семьи располагают немногим большими правами. В рамках территориальной общины и наличия многоженства родственные чувства слабее, а связи по горизонтали много прочнее. Территориальная община и является объяснением колоссальной способности славян ассимилировать другие народы (да и ассимилироваться самим). В современных болгарах фракийский компонент представлен в неменьшей мере, чем собственно славянский. Такая картина наблюдается по существу всюду, где расселялись славяне. Византийский автор Маврикий (или Псевдо-Маврикий) дает очень важное свидетельство такого плана: "Находящихся у них в плену они держат в рабстве, как прочие племена, в течение неограниченного времени, но ограничивая срок рабства определенным временем, предлагают им на выбор: желают ли они за известный выкуп возвратиться восвояси, или остаться у них на положении свободных и друзей". "Неисторичность" славян проявилась, в частности в том, что, завоевав в VI–VII веках большую часть Центральной Европы, славяне нигде не установили своего господства.

Современному человеку очень трудно понять одну особенность психологии территориальной общины: ее члены не имели личных имен. Во время распространения христианства в Европе многие народы не имели личных имен, и поэтому крестить означало еще и "дать имя". У римлян было всего два десятка имен и те заимствованные. Заимствованными были большинство германских имен (на это обращал внимание Иордан в VI веке), причем на германской почве они обычно переосмысливались (например, кельтское имя Ригсдаг добрый король превращалось в Регенстаг - дождливый день, а Горм, Гворм - знатный в Ворм - червь). Не было у римлян и собственных женских имен (женщин называли либо по порядку рождения, либо по мужу). У славян имена появляются лишь у князей (обычно это титулы - Владислав, Святополк, Владимир и т.), а затем у выделяющейся аристократии. Даже в XIII веке, когда христианство внедрялось у балтийских славян, целые села их принимали одно и то же имя (магдебургскому архиепископу пришлось обратиться со специальным посланием, запрещающим славянам принимать одно и то же имя Ивана). Даже и в XIX веке в одной семье могло быть несколько Иванов (если их рождение попадало на дни соответствующего святого), а фамилии утверждались и вовсе недавно.

У племен с кровнородственной общиной имена обычно были, в том числе и у женщин. Само имя в древности носило и определенную магическую нагрузку. И в этой связи мы сталкиваемся еще с одним любопытным и крайне важным в социально-психологическом плане явлением: разные типы общин сопровождают и разным верованиям.

Для древнего мира в целом и в особенности как раз для племен с кровнородственной общиной характерен крайний фатализм. Судьба - одно из коренных понятий древних верований. Прокопий Кесарийский, рассказывая о верованиях славян, удивляется: "Судьбы они не знают и вообще не признают, что она по отношению к людям имеет какую-нибудь силу, и когда им вот-вот грозит смерть, охваченным ли болезнью, или на войне попавшими в опасное положение, то они дают обещания, если спасутся, тотчас же принести богу жертву за свою душу, и, избегнув смерти, они приносят в жертву то, что обещали, и думают, что спасение ими куплено ценой этой жертвы".

Античный мир, как известно, знал два вида Судьбы: Фатум - неотвратимый рок, отменить которую не в силах и боги, и Фортуну - изменчивую судьбу, с которой можно и договориться. В славянском мировоззрении судьба жила лишь в последнем качестве, и от божества в конечном счете зависело, как пойдут далее события. У славян не было ни фатализма, ни астрологии, ни хиромантии.

Славянофилы, первыми нащупавшие некоторые специфические особенности славянской психологии, склонны были увязывать их с православием. На самом деле взаимосвязь здесь обратная. Ни в давнем, ни в недавнем прошлом христианство нигде не смогло до конца преодолеть психологию языческой поры и должно было так или иначе считаться с этим. По существу все различия отдельных направлений в христианстве с влиянием языческого "субстрата".

Язычество вообще всюду держалось достаточно прочно потому, что оно, как правило, регулирует отношения человека с природой, его повседневный быт и хозяйственную деятельность. Христианство принимает на себя функцию регуляции социальных отношений. В оптимальном варианте они даже и не мешают друг другу, что в известной мере и проявилось в русском православии, по крайней мере, в некоторых его трактовках. Католичество резко разделило священников и мирян (причастие хлебом и вином или только хлебом), против чего славяне Чехии боролись несколько столетий. Провиденциализм здесь сродни языческому фатализму. У кальвинистов от человека вообще ничего не зависит: все ему предопределено от начала до конца - он лишь не знает свою судьбу. (В сущности христианство как стимул к нравственному совершенствованию в этом случае теряет смысл). Византийское православие также имело ряд ответвлений, сближаясь и с мистическим Востоком, и провиденциалистским Западом. В русском же христианстве спасение, как правило, можно было заслужить праведной жизнью, добрыми делами, да и с Богом можно было общаться не только в храме и не только через священника.

Окончательный разрыв Восточной и Западной Церквей в 1054 году имел внешне незначительный повод: употребление при причастии "опресноков" (пресного хлеба), или заварного. Первое было характерно для иудеев и усвоено католиками, второе - восточными странами. Первые упрекали оппонентов в "северианстве" - пренебрежении к Ветхому завету, вторые - в склонности к иудаизму. Отношение к Ветхому завету, действительно, было разным. Это проявилось, в частности, в знаменитом "Слове о Законе и Благодати" Илариона, являвшемся, видимо, своеобразной программой кандидата в митрополиты. И, действительно, в раннем летописании мы видим лишь одного летописца, проявлявшего заметное внимание к Ветхому завету, и этот летописец является "западником" по своим религиозным представлениям (включая признание фатума).

"Западническое" влияние восходит, видимо, к дунайским славянам или русам Ругиланда, где издавна существовали разные христианские общины, в том числе ирландские, ориентировавшиеся на "Закон". В ирландской христианской литературе ссылки на Ветхий Завет составляют до трех четвертей всех отсылок к Священному писанию. Летописец мог воспользоваться переводом Ветхого Завета на славянский язык, осуществленным в IX веке Мефодием. Но перевод этот не сохранился и не получил распространения на Руси в силу именно негативного отношения к самому Ветхому Завету.

Прагматическому Западу с его установкой на жесткую регламентацию и письменный Закон более соответствовал именно Ветхий Завет. Славянская община с обычным правом более ориентировалась на Благодать с идеей равенства всех народов и всех сословий и акцентированием внимания на нравственных правилах общежития. Показательно, что русские монастыри вплоть до XVI века не имели письменных уставов, следуя преданию". В отличие от Руси в Византии Ветхий Завет, "Закон" пользовался гораздо большим почтением, а греческие переводы Библии ценились ирландскими общинами выше латинских (поэтому ирландских миссионеров в Европе часто называли "греками"). Но надо иметь в виду и то, что Византия была конгломератом языков и культур, причем славянский компонент преобладал не только на Балканах, но и в некоторых районах Малой Азии. Отсюда значительные различия в социальной психологии населения Империи.

Более или менее значительные различия изначально проявляются и в раннем русском христианстве (достаточно сказать, что в летописи сохранился арианский символ веры). Христианство шло с разных сторон и более всего с Дуная, из Великой Моравии, где долго соприкасались арианство, ирландская церковь, католичество (в римском и немецком вариантах), православие (с антиохийскими элементами). Но различия объяснялись и "субстратом": "русское" христианство на Дунае отличалось и определенной спецификой, восходящей к русскому язычеству, которое было близко иллиро-венетскому. У русов долго сохранялся фатум, жертвоприношения вплоть до человеческих (чего славянство никогда не знало). "Слово о полку Игореве" - памятник именно русского язычества (фатализм, предпочтение смерти плену, дабы не стать рабом "в веке сем и будущем" и др.).

"Русское", однако, не сводимо к иллиро-венетскому. Возможно сказывалось уже славянское влияние (и на побережье Балтики, и на Дунае). Но отдельные черты ведут в иллиро-венетский (или индоарийский) мир. Балтийские рутены, по сообщению спутников Оттона Бамбергского, крестившего в славян-поморян, "много рассказывали о своем происхождении". Правда, речь, видимо, шла о происхождении племени: русским летописям и родословцам не известен ни отец Рюрика (поздние средневековые генеалогии выводят его из рода ободритов), ни отец Олега, да и Игорю Рюрик придан в отцы явно в позднейшей легенде. Но сам принцип "законности" и "незаконности" династии пришел все-таки с русами.

О претенциозности ругов-русов говорят постоянно разные источники. Прокопий Кесарийский говорит об этом, комментируя эпизод, когда руги (роги) захватили власть над готами в Италии. Восточные авторы говорят о чем-то подобном в связи с появлением русов в Бардаа в 943 году (они претендовали на власть, обещая достойно править), да и варяжское сказание, занесенное в летопись, предполагает аналогичную ситуацию. Здесь надо только иметь в виду, что "варягами" на Руси называли всех балтийских славян, а не только ассимилированных варинов (а в XI веке сюда включат и Скандинавию). И из того, что "суть люди новгородскии от рода варяжска", как совершенно справедливо сообщает новгородский летописец, следует лишь то, что славянский элемент был преобладающим компонентом в числе пришельцев "находников" варягов. С Русью вопрос обстоит сложнее. Во-первых, она на юге Руси, в Прикарпатье и в Подунавье намного раньше, а во-вторых, она меньше смешалась со славянами. Славянские племенные союзы IX века отличались внушительными размерами (превышающими большинство европейских стран). Это были государства, построенные снизу вверх. Но экономические потребности в ту пору еще не выходили за пределы волости, в крайнем случае уезда (в понимании XIX века). Земли связывались более традицией, культовыми особенностями (поражает устойчивость, например, таких отличительных признаков, как височные привески). На юге постоянно существовала потребность в более основательном объединении перед лицом накатывавшихся с востока степных орд. На севере потребность в большем объединении стимулировалась более нарастающими внутренними противоречиями (в частности, межплеменными конфликтами разноэтнических племен). Так или иначе, к середине IX века государственность не была достроена "доверху". И сверху на нее легла сила внешняя, в разное время пришедшая из Прибалтики, из Подунавья, возможно, и из Причерноморья и Прикарпатья.

Оценить этот факт весьма непросто. Дело в том, что лимит времени для строительства государства "снизу" был уже исчерпан во всех случаях. Угроза нарастала и с юга (хазары, степь), и с севера - кровожадные норманны. Русы, несомненно, защитили восточно-славянские. Угрофинские и балтские племена и от того, и от другого (Прибалтика с IX века прочно входит в состав нового государства). Не вмешивались русы и во внутреннюю жизнь племен, ограничиваясь весьма скромной (по европейским масштабам крайне скромной) данью. Огромные просторы и практическая недоступность многих территорий делали новую власть склонной к партнерству, а не подавлению покоренных. Это было, несомненно, самое гуманное общество в тогдашнем мире и Валентин Иванов хорошо это почувствовал, сопоставляя Русь и с Востоком, и с Западом. Но это было общество, где Власть и Земля были разделены. Земля была представлена в основном славянами и ассимилированными ими племенами, а Власть принадлежала "роду Русскому", куда хотя путь и не был закрыт выходцам из иных племен, но где господствовали иные ценности.

В походах русских дружин "за зипунами" в X веке участвовали выходцы и из всех славянских племен. Расслоение ускорялось. Бывшие соплеменники появлялись в составе княжеских дружин в качестве сборщиков дани. Разумеется, шел и противоположный процесс, Но раздвоенность систем ценностей сохранялась и Земля с Властью не сливалась.

К XII веку наметился в целом перевес Земли. Всюду активизируется вече и институт посадничества, княжеская власть в большей или меньшей степени подчиняется Земле. Славянское начало стало превалировать и в менталитете (в частности, у женщин русичей исчезают языческие имена, а христианские в быту в домонгольское время не употреблялись; поэтому и появляются Ярославны, Святополчии и пр.). Русский феодализм никогда не знал многоступенчатой иерархии вассалитета и не достигал в домонгольский период того уровня эксплуатации крестьян, который просматривается в Западной Европе. Все это позволило Руси в XII веке не только догнать, но и обойти Западную Европу в ряде отраслей ремесла и искусства (на Руси вообще был выше процент городского населения и сами города крупнее). Но разделенность Земли и Власти не исчезла, а после татаро-монгольского разорения она резко усугубится.

В немецкой литературе (в частности, Максом Вебером) была сформулирована "теория смены господ". Речь идет о неполноценных славянах, над которыми всегда стоит чья-то внешняя власть: варяги-германцы, византийцы, татаро-монголы, снова (с Петра) германцы. В 20-е годы стали два "господина" выглядят существенно иначе: варяги - в основном балтийские славяне, а русы не германцы. Византийского господства вовсе не было, хотя митрополиты из Византии и были со времен Ярослава Мудрого. На внутреннюю жизнь Руси они почти не влияли, а "византийским наследством" на Руси стали интересоваться по-настоящему лишь со второй половины XV века, после падения Константинополя.

Татаро-монголы - фактор, наиболее негативно сказавшийся на истории Руси и психологии ее населения. Иго стоило потоков крови, деградации всех сфер жизни, многовекового ограбления и истребления наиболее активных элементов народа ( в том числе и после освобождения от ига, в XVI–XVII веках постоянных набегов). Именно татарское иго остановило процесс соединения Земли и Власти, придав ему противоположную направленность в силу отмеченных выше причин. Попытки связать Власть и Землю в середине XVI-го века, и особенно в XVII веке, когда Власть страну развалила, а Земля ее вновь собрала ("Народная монархия" Солоневича), оказались малоуслышанными, в частности, и потому, что "верхи" по-прежнему смотрели "за море", третируя то, чем управляли, а радикальные проекты Земли, вроде Приговора 30 июня 1611 года, предусматривавшего избрание бояр Советом всей земли с правом отзыва, не получили должной поддержки и у самой Земли (из-за внутренних противоречий).

С Петра высшим эшелоном Власти, действительно, овладевают немцы. "Смена господ", действительно, происходит. Землю третируют, угнетают. Но она живет, и в ее рамках накапливается и энергия протеста, и жажда созидания. В XIX веке осознается, что специфика России - это община, коллективизм и связанная с ними духовность. Развитие капитализма (в том числе и в формах, названных в выше цитированном письме Энгельса) вызывает отрицательную реакцию у большей части народа. Революции начала XX века были неизбежными. И кардинальные факты этой эпохи - стремительный взлет кооперации (к 1917 году Россия выходит на первое место в мире по этому показателю, включив в разные типы кооперации до 70 процентов населения). А также голосование за социалистические партии на выборах в Учредительное собрание осенью 1917 года почти 90 процентов избирателей (в том числе 58% за эсеров и 25% за большевиков). Разрушая помещичьи усадьбы (а с августа 1917-го по весну 1918 года они были разрушены почти все), крестьяне воссоздавали общину, куда во многих случаях загнали обратно и хуторян). Но восстановить сам принцип делегирования власти снизу до верху они не могли и потому, что самоуправление давно было низведено на самый низший уровень, и потому, что лозунг "грабь награбленное" не стимулирует желания выстроить государства до верху. И хотя Крестьянские съезды 1917 года были и авторитетной, и представительной силой, выражавшей интересы крестьянства, устойчивых своих организационных структур не создали ни крестьяне, ни рабочие.

Октябрь 1917 года был закономерным: он отражал разочарование трудовых слоев населения в деятельности и бездеятельности Временного правительства. Намечался и вполне жизнеспособный блок главных социалистических партий, имевших реальную опору в трудовых слоях населения - большевиков и эсеров (Крестьянские съезды поддержали в этом левых эсеров). Но великая историческая возможность была упущена потому, что сами партии строились сверху вниз, а не снизу вверх. В результате практически во всех партиях (у эсеров в том числе) во главе оказались лица вновь далеко отстоящие от России. Временное правительство, как известно, целиком состояло из масонов. Масонами были и кадеты, и меньшевики, и эсеры. Масоны оказались и во главе кооперативного движения. Если бы Ленин сказал вместо "пролетариат борется, а буржуазия крадется к власти" "масоны крадутся к власти" - было бы все абсолютно точно. Но масоны были и в большевистском руководстве, а многие из тех, кто настаивал на законодательном запрещении масонства и сионизма, также руководствовались не интересами России, да и пролетариата тоже.

Следует подчеркнуть, что революция в 1923 году шла снизу, причем, несмотря на сопровождавшую ее эксцессы, именно Земля восстала против Власти. Надо иметь в виду также, что лишь большевики отозвались на требования масс (по любви или по расчету - это вопрос другой). Это обстоятельство отмечали и некоторые зарубежные историки. (См., например, весьма объективную книгу американского историка А. Рабиновича "Большевики приходят к власти", изданную в Нью-Йорке и Лондоне в 1976 г. и переведенную у нас в 1989-м). "Советы" также были рождены творчеством масс, и в них по существу восстанавливалась традиционная славянская форма самоуправления, строящаяся снизу вверх. Однако, достроить ее доверху снова не удалось. Гражданская война, межнациональные конфликты, иностранная интервенция неотвратимо вели к диктатуре, либо правой, либо левой. А диктатура также неотвратимо ведет к обособлению Власти от общества. Вполне закономерно также, что оторванная от Земли Власть укрепляет себя инородными элементами. В воспоминаниях К. Симонова как-то промелькнула этакая веселая юмореска: в 1927 году появилась карикатура, на которой по берегам речки стояли с одной стороны Троцкий, Зиновьев и Каменев, а с другой Сталин, Орджоникидзе и Енукидзе. Подпись под карикатурой гласила: "И заспорили славяне, кому править на Руси".

Лозунги социальной справедливости, однако, по инерции действовали и вдохновляли широкие трудовые слои. Великая отечественная война, несмотря на огромные потери, способствовала укреплению Земли и выдвижению ее представителей во властные структуры. Вновь наметилась возможность полного соединения Земли и Власти. "Перестройке" было назначено остановить этот процесс.

Сейчас новые господа намерены окончательно подавить Землю, изменить саму психологию народа. Многое в этом направлении уже сделано. Положение напоминает худшие времена иноземных оккупаций и в чем-то превосходит их. Ведь никогда в истории России не было, чтобы страна вымирала в условиях мирного времени. А говорит этот факт, между прочим, и о том, что изменить характер народа труднее, чем уничтожить его... Это следовало бы осознать тем, кто искренне желает возрождения России. Среди многочисленных преступлений нынешнего режима на первом месте стоит не ограбление народа, даже не его физическое уничтожение, а попытка лишить людей веками наработанных духовных ценностей, превратить их в скотоподобные существа. И наказания ныне заслуживают не только те, кто способствует новоявленным квислингам, но и те, кто все понимая, уклоняется от борьбы с преступным кланом.

Список литературы

Для подготовки данной применялись материалы сети Интернет из общего доступа