Геополитика (работа 1)

ОГЛАВЛЕНИЕ

ГЕОПОЛИТИКА КАК САМОСТОЯТЕЛЬНАЯ НАУЧНАЯ ДИСЦИПЛИНА 2

Географический детерминизм как основополагающий принцип традиционной геополитики 2

Формирование и эволюция традиционной геополитики 3

Проблема разработки новой геополитики 5

Место идеологии во внешней политике 7

Конфликт идеологии и образование "трех миров» 10

Сущность идеологической борьбы между двумя блоками 12

Национализм как идеология 17

ГЕОПОЛИТИКА КАК САМОСТОЯТЕЛЬНАЯ НАУЧНАЯ ДИСЦИПЛИНА

Географический детерминизм как основополагающий принцип традиционной геополитики

Идеи, которые в наше время принято причислять к геопо­литическим, в тех или иных формах, по-видимому, воз­никли одновременно с феноменом государственной экс­пансии и имперского государства. В современном понимании они сформировались и получили популярность на рубеже XIX и XX вв. Возникновение именно в тот период геополитических идей и самой геополитики как самостоятельной области исследования международных отношений и мирового сообщества было вы­звано целым комплексом факторов. Предвосхищая некоторые вы­воды, которые будут более подробно разработаны ниже, здесь от­метим лишь некоторые из них.

Это, во-первых, наметившиеся к тому времени тенденции к постепенному формированию глобального рынка, уплотнению ой­кумены и «закрытию» мирового пространства. Во-вторых, замед­ление (не в малой степени в силу этого закрытия) европейской, чисто пространственно-территориальной экспансии вследствие за­вершения фактического передела мира и ужесточение борьбы за передел уже поделенного мира. В-третьих, перенесение в ре­зультате этих процессов неустойчивого баланса между европей­скими державами на другие континенты «закрывшегося» мира. В-четвертых, образно говоря, история начинала переставать быть историей одной только Европы или Запада, она превраща­лась уже в действительно всемирную историю. В-пятых, в силу только что названных факторов именно тогда начали разрабатывать­ся теоретические основы силовой политики на международной арене, послужившие в дальнейшем краеугольным камнем поли­тического реализма.

Необходимо учесть и то, что геополитические идеи и сама ге­ополитика возникли и развивались в общем русле эволюции научной мысли того периода. В целом она представляла собой не что иное, как перенесение на сферу международных отношений гос­подствовавших в тот период как в естественных, так и социаль­ных и гуманитарных науках идей и концепций, а именно детер­минизма (в его географическом варианте), строгих естественно- ис­торических законов, социал-дарвинизма, органицизма и т.д.

Традиционные представления о международных отношени­ях основывались на трех главных китах — территории, сувере­нитете, безопасности государств — факторов международной по­литики. В трактовке же отцов-основателей геополитики централь­ное место в детерминации международной политики того или ино­го государства отводилось его географическому положению. В их глазах мощь государства прочно коренится в природе самой земли. Смысл геополитики виделся в выдвижении на передний план пространственного, территориального начала. Поэтому главная задача геополитики усматривалась в изучении госу­дарств как пространственно-географических феноменов и по­стижении природы их взаимодействия друг с другом.

Иначе говоря, традиционная геополитика рассматривала каждое государство как своего рода географический или прост­ранственно-территориальный организм, обладающий особыми физико-географическими, природными, ресурсными, людски­ми и иными параметрами, собственным неповторимым обликом и руководствующийся исключительно собственными волей и интересами.

Поэтому естественно, что первоначально геополитика пони­малась всецело в терминах завоевания прямого (военного или по­литического) контроля над соответствующими территориями. Во многих своих аспектах традиционная геополитика возникла в рус­ле географического направления или географического детерми­низма в социальных и гуманитарных науках XIX—XX вв. Гео­графический детерминизм основывается на признании того, что именно географический фактор, т.е. месторасположение страны, ее природно-климатические условия, близость или отдаленность от морей и океанов и другие параметры определяют основные на­правления общественно-исторического развития того или иного народа, его характер, поведение на международно-политической арене-и т.д. Другими словами, географическая среда рассматри­вается в качестве решающего фактора социально-экономическо­го, политического и культурного развития народов.

Мысль о том, что общественно-исторические явления опре­деляются условиями среды, составляет стержневой элемент материалистического понимания истории. В данном контексте ге­ографический детерминизм является частью этого философско­го направления. Идеи об обусловленности жизни людей и обществ географической средой высказывали еще древние мыслители, та­кие как Демокрит, Геродот, Страбон, Полибий и др. Подобные идеи выдвигались средневековым арабским мыслителем Ибн Хальдуном.

Одним из основателей современной географической школы можно считать французского философа и политического ученого XVIII в. Ш.-Л. Монтескье. Монтескье пытался вывести из геогра­фических условий характер, нравы и обычаи народов, их хозяй­ственный и политический строй. Эту проблематику в тех или иных аспектах затрагивали многие ученые и исследователи XIX в. Не­мало в этом направлении сделали известный английский историк Г.Т.Бокль, французский географ Р.Элизе, американский географ Э.Хантингтон, известный русский ученый Л.И.Мечников и др.

Но все же признанным патриархом направления географиче­ского детерминизма в социальных и гуманитарных науках счи­тается германский этнограф и географ, зачинатель политической географии конца XIX — начала XX в. Ф.Ратцель. Главная за­слуга Ратцеля состояла в том, что он предпринял попытку свя­зать между собой политику и географию, изучить политику то­го или иного государства исходя из географического положения занимаемого им пространства.

Идеи самого Ратцеля в свою очередь восходили своими корня­ми к воззрениям И.Канта, В. фон Гумболдта, К. Риттера и других немецких мыслителей, которые значительное внимание уделяли физическому окружению и его влиянию на общественно-истори­ческое развитие. Например, по мнению Гумболдта, элементы ланд­шафта, повторяясь в бесконечных вариациях, оказывают немало­важное влияние на характер народов, живущих в тех или иных регионах земного шара. В соответствии с этим Ратцель рассматри­вал земной шар как единое, целое, неразрывной частью которого является человек. Он считал, что человек должен приспосабливать­ся к своей среде точно так же, как это. делают флора и фауна.

В своей «Политической географии», опубликованной в 1897 г., он обосновывал тезис о том, что государство представляет собой биологический организм, действующий в соответствии с биоло­гическими законами. Более того, Ратцель видел в государстве про­дукт органической эволюции, укорененный в земле подобно де­реву. Сущностные характеристики государства поэтому опреде­ляются его территорией и месторасположением, а его процветание зависит от того, насколько успешно оно приспосабливается к условиям среды.

Одним из основных путей наращивания мощи этого организ­ма, считал Ратцель, является территориальная экспансия или рас­ширение жизненного пространства — Lebensraum. С помощью этого понятия он пытался обосновать мысль о том, что основные экономические и политические проблемы Германии вызваны несправедливыми, слишком тесными границами, стесняющими ее динамическое развитие.

Формирование и эволюция традиционной геополитики

Как правило, введение в научный оборот самого термина «геополитика» связывают с именем шведского исследователя и политического деятеля Р.Челлена (1846-1922), который изучил системы управления для выявления путей создания сильного го­сударства. В своей главной работе «Staten som Lifsform» он предпринял попытку проанализировать анатомию силы и ее ге­ографические основы. Челлен говорил о необходимости органи­ческого сочетания пяти связанных между собой элементов поли­тики, понимаемой в самом широком смысле этого слова: экономополитики, демополитики, социополитики, кратополитики и геополитики. При этом он характеризовал геополитику как «на­уку, которая рассматривает государство как географический организм или феномен в пространстве". Будучи германофилом и сознавая слабость скандинавских стран перед лицом потенци­альной внешней угрозы, он предлагал создать германо-нордиче­ский союз во главе с Германской империей.

Наряду с Челленом отцами-основателями и главными адеп­тами геополитики в ее традиционном понимании считаются американский историк морской стратегии Великобритании и певец морской мощи А.Т.Мэхен, британский географ и политик сэр Г.Макиндер, британский географ сэр Дж.Фейргрив, который дополнил схему Макиндера, американский исследователь меж­дународных отношений Н.Спайкмен, германский исследователь К.Хаусхофер и др. Свои геополитические видения современно­го мира в первые десятилетия XX в. предлагали Л.С.Эмери, лорд Керзон, Й.Парч и др. Но в целом их работы носили эпигонский характер и не внесли ничего качественно нового по сравнению с "классиками" геополитики.

Одной из важных вех в формировании геополитических идей считается появление в конце XIX в. работ американского адми­рала А.Мэхена, среди которых центральное место занимает кни­га «Влияние морской силы на историю (1660-1783)», опублико­ванная в 1890 г. В тот период эта книга имела огромный успех. Только в США и Англии она выдержала 32 издания и была пе­реведена почти на все европейские языки, в том числе и на рус­ский (в 1895 г.). Английские рецензенты называли работы Мэхена «евангелием британского величия», «философией морской истории». Кайзер Германии Вильгельм II утверждал, что он старается наизусть выучить его работы и распорядился разослать их во все судовые библиотеки Германии. Необычайный успех вы­пал на долю этих работ в Японии. Симптоматично, что у нас так­же предпринимались попытки применить идеи Мэхена к исто­рии России. В этом контексте интерес представляют, например, статьи С.А.Скрегина и В.Ф.Головачева, появившиеся в 1889 г. в журнале «Морской сборник».

Суть главной идеи Мэхена, настойчиво проводимой во всех его работах, состояла в том, что морская мощь в значительной мере определяет исторические судьбы стран и народов. Объясняя превосходство Великобритании в конце XIX в. над други­ми государствами ее морской мощью, Мэхен писал: «Должное ис­пользование морей и контроль над ними составляет лишь од­но звено в цепи обмена, с помощью которого (страны.) аккуму­лируют богатства, ...но это центральное звено». Мэхен вы­делял следующие условия, определяющие, по его мнению, основ­ные параметры морской мощи: географическое положение страны, ее природные ресурсы и климат, протяженность терри­тории, численность населения, национальный характер и госу­дарственный строй. При благоприятном сочетании этих факто­ров, считал Мэхен, в действие вступает формула: N+NM+NB=

=SP, т.е. военный флот + торговый флот + военно-морские базы =

- морское могущество.

Свою мысль он резюмировал следующим образом: «Не захват отдельных кораблей и конвоев неприятеля, хотя бы и в большом числе, расшатывает финансовое могущество нации, а подавля­ющее превосходство на море, изгоняющее с его поверхности не­приятельский флаг и дозволяющее появление последнего лишь как беглеца; такое превосходство позволяет установить контроль чад океаном и закрыть пути, по которым торговые суда дви­жутся от неприятельских берегов к ним; подобное превосходст­во может быть достигнуто только при посредстве больших флотов». Исходя из подобных постулатов, Мэхен обосновывал мысль о необходимости превращения США в могущественную военно-морскую державу, способную соперничать с самыми крупными и сильными, государствами того периода.

Существенный вклад в разработку геополитической трак­товки внешней политики государств внес английский исследо­ватель сэр Макиндер. 25 января 1904 г. Макиндер выступил на заседании Королевского географического общества с докладом «Ге­ографическая ось истории». Определенные коррективы в концеп­цию, сформулированную в этой статье, были внесены им в 1919 и 1943 гг. Как считал Макиндер, вначале в качестве осевой об­ласти истории — серединной земли или хартленда — выделилась Центральная Азия, откуда татаро- монголы, благодаря подвиж­ности их конницы, распространили свое влияние на Азию и зна­чительную часть Европы. Со времени Великих географических открытий баланс сил изменился в пользу приокеанических стран, в первую очередь Великобритании. Однако, считал Макин­дер в 1904 г., новые средства транспортных коммуникаций, прежде всего железные дороги, снова изменят баланс сил в пользу сухопутных держав.

Исходя из этой постановки он сформулировал свою концеп­цию хартленда, каковым считал евразийское пространство или Евразию. Макиндер оценивал последнюю как гигантскую есте­ственную крепость, непроницаемую для морских империй и бо­гатую природными ресурсами, и в силу этого считал ее «осью ми­ровой политики». В 1919 г., выступив против вильсоновского иде­ализма, на основе которого США вступили в первую мировую вой­ну, чтобы «положить конец всем войнам» и «спасти демократию для мира», Макиндер отмечал: «идеалисты являются солью зем­ли», но «демократия несовместима с организацией, необходи­мой для войны против автократических режимов». При этом Макиндер сетовал на то, что политические моралисты вроде Вильсона «отказываются считаться с реальностями географии и экономики».

Он сформулировал свою позицию в ставшем известным тези­се: тот, кто контролирует Восточную Европу, контролирует хартленд; кто контролирует хартленд, тот контролирует мировой остров; кто контролирует мировой остров, тот контролирует весь мир. Поэтому, утверждал Макиндер, для предотвращения следующей мировой войны необходимо создать блок независи­мых стран, расположенных между Германией и Россией, для со­хранения баланса сил на евразийском континенте.

В 1943 г., в разгар второй мировой войны редактор журна­ла "Форин аферс» пригласил престарелого Макиндера (тогда ему было уже 82 года) порассуждать относительно его идей в кон­тексте тогдашнего положения в мире. В статье «Круглый мир и завоевание мира (peace)», написанной по этому поводу, Макин­дер утверждал, что если Советский Союз выйдет из войны побе­дителем над Германией, то он превратится в величайшую сухо­путную державу на планете. Вместе с тем он подверг значитель­ной ревизии свою первоначальную концепцию.

Теперь, по его схеме, хартленд включал помимо громоздко­го массива суши северного полушария Сахару, пустыни Централь­ной Азии, Арктику и субарктические земли Сибири и Северной Америки. В этой схеме Северная Атлантика стала «средиземным океаном». Это пространство он рассматривал как опорную точ­ку Земли, как регион, отделенный от другого главного региона — муссонных территорий Индии и Китая. По мере наращивания мощи этот регион, говорил Макиндер, может стать противовесом северному полушарию. Предложенную в статье версию Макин­дер назвал «второй географической концепцией».

Несомненно, здесь автор отказался от прежнего жесткого дихотомического противопоставления сухопутных и морских держав. Это и не удивите но, если учесть, что в обеих мировых войнах континентальные и морские державы находились во взаимных союзах. Собственно говоря, англо-русская Антанта 1907 г. никак не укладывалась в рамки первоначальной концеп­ции Макиндера. Тем более противоречила ей тройственная ось Берлин — Рим — Токио. А пребывание океанических держав США и Великобритании в антигитлеровской коалиции с континенталь­ным Советским Союзом вовсе подрывало его конструкции.

Очевидно, что несмотря на различия между Мэхеном и Макиндером, которые делали упор соответственно на морскую и сухопут­ную мощь, они были едины в своих основополагающих позициях. Оба презрительно оценивали демократию и враждебно относились к свободной торговле и самому коммерческому классу. Мэхен мог одобрительно говорить об использовании морской торговли в ка­честве источника английской экономической мощи, но в его схе­ме именно контроль над морями играл решающую роль в восхож­дении и могуществе Британской империи. А Макиндер был убеж­ден в том, что экономическая мощь государства никак не зависит от свободной торговли. По его мнению, классические теории раз­деления труда не только вредны, но и попросту опасны, посколь­ку свободная конкуренция на мировых рынках чревата войной.

Таким образом, с точки зрения как приверженности осново­полагающим принципам географического детерминизма, так и враж­дебности демократии и свободной торговле, т.е. тем принципам, которые составляют несущие конструкции современного миропо­рядка, оба исследователя принадлежали уходящей эпохе. В каче­стве основы своих экономических выкладок они брали мерканти­лизм, в то время как магистральным направлением развития ми­ровой экономики XX в. стали свободная торговля и принятие все более растущим числом стран и народов рыночной экономики.

Проблема разработки новой геополитики

Определенный вклад в разработку проблем геополитики в по­следние годы внесли российские исследователи. В одной недавно вышедшей работе геополитика характеризуется как дисцип­лина, имеющая своим предметом «использование государства­ми пространственных факторов при определении и достиже­нии политических целей». В этом контексте наиболее соответ­ствующей нынешним реальностям представляется формулиров­ка, предлагаемая К.В.Плешаковым. По его мнению, геополити­ка может быть «определена не просто как объективная зависи­мость внешней политики той или иной нации от ее географического местоположения, а как объективная зависимость субъекта международных отношений от совокупности мате­риальных факторов, позволяющих этому субъекту осуществ­лять контроль над пространством».

Поставив задачу выяснить, «в чем данная научная дисцип­лина устарела и какие поправки на современность ей необхо­димы, как данная дисциплина могла бы, быть использована для удовлетворения конкретных российских государственных по­требностей», К.Э.Сорокин пришел к выводу, что в ней сущест­вуют два раздела — «геополитика "фундаментальная", изуча­ющая развитие геополитического пространства планеты, со сво­ей, разумеется, точки обзора, и "прикладная", вырабатываю­щая принципиальные рекомендации относительно генеральной линии поведения государств или группы, государств на мировой сцене». Причем последнюю К.Э.Сорокин считает возможным именовать «геостратегией».

Очевидно, что такой подход позволяет выйти за традицион­ные чисто пространственные параметры, оторваться от пупови­ны географического детерминизма и разработать геополитику как самостоятельную политологическую дисциплину, призванную все­сторонне исследовать основополагающие реальности современно­го мирового сообщества.

В целом соглашаясь с такой постановкой вопроса, главную проблему все же я вижу в том, чтобы решительно отмежевать­ся от традиционного понимания геополитики как дисциплины, призванной изучать исключительно или преимущественно про­странственный аспект международных отношений и лежащий в основе этого подхода географический детерминизм, а также от трактовки геополитики как внешнеполитической стратегии, на­правленной на экспансию и достижение гегемонии с помощью военно-силовой политики.

Необходимо признать, что география и месторасположение государства имеют немаловажное значение для исторических судеб ^и перспектив любого государства или народа. Более того, в древнейший период истории человечества, когда природа в букваль­ном смысле слова продолжала диктовать людям формы жизне­устройства и хозяйственной организации, географический фак­тор играл определяющую роль в жизни людей и государств. Как писал Л.И.Мечников, «четыре древнейшие великие культуры, все зародились и развились на берегах больших рек. Хуанхэ и Янцзы орошают местность, где возникла и выросла китайская ци­вилизация; индийская, или ведийская, культура не выходила за пределы бассейнов Инда и Ганга; ассиро-вавилонская цивилиза­ция зародилась на берегах Тигра и Евфрата — двух жизненных артерий Месопотамской долины; наконец. Древний Египет был, как утверждал еще Геродот, "даром" или "созданием" Нила».

При этом важно учесть, что география и месторасположение имеют множество аспектов — размеры и масштабы территории конкретного государства, место его расположения, топография, климат, условия для сельскохозяйственного производства, нали­чие природных ресурсов, доступ к морям и океанам и т.д. Эти аспекты определяют целый ряд параметров, которые указыва­ют на потенциальные и реальные возможности государства, оп­ределяющие его место в мировом сообществе стран.

Как показывает исторический опыт, сама земля, территория государства составляет тот стратегический ресурс, который по зна­чимости, возможно, превосходит все остальные ресурсы. Реаль­ные размеры территориальных владений в той или иной форме и мере оказывают влияние как на характер, так и на основопо­лагающие параметры интересов государства.

Сам ландшафт, степень плодородия почвы, природные ресур­сы и т.д. непосредственным образом сказываются как на струк­туре и отдаче народного хозяйства, так и на плотности населе­ния. Топография и климатические условия страны крайне важ­ны для развития путей сообщения, размещения ресурсов и на­роднохозяйственной инфраструктуры, внутренней и внешней торговли. Положение относительно океанов и морей определя­ет близость или удаленность от важнейших рынков, центров си­лы и очагов конфликтов. Немаловажное значение для безопас­ности и национальных целей имеет также близкое окружение го­сударства. Очевидно, что от географического положения зависит решение государством не только многочисленных внутриэкономических и внутриполитических, но также основополагающих внешнеполитических задач.

На протяжении всей истории, вплоть до недавнего времени, главная цель государств состояла в завоевании территорий для

реализации своих экономических интересов, безопасности и т.д.» будь то средствами империалистического подчинения одно­го народа другим или путем аннексии прилегающей территории. Со времени Вестфальского мира 1648 г. территориальные грани­цы государств считались священными хранителями стабильно­сти и жизнеспособности международной системы. Государства, особенно великие или мировые, во все времена руководствова­лись императивом расширения своего контроля над соседними странами и народами, а при возможности и над всей междуна­родной системой.

По этой причине теорию изменений в международной поли­тике следовало бы назвать одновременно теорией империализма и территориальной экспансии. Вплоть до промышленной рево­люции в условиях господства традиционной технологии и низ­кой производительности в сельском хозяйстве и промышленно­сти то или иное государство могло увеличить свои богатство, мощь и власть лишь путем установления контроля над чужими тер­риториями или завоевания других стран и народов. Фактичес­ки мощь и богатство государства во многом определялись разме­рами контролируемой им территории.

По-видимому, основные постулаты традиционной геополити­ки, особенно географический, пространственно-территориаль­ный детерминизм в той или иной форме, применимы к реально­стям евро(западно)центристского мира. И то с некоторыми суще­ственными оговорками. Что касается современного мира, то на­чиная с конца второй мировой войны эти принципы безнадеж­но устарели.

Помимо всех прочих аспектов, которые подробно будут про­анализированы в учебнике, необходимо учитывать, что условия среды, географическое месторасположение, которые несомненно оказывали существенное влияние, особенно в период до промы­шленной и научно-технической революций, на исторические судьбы и характер народов и стран, со временем изменялись, из­менялась и их общественно-историческая роль. Как писал еще Р.Элизе в 1889 г., «океаны, которые являются в наше время ору­дием международного единения и путем торговых и идейных сношений, некогда вселяли в человечество только чувство ужа­са и служили средством разъединения народов».

То же самое можно сказать о дальних расстояниях, преодо­ление которых в наше время с изобретением и широкомасштаб­ным введением новейших средств транспорта, таких как скоро­стные поезда, авиация, ракетная техника, способная доставить в любую точку земного шара оружие массового уничтожения, ста­ло просто рутинным делом. Очевидно, что влияние географиче­ского месторасположения на геополитику государства не может быть столь фатальным, каким оно было в период преобладания аграрного хозяйства или гужевого транспорта и в постиндустри­альную эпоху при господстве информационной технологии и новейших средств транспорта и коммуникации.

В современном же мире, как уже отмечалось в предисловии и более подробно будет показано в соответствующих разделах учеб­ника, научно-технический прогресс второй половины XX в. име­ет своим результатом качественную модификацию самих геогра­фических факторов функционирования и развития обществ.

Все это свидетельствует о том, что назрела необходимость ра­дикального пересмотра фундаментальных и методологических прин­ципов изучения современного мирового сообщества. Другое де­ло, как и на каких путях этого можно достичь. В качестве од­ного из направлений решения данной проблемы я и предлагаю интерпретировать префикс «гео» в термине «геополитика» не как картографическое измерение международно-политических ре­альностей, а как восприятие мирового сообщества в качестве еди­ной «завершенной» системы в масштабах всей планеты.

Место идеологии во внешней политике

Политика теснейшим образом связана с идеологией. Иде­ологию можно определить как некий строительный про­ект или эскиз, на основе которого конструируются струк­туры и функции власти в том или ином обществе. Все идеоло­гии, независимо от их содержания, касаются проблем авторите­та, власти, властных отношений и т.д. Они основывается на признании определенной модели общества и политической сис­темы, путей и средств практической реализации этой модели.

Идеология выполняет одновременно интегративную и разгра­ничительную функции: первую, скажем, для сплачивания чле­нов той или иной партии, а вторую — для отделения этой пар­тии от других партий. Идеология ориентирована на непосредст­венные политические реалии и действия, на политический про­цесс и исходит из соображений привлечения наивозможно боль­шей поддержки. Поэтому, естественно, она носит ярко выраженный тенденциозный характер.

Идеология призвана придавать значимость институциональ­ным отношениям между людьми, институтами, партиями, сооб­ществами и т.д. как субъектами политики, объяснять, обосно­вывать, оправдывать или отвергать те или иные политические реальности в конкретных общественно-исторических условиях. Важнейшая функция идеологии состоит в том, чтобы отделить то или иное сообщество или группу от остальных сообществ и групп. Как отмечал германский исследователь О.Ламберг, защитное действие этой функции наиболее эффективно проявляется в тех случаях, когда остальной окружающий мир видится как враждебная сила, что и провоцирует инстинкты обороны, страха, агрессивности у членов соответствующей группы. Каждая идеологическая конструкция содержит в себе развернутое представление об антиподе или противнике. От образа противника во многом зависит степень интегрированности группы.

С этой точки зрения политика представляет собой арену столкновения различных идеологических систем, идейно-политических течений и направлений. Однако констатация этого по­ложения сама по себе еще мало что объясняет. Дело в том, что при всей своей верности знаменитая формула «политика есть искусство возможного» сохраняет правомерность и действенность и в современных условиях. С одной стороны, «искусство возможного» ставит определенные пределы идеологизации политики, а с другой, идеология, в свою очередь, определяет возможные пределы, за которые та или иная политическая партия или пра­вительство при проведении своего политического курса может выйти без ущерба основополагающим принципам своего политиче­ского кредо. Все это имеет самое непосредственное отношение к сфере международных отношений.

Считая установку современных исследователей от марксис­тов до экзистенциалистов, согласно которой человек есть суще­ство, живущее в необратимом историческом времени, упрощенной, румынский историк религии М.Элиаде утверждал, что человек живет еще и вне исторического времени, а именно, в своей мечте, своем воображении и т.д. Иначе говоря, человек, общество, государство и соответственно межгосударственные отно­шения и мировое сообщество в целом имеют мировоззренческое измерение. Именно это измерение и определяет содержание гос­подствующей в определенный исторический период парадигмы. Еще известный немецкий философ конца XIX в. Ф.Ницше предупреждал, что XX столетие станет веком борьбы различных сил за мировое господство, осуществляемой именем философских прин­ципов. Предупреждение Ницше оказалось пророческим с той лишь разницей, что все многообразие и сложность мировоззренческого начала были заменены идеологическим измерением, идеологические принципы взяли верх над философскими. Наметившееся на рубеже третьего тысячелетия окончание европоцентристского мира совпало с началом разрушения двухполюсного мирового порядка в его военно-политическом и идеолого-политическом измерениях, а также концом цементировавшей этот порядок холодной войны. В евро-центристской конфигурации геополитических сил, контуры которой сформировались начиная

Вестфальской и Венской систем, основополагающие вопросы меж­дународной политики, по сути дела, решались «концертом» нескольких великих держав Европы, а примерно с испано-американской войны в число этих держав вошли и США. Первая мировая война подорвала преимущественно или исключительно европейский характер системы баланса сил. В ходе и по окончании войны европейцы вынуждены были признать де-факто законность притязаний США и Японии на роль великих держав и вершителей судеб современного мира.

Кардинальные изменения в расклад европейских и мировых сил были внесены постепенным восхождением в 30-х годах Советского Союза и особенно второй мировой войной, после окончания которой мир разделился на два противоборствующих блока: утвердилась двухполюсная структура международных отношений в виде двух общественно-политических систем как бы персонифицированных в НАТО и Варшавском пакте центрами которых были противостоящие супердержавы — СЩА и СССР.

По-видимому, называя XX столетие «веком идеологии», мы допускаем определенное упрощение ситуации. Дело в том, что господствовавшие в тот период основные идейно-политические течения — марксизм, национал-социализм, либерализм и т.д. — функционально выполняли, в сущности, ту же роль, что и ве­ликие религиозные системы — католицизм, протестантизм, ис­лам и др. — в прошлом. С данной точки зрения они являлись своеобразными секулярными религиями. Но религиозное нача­ло проявлялось в них по-разному и в разных дозах. Тем не ме­нее идеология в собственном смысле слова в качестве одного из определяющих факторов мировой политики в наиболее завершен­ной форме проявила себя именно в XX в.

Вестфальская и затем Венская системы, которые лежали в основе межгосударственных отношений, базировались на прин­ципах национального суверенитета и легитимности. Они не предписывали той или иной стране форму правления и внутрен­ней социальной организации. В эти системы на равных правах входили, с одной стороны, самодержавная Россия, монархия Габ­сбургов, а с другой — либеральная Англия, т.е. авторитарные и либеральные режимы. Согласие касалось лишь того, что до­пустимо и недопустимо во внешнеполитическом поведении го­сударств.

Таким образом, одним из важных условий для законного или легитимного международного порядка считалось более или ме­нее жесткое разграничение между установленной тем или иным государством формой правления и его поведением на международной арене. Каждый участник международных отношений был вправе установить у себя любой социальный и политический режим, пока он ведет себя на мировой арене в соответствии с общепризнанными правилами поведения. Тем самым в рамках одной и той же системы межгосударственных отношений допускалось сосуществование различных политико-идеолопгческих систем.

Положение радикально изменилось в XX в., когда борьба за умы людей стала важной составной частью международной понятии. Проанализировав это положение, известный американ­ский исследователь Г.Моргентау в предисловии ко второму из­данию своей получившей популярность книги «Политика меж­ду нациями; борьба за власть и мир» подчеркивал, что "борьбу за умы. людей в качестве нового измерения международной по­литики следует добавить к международным измерениям дип­ломатии и войны». При этом Моргентау сетовал на то, что эта борьба за умы людей нанесла последний фатальный удар той социальной системе международного общения, в рамках ко­торой в течение почти трех веков народы, жили вместе в по­стоянных ссорах, но под общей крышей разделяемых всеми . ценностей и всеобщих стандартов действия... Под руинами той 'крыши оказался похороненным механизм, который поддержи­вал стены того общего дома народов, а именно баланс сил». Выше уже говорилось о том, что уже в первые десятилетия ХХ в. развернулся бескомпромиссный конфликт между тремя 'главными альтернативными политико-идеологическими направ­лениями перестройки современного мира: социал-реформизмом, фашизмом и большевизмом. В ходе второй мировой войны в результате военного разгрома Германии и ее союзников фашизм как сколько-нибудь эффективная и дееспособная альтер­натива перестал существовать. В качестве главных противоборствующих альтернатив сохранились социал-реформистский капитализм и революционный социализм (коммунизм). Свою за­конченную форму идеологический конфликт принял после второй мировой войны между двумя блоками, возглавлявшимися США и СССР.

. Особенность второй мировой войны в данном контексте состояла в том, что традиционный комплекс факторов, лежащих в ее основе, возможно впервые со времен религиозных войн XVI в. дополнялся идеологическим компонентом. Она представляла собой одновременно войну за территориальное господство и идеологическую войну, призванную навязать противной стороне определенный образ жизни, систему ценностей, форму жизнеустройства, политический режим и т.д. Обоснованность этого тезиса отнюдь не опровергается тем фактом, что одна из воюющих тоталитарных держав (СССР) находилась в союзе с либерально-демократическими странами (Великобританией, США и несколько позже Францией). Во-первых это была война не на жизнь, а на смерть между двумя неприми­римыми тоталитарными режимами — большевистским и на­цистским, в основе политической стратегии которых явно или неявно была заложена установка на глобальную экспансию. Здесь необходимо сделать ту "существенную оговорку, что для на­родов Советского Союза эта война являлась именно Великой Отечественной войной против неприкрытой нацистской агрессии.

Во-вторых, это была война западных демократий против фа­шистских и милитаристских режимов Германии, Италии и Япо­нии, которые стремились к мировому господству. По множест­ву причин западные демократии нашли в Советском Союзе ес­тественного союзника в борьбе с общим врагом. В идеологичес­ком плане этот союз облегчался тем, что коммунистический ин­тернационализм, проповедовавший равносущность пролетариев всех стран и континентов, все же был ближе к либеральному ин­тернационализму с его лозунгами свободы и прав всех людей, не­зависимо от их национальной, социальной и культурной принад­лежности, нежели идеология нацизма с ее откровенным нацио­нал- шовинизмом и расизмом. „,

Во время холодной войны идеологический конфликт приоб­рел самодовлеющее значение. Сила, военная мощь оказались по­ставленными на службу распространения образа жизни, мировидения, собственной легитимности двух противоборствующих сверхдержав и военно-политических блоков. Холодная война представляла собой уже масштабную идеологическую войну, в которой вопрос о территориях затрагивался постольку, посколь­ку речь шла об уничтожении или установлении на территории того или иного государства соответствующего режима — социалистического или капиталистического.

Иными словами, холодная война была своего рода борьбой про­тивостоящих политических и экономических систем за выжива­ние. Показательно, что в территориальном контексте послевоен­ный миропорядок основывался на признанных всеми сторонами известных ялтинских соглашениях о неприкосновенности государственных границ как на Западе, так и на Востоке.

Возможность идеологического или системного конфликт» была заложена в самой парадигмальной инфраструктуре европоцентристской (или западоцентристской) цивилизации. Он вытекал, в частности, из аугсбурского принципа cujus regio, ejus religio, т.е. принципа, согласно которому в стране господствует та вер»' которой придерживается ее правитель. Из него можно было сделать вывод, что правитель или правящий режим вправе учредить в подчиненной ему стране ту вероисповедную систему, которая, до его мнению, соответствует букве и духу «истинного» учения. В ХХ в. место вероисповедания заняла идеология, которая при­няла форму демократического национализма, национал-социализма марксистского интернационализма.

В наиболее законченной и чистой форме идеологический или системный конфликт имел место после второй мировой вой­ны между двумя блоками, возглавлявшимися США и СССР.

Конфликт идеологии и образование "трех миров»

Как отмечал К.Мангейм, признание того факта, что «мысль всех партий во все эпохи носит идеологический характер», спо­собствовало разрушению «доверия человека к человеческой мыс­ли вообще». Идеологизация внешней политики и созданные на ее основе стереотипы, которые после второй мировой войны не­изменно подкреплялись трудными, порой драматическими отно­шениями между Востоком и Западом, увеличивали взаимную по­дозрительность, недоверие и даже враждебность, способствова­ли возведению «железного» или иных занавесов, стен психоло­гического противостояния.

В период биполярного миропорядка сами понятия «Восток» и «Запад» приобрели идеологическое измерение и, по сути де­ла, перестав быть чисто географическими, превратились в идеолого- политические. Именно идеологическое измерение служило одним из стержневых элементов, составляющих ось двухпо­люсного мира. Именно оно в значительной мере обеспечивало тот стратегический императив, который заставлял большинство стран сгруппироваться вокруг того или иного полюса. По этому Признаку расположенная на Дальнем Востоке Япония стала ча­стью Запада.

? Определенные коррективы в такой расклад внесло то, что мировое сообщество оказалось разделенным на три разных мира, отличающихся друг от друга по степени экономического развития, образу жизни, мировоззрению. К первому относится группа Развитых и примыкающих к ним стран Европы и Северной Америки. а также Япония и некоторые азиатские страны, достигшие определенных успехов в экономическом развитии. В основном это страны первого эшелона капиталистического развития, составившие «центр». Первым он назывался потому, что возник уже в Новое время и вплоть до образования СССР занимал господствующее положение на всем пространстве евро-центристского мира. Хотя Советский Союз появился на политической кар­те после большевистской революции 1917 г., говорить о втором мире, включающем в себя группу социалистических стран, ста­ло возможным лишь после второй мировой войны.

Дело в том, что реальные вес и влияние мирового масштаба СССР приобрел лишь в самом конце 30-х годов. Длительная экономическая разруха после кровавой гражданской войны многочисленные эксперименты в сфере экономики, на которые растрачивались огромные материальные и людские ресурсы, ре­прессии, которые отрицательно сказывались на социальном и эко­номическом развитии страны, не позволяли руководству СССР подкрепить свои идеолого- политические притязания действенным экономическим и военно-техническим потенциалом.

Однако, сыграв решающую роль в разгроме гитлеровской Гер­мании, СССР вышел из второй мировой войны могущественной военно-политической державой. В результате, если в 20—30-х го­дах Советский Союз представлял для капиталистического мира прежде всего идеологическую угрозу, то теперь он превратился еще и в реальную военную угрозу. К тому же в межвоенный пе­риод СССР был единственной социалистической страной. После войны в результате освобождения от фашистского ига страны Вос­точной Европы — Польша, Венгрия, Румыния, Чехословакия, Албания, Болгария и Югославия — избрали социалистический путь развития. Определяющую роль в их выборе сыграло то, что в ходе переговоров по послевоенному урегулированию Восточная Европа вошла в сферу влияния СССР, который осуществлял до­вольно жесткий контроль за развитием событий в данном реги­оне. В результате в течение нескольких послевоенных лет во всех этих странах победу одержали коммунистические и рабочие партии.

За восточно-европейскими странами последовали некоторые страны Азии. В 1949 г. в Китае произошла народно-демократи­ческая революция, результатом которой явилось образование Ки­тайской Народной Республики (КНР). Затем были образованы Ко­рейская Народно-Демократическая Республика (КНДР), Социа­листическая Республика Вьетнам, Лаосская Народно-Демократическая Республика (ЛНДР) и Народная Республика Кампучия. В начале 60-х годов о выборе социалистического пути развития заявило руководство Кубы во главе с Ф.Кастро, пришедшее к власти в 1959 г. В итоге возникла мировая социалистическая сис­тема во главе с СССР, объединившая все страны с социалисти­ческими и народно-демократическими режимами.

В то же время в результате распада колониальных империй, как выше говорилось, на мировую авансцену вышла группа но­вых независимых стран, которые по множеству признаков, как социально-экономических, так и особенно идеолого- политических, в полной мере не могли принадлежать и не принадлежали ни к одной их двух группировок. В совокупности с Латинской Америкой они составили особую группу стран, которых объеди­нял целый ряд общих системообразующих признаков: отста­лость экономики, слаборазвитость социально-классовой структу­ры, преобладание крестьянства, слабость национального предпри­нимательства, незрелость рабочего класса, сохранение в широ­ких масштабах традиционных патриархальных, племенных, плановых, патерналистских структур и элементов и т.д. Чтобы Отличить их от двух упомянутых выше групп, они были назва­ны странами третьего мира.

Вслед за завоеванием странами третьего мира политической не­зависимости на первый план выдвинулись задачи достижения под­линной экономической независимости. А это предполагало преж­де всего преодоление экономической отсталости и перевод народ­ного хозяйства на рельсы ускоренного развития. В силу необхо­димости первоочередного решения именно этой задачи они были названы развивающимися странами. Проблема развития приобре­тала все большую актуальность по мере осознания того, что фор­мальная политическая независимость остается лишь благим по­желанием без основополагающей экономической независимости.

В поисках экономической и финансовой помощи между раз­личными странами третьего мира развернулась своеобразная конкуренция за завоевание благосклонности Запада и стран со­циалистического содружества, прежде всего СССР. А для послед­них они, в свою очередь, стали ареной ожесточенной идеологи­ческой и политической борьбы за сферы влияния, которая нередко выливалась в локальные и региональные войны, как это было, например, в 60-начале 70-х годов в Юго-Восточной Азии Или в 70—80-х годах в Анголе. Не случаен тот факт, что именно по линии приверженности или близости к одной из противо­борствующих блоков произошла дифференциация стран данной группы.

Необходимо отметить, что советская идеология и в более широком смысле марксизм оказали немаловажное влияние на политическую экономию и международные отношения в середи­не и второй половине XX столетия. Особенно большое влияние марксизм имел среди западной интеллигенции, разработавшей различные варианты неомарксизма. Нельзя отрицать и то, что в период перехода от колониализма к постколониализму миро­воззрение и установки политической элиты развивающегося мира были окрашены в марксистские и марксистско-ленинские тона. Дж.Неру, например, признавал: «изучение трудов Маркса и Ленина оказало серьезное влияние на мое мышление и помогло мне увидеть историю и текущие события в новом свете».

Политическую элиту привлекали в марксизме-ленинизме революционный пафос, разоблачение связанных с угнетением и эксплуатацией империализма и колониализма, призывы к рав­ноправию народов и социальной справедливости. Показательно, что среди значительной части политической элиты и творчес­кой интеллигенции преобладало убеждение, что все беды стран третьего мира вызваны колониалистской и неоколониалистской политикой индустриально развитых стран. Они рассужда­ли примерно по такой схеме: третий мир беден, потому что раз­витой мир богат. Эту мысль предельно четко изложил руково­дитель Сенегала Л.Сенгор, который в 1959 г. утверждал: "общественным фактом сегодня является то, что подъем жиз­ненного уровня европейских масс мог быть достигнут толь­ко за счет ухудшения жизненных стандартов народных масс Азии и Африки».

Очевидно, что советские руководители и идеологи недооце­нили потенции и возможности западного капитализма, неверно восприняли реальные умонастроения и установки элит развива­ющегося мира и жестоко обманулись в трактовке настроений ра­бочего класса развитого мира. Постепенно становилось ясно, что бедные страны бедны вовсе не потому, что богатые страны богаты. Как справедливо отмечал Дж.Пучала, «самыми бедны­ми странами в мире являются те, которые не были замечены западным капиталом; наоборот, многие из тех, кто экономь чески преуспевает, оказываются как раз наиболее обхаживаймыми западным капиталом. Незападные страны, делающие боль­шие экономические успехи, это именно те, которые сами выбрали путь капиталистического развития и обрели все связи с той международной системой, которая способствует подобному развитию».

Что касается богатства Запада, то главным его источником является не только и не столько сырье, сколько достижения на­учно-технического прогресса.

В целом вплоть до конца 70-начала 80-х годов на основе ба­зовых капиталистических институтов действовали в основном стра­ны первого, т.е. индустриального мира. Это примерно 1/4 часть современного мира. Социалистический лагерь включал 26 стран с общей численностью населения в 1986 г. около 1,7 млрд чело­век, или 37 % населения всего земного шара. Остальные стра­ны составляли третий мир.

Сущность идеологической борьбы между двумя блоками

Идеологизированная внешняя политика, по крайней мере в теории, имплицитно предполагает изменение существующего баланса сил в пользу той или иной противоборствующей сторо­ны, отказ от осторожного, реалистического и прагматического стиля дипломатии, основанной на равновесии сил между вели­кими державами.

Сущность и вместе с тем уникальность конфликта между дву­мя блоками, вылившегося в холодную войну, состояла в том, что в концептуальном плане он помимо всего прочего представлял собой глобальное идеологическое, политическое и военное про­тивостояние двух социально-политических систем, носил меж­системный характер и был пронизан мировоззренческим, идео­логическим началом.

Вторая мировая война имела одной из своих целей кардиналь­ное перераспределение мирового баланса сил между крупнейши­ми военно-политическими державами того времени. Особенность холодной войны состояла в том, что в качестве реальных претен­дентов на участие в противоборстве за первые роли в новом миропорядке остались две сверхдержавы — США и СССР. В геопо­литическом плане мир стал биполярным. «Холодная война, — писал в данной связи С.Хофман, — была сдержанным крестовым. походом, но все же она оставалась крестовым походом. Мир Представлялся разделенным между нами и ними, добром и злом, хорошими парнями и плохими парнями, свободным миром и угнетателями».

Иначе говоря, под понятием «холодная война» подразумева­лись не просто напряженные отношения между двумя сторона ми, не просто соперничество, а чуть ли не священная война, в которой одна из этих систем должна одержать победу, а другая — исчезнуть.

Очевидно, что в условиях биполярного мира и холодной вой­ны оборона от внешней угрозы составляла лишь одну из функ­ций двух главных военно-политических блоков. Как не без ос­нований отмечал А.Проэктор, значительно важнее внутренние, «сдерживающие» функции. Для США в послевоенное время — это «контроль и перевоспитание» германского и японского экс­тремизма, цементирование «атлантического» мира, укрепление связей Западной Европы с Северной Америкой. Для элиты СССР — это контроль над соцлагерем, его единение и огражде­ние от воздействия «чужой системы». Не случайно каждая из двух систем именно себя считала, выразительницей и защитницей чаяний и интересов народов и соответственно обосновывала не­избежность своей победы и обреченности противной стороны. Раз­работав идеологическое обоснование своих позиций, США объ­явили себя защитницей свободного мира, а СССР — оплотом ми­ра, демократии и социализма.

В результате конфликт между двумя блоками приобрел ши­рокомасштабное измерение, которое по-своему узаконивало раз­деление мира на два противоборствующих блока, двухполюсную структуру международных отношений. «Долгосрочный характер и исключительная потенциальная опасность конфликта меж­ду Востоком и Западом, — говорилось, например, в одном из докладов «Трехсторонней комиссии», — вытекает, из того фак­та, что этот конфликт соединяет в себе соревнование двух сверх­держав современного мира и "идеологический конфликт" меж­ду противоположными политическими, экономическими и со­циальными системами, основанными на фундаментально раз­личных ценностях. Именно благодаря такому сочетанию кон­фликт между Востоком и Западом на протяжении длительно­го времени является осью современного мира».

Более того, борьба между Востоком и Западом с обеих сторон оценивалась как квазирелигиозный крестовый поход. Причем ру­ководители обоих блоков, когда им было выгодно, сознательно выпячивали этот аспект конфликта. Как отмечал Дж.Спэние, американские государственные деятели выбрали формулу холод­ной войны в качестве «антикоммунистического крестового похода» потому, что ее легче было провести через конгресс.

Глобальные устремления сверхдержав и характерная для них тенденция интерпретировать развитие событий во всех регионах земного шара в терминах противоборства привели к то­му» ^что биполярность приобрела качество сущностей характеристики установившейся в послевоенные десятилетия междуна­родной системы. Главными движущими мотивами поведения обе­их сверхдержав и блоков были взаимный страх и озабоченность своей безопасностью. Фактически и в СССР, и в США сформи­ровались особые разновидности «государства национальной бе­зопасности» , в которых стержневым приоритетом стала жесткая конфронтация с внешним врагом в лице друг друга. Блоки НАТО и ОВД, по сути дела, выполняли роль эффективного ин­струмента конфронтационной безопасности. Соответственно в центре внимания с обеих сторон стояло стремление к наращи­ванию военной мощи.

В биполярном мире ситуация была довольно проста: каждая сторона более или менее точно знала, откуда происходила угроза и какая угроза. Установка на конфронтационность в отношениях друг с другом служила как для СССР, так и для США ос­новой глобальной внешнеполитической стратегии. Как не без ос­нования отмечал обозреватель газеты «Нью-Йорк тайме» Т.Фридман, Кремль служил «путеводной звездой внешней политики США. 'Политическим деятелям достаточно было посмотреть, куда отклоняется стрела компаса (выяснить, на чьей стороне Москва), и тут же определить, чью сторону следует занять США". Аналогичной была ситуация и с СССР. Такое положение держало в постоянном напряжении весь мир, в котором два противоборствующих полюса разыгрывали свое­образную игру с нулевой суммой, в соответствии с которой весь |мир, по сути дела, был разделен на сферы интересов. В этой игре войны и конфликты в любом регионе земного шара рассматривались как составная часть глобальной борьбы двух сторон друг против друга. В глазах обеих сторон каждая из этих войн (или конфликтов) имела значимость с точки зрения не только решения той или иной конкретной проблемы, но и выигрыша или проигрыша Востока или Запада. При этом любой выигрыш одной из сторон в каком-либо регионе планеты или отдельно взятой стране рассматривался как проигрыш другой стороны. Подобный подход не приемлет взаимных уступок и компромиссов или существенно затрудняет их достижение. Поэтому неудивительно, что обе стороны отвергли саму мысль о возможности строительства международных отношений на принципах баланса интересов. Идеология в пост конфронтационном мире

С распадом Советского Союза и окончанием холодной войны в мире сложилась кардинально иная ситуация. Прежде всего раз. валилась идеологически-политическая ось двухполюсного мира устарел упомянутый выше стратегический императив. Потеря­ло смысл само понятие «Запад». Япония как бы снова «верну­лась» в Азию и наряду с другими новыми индустриальными стра­нами Азиатско-Тихоокеанского региона способна строить свои от­ношения со всеми остальными странами и регионами вне зави­симости от тех или иных идеологически-политических сообра­жений.

Вместе с тем наступила эпоха неопределенности или, как пре­дупреждал еще М.Вебер, эпоха разочарований, потери иллюзий. Секулярные идейно-политические конструкции и утопии, рав­но как и великие религиозные учения прошлых эпох, какими мы их знали на протяжении всего XX столетия, во многом пе­рестали выполнять роль мобилизующих идеалов. Они либо ис­черпали себя, либо потерпели банкротство, либо существенно ос­лабли. Развенчание многих радикальных, социалистических и коммунистических утопий нашего времени стало свершившим­ся фактом. Люди перестали верить как реформаторам, так и ре­волюционерам. Великие программы, великие табу и великие от­казы более не воодушевляют и не вызывают страха. Они стано­вятся недееспособными из-за полного безразличия к ним.

С крахом идеологического по своей сути советского государ­ства развенчалась и коммунистическая утопия или, наоборот, с развенчанием утопии разрушилась и империя. Крах марксизма-ленинизма и связанное с ним признание неудачи советского эксперимента выбили почву из-под большинства социальных учений современного мира. Лишался всякой актуальности в перспективы миф о социалистической революции и обществе, ос­нованном на принципах всеобщего социального равенства.

Однако этот крах вовсе не есть свидетельство совершенства западного пути общественно-исторического развития и западной модели общественного устройства. Подтверждением этому явля' ется хотя бы тот факт, что в то время как весь не западный мир как будто принимает принципы рыночной экономики и полити­ческой демократии, на самом Западе усиливается критика наследия Просвещения и его детищ — индивидуализма, прогресса политической демократии. Выдвинуть же сколько-нибудь убедительный альтернативный миф Запад еще не сумел.

Разрушение идеологических мифов, диктовавших междуна­родно-политическое поведение ведущих стран в течение большей части послевоенного периода, означает эрозию и подрыв идеоло­гической базы того противостояния, которое привело к расколу цирана два противоборствующих лагеря.

На первый взгляд, крах марксизма-ленинизма как бы возве­стил об окончательной смерти всякой идеологии. Это дало повод некоторым псевдопророкам заявить о «конце истории» и наступ­лении новой эры прагматического либерализма. Под сомнение доставлена сама возможность или правомерность каких бы то ни было идеально-программных, политико-идеологических пост­роений в качестве мобилизующих идеалов. Возникает множест­во вопросов. Способна ли демократия эффективно ответить на вы­зовы новых исторических реальностей? Может ли либерализм, консерватизм или какой-либо иной «изм» заполнить тот ваку­ум, который образовался после очевидной несостоятельности традиционных идеологических систем? При поисках ответов на эти и другие вопросы необходимо исходить из признания того, что идеологии, призванные служить в качестве связующих скрепов человеческих сообществ, не могут насовсем исчезнуть, неиз­бежно появятся новые идеологические конструкции или мифы, но они примут иные очертания.

Нынешняя ситуация в данной сфере характеризуется преоб­ладанием импровизации и фрагментарности, отсутствием сколь­ко-нибудь цельных и последовательных теорий и идеологий. Имеет место усиление чувства неопределенности, непредсказу­емости и случайности мировых процессов. Это во многом объясняется тем, что лишенные идеологических оснований сдвиги гло­бального масштаба порождены сочетанием множества социаль­ных, экономических, культурных, технологических и иных факторов, различные комбинации которых способны вызывать непредсказуемые ситуации. Поэтому неудивительно, что у фор­мирующегося нового мирового порядка множество скрытых ас­пектов, чреватых непредсказуемыми последствиями. Эти последствия накладываются на целый комплекс факторов, которые в совокупности способны усиливать конфликтный потенциал как внутри отдельных обществ, так и между различными народами, странами, культурами, конфессиями и т.д. постиндустриальная революция, урбанизация, информатизация рост грамотности породили специфическую культуру и массы люмпенов физического и умственного труда, оторванных от корней и земли, способных поддерживать любой миф, обещающий все блага мира. В то же время динамика секуляризации породила тип человека, для которого главным мотивом деятельности, главным жизненным кредо стало удовлетворение собственных потребностей и желаний. Это самовлюбленный че­ловек, который, как удачно отметил С.Даннелс, является про­дуктом развития свободы, не корректируемой ответственнос­тью. Он отрицает все, что ограничивает утверждение личности восстает против институтов, процессов социализации, обяза­тельств, т.е. против всего того, что составляет саму ткань любо­го общества. Он осуждает общество, считая его ответственным за все ошибки, пороки, духовную нищету и пр. Он не признает ни дисциплины, ни авторитета отца, семьи и традиций, ни са­моограничений. Для него идеальным является гедонистическое общество, где все поставлено на службу удовлетворения потреб­ностей, на службу наслаждений. По справедливому замечанию М.Шелера, «образ жизни, ориентированный только на наслаж­дение, представляет собой явно старческое явление как в ин­дивидуальной жизни, так и в жизни народов».

Поскольку потребности постоянно воспроизводятся, люди не могут окончательно удовлетвориться своим положением. По­этому не случайно, что приверженцы постмодернизма назвали современное западное общество «неудовлетворенным общест­вом» (dissatisfield society)). Как писали представители этого тече­ния А. Геллер и Ф.Фезер, это понятие призвано осветить специ­фику современного западного общества в контексте производст­ва, восприятия, распространения и удовлетворения потребностей. Современные формы производства, восприятия и распростране­ния потребностей усиливают неудовлетворенность, независимо от того реализуется реально или нет та или иная конкретная потреб­ность. Более того, всеобщая неудовлетворенность действует в ка­честве сильнейшего мотивационного фактора воспроизводства со­временных обществ.

Человек не имеет будущего без мифа, без мифологии. Каза­лось бы современный западный мир строится на демифологиза-ции, развенчании сакрального, секуляризации. Поэтому амери­канский исследователь П.Бергер не без оснований говорил ° «повсеместно распространившейся скуке мира без бога». При такой ситуации возникает множество вопросов. Смогут ли лю­ди, общества, сообщества выжить и действовать в долговремен­ной перспективе? Где найти те идеи или идеалы, которые спо­собны служить в качестве духовных скрепов новых инфраструктур? Не поисками ли ответов на эти и другие вопросы вызван всплеск новых религиозных движений, засвидетельствованный во всех индустриально развитых странах, и не противоречит ли этот всплеск процессу секуляризации современного общества? Не оказалась ди перспектива окончательного преодоления религии в процес­се модернизации и связанной с ней секуляризации сознания ложной?

И действительно, на первый взгляд парадоксально выглядит сам феномен «возвращения священного» и «нового религиозно­го сознания» в секуляризованное общество. Но парадокс ли это? Не переоценили ли исследователи степень секуляризованности общества и ее необратимости? Не является ли «возвращение священного» оборотной стороной секуляризации?

Наше время не благоприятно для полета гуманитарной мыс­ли. Компьютеризация гуманитарного знания — путь, ведущий к его обеднению, упрощению, потере трагического мирочувствования и насаждению квантитативного, сугубо бухгалтерского от­ношения к мировым реальностям. Не случайно восхождение и утверждение гегемонии компьютера совпали с прогрессирующим захирением гуманитарного мировидения. Именно благодаря компьютеру в сознании современного человека удивительным

образом сочетаются вместе всезнание и неосведомленность, чувство всемогущества и вопиющей неуверенности.

Всевозрастающий эзотеризм научных знаний ведет к тому, что каждый может ориентироваться только в собственной узкой сфере. Широкое распространение образования парадоксальным образом сочетается с фрагментацией, диверсификацией, расчле­нением знаний и потерей способности целостного, всеохватыва­ющего мышления. Но это не означает потерю потребности лю­дей в целостности, органичности восприятия мира. и Проводя четкое различие между религией как формой веры в сверхъестественное и религиозностью как сферой воображае­мого, известный американский философ Дж.Дьюи усматривал смысл и назначение последнего в том, чтобы задавать перспективу раз­личным фрагментам человеческого существования. Это в значи­тельной мере определяется тем, что в важнейших своих аспектах наша жизнь зависит от сил, лежащих вне нашего контроля. В данном контексте парадокс современного секуляризованного мира состоит в том, что, отвергая традиционные религии и идеологии в качестве руководящих систем ценностей, норм, ориентаций, ожиданий и т.д., он в то же время создает условия для .формирования разного рода новых утопий, мифов, идеологий, которые функционально выполняют роль тех же традиционных религий и идеологий. Об этом свидетельствует хотя бы тот факт что в современных условиях возрождаются, мимикрируясь и при­спосабливаясь к новым реальностям, как идеологии национал. социализма и большевизма, правого и левого радикализма, так и более респектабельные конструкции консерватизма и либера­лизма.

При распаде мифологии прогресса и эрозии влияния тради­ционных религий места коллективных идеалов и мобилизующих мифов остаются «вакантными». Поэтому прав был папа Иоанн Павел II, который говорил: «Там, где человек не опирается бо­лее на величие, которое связывает его с трансцедентностъю, он рискует допустить неограниченную власть произвола и, псев­доабсолютов, которая уничтожает его». Ослабление, расшаты­вание инфраструктуры традиционной базовой культуры имеют своим следствием измельчение, атомизацию, эфемерность цен­ностей, норм и принципов, определяющих моральные устои людей. В результате понятия «родина», «вера», «семья», «нация», теряют свой традиционный смысл. Это приводит, с одной сторо­ны, к усилению терпимости и открытости в отношении чуждых культур и нравов, а с другой стороны, к ослаблению чувства при­верженности собственным традициям, символам, мифам.

В условиях неуклонной космополитизации и универсализа­ции все более отчетливо прослеживается обострение чувства безродности, отсутствия корней, своего рода вселенского сиротст­ва. Как отмечал М.Хайдеггер, «бездомность становится судь­бой (современного) мира». При таком положении для многих дез­ориентированных масс людей национализм, различные формы фундаментализма могут оказаться подходящим, а то и послед­ним прибежищем. В данном контексте не случайным представ­ляется всплеск так называемых «возрожденческих» движений в исламском и индуистском мире, национализма и партикуля­ризма почти во всех регионах земного шара.

При этом важно отметить, что фундаментализм с его ударе­нием на идеи возврата к «истокам», разделением мира на «на­ших» и «чужих» бывает не только исламским, как нередко изо­бражают, но также протестантским, православным, либеральным, большевистским и т.д. Все они представляют собой своего роде реакцию против тенденций нарастания сложности и секуляри­зации социального мира.

В этом контексте следует рассматривать и традиционалистские движения. В условиях растущей интернационализации космополитизации особое звучание приобретает мысль американского поэта Э.Паунда о том, что «традиция — это красота, ко­алирую мы оберегаем, а не оковы, которые нас удерживают». Нель­зя считать традицию, принадлежащей всецело прошлому, огра­ниченной во времени и пространстве и не имеющей ничего об­щего с сегодняшним днем. Традиция, воплощая сам дух наро­да, призвана внести универсальный смысл в историческое бытие данного народа, в его место и роль в сообществе всех остальных народов. В то же время необходимо учитывать, что такие явления, как религиозный фундаментализм, национализм, расизм, нетерпимость во всех ее проявлениях некорректно объяснять с помощью таких понятий, как «возрождение», «пережитки» и т.д. Это, по сути дела, новые явления, порождения нашей же эпохи с той лишь разницей, что используют терминологию, заимство­ванную из лексикона прошлого. И этот факт не должен вводить нас в заблуждение.

Все сказанное создает благоприятную почву для формирования и распространения, с одной стороны, всякого органицистских, традиционалистских, фундаменталистских, неототалитарных, неоавторитарных идей,, идеалов, устоев, ориентации, а с другой стороны, универсалистских, космополитических, анархистских, либертаистских, антиорганицистских и т.д. идей, установок, не признающих целостности, дисциплины, от­ветственности. Это со всей очевидностью говорит о том, что в фор­мирующемся новом миропорядке идеологии отнюдь не станут достоянием истории, они сохранят функции и роль фактора, суще­ственно влияющего на характер и направления развития миро­вого сообщества.

Национализм как идеология

Идейно-политическому обоснованию национального государ­ства в течение последних двухсот лет служил и продолжает слу­жить национализм. Национализм и идеология теснейшим образом связаны друг с другом, дополняют и стимулируют друг друга. Не случайно они возникли почти одновременно и выражали прессы поднимающегося третьего сословия пли буржуазии, что, в сущности, на начальном этапе представляло собой одно и тоже. В XX столетии оба феномена приобрели универсальный характер и стали использоваться для обозначения широкого спектра явлений. Появившиеся понятия «буржуазный национализм», либеральный национализм», «мелкобуржуазный национализм», е. «национал-шовинизм», «нацизм» и т.д., по сути дела, использо­вались в качестве идеологических конструкций для оправдания и обоснования политико-партийных и идеологических программ соответствующих социально-политических сил. В Советском Союзе идеология интернационализма была поставлена на службу за­щиты государственных интересов и, став фактически государст­венной идеологией, выполняла, как это не парадоксально, роль и функции национал- социализма в гитлеровской Германии.

Большинство авторов признают, что XIX в. является пери­одом «сотворения национализма». Однако нет единого мнения что понимать под национализмом. Еще английский исследова­тель прошлого века У.Бейджгот отмечал: «Мы знаем, что это (национализм) такое, когда нас об этом не спрашивают, но мы не можем без запинки объяснить или определить его". Суще­ствует также мнение, которое вообще ставит под сомнение сам факт существования национализма как реального феномена. Например, известный современный английский исследователь Э.Хобсбаум утверждал, что «национализм требует слишком большой веры в то, что не существует».

Вместе с тем были и такие авторы, которые, будучи убежден­ными в реальности и силе национализма, выступали с радикаль­ными лозунгами предоставления всем нациям возможности со­здать собственное государство. Так, в определенной степени вы­ражая популярные в тот период умонастроения, швейцарский ис­следователь международного права И.К.Блюнчли писал в 1870 г.:

«Б мире должно быть столько же государств, сколько в нем раз­личных наций. Каждая нация должна иметь свою государст­венность, а каждое государство должно строиться на нацио­нальной основе».

Поэтому понятно, почему споры и дискуссии по данному во­просу в наши дни не только не прекратились, но и приобрели но­вый импульс. Они концентрируются вокруг вопросов о том, что такое национализм и национальная идея, когда они возникли, какую роль (положительную или отрицательную) сыграли в об­щественно-историческом процессе, какова их роль в современ­ном и грядущем мире, что первично — нация или государство, как они соотносятся друг к другу и т.д.

Не совсем верно рассматривать религиозный фундаментализм, национализм, расизм, нетерпимость во всех ее проявлени­ях только через призму истории, как некие реликты прошлого, несовместимые с настоящим и тем более с будущим. Причем зачастую, не имея четкого представления о природе появления этих феноменов в современных реальностях, их изображают в каче­стве неких возрождений или пробуждений, давно преодоленных тем или иным сообществом феноменов. Говорят, например, о воз­рождении религиозного фундаментализма, национализма, тра­диционализма и т.д. В результате они предстают в качестве не­ких фантомов, не имеющих почвы в современном мире. При этом часто предается забвению то, что каждая эпоха вырабатывает и исповедует собственные «измы», например собственные либера­лизм, консерватизм, радикализм и т.д., нередко присовокупляя к ним префикс «нео». В действительности же в большинстве слу­чаев мы имеем дело с совершенно новыми явлениями, порожден­ными именно современными реальностями, хотя к ним и при­меняются названия, ярлыки и стереотипы, заимствованные из прошлого. Чтобы убедиться в этом достаточно сравнить между собой, консерватизм конца XX века с его прототипом прошлого века или классический либерализм XIX в. с современным соци­альным либерализмом.

На первый взгляд парадоксально может звучать утверждение, что национализм при всей своей внешней обращенности в про­шлое, традициям, мифам и т.д. является ровесником и близне­цом модернизации и теснейшим образом связан с промышлен­ной революцией, урбанизацией, становлением гражданского об­щества и современного государства. То, что национализм и про­мышленная революция порой как бы противопоставляли себя друг Другу, никоим образом не должно вводить в заблуждение. Хотя некоторые авторы и говорят, что нация представляет собой феномен, старый как сам мир, национально-государственное строительство началось с Ренессанса и Реформации. Оно было сти­мулировано кризисом Священной Римской империи и противо­борством между возникавшими одной за другой монархиями. Но все же в современном понимании сами понятия «нация», «на­ционализм», «национальное государство», «национальная идея» сложились только в ХУШ-Х1Х вв.

И действительно, национальное государство в строгом смысле слова лишь в течение последних примерно 200 лет выполняет роль главного субъекта власти и регулятора общественных и политических отношений, в том числе и международных. Как выше отмечалось, Германия и Италия вышли на общественно-политическую авансцену лишь во второй половине XIX в. Целый ряд национальных государств — Югославия, Чехословакия, Финляндия, Польша, прибалтийские страны и др. — появились на политической карте современного мира лишь после первой мировой войны в результате распада Австро-Венгерской, Оттоман­ской и отчасти Российской империй.

Сама проблема нации и национализма стоит в точке пересе­чения социально-экономических, технологических и политиче­ских изменений. Очевидно, что формирование национального язы­ка невозможно рассматривать вне контекста этих изменений, по­скольку его стандарты могли формироваться только после появ­ления книгопечатания, развития средств массовой информации и массового образования.

Не случайно национализм первоначально отождествлялся с восхождением буржуазии и капитализма. Поэтому прав Э.Геллнер, который утверждал, что национализм — это «не пробуждение древней, скрытой, дремлющей силы, хотя он представля­ет себя именно таковым. В действительности он является след­ствием новой формы, социальной организации, опирающейся на полностью обобществленные, централизованно воспроизводящие­ся высокие культуры, каждая из которых защищена своим го­сударством».

Но опять же парадокс состоит в том, что ряд важнейших ус­тановок национализма, особенно те, которые призваны обосновать притязания или требования национального самоопределения всех без исключения народов на началах создания самостоятельных национальных государств, на первый взгляд, противоречат тен­денциям современного мирового развития. Тем не менее в глазах миллионов и миллионов людей он сохраняет притягательность и в этом качестве служит мощным мобилизирующим фактором. Но такова участь всех великих мифов, верований и идеологий. Ведь до сих пор среди исследователей, занимающихся данной пробле­матикой, нет единого мнения относительно того, что было рань­ше — национализм, нация или национальное государство. В этой связи ряд авторов совершенно справедливо указывают на то, что лишь в нескольких странах образование нации послужило ос­новой государственного строительства. Речь идет прежде всего об Италии, Германии и Греции. Как отмечал Г.Ульрих, специали­сты до сих пор не могут придти к согласию относительно того, что именно преобладало в процессе объединения Италии: государственное строительство под руководством Кавура или же станов­ление новой нации — процесс, который возглавили Мадзинй Гарибальди. Что касается Германии, то здесь задолго до объеди­нения существовало сильное национальное движение. Нельзя» признать, что во многом объединенная Германия явилась детищем железного канцлера О.Бисмарка.

Многие исследователи не без основания отмечают, что не нации создают государства и национализм, а наоборот, они созда­ется государством. По-видимому, есть резон в позиции Э.Геллвера, который считает, что «именно национализм порождает на­ции, а не наоборот». И действительно, во многом прав извест­ный 'английский экономист и историк Э.Хобсбаум, который под­черкивал, что нации представляют собой «дуалистический фе­номен. создаваемый преимущественно сверху, но который невозможно понять без изучения процессов, шедших снизу, т.е. без чаяний, надежд, потребностей, желаний и интересов про­стонародья, которые не всегда были национальными, но от этого не становились менее националистическими».

В данной связи показательно, что распространение рыночных отношений, расширение зон свободной торговли, с одной сторо­ны, ведут к сближению и усилению интеграции стран, а с дру­гой стороны, поощряют изоляционистские силы, способствующие воскрешению национализма и этнических конфликтов.

Как показывает исторический опыт, национализм может выступать в качестве фактора мобилизации народов на борьбу за свое освобождение, источника творческого порыва. Об этом свидетельствует, в частности, тот факт, что националистическая идея миропорядка оказалась довольно устойчивой в течение послед­них полтора—двух столетий. В то же время он может служить в качестве катализатора разного рода конфликтов, холодных и горячих войн.

Для правильного понимания данной проблемы необходимо учесть, что национализм прежде всего социокультурный фено­мен, имеющий много общего с религией и идеологией и в не­которой степени определяющий контуры видения мира. Во многих случаях он выступает лишь в качестве своеобразной обо­лочки для реализации иных интересов и мотивов, например стрем­ления участвовать в дележе материальных ресурсов, завоевании власти и авторитета, преодолении психологических и идеологи­ческих комплексов и т.д. И соответственно он интегрировал в себя традиционные мифы и символы, но использовал их для защиты и обоснования новых феноменов в лице национального государства.

Привлекательность национализма состоит в его способности превращать совершенно банальные, повседневные, с точки зрения постороннего человека, действия в источник национальной гордости, усматривать в них элементы проявления свободы и самовыражения. Чувство принадлежности к собственному сообществу придает смысл и значимость самой жизни, укрепляет вза­имную ответственность и сопричастность, уменьшая тем самым чувства одиночества и отчуждения.

Особую значимость национализму придает то, что он спосо­бен абсорбировать личное недовольство, личную неудовлетворен­ность отдельного индивида. По-видимому, не лишены оснований доводы тех исследователей, которые считают, что индивид может «чувствовать себя защищенным в мире исторических традиций, создававших ощущение ускорененности и почти пле­менной принадлежности». Люди обращаются к национализму когда они озабочены проблемой придания смысла собственной жиз­ни. С усложнением, модернизацией, космополитизацией, обез­личением общества и соответственно потерей корней эта потреб­ность не только не уменьшается, а при определенных условиях может многократно усиливаться. Показательно, что порождае­мые этими процессами и феноменами условия размывания есте­ственных общностей в лице семьи, общины, этноса, нации спо­собствуют выдвижению на первый план потребности, стремле­ния присоединиться к разного рода искусственным, фиктив­ным, ложным общностям, таким как партии, религиозные сек­ты и т.д.

Новейшие тенденции общественно-исторического развития чре­ваты стиранием традиционных различий между дозволенным и недозволенным, допустимым и неприемлемым, нормальным и не­нормальным, сакральным и мирским. Национализм же несет в себе обещание восстановить нормальный порядок, все снова по­ставить на свои места и освободить людей от страха перед совре­менностью, а также трудной и мучительной необходимостью самим принимать решения. Данный момент приобретает особую значимость, если учесть, что каждой стране и каждому народу предстоит состязаться с другими странами и народами, чтобы за­нять лучшие позиции в формирующемся новом мировом поряд­ке. Поэтому неудивительно, что одним из факторов, диктующих положение в новых геополитических реальностях, стал пребы­вавший до недавнего времени в латентном состоянии, но агрес­сивно заявивший о себе национализм. Ныне, как образно выразился английский исследователь Э.Хобсбаум, «сова, Минервы парит над нациями вместе с национализмом».

В нашем веке имели место три периода всплеска национализма, совпавшие с образованием новых государств и получением независимости многими ранее зависимыми странами: первый -сразу по окончании первой мировой войны; второй — после второй мировой войны, за которой последовали распад колони­альных империй и образование множества независимых стран Азии и Африки; третий — период антикоммунистических революций в Центральной и Восточной Европе, а также распад советского блока и самого СССР.

Несомненно, что мирные договоры, в совокупности составив­шие Версальско-Вашингтонскую систему после первой мировой войны, внесли существенный вклад в национально-государствен­ное строительство. Одним из общепризнанных принципов, как было объявлено на Версальской мирной конференции в 1919 г., является признание права наций на самоопределение. Согласно этому принципу, на месте распавшихся многонациональных им­перий предусматривалось создать множество самостоятельных на­циональных государств. Следует отметить, что уже в тот пери­од обнаружились почти непреодолимые трудности на пути реализации этого принципа.

Во-первых, на практике он был выполнен лишь в отношении некоторых народов Оттоманской и Австро-Венгерской империй, потерпевших поражение в войне, а также в силу ряда обстоятельств '(большевистская революция и гражданская война) в России. Но и здесь необходимо внести целый ряд коррективов. Так, в Севр­ском договоре были учтены и признаны права и притязания курд­ского народа, в частности предусматривалось перераспределение территорий в их пользу. Однако договор не был ратифицирован, а в договоре, заключенном в Лозанне в 1923 г., в сущности игнорировались положения Севрского договора, касающиеся курдов. В результате последние не получили своей государственности. Что касается новых государств, образовавшихся в Европе, или государств, увеличивших свои территории, то лишь не- сколько из них можно было назвать национальными в собствен­ном смысле слова. Это — Польша, Финляндия, прибалтийские страны. Чехословакия стала государственным образованием, сформировавшимся в результате соединения двух народов — че­хов и словаков, а Югославия — нескольких народов: сербов, хор­ватов, словенцев, македонцев, боснийцев- мусульман.

Во-вторых, в восточно-европейских странах сохранились зна­чительные национальные меньшинства, не сумевшие получить свою государственность. В данной связи обращает на себя вни­мание тот факт, что зачастую границы новообразованных национальных государств проводились исходя из стремления ослабить побежденные государства — Германию, Венгрию, Австрию, а не желания полностью удовлетворить этнонациональные критерии. По мнению некоторых наблюдателей, само образование маленькой Австрии являлось нарушением принципа националь­ного самоопределения, поскольку большинство жителей этой страны предпочитало аншлюс, т.е. слияние с Германией. Насе­ление созданной Чехословацкой республики состояло из 64,8 % чехов и словаков и 23 % немцев. В Польше проживало 69,2 % поляков, 14,8 % украинцев, 7,8 % евреев, 3,9 % немцев и 3,9 % русских. В Латвии доля титульной нации составляла 73,4 %, в Литве — 80,1 % и Эстонии — 87,6 %. Лишь в Фин­ляндии шведы составляли незначительное меньшинство. Други­ми словами, принцип национального самоопределения был реализован в отношении титульных народов этих стран, что отнюдь не скажешь об их национальных меньшинствах.

В-третьих, в многонациональной Российской империи, несмо­тря на выход из нее Финляндии, Польши и прибалтийских стран, процесс самоопределения народов был прерван в самом на­чале и оказался отложенным более чем на семь десятилетий.

В-четвертых, заправилы Версальской конференции даже не ставили на обсуждение вопрос о предоставлении независимости народам, победившим в войне с колониальными империями Ве­ликобритании и Франции.

Мощный импульс национализм получил в ходе второй миро­вой войны и после ее окончания. Началось широкое националь­но-освободительное движение колониальных и зависимых наро­дов, в результате которого произошел распад колониальных им­перий и образование большого числа новых независимых государств.

В наши дни мир стал еще теснее, но разнородные националь­ные, культурные, религиозные или иные группы в рамках или вне рамок существующих сообществ требуют для себя автономии. Так, мы являемся свидетелями мирного распада Чехословакии на два самостоятельных государства и братоубийственной кро­вавой трагедии, сопутствовавшей распаду Югославии.

Событиями всемирно-исторического масштаба, приведшими к переустройству самого мирового порядка, стали распад Совет­ского Союза и образование на его обломках полтора десятка но­вых государств. Сочетание этих противоречивых тенденций со­пряжено со сложностями их совмещения в рамках существую­щих политических систем, привязанных к модели национально­го государства. Это создает благоприятную почву для появления новых и обострения старых конфликтов.

Следует иметь в виду, что во многом цивилизации, мировое сообщество, всепланетарная цивилизация представляют собой абстрактные категории, а не конкретные политические образова­ния. Они не имеют собственных границ, пределов юрисдикции, официальных институтов и руководителей, полномочных при­нимать решения и реализовывать их, не обладают контролем над ресурсами и -т.д. Всеми этими атрибутами обладает националь­ное государство. Государства могут мобилизовывать своих граж­дан, собирать с них налоги, наказывать врагов и награждать дру­зей, объявлять и вести войны и многое другое, что не под силу, во всяком случае в обозримой перспективе, цивилизации или ка­кому-либо иному культурному кругу.

Сила национализма как раз состоит в том, что он органиче­ски соединяет индивидуальные социокультурные привержен­ности людей с государством, которое способно действовать, в том числе в плане защиты и гарантии сохранения национально- культурной идентичности народа. По-видимому, и в будущем конфликты будут возникать между государствами по поводу государственного суверенитета, расчленения, консолидации государств, а также между различными группировками, выступающими за создание собственного самостоятельного государства. Разумеется, не исключаются и конфликты на разломах цивилизаций и между цивилизациями.

Парадокс современного мира состоит в том, что всплеск на­ционализма происходит на фоне почти полного отсутствия на­ционально однородных государств. Последние составляют скорее исключение, чем правило. Особо важное значение имеет то, что не все существующие в настоящее время народы и этносы способны создавать и поддерживать самодостаточные и сколько-ни­будь жизнеспособные государственные образования. К тому же в современном мире по большому счету нет и не может быть пол­ностью независимых от внешнего мира в смысле полной само­достаточности стран. Поэтому неудивительно, что большинство Иран являются, по сути дела, многонациональными. Во многих Из них роль доминирующей нации в той или иной форме и сте­пени оспаривается другими национальными группами. Более того существует множество народов без собственной государствен­ности. Как показывает исторический опыт, территориальный подход редко приводит к сколько-нибудь удовлетворительному раз­решению национального вопроса. Албанцы в Сербии, венгры в сопредельных государствах, курды в Ираке, Турции, Иране и Сирии— ни что иное как следствие Версальско-Вашингтонской системы. Эти проблемы настолько сложны, что никакая перекройка не поможет, лишь еще более усугубит ситуацию. В наши дни национальные и этнические конфликты не все­гда поддаются удовлетворительному урегулированию путем из­менения национальных границ. Как показал опыт распада Югославии и СССР, решение одних проблем зачастую чревато появ­лением новых, еще более сложных и трудноразрешимых проблем. Если бы все существующие в современном мире нации, народы этносы претендовали на создание собственных независимых го­сударств и попытались бы реализовать эти претензии, неустой­чивость миропорядка многократно усилилась бы и само сущест­вование многих государств было бы поставлено под вопрос.

На земле существует огромное число потенциальных наций, несомненно во много раз превосходящее возможное число потен­циальных государств. По некоторым данным, в настоящее вре­мя в мире насчитывается 8000 языков, не считая диалектов. По­тенциальное число новых национальных государств исчисляет­ся десятками, но никак не сотнями. Нельзя не согласиться с те­ми авторами, которые убедительно обосновывают мысль о невоз­можности удовлетворения интересов всех без исключения этно­сов, во всяком случае в полном объеме и одновременно.

Реализация интересов одного этноса слишком часто задева­ет интересы другого этноса ( нередко и не одного). К тому же мно­гие этносы во всех регионах земного шара либо малочисленны, либо уже живут не компактными группами, а перемешаны друг с другом и поэтому не вправе реально претендовать на создание собственных суверенных национальных государств.

Рост числа государств может стать фактором, способствую­щим увеличению неопределенности и международной неста­бильности. Как показал опыт 90-х годов, распад сколько-нибудь многонационального государства может привести к распаду ус­тоявшихся властных структур и нарушению баланса власти и ин­тересов, а это, в свою очередь, к росту неопределенности и не­устойчивости. События на постсоветском и постъюгославском про­странствах показывают, что такой распад чреват непредсказуе­мыми кровавыми последствиями, в которых даже в долгосроч­ной перспективе проигрыш для большинства вовлеченных сто­рон явно перекрывает все возможные приобретения.

Этот факт приобретает особую значимость, если учитывать. что на смену характерной для биполярного периода определённости приходит неопределенность, способная питать недоверие стран и народов друг к другу. Следует отметить и то, что не­редко национальные движения, в идеологии которых преобладает этническое начало, довольно быстро исчерпывают своим мобилизационный потенциал. Более того, они создают благопри­ятную почву для утверждения авторитарных и тоталитарных режимов.

TYPE=RANDOM FORMAT=PAGE>1