Ценностная структура политического поля парламентских демократий

Ценностная структура политического поля парламентских демократий

Платонов Игорь Валерьевич

... в основе политики, этой области реального, науки о социальной реальности как таковой, лежит Ценность! ...Это поистине отсталая мысль - ...старые категории, старые глупости.

- Но в чем же это ложно?

- Это даже не ложно; просто это больше не в ходу; древние монеты тоже ведь не фальшивые - просто это музейные экспонаты...

- А нельзя ли выплавить из этой старой монеты немного полезного металла?

(Ролан Барт о Ролане Барте)

Формы политической жизни преобладающие в обществе, характер и стиль политики определяют представления о политике, которые бытуют в данном обществе. В свою очередь, общепризнанные представления о политике, представления о том, чем она является и должна являться, определяют формы и характер политической жизни общества. Данные высказывания можно было бы трактовать в духе вульгарной диалектики, если постараться за социальным детерминизмом не заметить самой возможности проявления человеком и обществом свободного выбора. Этот выбор коренится в принципиальной множественности представлений общества о самом себе, множественности, которая отражает сложность и неоднородность самого общества. Однако, по целому ряду причин “общепризнанной” (то есть доминирующей, подавляющей остальные) становится, как правило, только одна система взглядов и представлений. Если подобный идеологический выбор осуществляется в обществе, где большинство граждан не достаточно ясно осознает свои интересы, а различные элиты, напротив, осуществляют всестороннее давление на общественное мнение, исходя только из своих интересов, то последствия такого выбора могут быть и неблагоприятными для развития всего общества. Речь не идет о выборе “истинных” представлений среди “ложных” или “единственно верных” - среди “ошибочных”. Возвращаясь собственно к представлениям о политике, можно говорить о представлениях, которые способствуют (или препятствуют) повышению эффективности политической деятельности общества, в большей или меньшей степени формируют политику, которая благоприятно (или неблагоприятно) сказывается на экономике, социальной и духовной сферах. Только это и может стать критерием подобного идеологического выбора.

Современная Россия не может похвастаться ни эффективностью политической деятельности, ни ее позитивным влиянием на другие сферы общественной жизни. Ярким примером тому может служить полная невозможность всей политической системы приступить наконец к реформам, необходимость которых очевидна уже подавляющему большинству граждан. Еще год - другой и пути реформирования, например, коммунального хозяйства политики будут обсуждать при лучине вокруг печки-буржуйки, растапливая снег для чая. Не последнюю роль в этом, на мой взгляд, играет тот факт, что за годы перемен в нашем обществе так и не выработались собственные взгляды и представления на то, чем является и чем должна являться политика в современном российском обществе.

С одной стороны, значительная часть населения сохранила (или упрочила?) представления, которые сформировались еще в советский период нашей истории. Все советские учебники, словари и энциклопедии откровенно заявляли, что политика - это “деятельность органов государственной власти”, вполне объективно отражая тот факт, что простые граждане при социализме являются объектом, а не субъектом политической деятельности. И нет никаких фактических оснований считать, что представления подавляющего большинства этих самых граждан существенно отличались от официальной партийно-государственной позиции в данном вопросе. Роль рядового гражданина сводилась к обязанности выражать одобрение и поддержку этой “деятельности органов государственной власти”. Неизбежным следствием такого отчуждения гражданина от политической жизни общества становились политическая пассивность, иждивенчество и безответственность. К тому же, “не состоять, не участвовать, не нести ответственности” представлялось наиболее авторитетной частью советской интеллигенции в качестве высшей гражданской доблести. Сохранение подобной установки и порождающих ее представлений вряд ли отвечает интересам каких-либо политических сил современной России, да и всего общества в целом.

С другой стороны, интеллектуальные элиты демонстрируют желание как можно скорее привить российскому общественному сознанию представления о различных аспектах социальной и политической жизни, являющихся общепринятыми в сегодняшней действительности стран Западной Европы. При этом не учитывается, что представления о современной политике в Европе исходят из существующей там практики постполитики, то есть “состояния после смерти Политики”, в то время как в России политическая система парламентаризма только формируется. Однако разумная критическая позиция не исключает возможности использования богатого опыта мировой гуманитарной научной мысли в области осмысления политической сферы жизни общества.

Но какие бы представления не конкурировали между собой за преобладание в умах наших граждан, ни взгляды политиков и ни взгляды политологов определяют содержание массового сознания. Оно в сегодняшних условиях формируется под действием средств массовой информации. И именно их усилиями сформировано представление о том, что политика это борьба за власть, а все остальное - ложь, пытающаяся скрыть этот факт. Именно с этим высказыванием согласятся, я думаю, большинство наших граждан. Но каковы следствия такого единства взглядов? Вам нужна власть? Правильно, и мне не нужна. Следовательно, борьба за нее - частное и личное дело профессионалов, как частное и личное дело “болельщиков” и любителей им в этом помогать, поддерживать и переживать за них. Большинства граждан страны эта борьба не касается. А если касается, то только в том смысле, что “паны дерутся, а у холопов чубы трещат”. При таком представлении о политике, как о своеобразном спорте, неизбежны рост массового интереса вслед любому “политическому” скандалу и еще большее снижение интереса и политической активности спустя некоторое время. Кому может быть выгодно такое положение дел? Ответ очевиден - только нечистоплотным политикам, которые манипулируют общественным мнением для достижения сомнительных целей и обеспечения личных интересов.

Я не возьму на себя смелость предложить обществу комплекс позитивных (в указанном выше смысле) представлений о политике. Моя задача скромнее и проще - попытаться расчистить подходы к формулированию таких представлений и предложить язык, на котором их можно было бы сформулировать. А уже на этом основании рассмотреть возможность возвращения общественно значимых ценностей в круг рассмотрения смысла и значения политической реальности, как сферы деятельности всего общества.

Власть и будущее.

Когда жители полинезийской деревни определяют зажиточного и удачливого хозяина как “биг мена”, это происходит не вследствие их глубокого уважения к его трудолюбию и рачительности, а в надежде на то, что при возможных будущих недородах, ураганах или иных бедствиях он единственный, кто сможет оказать реальную помощь соплеменникам, поделившись с ними своими запасами. Когда жители Багдада или Самарканда терпят от очередного Шахрияра кровавый произвол, то происходит это не из их особенной азиатской садомазохистской природы (нечто подобное было и в средневековой Европе), а в надежде на то, что при возможных будущих войнах и нашествиях только такой яростный и беспощадный властитель сможет привести их армию к победе. Именно поэтому в архаичных обществах мгновенно свергали тирана проявившего хоть малейший признак физической, духовной или иной слабости. Какое бы общество мы не взяли для рассмотрения, в политическом поведении его членов мы везде обнаружим сильный и ясно выраженный мотив заботы о будущем. Каким же образом реализуется эта забота в парламентских демократиях?

Кандидаты в органы представительской власти в предвыборной программе, как правило, особое место уделяют решению двух - трех насущных для их целевых групп проблем. Но каким образом избиратель может быть уверен в том, что при возникновении новых проблем даже в ближайшем будущем, они будут решаться в его интересах или хотя бы с учетом его интересов? Это может быть обеспечено только при условии совпадения представлений о целях развития общества, о допустимых средствах достижения этих целей, о справедливости в общественной жизни у избирателя и кандидата, которого он собирается поддержать. Все эти представления являются ценностным ядром любой политической идеологии. Поэтому в развитой парламентской демократии политическая борьба и предстает в формах борьбы различных идеологических платформ, борьбы между различными идеологическими ценностями.

При переходе к постполитике это положение меняется, так как постполитика - это политика в обществе без будущего, политика после “конца Истории”. В современной Европе подавляющее большинство граждан уже не верит в возможность осуществления в будущем утопических проектов, связанных с какой-либо идеологией, а также в возможность иных радикальных позитивных перемен в общественной жизни. Не верят они и в возможность тяжелых кризисов, войн или других невзгод на пространстве Западной Европы. Зато уверены, что их общественное устройство при всех его недостатках и несовершенстве все же является лучшим из всех действительно возможных. В этих условиях целью политической системы может быть только “косметический ремонт” существующего порядка и решение конкретных текущих вопросов. Места для идеологий и соперничества альтернативных ценностей в этой системе фактически нет и быть не может.

Можно оставить в стороне рассмотрение реалистичности и продуктивности этих верований современных европейцев со всеми вытекающими из них особенностями политической жизни. Всех, кого заинтересует критика постполитики, можно отослать к книге Мишеля Сюриа “Деньги. Крушение политики”. Для предостережения нашего собственного общества здесь стоит остановиться лишь на том, в чьих собственно интересах и с какими последствиями обществу навязываются представления о постполитике.

Прежде всего, от исчезновения Политики выигрывают бюрократы любого уровня. Они становятся абсолютно бесконтрольны и неподотчетны. Их действия более не направляются политической волей. Уверяя общество в том, что постоянный мониторинг общественного мнения позволяет им немедленно и непосредственно реагировать на любые его изменения и на любые его запросы, бюрократия фактически устанавливает свое собственное неограниченное господство и произвол. В качестве примера можно указать на втягивание Британии в войну в Ираке, несмотря на то, что по данным опросов против этого было подавляющее большинство граждан, значительная часть правящей партии и ряд членов правительства. В этих условиях бюрократия неимоверно разрастается и становится самодостаточной, что и происходит на общеевропейском уровне.

Во-вторых, это положение выгодно транснациональным концернам. Их итак очень сложно контролировать с помощью национального права, так как они находятся на уровне действия еще не сложившейся и не всеми равно принимаемой системы международного права. А в условиях постполитики исчезает последнее средство контроля над их действиями и адекватного воздействия на них. Международному “олигарху” всегда будет удобнее “договариваться” с единичными бюрократами (особенно коррумпированными), чем с политическим сообществом.

И, наконец, политика больше не нужна подавляющему большинству общества - буржуазному по сути среднему классу, который достаточно силен для того, чтобы направить хищнические интересы сверхбогатых за пределы своего государства, и достаточно богат для того, чтобы откупиться от необходимости вникать в интересы самых бедных слоев общества. Таким образом, если интересы едины для подавляющего большинства и не нуждаются в согласовании с иными интересами, политика лишается смысла.

Даже беглый взгляд на отечественные реалии выявит полную невозможность переноса на нашу почву принципов постполитики. При недостроенных политической системе и национальной экономике, проблемах в социальной сфере, а также проблематичном духовном единстве общества, о времени, когда будет необходим только “текущий ремонт”, приходится только мечтать. В нашем обществе еще очень силен интерес к будущему, чтобы можно было отказаться от идеологической борьбы различных систем ценностей за возможность быть воплощенными в жизни. В то же время слабость политической системы рождает соблазн у местной бюрократии и олигархии как можно скорее навязать обществу свою “постполитику”, что в условиях России может быть просто катастрофично, в отличие от благополучной Европы.

Если фактор заботы о будущем представляется столь очевидным в политической сфере для большинства известных обществ (кроме постиндустриального европейского), то почему он исчезает для рационального научного подхода? Представления о ценностях, о благе и его отношению к будущему, о путях ведущих к этому благу и т.д. и т.п. индивидуальны и специфичны для каждой исторической формы общества. Они являются переменными исторического процесса. Единственное, что универсально в политической жизни любых обществ, это сама власть независимо от форм ее утверждения, оправдания и осуществления. Таким образом, власть и становится центральным явлением политической жизни различных обществ при любом научном подходе к ее изучению. Ценности и представления о благе или желанном будущем вообще “проходят по другому ведомству” - культурной истории общества. Но проблемы науки, связанные с особенностями конструирования ей своего объекта или междисциплинарным делением, должны оставаться проблемами науки, а не становиться проблемой того, что она исследует. Так проблемы медицинской науки не должны становиться проблемами пациентов.

Итак, можно смело утверждать, что основной целью (и абсолютной ценностью) для политической деятельности общества является забота о будущем, а власть - только необходимая (но недостаточная) часть средств достижения этой цели (то есть ценность относительная). Если принимается это утверждение, то не остается никаких препятствий для возвращения Ценности в политику.

Политика и игра.

В ХХ веке наука дала три наиболее заметных и, на первый взгляд, альтернативных подхода к изучению и пониманию политики: политика как игра, политика как обмен и политика как коммуникация.

Первый подход исходит из того, что вся культура является в определенном смысле игрой (Й. Хейзинга, “Homo ludens”). Любое явление культуры, любую человеческую деятельность можно описать на основании общераспространенного, но специфического в каждом отдельном случае, четкого структурирования пространства - физического и смыслового, внутреннего и внешнего. Наличие для всех участников общественного взаимодействия особых правил поведения и даже особого языка являющиеся универсальным также трудно игнорировать при изучении различных обществ. Наконец, без учета постоянного присутствия явного или завуалированного соперничества и противоборства во всех проявлениях человеческой деятельности также не обойтись. Для сколько-нибудь внятного описания изучаемого общества, без ответа на вопросы: “Кто? Где? Когда? При каких обстоятельствах и условиях?”, никакое изучение вообще не возможно. Поэтому, как бы кто не относился к теории игр, без определения “игровой площадки”, состава “игроков” и “правил игры” никак не обойтись. Ссылки на очевидность будут здесь не более уместны, чем при серьезном рассмотрении любого иного предмета.

Другое дело, каким образом, например, понимать “поле” - как ограниченное пространство, в котором действуют определенные правила, или, по аналогии с полем физическим, как размытое пространство действия определенных общественных тенденций, организующих взаимодействие всех, вовлеченных в сферу его действия, участников? На первый взгляд, последний подход более предпочтителен, так как позволяет изучать “реальные” процессы и их взаимоотношения, имеющие место в том или ином обществе, в отличие от изучения “представлений о должном”, которые выражены в правилах. Однако, это справедливо только на первый взгляд. Если 22 спортсмена, забыв о мяче, бегают полтора часа друг за другом по газону и дерутся на кулаках, футболом это не назовешь. Возможно, из этого может родиться новая игра, но о сути футбола, как игры, по происходящему безобразию судить невозможно.

Любые правила, установленные в обществе, так или иначе чаще или реже нарушаются, но это никак не ставит под сомнение те практики, которые они регулируют. Но когда количество отклонений от правил превышает критический уровень, мы имеем дело уже с иной практикой, нежели та, которую регулировали данные правила. Не употребление допинга является смыслом спорта, не манипуляции общественным мнением при помощи медийных технологий являются смыслом и сущностью политики, даже если они используются широко и часто. Но если политика уже умерла (или еще не родилась), остается только описывать ее эпифеномены. Постструктуралистский интерес к отклонениям, нарушениям и всякого рода маргиналиям вообще часто приводит к тому, что вполне живое явление в описании выглядит даже более безжизненным, чем его структурный “скелет”. Только совмещение интереса, как к структурным, так и к неструктурным элементам любого явления, по моему мнению, может обеспечить более или менее адекватное его понимание и описание.

Россия сегодня является конституционной демократией с выборным парламентом, и осмысление ее политической жизни необходимо начинать со структурирующего момента именно этого факта. По конституции политическим субъектом является вся совокупность граждан страны. Каждый отдельный гражданин реализует себя в качестве субъекта политики двояким образом - участвуя в выборах своих представителей в законодательные собрания различного уровня и участвуя в деятельности различных общественных организаций и объединений. Таким образом, может быть очерчен круг “игроков”, действующих на поле политики, и проведены между ними наиболее общие различия. Структурные компоненты политических сил задаются их отношением к парламенту и парламентской процедуре вообще. Наиболее принципиальными являются следующие пары таких отношений со стороны общественной организации: избирались (хотя бы раз) в законодательные собрания - не избирались, принимали участие в выборах - не принимали, готовы участвовать в работе органов государственной власти - принципиально не участвуют в их работе и, наконец, признают парламентскую процедуру высшей и единственно возможной формой решения политических вопросов - считают парламент только временным тактическим средством реализации своих политических целей. Эти различия могут позволить построить матрицу для классификации всех возможных политических сил. Поскольку в данной работе такие цели не ставились, достаточно будет привести ряд примеров иллюстрирующих предложенный подход.

Так большинство правозащитных организаций, признавая высшей общественной ценностью демократические парламентские процедуры, по принципиальным соображениям в государственных структурах (в том числе законодательных) не участвуют, а потому не принимают участия и в выборах. Члены этих организаций могут избираться в законодательные собрания только в качестве частных лиц или в составе иных политических сил. (Забегая вперед, необходимо отметить, что правозащитные организации действуют в секторе либеральной идеологии, но подобные общественные объединения можно обнаружить и в консервативном секторе, и в любом другом.) К этой категории следует отнести также независимые сильные профессиональные объединения и союзы, о чем еще нужно будет сказать особо. В качестве другого типа политического “игрока” можно привести пример любой радикальной революционной партии, которая участвует в выборах и работает в парламенте только для того, чтобы получить легальную трибуну для пропаганды своих идей и подготовки к захвату власти непарламентскими методами. Наряду с подобной, в принципе непарламентской партией обычно имеются иные радикальные силы, которые не участвуют в выборах и работе государственных структур по принципиальным соображениям.

Подобное включение кроме политических партий еще и иных общественных организаций и объединений может показаться странным и неправомерным. Но оно является таким только в том случае, когда мы исходим из идеи власти, как центра и основы политики. Если же мы принимаем за такую основу заботу о будущем, то такое расширение структуры политических “игроков” уже не кажется необоснованным. Кроме того, к этому нас подталкивают сами реалии политической жизни и европейских стран, и самой России. Действительно, не являющиеся политическими партиями общественные организации активно участвуют в разработке насущных для страны законопроектов, активно выступают за то или иное политическое решение, активно пропагандируют тот или иной выбор развития страны, поддерживают тех или иных кандидатов на выборах и т.д. То есть реальная политическая работа ими ведется и в политической жизни страны в целом их участие заметно и необходимо.

Если принять предложенный подход, то возникает закономерный вопрос: что считать неструктурными элементами политической системы, и где проходит граница, отделяющая их от собственно структурных элементов? Очевидно, и те и другие являются участниками и конкретными единицами гражданского общества. Но его состав настолько пестр, что политологи затрудняются даже дать ему приемлемое сущностное, а не описательное, определение. Действительно, отличие партии парламентского большинства от общества любителей канареек столь велико и очевидно, что возможность найти для них общий знаменатель кажется весьма маловероятной. Между тем, общество любителей канареек может принять активное участие в разработке закона о гуманном обращении с животными, влияя в перспективе на нравственную атмосферу во всем обществе, может в союзе с другими любителями природы влиять на выработку экологических программ, и даже настаивать на снижении налогов для экономических субъектов, заботящихся о природе. Таким образом, различие между структурными и неструктурными элементами политической системы можно определить через постоянное или только возможное и эпизодическое участие в решении политических вопросов, а также через деятельность по реализации интересов, затрагивающих большинство населения, или интересов в большей мере частных, особых и даже экзотических.

Я осознаю, что такое “втягивание” всего гражданского общества в сферу политической жизни можно расценить как некорректное. Но именно этот подход в состоянии в полной мере объяснить, почему парламентская демократия работает эффективно и продуктивно только там, где гражданское общество развито во всех смыслах, включает в свою активную деятельность большинство населения, а потому и влиятельно (Р. Патнем, “Чтобы демократия сработала”, 1993). Провести четкую границу между структурными и неструктурными элементами политической системы при предложенном подходе вряд ли возможно. В каждой конкретной политической системе и ситуации в ней эта граница будет проходить своеобразно. Так в одних условиях, например, уже упоминавшиеся профсоюзы будут входить в политическую структуру общества, а в других - будут представлять его неструктурную часть. Чем более многочисленны и разнообразны неструктурные элементы политической системы, тем более глубоки и устойчивы представления общества о частном характере любого интереса, что способствует формированию убежденности в необходимости согласования любых интересов внутри общества. Впрочем, это уже относится скорее к “правилам игры”.

Политика: обмен и коммуникация.

“Правила игры” в политике определяет скорее не законодательство, которое только фиксирует институты и формы взаимодействия, а скорее нравственные представления большинства общества. Для парламентской демократии в частности важнейшей является убежденность в том, что поиск согласия лучше борьбы, согласованная договоренность лучше принуждения, а диалог лучше конфронтации. Второй по значимости можно назвать признание прав любого меньшинства на уважение и учет его интересов при принятии решения. Если участники политической деятельности исходят из прямо противоположных ценностей, парламентская процедура профанируется, а эффективность принятых решений оказывается крайне низкой.

Не так давно (апрель 2003 года) я с любопытством посмотрел теледебаты думских депутатов по вопросу реформы налогообложения. Большинство из присутствующих независимо от партийной принадлежности высказались сходным образом: “Так как эти изменения затрагивают существенные интересы многих групп, за принятие решения придется серьезно бороться”. То есть большая часть парламентариев не собирается учитывать эти интересы или согласовывать их с иными интересами, а явно стремиться навязать свое решение силой.

Высокая эффективность правовой системы в демократических обществах является следствием не специфического правового фетишизма, а глубокого уважения большинства общества к законодательству, которое воспринимается как справедливое благодаря именно процедуре согласования интересов при принятии законов и принципу равенства сторон в процессе правоприменения. Если исполнительная власть “печет” указы, не обращая никакого внимания на мнение парламента или парламентское большинство “продавливает” решения без согласования с меньшинством, к принятым таким образом законом вряд ли может возникнуть уважение или вера в их справедливость. А если еще учесть, что значительная часть наших граждан считает справедливым только то, что соответствует исключительно их интересам, тотальный правовой нигилизм становится легко объяснимым, как и неэффективность всей системы права.

Однако вернемся к “правилам игры”. Когда я на выборах отдаю свой голос конкретному кандидату или анонимному представителю той или иной партии, я передаю ему суверенное право на свою собственную часть властных полномочий и ожидаю, что он распорядится ею в моих интересах. Это и является основным содержанием “сделки” - трансакции обмена в политике. Если мне не повезло и мой представитель оказывается во фракции меньшинства, чье мнение попросту игнорируется, то я оказываюсь “обманутым вкладчиком”. Какие при этом у меня остаются возможности? Больше не ходить на выборы, или голосовать против всех, или поддерживать таких радикалов, которые готовы на все для достижения своих целей. Выбор небольшой. Так что соблюдение правил - лучшее средство против политической апатии и пассивности, и особенно против политического экстремизма.

Но с окончанием выборов обменные трансакции в политике не прекращаются. Необходимость согласования позиций и интересов понуждает различные фракции в парламенте вступать в переговоры и “торг” по поводу принимаемых решений. При этом стратегические цели партии или объединения, выраженные в принятой идеологии, естественно не могут быть предметом этого торга. От ряда целей тактических, этапных на пути к идеальной цели, вполне можно отказаться, если итогом соглашения станет более глубокое продвижение в решении вопросов, которые считаются данной фракцией определяющими для всего процесса политического развития общества. Что же касается средств решения тех или иных стоящих перед обществом политических проблем, то в зависимости от различных условий, они могут считаться принципиальными и не подлежащими обсуждению или вариативными и способными стать предметом уступок.

Таким образом, для каждой политической силы в каждой конкретной ситуации складывается своя особая иерархия ценностей. Причем, чем ниже позиция той или иной ценности, тем скорее она может стать предметом компромисса с оппонентами, а чем выше - тем это менее вероятно. Фактически только ценностное ядро политической идеологии не может стать предметом “сделки”. Остальные ценности являются условными и относительными даже для их “носителей”. В условиях политического торга большинство “игроков” склонно преувеличивать значение для себя тех или иных ценностей, стремясь к более выгодным для себя условиям сделки. Как правило, обыватель принимает эти уловки за чистую монету и, не различая риторику и стремления к действительно значимым целям, после достигнутых соглашений и уступок склонен считать политиков безнравственными негодяями, торгующими “самым святым” - принципами. Тем более что обычным является смешение политических и этических ценностей. (О специфике политических ценностей см., например, “Политические ценности в жизнедеятельности людей” Виноградов В. Д.)

Все рассмотренные выше в понятиях обмена трансакции могут быть поняты и описаны также в качестве коммуникативных. Социальная антропология давно понимает эти два подхода как взаимодополняющие при изучении традиционных обществ (Э. Лич, “Культура и коммуникация”,1976), и нет никаких оснований для отказа от этого и при изучении обществ вполне модернизированных или находящихся в процессе модернизации. Там где оба подхода пересекаются, где ценность совпадает со смыслом, обнаруживают себя значимые проблемные узлы, отношения между которыми могут стать основой для структурирования и “игрового” поля политики. Такая стратегия вовсе не предполагает стремления к интегральному единому подходу в понимании и описании политической сферы общественной жизни, что может существенно снизить совокупные эвристические возможности, имеющиеся у различных подходов. Напротив, создание возможностей для “перевода” данных, полученных в условиях одного подхода, на языки других подходов может расширить способность к порождению смыслов каждого из них. Кроме того, появляется возможность “независимой проверки” полученных данных.

Для начала следует попытаться саму задачу структурирования политического поля сформулировать в рамках коммуникативного подхода. В этом существенную помощь может оказать лингвистика, взятая в качестве метафоры. Если политика, как и любое другое явление культуры, является Языком, то какой именно уровень языковой реальности нас интересует в данном случае? Анализ всеобщих условий коммуникации и правил перестановки знаков является слишком высоким уровнем рассмотрения, в котором может потеряться рассматриваемое явление - группа “родственных” политических систем - европейских (в культурном, а не географическом смысле) парламентских демократий. С другой стороны, структурный анализ конкретной политической ситуации подобный предпринятой в конце 60-х годов А. Амальриком (“колесо идеологий” в книге А. Вишневского “Серп и рубль”, 1998) скорее можно соотнести с грамматическим анализом конкретного акта высказывания - единицы Речи. Поставленная мной задача скорее может быть соотнесена со сравнительным анализом индоевропейской семьи языков и попыткой реконструкции общей для них основы – “праязыка”.

В таком случае “конечный продукт” будет являться исключительно гипотетической конструкцией, а конкретные политические системы в силу специфических для каждого случая исторических обстоятельств будут существенно отличаться от него “неполнотой”. Именно таковы отношения между Языком и Речью, когда любое высказывание опирается на целое Языка, но использует только его небольшую часть. Лакуны, пропуски и пустоты, обнаруживаемые в той или иной политической системе по сравнению с теоретической моделью могут нести информацию не меньшую, чем имеющиеся позитивные элементы и их взаимные отношения, а, возможно - и большую. Так, например, в психоаналитической процедуре одно умолчание может сообщить больше, чем все окружающие его высказывания. Сама модель политического “языка” парламентских демократий может способствовать рационализации и упорядоченью языка современной политики, разрешению от накопившихся в нем несуразностей и неточностей.

Идеологии и ценности.

Сегодня сложилась странная ситуация, когда ученые-гуманитарии нередко отказываются дать определение предмету своих исследований, ссылаясь на невозможность такого определения. Исследователь может быть автором многих книг и статей о цивилизации, например, но дать ей определение отказывается принципиально. Это в полной мере относится и к понятийному определению различных идеологий. Действительно, дать определение какой-либо идеологии невозможно, если представлять ее как хаотическое сцепление разнородных элементов или многомерную сеть отношений (“ризому”) между равноправными элементами и без четких границ. Однако любая идеология является иерархической системой строго центрированной на ряд определяющих ценностей, а ее изменчивость и непостоянство скорее напоминают “танец” планет вокруг солнца - множество комбинаций небольшого числа элементов. Это позволяет надеяться на успех системного рассмотрения идеологий и их взаимоотношений.

Первой по времени появилась консервативная (“классическая республиканская”) идеология. Зародившись еще в архаическую эпоху, она была окончательно сформулирована античными философами. В ее основе лежит признание высшей ценностью общего блага. В различные исторические периоды представления об общественном благе, разумеется, менялись, но ядро этих представлений остается неизменным по сей день. Его существенными элементами являются внешняя и внутренняя безопасность, экономическое благополучие и процветание, политическая и социальная стабильность, а также культурная преемственность и единство. Представления о средствах достижения этих целей могут быть вариативны, зависеть от конкретной политической ситуации и характера политических сил, исповедующих консерватизм, но ведущими обычно являются иерархический подход и властное регулирование.

Рождение либеральной идеологии связывают с именем Никколо Макиавелли, но развитие основных ее положений было осуществлено в XVII веке британским мыслителями и позднее развито Монтескье в учении о естественных правах человека. Высшими ценностями либерализма является человеческая личность и ее права. Главным условием развития и реализации человеческой личности признается ее автономность и абсолютная свобода во всем, что не ущемляет свободы других людей (отсюда и само название идеологии). Эта идея, спроецированная на различные сферы деятельности общества, ведет к признанию необходимости стремления к максимально возможным политическим, экономическим и духовным свободам, что является основой ядра либеральной идеологии. Права человека и гражданина, призванные гарантировать декларируемые свободы, также принадлежат этому ядру.

Консервативная и либеральная идеологии с утверждением парламентаризма вступили в противоборство и взаимодействие в органах представительской власти и в широких общественных дискуссиях. Это привело их носителей к фактическому взаимному признанию, которое выразилось в принятии высших ценностей оппонента в качестве только допустимых ценностей и вспомогательных по отношению к собственным ценностям, а целей оппонента - в качестве возможных, но не обязательных средств достижения собственных целей. Действительно, только в стабильном во всех отношениях, процветающем и относительно безопасном обществе можно гарантировать права и свободы граждан. С другой стороны, большую часть консервативных целей можно достичь только в условиях свободного согласия граждан, на основе их свободной активности и стремления к личному благополучию. Конечно, это только один из множества разнообразных способов (и/или вариантов) реального взаимодействия конкурирующих идеологий. Но он интересен для нас благодаря эффекту “зеркальности” двух конкурирующих идеологий, которая удивительным образом напоминает “зеркальность” мифов двух соседних племен в описании Клода Леви-Стросса.

В данном месте текста стоит рассмотреть на конкретном примере продуктивность ценностного подхода к пониманию политической теории и практики. Гэррет Шелдон в книге “Политическая философия Томаса Джефферсона” ставит задачей своего исследования ответ на вопрос: каких взглядов придерживался Джефферсон в большей мере, либеральных или республиканских? В результате исследования делается вывод о том, что те и другие взгляды сочетались в теоретической и практической политической деятельности Джефферсона в различных комбинациях, зависящих от конкретной политической ситуации. На мой взгляд, поставленный вопрос так и не получил ответа в тексте книги. Если бы вопрос был сформулирован иначе: “Какие идеологические ценности исповедовал Джефферсон?”, то ответ мог бы быть более определенным. Если основываться на изложенных в книге исторических фактах, становится видно, что Томас Джефферсон относился с большим уважением к либеральным ценностям, но только как к средствам достижения консервативных политических целей. В тех случаях, когда он сомневался в возможной эффективности либеральных средств для достижения поставленных целей, он прибегал к собственно консервативным средствам. Таким образом, можно утверждать, что Томас Джефферсон исповедовал консервативные (классические республиканские) ценности, но признавал и относительную ценность либеральных средств, именно как средств.

Возвращаясь к изложению формирования политических идеологий после этого небольшого отступления, необходимо отметить, что рождение новых идеологических систем было связанно с переосмыслением политического понятия справедливости в новых исторических условиях. Для консерватизма и либерализма в раннем буржуазном обществе вопрос о справедливости фактически не стоял. Общественная справедливость достигалась, по их мнению, сама собой благодаря справедливому устройству общества. Действительно, мелкий буржуа вкладывал в дело личные средства, знания, умения, время и труд, а успех его дела и уровень материального вознаграждения зависели от того, насколько точно ему удалось определить потребность общества в тех или иных товарах и услугах, от того, на сколько полно и качественно он смог удовлетворить эту потребность. В случае ошибки или неудачи он лишается всего (своего!), что вполне справедливо. При оплате наемного труда определяющей была распространенность или редкость трудовых умений и навыков: если работу без особой подготовки могут выполнять миллионы - ее оплата минимальна, если - тысячи - средняя, а если только сотни - высокая, что тоже выглядит достаточно справедливым.

Но даже в период становления буржуазной эпохи не все и не во всех общественных институтах видели воплощение справедливости. Так Бенджамин Франклин (1706 - 1790) в автобиографии выступает против самой идеи интеллектуальной собственности как не отвечающей справедливости. По его мнению, носителем культуры и хранителем знаний является все общество, а изобретатель или творец по справедливости должны были бы разделить свое вознаграждение со скромными учителями, которые их учили, с анонимными библиотекарями и типографами, которые сделали возможным доступ к необходимой информации, и всей чередой предшественников, на чьи труды опирается любая новация, то есть в пределе со всем обществом. Именно такое понимание общественной справедливости стало актуально в индустриальную эпоху и для политико-экономических областей общественной жизни.

Индустриальный магнат привлекает немалые средства широких слоев населения через продажу акций или иным путем, использует весь научный, культурный и интеллектуальный потенциал, накопленный обществом, использует труд многих тысяч людей, то есть использует все возможные ресурсы своего общества. Если его предприятие было успешным, вкладчики получают мизерные дивиденды и надежду на подорожание акций в будущем, государство получает налоги, которые нередко используются в интересах тех же крупных корпораций, и только небольшой круг организаторов и руководителей имеет немалые доходы. Если же предприятие приходит к банкротству, то вкладчики теряют свои деньги, работники теряют работу, государство бывает вынуждено принять решение о дополнительных затратах из бюджета на снижение возможных негативных последствий для всей экономики, и только организаторы и руководители фактически ничего не теряют. Банкротство американской компании “Энрон”, которому уделили большое внимание СМИ всего мира, вновь показало, что и в постиндустриальном обществе часто решения принимаются одними людьми, а ответственность наступает совсем для других. В условиях, когда возможен неограниченный импорт рабочей силы и перенос любого из производств в слаборазвитые страны, говорить о возможности справедливой оплаты наемного труда тоже не приходится.

Именно это ощущение несправедливости устройства общества лежало в основе многих социалистических учений и привело в середине XIX века к возникновению теории Карла Маркса об исторически необходимом появлении в будущем общества всеобщей справедливости. С этого времени социалистическую идеологию можно считать сформированной в общих чертах. Ее высшей ценностью является справедливое распределение общественных благ. Средствами для достижения этой цели признаются замена частной собственности на государственную, непосредственное руководство экономикой со стороны государственных органов - стимулирование одних отраслей промышленности и лишение поддержки других, непосредственное властное регулирование цен, тарифов и заработных плат, а также организация образования, здравоохранения и социальной защиты. Умеренная, не радикальная часть социалистических партий признавшая ценность парламентской демократии отказалась от идеи тотального использования перечисленных средств, признавая, однако, необходимость их применения в целом ряде отраслей и для целого ряда политических обстоятельств.

То, что социалистическая идеология непосредственно опирается на ту часть теории К. Маркса, которая посвящена критике предшествующих идеологий и их реализации в политической практике общества, обычно маскирует очевидное - речь по-прежнему идет об общественном благе, но понимаемом иначе, в ином ракурсе и в иной перспективе. Таким образом, между консервативной и социалистической идеологиями существуют отношения, если не зеркальности (как в отношениях между консерватизмом и либерализмом), то своеобразной “обращенности” - сходства, не исключающего прямую противоположность.

Другая ветвь последователей Карла Маркса, опиравшаяся в большей степени на ту часть его учения, в которой дается позитивная цель исторического становления общества - всестороннее развитие человеческой личности на основе ее раскрепощения, оформилась в качестве носителей социал-демократической идеологии. Разделяя с социалистами их представления о справедливости, социал-демократы утверждали собственные ценности в полемике с либералами. С одной стороны они принимают и понимают значимость либеральных свобод и прав, с другой - считают их пустой декларацией без реализации экономических прав и свобод человека и его социальной защиты. Равенство правовых возможностей, по их мнению, должно быть дополнено равенством возможностей экономических. Действительно, зачем деревенской бабушке свобода передвижения, если на свою пенсию она может доехать только до райцентра? Право на труд и его достойную оплату, экономические гарантии, льготы и привилегии для тех, кто не может заработать самостоятельно по объективным причинам и многое другое сближает их программы с направлениями работы профсоюзов.

Таким образом, социал-демократическая идеология также своеобразным образом соотносится с либерализмом с одной стороны и социализмом - с другой. Всего нами выделено четыре сектора политического поля, которые задаются четырьмя бинарными оппозициями - парной соотнесенностью идеологий друг с другом. Эти “противопоставления” и задают ценностную структуру политического поля (см., например, “Производство политического поля в современной России” Качанов Ю. Л.). Остается ответить на вопрос: где затерялись остальные идеологии? По крайней мере, необходимо объяснить место и роль таких влиятельных идеологий, как коммунистическая, националистическая и христианско-демократическая, например. Этому и будут посвящены следующие две главы.

Псевдо политические идеологии.

Давным-давно стало общим местом представление о том, идеологии являются специфической формой “ложного сознания”. Эта “ложность” идеологий определяется двояким образом. С одной стороны, цели, которые ставят идеологии перед обществом, фактически недостижимы (утопичны), ценности - не существуют ни где, кроме как в головах политиков, а предлагаемые средства всегда однобоки и не учитывают сложности проблем. Все сказанное, безусловно, справедливо, но не является “пороком” только одних идеологий. Так “устроены” все формы сознания, опирающиеся на ценности и ценностные суждения. И если нет никаких оснований отказываться от этики и морали, эстетики и искусства, то они вряд ли найдутся и для отказа от идеологий. Если ценностный подход является основой развития различных частных практик в человеческом обществе, то почему бы не использовать его потенциал для развития всей общественной жизни. С другой стороны, “ложность” обнаруживают в самом политическом бытовании идеологий. Но разрыв между словом и делом политика, между декларациями и реальными результатами политической деятельности должны относится не на счет идеологий, а на счет конкретных политиков и политических партий.

Именно с рассмотрения такого рода “разрывов” и более “невинных” несоответствий и необходимо подходить к идеологиям оставшимся без внимания. Прежде всего, было бы неверно выводить новые идеологии из названий конкретных партий. Турецкие партии Благоденствия или Верного пути, например, не несут никакой новой идеологии, а их названия призваны скрыть от избирателя следование непопулярным (потому что европейским) идеям, и могут быть вполне локализованы в соответствующих секторах предложенной четырехчленной структуры. На мой взгляд, нет также никаких оснований для выделения особой христианско-демократической идеологии. Она вполне вписывается в сегмент идеологий консервативных, а ее “христианская часть” относится скорее к внешнему обоснованию ценностями религиозными политических ценностей, а не к специфике содержания последних. Также нет оснований для выделения отдельной коммунистической идеологии. Она, очевидно, является радикальной частью социалистической идеологии, отрицающей ценность буржуазной парламентской демократии. То, что коммунистическая идеология стала основой целого ряда тоталитарных государств, ничего не меняет. Как правило, радикальная часть любого идеологического сегмента политического поля “населена” огромным количеством радикальных партий и движений. Но это не может являться основанием для того, чтобы множить идеологии.

Гораздо сложней и опасней для общества вариант, при котором идеологии преподносят себя в качестве политических, на деле такими не являясь. Основным признаком псевдо политической идеологии является отсутствие в ее ценностном ядре и сопутствующем комплексе значимых средств сколько-нибудь внятного указания на пути решения текущих и перспективных задач в экономической, политической, социальной и духовной сферах жизни общества. Чтобы преодолеть этот недостаток псевдо политические идеологии вынуждены “сращиваться” с какой-нибудь из четырех политических идеологий, что и происходит чаще всего в радикальных областях политического поля.

В качестве примера будет полезно рассмотреть в сравнительном ключе две наиболее влиятельные сегодня псевдо политические идеологии - национализм и экологизм (идеологию “зеленых”). Последняя возникает или в обществе относительно благополучном и озабоченном качеством жизни, считающим большую часть политических вопросов в целом решенными (“смерть Политики”) или в обществе, в кризисный момент ставящем под вопрос все прежние решения (например, в начале перестройки в СССР). В любом случае, экологическая идеология опирается на утопические представления о неизменном “эталонном” состоянии природы, которому не соответствует окружающая действительность. Причем, речь не идет об обычной природоохранной деятельности, которой в той или иной мере занято любое общество, а скорее о прекращении любого воздействия человека на природу и о “стирании” любых знаков такого воздействия. Как правило, экологизм сцепляется с радикальным либерализмом или анархизмом, но вполне может быть частью и радикальной консервативной идеологии. Экофашизм не литературная выдумка В. Сорокина (“Щи”), а вполне реальная угроза. Владимир Каганский в статье “Экологический кризис: феномен и миф культуры” (“Неприкосновенный запас” № 4 (6), 1999г.) показывает близость экологизма и национализма, который понимает “загрязнение окружающей среды” в качестве знака “загрязнения” среды этнической и требует “очищения” и того и другого.

Ни последствия Чернобыльской катастрофы, ни массы разлившейся нефти сами по себе недостаточны для возникновения экологизма. Так и в случае с национализмом реальные проблемы любой сложности в отношениях разных народов внутри одного общества или на международной арене недостаточны для возникновения идеологии. Ее исток лежит в идеальном образе “своего”, условий его жизни, нравов и устоев, его культурного статуса и психологического характера. Этот утопический образ переносится на все общество без учета социальной раздробленности, региональной специфичности и, наконец, неустранимого в любом государстве этнического многообразия различной степени выраженности. Это утопическое единство - единообразие общества некритически принимается национализмом в качестве позитивной высшей ценности, которая требует защиты от разрушающих воздействий и работы по ее воспроизводству.

Национализм обретает сторонников всякий раз, когда в обществе существенным образом возрастают социальная и миграционная мобильность, а его энергия тем больше, чем больше культурный, психологический и социальный статус эмигрантов отличается от утопического образа “своих”. В этих условиях, если число мигрантов достаточно велико, значительная часть общества начинает испытывать психологический дискомфорт, дезориентацию и снижение социального доверия, ведущие к агрессивному поиску “виновных”. Именно эти настроения и приводят людей к националистической идеологии.

Вторым источником, стимулирующим национализм, является конфликт между идеальным образом собственной страны, ее места на мировой арене и реальными проблемами во взаимоотношениях с другими странами, а также с тем образом страны, который формируется в этих странах. В этом случае, если национализм не приводит к международному конфликту, его энергию можно использовать для мобилизации нации, направленной на позитивное развитие общества. Но все же чаще национализм ослабляет общество и, как это не парадоксально, снижает его единство и сплоченность. Да и может ли быть иначе, если все заняты поиском “чужаков” и все же оказываются под подозрением?

Так как само предполагаемое достижение этнической “чистоты” не может привести к решению экономических, политических и социальных проблем, стоящих перед обществом, национализм вынужден сращиваться с какой-либо идеологией. Легче всего это происходит с консерватизмом, но известны случаи его сращивания и с социализмом, и с либерализмом. Возможно, в определенных исторических обстоятельствах для этого может подойти любая политическая идеология. Уже это делает невозможным разговор о национализме, как едином феномене, без учета сопутствующей ему политической идеологии. Можно только рассматривать различные случаи паразитирования национализма на радикальной составляющей конкретной политической идеологии.

“Левые”, “правые”, “центристы”, “умеренные” и “радикалы”.

В предметном мире каждый здоровый человек с детства научается различать “лево” и “право”. Как и понимать относительность этих позиций: то, что слева для меня, то справа - для моего визави. Но как только дело касается политики, представления об относительности “лево” и “право” исчезает и начинается невероятная путаница с привлечением истории и географии. Конечно, можно было бы просто отказаться от использования этих понятий, но можно попытаться установить ряд смыслов, для выражения которых они используются, опираясь на предложенную структуру политического поля.

Либералы по отношению к консерваторам являются левыми. Для того чтобы отделить это определение от следующих далее, предлагаю в дальнейшем при его использовании добавлять значок “(1)”: “левые(1)” и “правые(1)”. Обычно в этом случае употребляют определение “американские левые”, что не совсем точно, так как идейные позиции демократической партии в США шире, чем либеральный сектор, и захватывает часть сектора социал-демократического. Далее, социалисты вместе с социал-демократами являются левыми по отношению к либералам вместе с консерваторами. Определение “классические левые” довольно точно передает исторический аспект этих отношений. Но для соблюдения минимальной системности в изложении я предлагаю ввести обозначения: “левые(2)” и “правые(2)”. Следующее отношение, это отношение либералов вместе с социал-демократами к консерваторам вместе с социалистами, как “левых(3)” к “правым(3)”. Такая постановка вопроса, я думаю, вызовет больше всего нареканий, так как привычное определение “европейские левые” ему более всего не соответствует. Под “европейскими левыми”, как правило, понимают лишь часть либералов вместе с социал-демократами и некоторой частью социалистов, противопоставляя их правым консерваторам и “консервативно настроенным” либералам. Ось этого разделения диагонально пересекает политическое поле, являясь выражением того, что можно определить как либеральный перекос в европейской политике.

К этим, в общем-то, достаточно близким к привычным, определениям “левизны” и “правоты” можно добавить еще одно, которое выражало бы отношения внутри каждого сектора политического поля между “фракциями” или различными вариантами одной идеологии. Так уже упомянутых “консервативно настроенных” либералов можно определить как “правых(4) либералов”. А либералов, близких по взглядам к социал-демократам - как “левых(4) либералов”. Таким же образом можно выделить левое и правое крыло в каждой из трех оставшихся идеологий.

Если так многозначны и зыбки отношения между “левым” и “правым” в политике, что же тогда определяют как “центризм” и кто такие “центристы”? На мой взгляд, и то и другое - фикция и пропагандистская обманка. Действительно, если учитывать все четыре сектора политического поля, то центр не может принадлежать никому или принадлежит всем. Центр политического поля занимают общедемократические ценности (о которых мы говорили выше), принимаемые в равной степени демократическими (нерадикальными) частями каждого идеологического сектора. Эти ценности являются нравственным основанием парламентской демократии, но не могут являться достаточным содержанием идеологической и практической политической деятельности. Каким же образом тогда можно локализовать те силы, которые пытаются определить себя в качестве центристских? Их нужно искать на границах идеологических секторов. Это уже упомянутые левые(4) и правые(4). Например, левые консерваторы признают средства, предлагаемые социалистами, значимыми и для своих целей, что позволят им вступить в союз, по крайней мере, с частью социалистов, как правило, правых, то есть соответственно принимающих многие из политических средств, предлагаемых консерваторами. Такое согласие и такой союз можно было бы только приветствовать, если бы не его претензия на представительство всех законных интересов всего общества. Это приводит к глубокому разрыву и невозможности сотрудничества с противоположными частями политического поля, в нашем случае - с либералами и/или социал-демократами. Хотя такого рода центристы и не отказываются от общедемократических ценностей, их реальная политическая деятельность приобретает радикальный характер, вопреки мифу о центризме, распространяемый самими центристами. Таким образом, под названием “центризма” скрываются умеренные радикалы. На политическом поле для них возможны восемь позиций или четыре возможных союза, что противоречит уверенности любого центриста в своей позиции как единственно возможной. Любым “центристам” могут противостоять такие же “центристы” с противоположной или соседней части политического поля.

Что касается крайних радикалов, то к ним следует отнести представителей любой идеологии, которые для достижения своих целей и воплощения собственных ценностей считают допустимыми любые средства, без учета мнения оппонентов, и, таким образом, не признают (или признают условно) общедемократические ценности. Радикальные идеологии и основанные на них партии лежат за пределами политического поля парламентской демократии и представляют его маргинальные компоненты. Однако, они крайне необходимы для существования самой структуры и обеспечения ее устойчивости. Их политическая деятельность крайне неконструктивна для работы в парламенте. Но если бы они постоянно не будоражили общественное сознание и не утверждали бы в нем страстной пропагандой ценности своей политической идеологии, ценностные ядра четырех ведущих идеологий были бы размыты в деятельности их демократических союзников благодаря процедурам парламентского согласования и скатывания к “центризму”. На мой взгляд, именно постепенное исчезновение радикальных политических сил в Европе и приблизило наступление “смерти Политики”, и только их возрождение сможет ее “оживить”. Уже сегодня политическая активность европейцев пробуждается только в ответ на выступления радикалов. Однако, выполнению роли “хранителей политических ценностей” мешает слишком часто встречающаяся бессистемность и “гибридность” радикальных идеологий, которые способны складываться в комбинации даже из прямо противоположных ценностных суждений. По этой причине четких идеологических границ между крайне радикальными силами провести невозможно.

Что касается связи радикализма и тоталитаризма, то явственная связь между ними носит как прямой, так и обратный характер. Тоталитарные системы возникают тогда, когда на политическом поле начинает доминировать и безраздельно господствовать одна политическая сила. Изначально она может быть вполне умеренной и далекой от радикализма. Радикализм тоталитарных систем проистекает из того, что не остается влиятельных сил, с которыми необходимо было бы вступать в диалог. Исторический опыт показал, что чаще тоталитаризм формируется на основе консервативных и социалистических сил или их “центристских” гибридов. Но нет никаких оснований для уверенности в том, что он не может возникнуть на иной платформе. В условиях уже упоминавшегося либерального перекоса в европейской политике мы наблюдаем как вмешательство государства в экономику, социальную сферу и даже личную жизнь граждан неуклонно растет. Возможно, мы присутствуем при зарождении либерального варианта тоталитаризма или, по крайней мере, этатизма.

* * *

Все сказанное выше позволят построить матрицу, учитывающую любую позицию в политическом поле, но более демонстративным, на мой взгляд, может стать простое иллюстративное изображение структуры, которое отразит все особенности политического поля.

Ценностная структура политического поля в реальной политической практике.

Теперь, когда структура политического поля парламентских демократий прояснена в основных своих чертах, необходимо испытать ее возможности в качестве инструмента описания и понимания реальных политических систем. В задачи настоящей статьи не входит подробный и полный анализ конкретных политических систем стран парламентской демократии. Но для того, чтобы лучше понять складывающуюся политическую систему современной России, необходимо рассмотреть некоторые существенные стороны этих политических систем.

Я предлагаю начать настоящее рассмотрение с США, так как на протяжении почти десятилетия в нашей стране не стихают разговоры о “нормальной двухпартийной системе”. Если учитывать исторический опыт большинства парламентских демократий, то двухпартийная система скорее является исключением, чем правилом или тем более нормой. Так каким же образом она сформировалась и что придает ей устойчивость? Во-первых, политическая система США возникла и утвердилась в то время, когда социалистические идеологии еще не вышли на политическую сцену. Во-вторых, когда, партии социалистического толка появились и в США, они всеми возможными путями подавлялись и преследовались властью. И, наконец, когда после Второй мировой войны левые(2) партии стали входить в качестве неотъемлемой части в политическую жизнь европейских стран, политическая элита США превратила политическое противостояние идеологий из внутриполитического во внешнеполитическое. Это было нетрудно сделать в атмосфере “холодной войны”. Америка противопоставляла себя не только коммунистическим странам “мировой системы социализма”, но и европейским странам, как странам воспринимаемым в качестве социал-демократических. При этом пропаганда усердно демонстрировала действительную, а порой и вымышленную политико-экономическую неэффективность, как первых, так и вторых.

Рисунок. Ценностная структура политического поля.

Кроме вынесения части политической борьбы во внешнеполитическое измерение, в США было сделано многое, чтобы вынести проблематику справедливого распределения и перераспределения за рамки парламентского рассмотрения. При поддержке правительства сформировались могущественные массовые профсоюзы, которые способны разрешать большинство противоречий в интересах труда и капитала вне рамок парламентской процедуры. Фактически профсоюзы работают в социал-демократическом секторе политического поля, вынесенном за пределы публичной политики. Кроме того, границы идейных основ демократической партии занимают весь либеральный сектор и отчасти заходят в сектор социал-демократический, а точнее в правое его крыло. Со своей стороны республиканская партия также в полной мере использует возможности всего консервативного сектора. Так недоумение отечественных политических аналитиков по поводу “социалистических” шагов консерватора Буша-младшего, по крайней мере, наивно. Сегодняшняя администрация США явно играет на левом крыле своего сектора, то есть является умеренно радикальными левыми(4) консерваторами, что не противоречит их республиканским воззрениям и ценностям. Все эти особенности уравновешивали политическую систему США до последнего времени. Крах мировой системы социализма, окончание “холодной войны”, определенные экономические успехи не только Европы, но и Юго-Восточной Азии сделали вынесение реальных внутриполитических противоречий во внешнеполитическое пространство мало убедительным и “не работающим”. Последние президентские выборы показали, что политическая система США теряет свою устойчивость и, возможно, втягивается в вялотекущий кризис.

Политическую систему Великобритании и вовсе неправомерно трактовать как двухпартийную. Все последние десятилетия в ее парламент избирались представители трех партий - консервативной, либеральной и лейбористской (исповедующей социал-демократические ценности). В последние десятилетия ХХ века весь европейский политический спектр пережил смещение в сторону либерализма, что выше было определено как либеральный перекос. Благодаря этому британские правые(4) консерваторы и правые(4) лейбористы фактически полностью заняли либеральный сектор политического поля, потеснив тем самым собственно либералов.

Здесь необходимо особо остановиться на смысле и значении либерального перекоса и возможных его последствиях. Опыт конца ХХ века показал, что экономический либерализм (применение либеральных решений и принципов в экономике) является единственным высоко эффективным средством достижения устойчивого развития в экономике для стран центральной и северной Европы и США, с учетом уже достигнутого ими социально-экономического и культурного уровня развития. Этот локальный феномен породил среди политиков и интеллектуалов эйфорию и желание распространить данный опыт на все сферы общественной жизни и во всех культурных регионах Земли. Либеральная пропаганда оказалась достаточно успешной на фоне крушения мировой системы социализма и некоторых консервативных режимов, что также способствовало либеральному перекосу. Однако экономический либерализм не везде оказывается способен приводить к бурному росту и развитию. Даже в Европе можно указать такие регионы, как южная Италия или восточная Германия, где он оказался гораздо менее эффективен. Кроме того, экономика важнейшая, но не единственная сфера жизни общества, и успешность либеральных решений в неэкономических сферах не всегда высока. Это постепенно начинают осознавать граждане европейских стран и все чаще отдают свои голоса представителям противоположной части политического спектра - классическим консерваторам и их радикальным союзникам, которые вынуждены жестко вести полемику, чтобы преодолеть либеральную пропаганду прессы, навешивающей на них ярлык фашистов. Такое уже происходило в Австрии, Голландии, Италии и Франции. Да и в Германии Республиканская партия достигала определенных (пусть и нестабильных) успехов. Эти примеры показывают, что если либеральный перекос не будет преодолен, и политические системы европейских стран не станут более уравновешенными и опирающимися на все части политического спектра, их может ожидать дальнейшее оживление крайнего радикализма.

В свете этих реалий интересна судьба социалистов и социал-демократов Европы. Там, где они приходят к власти, перед ними встает дилемма - или остановить экономическое развитие страны, реализуя свои программные цели, или в надежде на будущий экономический рост сворачивать программы социальной защиты и поддержки, то есть действовать вопреки своим программным целям и ценностям, реализуя политику “непопулярных мер” - либеральную как по целям, так и по избранным средствам. Это, например, происходит сейчас с правительством Шредера в Германии. Такое положение дел может резко снизить меру доверия избирателей к социал-демократам вообще, и они постепенно сойдут с политической сцены, что не добавит политическим системам устойчивости и стабильности. Положительным примером интеграции левых(2) в политическую жизнь общества, пожалуй, демонстрирует принципиально многопартийная Франция, где в национальном парламенте они находятся в меньшинстве, зато имеют большинство во многих местных органах власти. На национальном уровне левые(2) не имеют возможности негативно влиять на макроэкономику, зато на местном уровне могут успешно управлять общественным сектором экономики (больницы, школы и т.д.), находящемся в ведении местной власти, реализуя свои программные установки.

Даже те немногие аспекты реальной политики, которые были едва затронуты выше, позволяют убедиться, что использование предложенной ценностной структуры политического поля может оказаться полезным и продуктивным для осмысления различных вопросов политической практики. Осталось рассмотреть вопрос, каким образом подобный анализ может быть полезен для понимания современной политической жизни России?

От зарождения политической системы современной России до нынешней предвыборной ситуации.

I.

Перестройка в Советском Союзе началась под социал-демократическими лозунгами справедливого распределения (борьба с привилегиями, расширение объема социальной защиты), признания экономических прав граждан (снятие фактического запрета на индивидуальную трудовую деятельность и т.д.), а также с требований предоставления в полной мере общегражданских демократических политических прав и свобод. Социал-демократические идеалы были достаточно прочно укоренены в поколении, которое определяло себя как “шестидесятники” и имели широкую поддержку особенно в среде интеллигенции. Оппозицию этому движению представляли консервативно и радикально настроенные коммунисты. Несмотря на то, что в этот период возникло множество самых разнообразных партий и политических движений, весь накал политической борьбы задавали правое(4) социал-демократическое и правое(4) социалистическое крылья Коммунистической партии, что не удивительно в стране, в которой 3/4 века она была единственной политической силой. К августу 1991 года реальные, а не “диванные”, партии еще не успели сложиться и союзу консервативно настроенных коммунистов и радикальных консерваторов (ГКЧП, как известно, поддержали ЛДПР и ряд мелких радикальных групп консервативного толка) противостоял широкий альянс, основу которого составляли социал-демократы. Высказывание Б. Ельцина о противодействии правой(3) угрозе было в принципе верно, хотя и вызвало недоумение у интеллигенции.

Победа демократических сил не смогла остановить обвальное развитие кризисных явлений в экономике, так как социал-демократическая идеология в принципе не имеет внятного решения экономических проблем. Именно это углубление кризиса стало отправной точкой появления на политической сцене либералов. Либеральные реформы в экономике имеют отсроченный эффект и продуктивны в долгосрочной перспективе. Первые практические шаги либералов по преодолению распада экономики вызвали естественные резкое расслоение общества, обнищание наиболее незащищенных слоев населения и, как следствие, массовый протест против социальной несправедливости. Но если действия либералов и сегодня вызывают ненависть у значительной части населения, то бездействие и беспомощность, продемонстрированные социал-демократами в период их пребывания у власти (достаточно вспомнить Москву во времена мэра Г. Х. Попова), вряд ли вызовут хоть у кого-то желание поддержать их ближайшем будущем.

Публикации данных социологических опросов, фиксирующие потребность общества в социал-демократических идеалах, кажется, вовсе не учитывают этого фактора. Кроме того, сегодня уровень развития экономики не позволяет реализовывать в полной мере даже те меры социальной защиты и поддержки, которые были приняты законодательно в прежние годы. Да и идей по стимулированию экономического роста у социал-демократов за эти годы так и не появилось (см. последние выступления М. Горбачева, Г. Попова, Ю. Афанасьева и др.). Возможно, опросы фиксируют общественную потребность в сильных профсоюзах, защищающих экономические права работников. Но доставшиеся нам в наследство от советской власти профсоюзы вряд ли смогут удовлетворить эту потребность. Они крайне политизированы и “играют” полностью в социалистическом секторе политического поля, вмешиваясь в определение прав собственности, политику регулирования тарифов и цен и т.д. и т.п. Если бы они стали активнее играть свою прямую роль в борьбе за экономические права и адекватную социальную защиту, политическая система страны стала бы гораздо более устойчивой.

Политические партии стали возникать в СССР в конце 80-х годов. Если ориентироваться только по названиям, то казалось, что весь политический спектр плотно заполнен и даже с запасом (например, если кто помнит, существовали одновременно две христианско-демократические партии). Но многочисленность партий того периода и легкость, с которой они возникали, заставляли заподозрить в них то ли коммерческие проекты, то ли создания спецслужб. Как бы там не было, большинство из них было мало различимо, и так и не заняло реального места на российском политическом поле. Возможно, это был своеобразный фальшь-старт политики парламентаризма, и рождение политических партий было преждевременным. Когда общество резко поляризовано по оси “двигаться вперед/вернуться назад”, иные идеологические различия становятся несущественными. Кроме того, сказывалась и политическая незрелость граждан, которые до того были лишены всякой возможности участия в политической жизни. Возможно, поэтому относительным успехом некоторое время пользовались популистские партии, построенные то ли по феодальному “сословно-кастовому”, то ли по корпоративному принципу: “Женщины России”, “Партия пенсионеров”, “Партия обманутых вкладчиков”, “Союз офицеров” и т.д.

Переходный период 90-х годов породил еще один, возможно, специфический феномен российской политической жизни - сменяющие друг друга “партии власти”. Эти неустойчивые ситуативные объединения нельзя назвать даже псевдо политическими, так как фактически они не предлагали никакой целостной программы, не имели внятной идеологической платформы и эксплуатировали стремление значительной части граждан к переменам. Создавались они, как правило, под лозунгами поддержки реформ (без уточнения каких) и политики Ельцина (видимо любой, так как Борис Николаевич за годы правления прошел путь от коммуниста к социал-демократу и от либерала к консерватору, то есть - полный круг в политическом поле). Реальным наполнением деятельности “партий власти” являлось стремление чиновников разных уровней отстаивать и лоббировать интересы той или иной части бюрократического аппарата. Именно идеологическая пустота позволяла им консолидировать самые разные части электората и занимать по результатам выборов заметное место в парламенте. Но именно эта пустота и безыдейность и приводила их к утрате поддержки, распаду и уходу с политической сцены. Как бы там не было, они сыграли важную роль в становлении и укреплении общедемократических ценностей и самого института парламентаризма в современной России, а также создали условия, при которых стало возможным возникновение подлинных политических партий.

Особенностью фактически всех федеральных и большинства региональных избирательных кампаний, которая сложилась в рассмотренный период, но сохраняется и до сих пор, является высокая степень зависимости результатов от уровня явки избирателей на участки для голосования. Чем ниже явка, тем более результаты выборов отличаются от структуры политических предпочтений общества, которая достаточно точно отражается в данных социологических опросов. Каковы бы не были причины этого явления, непонятно почему до сих пор законодатели никак не попытались защитить от него себя и общество. Это может быть двухэтапная процедура выборов (как во Франции, например) или иные меры, направленные против популизма и радикализма.

II.

К концу 1999 года к парламентским выборам контуры складывающейся политической системы стали более определенными, чем прежде. Это позволяет провести ее анализ во всем политическом спектре. Так как личностный фактор остается все еще особо значимым в отечественной политике, кроме политических партий необходимо особо останавливаться на позиции того или иного политика. Ниже фамилии политиков будут писаться с маленькой буквы курсивом, так как нас будет интересовать не личность конкретного политика, а его роль и функция в политическом поле.

Социал-демократический сектор к этому времени фактически опустел - сколько-нибудь значимые и пользующиеся поддержкой политические силы с этих позиций не выступали. “Яблоко” с момента своего возникновения пыталось утвердится в качестве союза либералов с социал-демократами. Это подчеркивала вторая фигура в партии - болдырев, а также политическое “происхождение” явлинского из числа советников М. С. Горбачева, работавших над программой построения “социализма с человеческим лицом”. Однако к интересующему нас времени по тем или иным причинам социал-демократические элементы и в идейном и в персональном смысле от “Яблока” дистанцировались, а идеологическая позиция партии стала более определенной. Ее можно достаточно точно обозначить как леволиберальную. В пользу этого говорит умеренный радикализм партии - вряд ли кому-нибудь удастся вспомнить сразу два случая, когда “Яблоко” смогло договориться о чем-либо с другой политической силой. Относить это на счет личностных особенностей г. Явлинского можно только в том смысле, что идея “нашла” себе вполне адекватного выразителя. Такие особенности партийной позиции объясняют, почему в голосовании по большинству принципиальных вопросов “Яблоко” часто оказывается солидарно с КПРФ. Косвенно это также подтверждается восприятием американскими левыми “Яблока” в качестве своих идейных союзников. Такой странный “центризм без партнера” (то есть без реальных социал-демократов) оказался способным мобилизовать достаточно широкую электоральную поддержку на выборах в основном за счет тех, чьи идейные корни близки к шестидесятникам.

Объединение остальной части политических сил либерального сектора в “Союз правых сил” выражало желание либералов вступить в союз с большей частью “здоровых” (то есть относительно либеральных и нерадикальных) консервативных сил, что бы успешнее противостоять в парламентской борьбе достаточно многочисленным левым(2) - КПРФ и их союзникам. Руководству блока удалось сделать почти невозможное. С одной стороны они мобилизовали большую часть известных и не очень одиозных радикальных либералов, считавших, что для торжества либеральных ценностей можно допустить и распад страны, и крушение государства (ковалев и др.). А с другой стороны сформировали и выразили позицию правого либерализма – “к правам человека через порядок и стабильность” (что нашло свое выражение, например, в позиции чубайса по чеченской проблеме) и даже привлекли в свои ряды некоторых правых консерваторов (в частности титов выглядел в то время именно так). Собственно прямо противоположное стремление к блокированию “Яблока” влево, а СПС - вправо сделало невозможным их объединение в большей степени, чем амбиции или личностные особенности их лидеров. Кроме того, их объединение скорее могло существенно сузить совокупную электоральную поддержку, а вовсе не расширить, как предполагали сторонники объединения. Благодаря всем этим факторам СПС смог добиться существенных успехов на выборах.

“Единство” в момент своего зарождения и становления заявило о себе, как о широком союзе консервативных сил. Несмотря на то, что в ходе избирательной компании его активные члены всячески старались избегать прямого идеологического позиционирования, все же их высказывания вполне укладывались в умеренный вариант консервативной идеологии с ее левым и правым вариантами. При такой идеологической широте все упоминания о социальной справедливости в лозунгах движения не вызывали ни удивления, ни непонимания. В ходе предвыборных дебатов позиция движения получила окончательное определение как “правоцентристская”, то есть лежащая между либералами “справа” и коммунистами “слева”, но все же ближе к либералам. Такое движение и его сателлиты были обречены на победу в стране уставшей от тотального беспорядка, неопределенности и непредсказуемости всех сторон общественной жизни. Однако с первых дней работы в Думе стало ясно, что “Единство” не собирается сотрудничать или согласовывать свои позиции с либералами, а все его устремления направлены влево. В высказываниях членов движения и их союзников стали проскальзывать крайне радикальные суждения (возвращение уголовного наказания гомосексуализма, снятие моратория на смертную казнь и т.д.). Это окончательно определило позицию движения как левоконсервативную.

В предыдущем составе парламента фактически весь консервативный сектор представляла одна ЛДПР. Не смотря на принятое название, партия с первых дней своего существования активно боролась за достижение исключительно консервативных целей, не особенно церемонясь в выборе предлагаемых средств, то есть, утверждая себя, как радикально консервативная сила. Успех на парламентских выборах 1996 года расширил “репертуар” ЛДПР. В ряду радикальных высказываний ее лидеров стали появляться и вполне умеренные демократические и даже “солидные” парламентские идеи. Утверждение о неискоренимой беспринципности позиции жириновского, на мой взгляд, не совсем точны. Вряд ли кто-нибудь сможет обнаружить в его действиях или высказываниях даже намек на отказ от консервативных целей и базовых ценностей. Что же касается средств их достижения, то создается впечатление, что метания жириновского то влево, то вправо, то к демократическому “центру”, то к радикальной периферии являются всего лишь отчаянной попыткой заполнить одним собой весь пустовавший консервативный сектор политического спектра. Казалось, что успех “Единства” окончательно лишит ЛДПР поддержки избирателей. Но “дрейф” “Единства” вправо(4) представил жириновскому возможность для очередного маневра. Все, от требований легализовать проституцию (для оздоровления семьи и общества, разумеется, а не для реализации права распоряжаться своим телом) до признания необходимости антитеррористического союза с США, говорит о том, что ЛДПР готова и к работе в правом(4) (либеральном) крыле консервативного сектора. Но примирение с американским империализмом оказалось для жириновского более легким шагом, чем взаимодействие и сотрудничество с немцовым и СПС неизбежное для такого выбора. Так что основными средствами политической игры для ЛДПР по-прежнему остаются скандал и провокация.

ОВР, как и “Единство”, в агитационных мероприятиях неохотно раскрывало свои идеологические основы. Лишь один примаков откровенно говорил об их “левоцентристском” характере, то есть не скрывал, что они складываются вокруг социалистической идеи, но с признанием относительной ценности консервативных ценностей и политических средств. Таким образом, позицию ОВР между “Единством” с одной стороны и КПРФ - с другой можно определить как умеренно радикальную правосоциалистическую. В пользу этого говорит и деятельность лужкова на посту московского мэра, его отношение к либеральному варианту приватизации государственной собственности, и многочисленные его высказывания в пользу государственного вмешательства в экономику и “в поддержку отечественного производителя”. Об этом же говорит и поддержка ОВР профсоюзами, которые уже были охарактеризованы выше как социалистические.

ОВР и “Единство” при этом пытались активно работать в секторах прежде безраздельно контролировавшихся КПРФ и их сателлитов по НПСР, которые не только объединили силы фактически всех сторонников социалистической идеологии вплоть до самых одиозных и радикальных, но и привлекли ряд левых(4) консерваторов, которые определяли себя в качестве “патриотов”. В таком союзе не было ничего нового еще со времен ГКЧП и смуты 1993 года. Однако в этот раз кроме громких лозунгов о “защите русских” левые консерваторы устами глазьева смогли начать формулировать программу развития экономики. Чтобы удерживать такой широкий спектр политических сил руководству КПРФ требовались немалые гибкость и открытость новым идеям и практическим шагам. Но именно этого ему всегда и не доставало. Нет ничего удивительного, что возник конфликт между ставшими за последнее десятилетие профессиональными политиками, истинными парламентскими демократами из числа членов фракции и ее руководством, которое вместо искреннего разговора с избирателями о трудной, но достаточно продуктивной работе думской фракции продолжало прокручивать заезженную песню о “борьбе с антинародным режимом”. Выход из фракции селезнева “со товарищи”, возможно, является предвестием движения КПРФ к радикально-маргинальному внепарламентскому будущему. Это тем более вероятно, если неуклюжие действия руководства по сохранению своего безраздельного господства разорвут союз с наиболее видными представителями левых консерваторов – “патриотов”. Другой возможной причиной снижения поддержки КПРФ может явиться провал ее политики в тех регионах, где коммунисты имели большинство во всех ветвях власти. Вместо того чтобы развивать общественный сектор экономики в подвластных им регионах, они все свои усилия направляют на популистские меры и поддержку разного рода лоббистов. В результате предприятия образования, здравоохранения, культуры и социальной сферы оказались в “красных” регионах в худших условиях, чем даже в среднем по стране. Если большая часть бюджетных средств направляется на бесплатный общественный транспорт, на дотирование низких тарифов, на поддержку неэффективных местных производств, не то, что на развитие, даже на поддержание собственно общественной сферы экономики денег, естественно не хватает.

III.

Триумфальная победа путина на президентских выборах добавило новую интригу в расстановку политических сил. Фактически все основные “игроки” заявили о своей поддержке его политики еще до того, как она стала вырисовываться, или, по крайней мере, выразили свое желание к сотрудничеству (как зюганов, например). С самых первых практических шагов новый президент достаточно четко проявил себя как консерватор. Поэтому все игры в “кто вы мистер Путин?” имели целью если не провокацию, то, по крайней мере, попытку воздействовать на политическую позицию президента в свою пользу. Все дальнейшие действия путина на посту президента, ясное и четкое проявление своей позиции в выступлениях, интервью, отдельных высказываниях и особенно в ежегодных посланиях окончательно определили его как правого (либерального) консерватора. В этом свете достаточно забавно выглядели масштабные политические акции “в поддержку Путина”, в которых звучали лозунги против предлагаемых им либеральных по сути реформ (жилищно-коммунального хозяйства, пенсионной системы и т.д.). Особенно ярко проявилась на этом поприще ОВР, хотя похожие мотивы звучали и в деятельности региональных отделений “Единства”.

Объединение ОВР и “Единства” было вполне ожидаемым событием, если учитывать близость их позиций в политическом спектре. Но образование не коалиции или движения, а именно единой партии явным образом является шагом назад в развитии политической системы России. Такое объединение стало возможным только в условиях отказа обеих политических сил от своих идеологических принципов. Если у вновь образованной партии нет ясно выраженной идеологической позиции, то основанием для объединения могло быть только совпадение краткосрочных интересов сил принявших в нем участие. А если учитывать, что “костяк” этих сил составляют региональные и федеральные чиновники, то становится ясно, что перед нами новая редакция “партии власти”. “Новизна” здесь в том, что различные части чиновничества не только смогли согласовать свои интересы в процессе объединения, но и мобилизовать в свою поддержку некоторую часть экономической и иных элит. Опыт показывает, что такая консолидация элит наступает тогда, когда они полностью адаптировались к окружающей действительности, и не желают никаких перемен. По моему мнению, зависимость “Единой России” от Кремля сильно преувеличивается. А то, что ее парламентарии внимательно ловят каждое исходящее из него слово, объясняется скорее желанием быстро перехватить инициативу в принятии решений, чтобы не допустить ущемления собственных интересов. Сомнительно и то, что успешность любых – больших и малых – шагов “Единой России” прямо связана со звонками из кремлевской администрации.* Просто любой чиновник любого уровня любой ветви власти всегда поддержит любое начинание партии чиновников, направленное на защиту и упрочение собственных позиций. Особенно в ситуации, когда эта партия представляет себя в качестве выразителя воли “главного чиновника” - президента.

Еще любопытней развивались отношения с президентом путиным у СПС. При каждом удобном случае путин выражал признательность и поддержку в равной мере и “Единству” (а затем “Единой России”) и СПС. Однако пресса и аналитики представляют это таким образом, что поддержка первых является выражением истинной позиции президента, а вторых - просто знаков вежливости (и то, если замечают эти знаки и упоминают о них). При этом даже не принимается во внимание тот факт, что послания президента ближе по содержанию к политической программе СПС, чем какой-либо другой партии. Не удивительно, что в такой информационной атмосфере все успехи либеральных преобразований приписываются исключительно в заслугу президенту путину, а их неспешность и непоследовательность записывается в качестве промахов и неудач деятельности СПС. Постепенное и неуклонное падение рейтинга СПС, начиная фактически с 2000 года, связанно, на мой взгляд, с восприятием их в качестве неудачников (здесь и провал планов союза с консерваторами, и невозможность адекватно реализовать предвыборные обещания и т.д. и т.п.). В этих условиях и безусловная поддержка путина и возможный переход СПС в оппозицию к президенту одинаково разрушительны для политической тактики либеральных сил. Тем более, что необходимый политический партнер СПС – либеральные консерваторы, похоже, представлены в политическом поле единственным человеком – путиным.

Рассмотренные выше обстоятельства будут существенным образом влиять на тактику и расклад сил в процессе предстоящих парламентских выборов. Специфической их особенностью будет борьба за голоса избирателей между множеством партий выступающих фактически с одних и тех же идеологических позиций. В узком секторе политического поля, объединяющем умеренно радикальных левых консерваторов и правых социалистов, сконцентрировались подавляющее большинство политических партий уже начавших свою предвыборную кампанию (даже ЛДПР сместилась к этим позициям). Различие в их лозунгах и слоганах фактически сводится к порядку следования двух слов: “Справедливость и Порядок” или “Порядок и Справедливость”. Этому могут быть даны различные объяснения.

Во-первых, как уже было сказано, этот политический сектор с самого начала перестройки занимали консервативные коммунисты и их сторонники и до сего дня не прекращаются попытки различных сил перехватить их электоральную базу. При этом не учитывается, что различия между избирателями КПРФ и, например, “Единой России” вовсе не идеологические, а скорее культурные. Гражданам, голосующим за коммунистов, чужды язык, аргументы, доводы и их образное воплощение новых левоконсервативных или правосоциалистических партий, и они вследствие этого никогда не отдадут за них свои голоса.

Во-вторых, в данном секторе политического поля неизбежно оказываются все те политические партии, которые при своем создании мыслились как социал-демократические (от партии рыбкина до партии селезнева). Это происходит благодаря недоразумению, заложенному в линейном восприятии аппозиции “левые/правые”. Действительно, если “крайними” слева оказываются коммунисты, а “крайними” справа - либералы, то для занятия социал-демократической “ниши” необходимо “сдвинуться” вправо от коммунистов. В результате такие “социал-демократы” предстают скорее в качестве консерваторов (тот же селезнев, например) и теряют потенциальный социал-демократический электорат.

В-третьих, данная политическая позиция в линейном восприятии политического поля воспринимается как “центристская”, что делает ее особенно привлекательной. Такая “любовь” к центризму, на мой взгляд, порождена утопической верой в возможность такой идеологической позиции, в которой различные политические цели и средства их достижения могут быть непротиворечиво примирены и гармонизированы.

Все эти партии подписали соглашение о недопустимости в предвыборной борьбе “грязных” политтехнологий. Однако описанная выше ситуация, при которой добрый десяток партий выступает с фактически неразличимых идеологических позиций, сама удивительным образом напоминает “грязную” технологию, при которой в выборах участвуют десять Ивановых (при чем пятеро Иваны, а двое еще и Ивановичи). Возможно, расчет опытных политконсультантов и сделан именно на это. Новые никому не известные партии “растащат” значительный процент голосов избирателей и не пройдут в Думу, а партия, набравшая не более 20%, в результате будет формировать думское большинство. Легитимность такого большинства в глазах общества будет сомнительной, что, естественно, не добавит политической стабильности и предсказуемости. Здесь еще раз приходится посетовать на то, что в России не принята упоминавшаяся выше система выборов в два тура.

IV.

В стране, где рейтинг политика может измениться на порядок в течение нескольких месяцев, а исход выборов может зависеть от погоды в день голосования, прогнозы больше похожи на гадания. И все же попытаемся рассмотреть некоторые возможные варианты развития предвыборной ситуации и возможные последствия различных исходов выборов. Прежде всего, представляется, что нынешние выборы будут “скучными”. Большинство рекламных роликов политических партий на ТВ удивительно напоминают социальную рекламу в духе “позвони родителям” и “любите природу – мать вашу”. Большинство из них попросту сливается с заставками федеральных каналов. И никаких попыток разъяснить избирателю, как будут решаться стоящие перед страной и обществом проблемы. С началом публичных дебатов ситуация вряд ли изменится. О чем, спрашивается, будут спорить “Русь” с ЛДПР или селезнев с райковым? Если при минимальных идеологических различиях исключить компромат и скандальные темы, что вроде бы предполагает подписанное соглашение, то говорить будет не о чем. Дебаты, возможно, были бы нужны либералам и коммунистам, но избирателям их позиции и аргументы давно и хорошо известны, а диалог между этими политическими силами невозможен принципиально. Для СПС было бы важно четко обозначить различие в позициях с “Единой Россией”, но руководство либералов вряд ли пойдет на прямую конфронтацию и жесткую критику “партии власти”. В последние полгода в целом ряде телевизионных выступлений немцов уже продемонстрировал сдержанность в этом отношении.

По-прежнему для результатов выборов будет очень важен процент явки. Так как большинство избирателей уверены в победе “Единой России” независимо от каких-либо обстоятельств, смысла идти на выборы они не видят. Следовательно, результат выборов будет зависеть от успешности агитации за максимальное участие граждан в выборах. Если явка окажется все же достаточно низкой, то, скорее всего, большинство получат коммунисты со своими сателлитами. Вряд ли такой исход выборов заставит президента отказаться от своего предложения о формировании правительства большинством думы. В этих условиях коммунисты могут предложить умеренное правительство во главе, например, с глазьевым, принимая ответственность за положение в стране. Но может и предложить такой вариант состава правительства, который будет неприемлем и для президента и для остальной части думы. Такой конфронтационный шаг помог бы КПРФ избежать политической ответственности и вновь утвердить себя в качестве бескомпромиссных борцов и “жертв режима”.

При относительно высокой явке большинство голосов может получить и “Единая Россия”. Дальнейшая судьба партии имеет два различных варианта. Если имеющиеся идеологические различия удастся сгладить и забыть на основе прагматических интересов господства и влияния, то следует ожидать радикализации ее позиции. Вряд ли, став устойчивым большинством, фракция “единороссов” будет учитывать и вообще считаться с позицией меньшинства (к какой бы части идеологического спектра оно не принадлежало). Вслед за этим взятием под полный контроль Государственной Думы следует ожидать попыток давления на президента как непосредственно, так и через сформированное на партийной основе правительство. При этом может преследоваться цель изменения политической позиции президента и основанной на ней программы реформ. Но вполне возможно представить, что попытка взятия под контроль и президентской ветви власти будет всего лишь продолжением успешно начатой экспансии.

Возможно, вышесказанное будет понято как явная предвзятость по отношении к умеренной и в полной мере демократической партии. Постараюсь показать, что это отношение обусловлено самими действиями и высказываниями представителей “Единой России”. Когда, отвечая на вопросы журналистов по поводу оппонентов “Единой России”, до того всегда сдержанный и серьезный депутат (морозов) отвечает: “Мы за благо России. Вот и делайте выводы, кто они…”, становится не по себе. Если это шутка, то неуместная для серьезного политика в стране, которая еще помнит значение словосочетания “враг народа”. Когда руководитель партии (грызлов) после объединительного мероприятия заявляет журналистам, что ни он, ни большинство народа не понимают значения слов “либерализм” и “социал-демократия”, возникает некоторое беспокойство за судьбу прав человека в нашей стране. При любом развитии политической ситуации вряд ли права и свободы смогут быть существенно ущемлены. Но люди не знакомые с понятием “либерализм” вряд ли будут беспокоиться об их углублении и расширении. Когда лидер профсоюзного движения (исаев) призывает бороться за свободу предпринимательства, а мэр столицы чиновничьего беспредела говорит о борьбе с бюрократами, у каждого здравомыслящего человека возникает легкое недоумение. А когда все эти “когда” и многие-многие другие складываются вместе, критическое отношение к обещаниям “выполнить все наказы” и к другим посулам становится естественным.

Напомню, при этом, что не вижу ни злой воли, ни тайного умысла в действиях всех упомянутых политиков. На мой взгляд, развитие событий определяется во многом лишь избранной позицией в политическом поле, его сложившейся конфигурацией и культурно-политическим традициями общества. Если бы на политическом поле современной России присутствовали классические республиканцы, роль и влияние “центристов” было бы принципиально иным.

Альтернативой сценария попытки монополизации власти в стране является сценарий распада “Единой России” сразу после выборов или спустя некоторое время. Если первые голосования по существенным вопросам выявит непримиримые идеологические противоречия между различными частями партии, такого поворота событий избежать будет очень сложно. Тем более что циничный прагматизм не у всех членов партии сможет возобладать над верой в собственные идеологические ценности. Однако возможен и вариант, при котором первый и второй сценарии будут сочетаться – партия разделится на фракции, борьба между которыми будет то обостряться, то затухать и отходить на второй план.

Третий, наименее вероятный вариант расклада сил после выборов может сложиться при получении приблизительно равного числа голосов избирателей коммунистами, “центристами” и либералами (совместно СПС и “Яблоком”). В этом случае “центристы” скорее всего по организационным вопросам будут блокироваться с коммунистами (как уже было в начале работы нынешней Думы), а по вопросам законотворчества – с либералами. Так или иначе, а сформировать коалицию большинства вряд ли удастся. Такой парламент будет менее всего работоспособен и значим в политической жизни страны. Единственное преимущество этого, не самого лучшего варианта развития событий – президент будет абсолютно свободен и самостоятелен при формировании правительства и в определении его политических целей.

Так как сомнительно, чтобы какая-либо иная политическая сила кроме коммунистов и “центристов” получила большинство мест в парламенте, надеяться на приход после выборов правительства, которое продолжит и завершит, наконец, либеральные реформы не стоит. В этом нет ничего неожиданного. На смену правительству гайдара и чубайса пришло правительство лобова и сосковца. Относительно либерального черномырдина сменил относительно консервативный примаков. Так что ничего нового в возможной грядущей приостановке реформ нет. Главное, чтобы пришедшее правительство не слишком активно и рьяно реализовывало в жизнь все свои идеи, так как новый передел правил игры и, не дай Бог, собственности может серьезно ударить по едва оживающей экономике.

Что касается анализа тактики партий, которые сохраняют возможность прохождения в будущую Думу, то на настоящий момент она представляется не очень удачной. ЛДПР заявила, что будет защищать “бедных” и “русских”. Такой сдвиг влево может быть для нее фатальным. “Бедные” вряд ли будут за нее голосовать, когда есть менее скандальные и более последовательные политические силы, которые более десяти лет боролись за права малоимущих. То же справедливо и по отношению к “русским”. А вот собственный электорат жириновский рискует потерять. Если ему какой-нибудь громкой акцией не удастся мобилизовать большинство своих традиционных сторонников, у ЛДПР есть все шансы не добиться избрания. “Яблоко” весь период между выборами вообще “не создавало политических новостей”, а только паразитировало на событиях инициированных иными силами. Последние публичные выступления явлинского были вялы и бесцветны, что мало способствовало повышению активности его сторонников. Возможно, будущие акции и смогут исправить положение, но шансы на победу все же остаются невысокими.

На этом фоне СПС выглядит несколько лучше и, видимо, 5% барьер преодолеет. Но сможет ли она повторить свой собственный успех на прошлых выборах, это еще вопрос. Не имея, необходимого ей, консервативного партнера справа, СПС, вероятно, попытается “вырастить” либеральных консерваторов в своих собственных рядах. Некоторые признаки движения в сторону консерватизма в деятельности партии уже заметны. Но, скорее всего, эти усилия не принесут успеха. Так как ни легковесность радикальных высказываний, которые допускает немцов, ни критическая непреклонность хакамады никогда не смогут в сознании избирателя связаться с консервативными ценностями и их политической манифестацией, расширение идейной платформы вряд ли приведет к расширению электоральной поддержки СПС. О том, как отношения с президентом не лучшим образом сказываются в деятельности либералов, было уже сказано выше. Только очень неординарные шаги лидеров партии и ее интеллектуального “штаба” смогут изменить тенденцию к снижению поддержки либералов в обществе. Окажутся ли они способными сделать такие шаги, покажет время. Если же СПС еще один срок работы в Думе проведет в качестве игнорируемого и малозначимого меньшинства, он может либо вообще сойти с политической сцены, либо превратится со временем в одну из радикальных групп либерального толка.

* * *

Основываясь на учении о характерах, клинический психолог может описать возможные сценарии брака между циклоидом и шизоидной личностью, например. Но для того, чтобы понять, как такой брак мог возникнуть, придется обратиться, скорее всего, к психоаналитику. Так и представленный подход может предсказать варианты развития политической ситуации, но не в состоянии предсказать предпочтения избирателей и их динамику. Чтобы получить хотя бы приблизительный прогноз результатов выборов, лучше обратиться к методу Симона Кордонского – структурному анализу (пара)политических мифологем.

Возможно, кому-то предложенный подход покажется наивным и архаичным. Но, во-первых, таковы были изначальные намерения автора (смотри эпиграф). Во-вторых, политика в данной статье рассматривалась не в качестве уникальной реальности с только ей присущими закономерностями (то есть в контексте политологии), а как одно из явлений культуры, в котором проявляются сущностные черты любого явления культуры (от есть в контексте, скорее, культурной антропологии). И, наконец, автор не столько собирался вносить вклад в какую-либо науку, сколько прояснить представления обыденного массового сознания. И в этом качестве задача в общих чертах решена. Ценностная структура политического поля позволяет избежать путаницы и несоответствий в политической аналитике и публицистике, прояснить представления общества о собственной политической структуре, и даже может использоваться в школьной программе для формирования гражданской компетенции у будущих граждан. Наконец, предложенный подход не исключает возможность и необходимость иных пониманий и описаний структуры политического поля.

* Естественно, здесь не учитывается личная позиция В. В. Путина, его личные пристрастия, личные связи и личные договоренности. То, что эти факторы продолжают играть существенную роль, то, что наши граждане продолжают путать “своих баранов с общественными”, говорит только о слабости отечественной демократии и всей политической системы.

Список литературы

Для подготовки данной применялись материалы сети Интернет из общего доступа