Эволюция. Этничность. Культура или На пути к построению постнеклассической теории этноса

Эволюция. Этничность. Культура или На пути к построению постнеклассической теории этноса

Тайсаев Джабраил Мубарикович

Что такое эволюция – теория, система, гипотеза?.. Нет, нечто гораздо большее, чем все это: она – основное условие, которому должны отныне подчиняться и удовлетворять все теории, гипотезы, системы, если они хотят быть разумными и истинными. Свет, озаряющий все факты, кривая, в которой должны сомкнуться все линии, – вот что такое эволюция.

Тейяр де Шарден П. Феномен человека

Введение

В этнологии значительно больше нерешенных вопросов, чем во многих других общественно-социальных областях знания. И это неудивительно с учетом того незначительного промежутка времени, который прошел с момента ее становления. Официальной датой рождения этнологии принято считать 1839 год, когда было основано Парижское общество этнологии. До сих пор нет общепринятого мнения по поводу "примитивных" этнокультур. Что это, культуры, задержавшиеся в своем развитии, или, напротив, пережившие период расцвета и вторично пришедшие к упадку? Или, может быть, вообще критерии оценки уровня развития этноса, принятые в Западной цивилизации, в других культурах попросту не работают? Почему одни этносы бурно растут и расширяются, а затем также внезапно регрессируют, другие же на протяжении тысячелетий занимают свою скромную нишу практически в неизменном виде. Как протекают процессы первичного формирования этносов, каков собственно механизм этногенеза? Этносы формируются революционным путем, в результате бифуркации внезапно перейдя в новую сущность, либо плавно, эволюционно, в результате постепенного накопления различий? Синергетическая модель эволюции, по нашему мнению, позволит по-новому рассмотреть эти и многие другие нерешенные вопросы. В первую очередь, следует выявить основные движущие силы этноэволюции, в чем заключается его потенциал и почему этносы столь различны в своих возможностях и проявлениях.

Вопрос о том, что составляет основу развития общества – его социально-экономическая структура или этнический состав, является не только сложным, но и весьма неоднозначным. С одной стороны, к примеру, мы имеем яркий образец определяющей роли социально-экономической структуры общества при сравнении темпов социально-экономического развития в Северной и Южной Кореях, с другой – часто единая социально-политическая структура приводит к весьма различным результатам в государствах с различным этническим составом. Достаточно сравнить ГДР и Венгрию с Кубой и Албанией конца XX века. В странах с капиталистическим способом хозяйствования разброс в темпах развития еще выше. Значит, этническая составляющая имеет не меньшее, а может, даже и большее значение в социальных процессах. Конечно же, процессы социальной эволюции сложны и многогранны и не сводятся к его этнической составляющей, но этногенетические процессы достаточно наглядно отражают основные тенденции социального развития. Провести же исчерпывающий анализ социогенетических процессов, тем более в рамках одной работы, невозможно. Поэтому основное внимание в анализе социального уровня универсального эволюционизма было уделено именно этноэволюции.

В действительности, на все анализируемые закономерности этноэволюции накладывают отпечаток процессы, связанные с развитием систем территориальных, религиозных (в тех случаях, когда они не являются гранью этнической культуры), государственных, а также многофакторных образований. Поэтому, рассматривая модель этноэволюции, мы невольно создаем для себя идеализированную однофакторную систему. При таком подходе, когда неизбежны формальные упрощения, приходится мириться с некоторыми несоответствиями.

Поскольку в работе проводится множество параллелей между процессами биогенеза и социогенеза, может показаться, что автор стоит на позициях социобиологии или даже социал-дарвинизма. Автор является последовательным противником любых попыток редукционистских сведений закономерностей социальной эволюции к их биологическим истокам. Конечно же, нельзя отрицать, что социальные процессы во многом аналогичны биологическим и, постигая закономерности биогенеза, проще понять законы и социальной эволюции. Однако социальная эволюция, и этноэволюция в том числе, протекает по собственным законам. В этом нет никакого противоречия, поскольку принципы самоорганизации едины для всех систем, далеких от равновесия, каковыми являются социальные и биологические системы. И для разработки единой теории универсального эволюционизма необходим поиск общих принципов, при этом нельзя забывать о тех уникальных механизмах самоорганизации, которые свойственны качественно различным уровням неравновесности.

Часто при рассмотрении этносов этнографы неосознанно их оценивают как статичные сущности, имеющие строго определенный комплекс этнодифференцирующих признаков. Все же следует считаться с тем, что особенности, связанные с возрастом этноса, его уровнем прогрессивного развития, воистину огромны, часто даже перекрывают индивидуальные этнические особенности. Одной из целей данной работы является попытка показать, что этносы не столько отличаются определенным комплексом уникальных черт, сколько именно разными уровнями исторического развития. Индивидуализм, коллективизм и полная индивидуальная безынициативность, агрессивность, миролюбие и пассивность, жизненная ориентация на прошлое, ориентация на будущее и ориентация на настоящее – все это, наряду с некоторыми другими этническими особенностями, черты, характеризующие возраст этноса, а не его индивидуальные особенности. Если сравнить этнические портреты людей прошлых веков и их современных потомков, то разница будет просто впечатляющая. И разница эта далеко не ограничивается уровнем культурного развития и образованности.

В наше время, в сфере научного познания, все еще сильны идеи редукционизма и позитивизма. Кажется, что достаточно только просчитать первичные физические начала – и реальность сама откроется во всей красе своей согласованности и целесообразности. Именно в доминировании утилитарно-позитивисткой науки можно предположить причину того, что мы "все больше знаем о деревьях и все меньше о лесе". Экспериментальная наука, конечно же, жизненно необходима, и ныне никто не может считать себя истинным ученым, не выходя из диогеновской бочки и не прослыв при этом схоластом. Но часто мы ударяемся в другую крайность. Ученый подчас отождествляется с лаборантом-ремесленником, в действительности эксперимент – это хоть и необходимая, но и далеко не полная часть научного знания. Эксперимент хорош для ответов на поставленные вопросы, а вот вопросов как раз и не хватает зажатому в узкие рамки экспериментатору. Основная задача этой работы и заключается в том, чтобы поднять множество вопросов, и хоть в ней даются некоторые приблизительные ответы, не это в ней главное. Все поднятые здесь вопросы требуют большой работы в конкретных областях научного знания. И многое из того, что читатель здесь найдет, является авторским взглядом на данную проблему, иногда небесспорным и далеким от общепринятого. Многие выводы настраивают на оптимистический лад, но чаще факты предстают в довольно тревожном свете, однако человек – единственный активный творец своего будущего на Земле и может многое изменить. Надежда всегда остается.

Шматина глины не знатней орангутанга.

Алексей Толстой

Это – тот закон природы, который мы не замечаем: интеллектуальная многосторонность – компенсация за изменения, опасности и проблемы. Животное, достигшее гармонии с окружающей средой, – совершенный механизм. Природа никогда не прибегает к интеллекту, пока тело и инстинкты не станут бесполезными. Где нет изменений или необходимости изменений – там нет и разума.

Г. Уэллс. Машина времени

Часть 1. Происхождение и эволюция человека. Восхождение к вершине?

Проблема антропогенеза (происхождение человека) и теория биогенеза (происхождение жизни) являются, пожалуй, самыми сложными проблемами биологического эволюционизма. Особенно сложно решение проблемы начала. Как считал Аристотель, начало больше половины целого. Если данные аспекты эволюции рассматривать, основываясь исключительно на теории биологической эволюции, то тогда этот путь неизбежно будет тупиковым. Теория биологической эволюции, в принципе, не способна в отрыве от смежных наук раскрыть механизмы первичного формирования жизни и человека. Теория Ч.Дарвина распространяется только на биологические системы, и любые спекуляции, связанные с расширительным толкованием этой теории, обречены на провал. Жизнь не могла возникнуть по дарвиновским законам, поскольку механизмы самоорганизации жизни, основанные на "наследственной изменчивости" и "естественном отборе", начали действовать только уже после возникновения жизни. Точно так же и эволюция человека только на начальных этапах могла проходить по дарвиновским законам. Когда человек начал осознавать свои поступки, а главное – оценивать их, развитие приобрело качественно более высокие темпы, поскольку приобрело гораздо более осмысленный и целенаправленный характер. Биологическая эволюция подобна слепому старцу в лабиринте. Человек же с переходом на качественно новый уровень экстраполирующего поведения как бы получил нить Ариадны, которая, конечно, не спасает полностью от ошибок, но дает возможность их предвидеть или, во всяком случае, не повторять. В любом случае, это уже вне компетенции теории биологической эволюции.

В последнее время осуществлен настоящий прорыв в раскрытии проблем антропогенеза. Найдено пресловутое "промежуточное звено", даже целый ряд последовательных промежуточных звеньев. Реконструирована практически вся эволюционная линия гоминид. Все это, конечно, прекрасно, но в современных исследованиях часто не хватает главного – анализа закономерностей антропогенеза. Как правило, в публикациях ограничиваются подробным разбором полученных находок, а их анализ часто сводится к поиску последовательных переходных признаков от обезьяньих предков к человеку. Сейчас уже редко можно встретить глубокий анализ возможных путей эволюции, как это делалось еще Дарвином и его последователями. В данном разделе будет проведен анализ некоторых, наиболее спорных вопросов антропогенеза и осуществлена попытка вернуть незаслуженно утраченный интерес ко многим забытым нерешенным теоретическим вопросам.

1.1. Антропогенез

В настоящее время практически общепринятой является следующая модель антропогенеза: Orrorin tugenensis – Ardipithecus ramidus – Australopithecus afarensis – Homo habilis – Homo erectus – Homo antecessor – Homo sapiens – Homo sapiens sapiens [1]. Австралопитек – это еще типичная обезьяна, правда, стоящая уже гораздо ближе к человеку, чем даже шимпанзе [2]. Homo habilis (человек умелый) – это уже человек, об этом красноречиво говорят многочисленные находки грубо обработанных каменных орудий рядом с их останками. Возможно также, что он находился на начальной стадии овладения речью, поскольку имел на внутренней поверхности черепа зачаточный выступ в поле Брока (отдел мозга, связанный с речью у современного человека). В 70-е годы у Homo habilis появился конкурент на право считаться первым человеком Homo rudolfensis (букв.: человек Рудольфа). По уровню организации он довольно близок к "хабилису", но более общепринятым древнейшим человеком все же остается именно "хабилис".

Homo erectus [3] (человек выпрямленный) не чем особенным не выделялся, но стоял уже ближе филогенетически к современному человеку, ему уже было доступно использование огня и трансцендентальное мышление, о чем свидетельствуют многочисленные кострища и захоронения. Несмотря на развитые выступы в поле Брока, его речевые способности все еще были далеко не совершенны, о чем свидетельствует слабо развитый спинномозговой канал, значит, вряд ли спиной мозг был достаточно развит для иннервации речевого аппарата. Адаптивно он был гораздо пластичнее своих современников, что и позволило ему начать свое победоносное расселение по всему свету.

Конечно же, эта схема антропогенеза признается хоть большинством, но еще не всеми антропологами. До сих пор еще иногда встречаются такие названия гоминид, как питекантроп (Pithecanthropus erectus), синантроп (Sinanthropus pekinensis) и гейдельбергский человек (Homo heidelbergensis). Изначально поисками "промежуточного звена" занимались все кому не лень, и каждый свою новую находку называл уникальным именем и объявлял тем самым промежуточным звеном. Как, например молодой преподаватель анатомии Эжен Дюбуа, назвавший свою находку Pithecanthropus erectus. Сейчас раскопки ведутся только профессионалами, к тому же уже накопилось достаточно материала, чтобы не просто давать произвольно каждой находке свое уникальное название, а классифицировать их в зависимости от степени таксономического родства. Например, уже ясно, что питекантроп и синантроп слишком близки между собой, чтобы быть отнесенными к разным родам. К тому же никаким промежуточным звеном они являться не могут, поскольку уже имеют все основные черты, присущие человеку, и потому сейчас все указанные находки отнесены не только к одному роду Homo, но и к одному виду Homo erectus. Впрочем, в постсоветской антропологии питекантроп, так же как и архантроп, – это только синоним Homo erectus и вероятно некоторых других, если таковые будут обнаружены, стоящих на том же эволюционном уровне гоминид [1]. Все же стоит признать, что питекантроп, обнаруженный Дюбуа, является наиболее архаичной из известных форм Homo erectus. Видимо, формы, близкие к прогрессивным Homo erectus, подобные той, которую испанские исследователи окрестили как Homo antecessor (человек предшествующий), и были непосредственными предшественниками неандертальца и, возможно, предковых архаичных форм современного человека. По поводу гейдельбергского человека тем более нет оснований выделять его в отдельный вид (как известно, найдена была только нижняя челюсть). Во всяком случае Д. Джохансон, нашедший знаменитую самку австралопитека "Люси", считает что это тот же Homo erectus [2, с.30]. По поводу Homo antecessor также сложно сказать однозначно, самостоятельный это вид либо прогрессивная форма Homo erectus.

Также многие антропологи не могут удержаться от соблазна занести в непосредственные предки современного человека неандертальца (Homo neanderthalensis). А соблазн здесь в том, что это бы закрыло еще один важный пробел в филогенетической линии антропогенеза, он заполняет пустующее пространство на эволюционном древе между примитивными людьми и современным человеком. Что вряд ли верно, и дело даже не в том, что эти близкие виды сосуществовали в одно время, как считают некоторые, иногда предки даже переживают своих потомков. Ведь оттого, что дед живет в одно время со своим внуком, никто не сомневается, что он его предок. Дело в том, что неандерталец был слишком специализирован и имел целый ряд признаков, которые трудно сопоставить с возможностью их модификации к тому виду, который присущ современному человеку. Впрочем, уже найдено множество других архаичных неспециализированных форм Homo sapiens, которые и могли заполнить тот пробел.

Некоторые антропологи склоны также причислять неандертальца к виду Homo sapiens в качестве подвида Homo sapiens neanderthalensis. К такому выводу они пришли на основании многочисленных находок, подтверждающих метизацию неандертальцев и кроманьонцев. Ведь это свидетельствует об отсутствии главного критерия видовой обособленности этих форм гоминид, а именно генетической изоляции. Впрочем, это противоречие не так уж и непримиримо, поскольку критерии подвидов и видов весьма туманны и расплывчаты. Однако в 1997 году был проведен анализ выделенной из останков неандертальца митохондриальной ДНК, который показал, что у нас есть общий с неандертальцами предок, живший около 600 тыс. лет назад. Основываясь на данных анализа ДНК и сведениях об испанских представителях Homo antecessor, можно сделать более точную классификацию, согласно которой неандертальский человек был отдельным видом [3].

Следует особо подчеркнуть, что все указанные разногласия не принципиальны. В целом, реконструкция антропогенеза, хоть и далека до завершения, но уже вполне очевидна, причем настолько, что даже большинство креационистов ее не оспаривают, сохраняя только последний плацдарм для критики, а именно формирование сознания. А это действительно загадка, которая в рамках биологической науки принципиально не разрешима. Вот что писал по данному поводу отец Александр Мень: "...проблемой палеоантропологии стали заниматься многие христианские ученые. Среди них первое место занимают Анри Брейль, Гуго Обермайер и Пьер Тейяр де Шарден. Церковная точка зрения на этот вопрос нашла свое отражение в энциклике папы Пия XII "Humani generis" – "О человеческом роде", в которой говорится, что Церковь рекомендует изучать эволюционную теорию "в той мере, в какой исследования говорят о происхождении человеческого тела из уже существовавшей живой материи, но придерживаться того, что души непосредственно созданы Богом" (об этой энциклике см.: "Antonianum", январь – апрель 1958)" [4].

Прежде чем перейти к более детальному рассмотрению основных проблем антропогенеза, хотелось бы остановиться на одном особом механизме устойчивости и одновременно самоорганизации, который можно охарактеризовать как эффект защиты от популяционных мутаций. Мутации, как известно, чаще производят нежелательный эффект. К тому же, чем вид совершеннее, тем выше в нем межклеточная интеграция и тем более опасный характер принимают практически любые мутации. Поэтому высшие многоклеточные вырабатывают целый комплекс мер, защищающих их геном от мутагенного воздействия, либо даже частично восстанавливающие уже поврежденные гены. А почему бы тогда не предположить, что и на популяционном уровне действуют подобные механизмы защиты от мутаций?

Биологи часто задаются вопросом, каким образом единичные благоприятные мутации не "тонут" в океане "нормальных" генов? Ведь для того чтобы этот ген имел селективное преимущество, он должен, по крайней мере, проявиться фенотипически, а для этого рецессивный ген-мутант (а мутации практически всегда рецессивны) должен найти такой же ген в свою аллель. До разделения жизни на два пола эта проблема не стояла столь остро, поскольку все мутации в гомозиготном геноме проявляются фенотипически. Потом частично эта проблема разрешалась в результате генетической изоляции малых групп (дрейфа генов). Но поскольку адаптации носят не абсолютный, а относительный характер, встает уже прямо противоположная проблема сохранения достигнутых различий. Ведь пока носители новых признаков не распространятся достаточно широко, у них чрезвычайно мало шансов не быть ассимилированными доминирующими консервативными формами. Такая опасность сохраняется вплоть до того момента, когда указанные различия не достигнут уровня межвидовых, и тогда накопленные различия уже не будут сокращаться под влиянием миграционного пресса. Кто знает, сколько действительно полезных завоеваний биологической эволюции были потеряны генетической ассимиляцией.

Однако эволюция не стоит на месте, и высшие животные начали использовать более совершенный механизм защиты от миграционного пресса – поведенческий (этологическая форма симпатрической изоляции). В животном мире часто наблюдаются случаи казалось бы необъяснимой агрессии к умеренно похожим. Почему вороны заклевывают своего сородича альбиноса, тогда как к белым же голубям не проявляют ни малейшей агрессивности? В этом как раз и проявляется действие эффекта защиты от популяционных мутаций. Ведь белые голуби, в отличие от белой вороны, не несут никакой угрозы для генетической чистоты вороньей популяции. Несмотря на то, что данное явление обусловлено мутациями на генном уровне, единицей, участвующей в данных процессах, уже служит не ген, а особь, носитель этого гена или группы генов (в случае множественной закладки данного признака).

Может показаться, что такое явление должно полностью исключить дальнейшее действие адаптивной эволюции, поскольку любые аномалии пресекаются уже на корню. Однако напротив, несчастные и гонимые "гадкие утята" часто вынуждены покидать собственную популяцию и организовывать собственные сообщества ("принцип основателя"). Таким образом, механизм защиты от популяционных мутаций может усилить как положительную, так и отрицательную обратную связь, способствовать как устойчивости, так и дивергенции. Появление данного механизма значительно ускорило биологическую эволюцию, поскольку, с одной стороны ослабило ассимилирующее влияние миграционного пресса, с другой – создало новые возможности для адаптивной радиации (дивергенции).

Особенно значимую роль данный эволюционный фактор играл в становлении человека. В пользу такого предположения красноречиво говорит тот факт, что, вопреки общей тенденции к увеличению биоразнообразия в результате адаптивной радиации, в антропогенезе, напротив, биоразнообразие неуклонно сокращалось, поскольку более прогрессивные антропоиды целенаправленно истребляли всех умеренно похожих. Например, уже практически доказано, что такие массивные австралопитеки, как Australopithecus robustus, были прекрасно адаптированы к условиям своего существования и вполне могли дожить до наших дней, если бы не ненависть к двойнику его более совершенного современника Homo habilis, который истребил именно его, не тронув другие, менее на него похожие виды [5]. То же можно сказать и об австралопитеке, истребленном кроманьонцем. Можно, конечно, предложить такое объяснение, что, согласно известному "принципу Гаузе", одна экологическая ниша не может вместить более одного вида, и именно поэтому такая конкуренция явилась следствием столь непримиримой борьбы. Однако это объяснение, хоть и отчасти верное, но не объясняет, во-первых, почему тогда непримиримость выше именно к близким видам и подвидам, а не к таким же представителям своего вида, с которыми, понятно, конкуренция еще выше? И, во-вторых, почему тогда межвидовая дивергенция не привела к разделению ниш? Ведь грацильные и массивные австралопитеки прекрасно продемонстрировали такую возможность. По-видимому, даже если экологические ниши и разделялись, то более примитивных двойников это все равно не спасало, поскольку главный источник непримиримости – это не конкуренция за ресурсы, а инстинктивное противодействие возможной генетической ассимиляции, т.е. именно действие "эффекта защиты от популяционных мутаций". Эволюция гоминид изначально представляла не единый ствол, а ветвистый куст, в котором как старательный садовник тщательно обрубали все "лишние" ветви наши предки, представляющие генеральную и наиболее прогрессивную гоминидную линию.

М. Л. Бутовская пишет: "Этологический анализ дает представление о предпочтительности сексуального выбора у приматов и человека. Оказывается, максимально привлекательны партнеры, обладающие чертами сходства с теми, в чьем окружении они находились в раннем детстве (т.е. с родственниками первого порядка)" [6]. Можно предположить, что именно в этом и заключены биологические предпосылки действия "эффекта защиты от популяционных мутаций" на человека. Брачные предпочтения партнеров близкого антропологического типа способствовали развитию и упрочению этнической и расовой дифференциации человека. А последнее, в свою очередь, было связано с необходимостью сохранения приобретенных полезных адаптивных особенностей, которые в противном случае при ассимиляции были бы попросту потеряны.

Далее будут продемонстрированы вероятные модели эволюционного формирования некоторых признаков человека, появление которых без участия вышеописанного механизма объяснить чрезвычайно сложно.

Наиболее сложным вопросом антропогенеза является период между формированием Australopithecus afarensis (возраст около 4 млн лет) и Homo habilis (возраст около 2 млн лет). Дело в том, что австралопитек обезьяна, хоть и весьма близкая морфологически к первым людям, но все-таки обезьяна, Homo habilis – это уже человек, хоть и очень примитивный, но человек. Основные споры вызывает этот период в 2 млн лет. Достаточен ли он для того, чтобы произошли столь разительные преобразования, и почему не найдены промежуточные формы между этими видами? Несмотря на то, что морфологические различия между этими видами весьма незначительны, по уровню социальной организации между ними лежит глубокая пропасть. По всей видимости, единственным, явно бросающимся в глаза морфологическим отличием первого человека, от австралопитековых, это вероятное отсутствие развитого волосяного покрова на теле, но Homo habilis уже мог изготовлять каменные орудия так называемой галечной олдувайской культуры и находился на начальной стадии социализации.

Очевидно, что эволюционные преобразования в этот период имели нелинейный характер, поскольку постепенно, по мере формирования сознания, все большую роль начинали играть социальные факторы эволюционного процесса, которые, действуя вкупе с биологическими факторами, как мы увидим ниже, способны значительно ускорить не только социальную, но и биологическую эволюцию. Самое поразительное, что ископаемые останки переходных форм между австралопитековыми обезьянами и первыми людьми уже найдены, это образцы KNM-ER 1470 и KNM-ER 1813 [7, с. 318–319]. Почему-то эти сенсационные находки прошли незамеченными за пределами узкого круга специалистов. Конечно, кому-то две находки могут показаться недостаточными, но это только начало. Дарвин указывал по этому поводу, что палеонтологические находки похожи на редкие сохранившиеся листки потерянной книги, в которых, к тому же, большую часть слов невозможно прочесть [8, с. 237]. В 1999 году обнаружен практически полностью сохранившийся череп – еще одна находка, претендующая на недостающее звено. Его назвали Kenyanthropus platyops, т. е. плосколицым человеком из Кении. Он совмещает примитивные черты австралопитековых с прогрессивными чертами представителей рода Homo. Едва ли, однако, он был непосредственным предком Homo habilis, вероятнее, являлся боковой ветвью одной из переходных форм.

Человеческое самолюбие заставляет нас сильно преувеличивать разницу между человеком и животными. Вместе с тем биологические отличия человека от человекообразных обезьян столь незначительны, что многие ученые даже посчитали нецелесообразным выделять его в отдельное семейство [9]. К этому можно только добавить, что геномы шимпанзе и человека схожи на 98,9% и более того, "новейшие молекулярно-биологические данные свидетельствуют также о более выраженных различиях между орангутангом, с одной стороны, и гориллой и шимпанзе – с другой, по сравнению с различиями между двумя последними формами и человеком" [10, с.70]. Американский генетик М. Гудмен вообще причислил шимпанзе к роду Homo, т.е. фактически к людям, что вряд ли верно. Дело в том, что он пришел к такому выводу именно на основании генетического сравнительного анализа. При этом анализировались только так называемые структурные гены, тогда как не меньшую роль в морфогенезе играет регуляторная система генов, изучение которой еще только начинается [4]. И все же очевидна весьма близкая родственная связь шимпанзе и человека, достаточно упомянуть о том, что французский врач и исследователь Труазье, спасая человека, перелил ему кровь шимпанзе с совместимой группой крови, результат был такой, как будто это была обычная человеческая кровь.

Мы горды в своей уверенности, что человек является вершиной биологической эволюции, значительно возвышающейся над всеми живыми тварями. Однако, в биологическом смысле человек далеко не лучшее произведение природы. "Гоминид зачастую представляют как верхний слой глазури на филогенетическом торте. Такое допущение, однако, ошибочно" [7, с.276]. Мы теряем значительно больше влаги с мочой и потом, чем рептилии и птицы [5] и потому более зависимы от водной среды, следовательно, филогенетически в чем-то стоим ближе к нашим земноводным предкам. У птиц нет потовых желез, вместе с тем они обладают гораздо более надежными механизмами терморегуляции. При достаточном количестве пищи, даже южные птицы могут сносно себя чувствовать в северных широтах, а северные в южных. У птиц совершеннее устроен глаз, благодаря двойной аккомодации, когда фокусировка изображения происходит в результате как изменения кривизны хрусталика, так и изменения фокусного расстояния от хрусталика до сетчатки. Правда, у птиц практически не развито обоняние, но человек также обладает в сравнении со многими млекопитающими весьма посредственными органами обоняния и слуха. По скорости, ловкости и силе ему трудно соперничать с большинством других, сходных по размерам животных, и только мозг, является, безусловно, человеческим завоеванием. По всей видимости, эволюция мозга происходила особенно интенсивно, как компенсация прочих морфологических несовершенств.

Казалось бы, эволюция должна идти в направлении все большей цефализации и повышения интеллекта, дабы погасить инадаптивность многих других морфофизиологических признаков. Но все усложняется тем, что эволюционную значимость фактор выживания имеет лишь в том случае, если выжившая особь еще и оставила жизнеспособное потомство. Любой полезный признак только тогда будет иметь эволюционный успех, если он будет способствовать успешному размножению. Если, допустим, какая-либо особь приобрела способность к сверхустойчивости, благодаря полезной мутации, то в этом не будет никакого эволюционного смысла без передачи этой полезной мутации потомству. Казалось бы, действительно, более смышленые гоминиды имели больше шансов дожить до репродуктивного возраста, но какой в этом эволюционный смысл, если один глупый, но сильный самец, в конечном счете, становился единственным полигамным обладателем всех самок? Механизм полового отбора полигамных сообществ был эффективным инструментом эволюции в животном мире, но в становлении человека он мог сыграть отрицательную роль. Подобно тому, как половой отбор у ныне вымершего ирландского оленя сыграл злую шутку над естественным отбором. Самцы с более развитыми рогами имели преимущество в турнирных схватках за обладание самками, а значит, имели селективное преимущество в продолжении рода, в результате развития гипертрофированных рогов снизилась их адаптивность и они вымерли.

В эволюции гоминид, также половой отбор мог препятствовать естественному отбору в направлении все большей цефализации. Можно предположить, что, в свою очередь, более смышленые самки имели больше шансов вырастить свое потомство, поэтому, вероятно, естественный отбор более смышленых особей первоначально шел только по женской линии. Впрочем, не исключено, что уже первые гоминиды, подобно шимпанзе, частично отошли от полигамности, перейдя к полигамии неполной, структурированной по возрастным группам. Дополнительным фактором эволюции мозга служил групповой отбор, который приводил к селективному выживанию стай приматов с более развитой социальной инфраструктурой. Групповому отбору способствовало то, что антропоиды жили небольшими группами. Данному процессу могли способствовать внутренние механизмы отрицательной обратной связи, проявляющиеся в том, что из стай животных часто изгоняются все непохожие на большинство "белые вороны". Такими могли оказаться менее волосатые и менее сильные, но более интеллектуальные особи, которые основывали собственные сообщества ("принцип основателя"). Возможно, первичная эволюция человека была связана с переходом к моногамии, тогда данная проблема снимается сама собой.

Росту коммуникативных и интеллектуальных способностей гоминид мог способствовать половой отбор со стороны самок, которые предпочитали партнеров, способных к более изощренным способам ухаживания [11]. Но тогда мозг мужчин должен был быть значительно лучше развит, в действительности его мозг лишь на 8% крупнее. Значит, либо это направление полового отбора не играло значимой роли, либо размер мозга у мужчин и женщин коррелятивно связан посредством соматических (неполовых) хромосом.

После того как наши предки научились использовать орудия для атаки, уже более смышленые самцы могли выигрывать борьбу за обладание самками над более сильными самцами. Эволюция интеллекта ускорилась, но все еще протекала довольно медленно, поскольку преимущества интеллекта над силой в первобытной стае человекообразных приматов далеко не всегда однозначны. Может быть, этим объясняются длительные периоды морфологического стазиса как австралопитековых, так и Homo habilis? И вероятно, одним из факторов, резко ускоривших прогрессивную эволюцию гоминид, был переход к моногамности. Причины же перехода к моногамности достаточно просты и не вызывают особых споров. Очевидно, что с повышением времени выхаживания потомства основная нагрузка по обеспечению пищей легла на самца, а поскольку выхаживание собственного потомства наиболее способствует закреплению собственной генетической линии, а выкормить сразу несколько самок с потомством один самец не в состоянии, постольку это стимулировало переход к моногамности. Например, у выводковых птиц, у которых на свет появляются уже сравнительно самостоятельные птенцы, преобладает полигамность, у гнездовых же, с их еще не оперившимися и к тому же пойкилотермными [6] птенцами, полигамность даже не отмечена.

Интересно отметить один любопытный факт. Постоянную основу стада шимпанзе образуют самцы, тогда как самки постоянно мигрируют из одного стада в другое (патрилокальность). Все это происходит с целью снижения инбридинга. В результате потомство таких мигрантов становясь более гетерозиготным, а значит, и более жизнеспособным, будет иметь селективное преимущество. Следовательно, нет ничего удивительного в таком следствии действия естественного отбора. Особенно примечательно, что в таком случае становится более вероятным развитие сотрудничества между самцами, в сравнении с самками, поскольку самцы, будучи друг другу родственниками, помогая друг другу, помогают тем самым развитию собственной генетической линии. А в продолжении собственной генетической линии и заключается, по существу, единственный детерминистский смысл естественного отбора [12, с.203–205]. Нетрудно предположить, что у предков первых людей процессы социализации первоначально шли по той же модели. Может, пресловутая, "мужская дружба" имеет гораздо более древние и глубокие корни? Если же предположить, что основу стада гоминид составляли, напротив, самки, как у павианов (матрилокальность), тогда основной груз социализации должны были тянуть именно они. В этом случае социализация могла бы проходить даже быстрее, поскольку в воспитании потомства именно самки принимают основное участие. Но все же более вероятна первая модель, поскольку гоминиды и шимпанзе имели общих предков. Социализация могла идти в таком случае по модели родственного альтруизма (К-отбор Гамильтона), но не меньшую роль, а у самок даже большую мог играть и реципрокный (взаимный) альтруизм Трайверса.

Социализация приматов первоначально протекала чрезвычайно медленно. Сколько времени требуется, чтобы воспитать хорошего физика и сколько времени нужно было, чтобы те же знания, которые он приобрел за несколько лет, были получены человечеством? В процессах первичной социализации все еще сложнее, поскольку накопление знаний должно было протекать одновременно с эволюцией способности к такому накоплению. Налицо необходимые условия для нелинейности развития, когда результат и процесс оказывают взаимостимулирующее влияние друг на друга. После прохождения критического бифуркационного порога, при достижении объема мозга порядка 750 см3, темпы социализации экспоненциально возросли. Конечно, дело не только в объеме мозга, тут целый комплекс необходимых преобразований, которые протекали параллельно. Таким образом, социализация способствовала дальнейшему росту социализации, что и обусловило нелинейный, взрывной характер социальной революции. По-видимому, и многие другие адаптации гоминид имели нелинейный, "автокаталитический" характер развития. Например, Р. Фоули также предполагает нелинейный характер перехода на мясное питание: "Как только мясо превратилось в потенциальный источник пищи, под влиянием отбора зависимость от него гоминид начала увеличиваться, что привело к еще большему усилению первоначальной адаптации ("автокатализ")" [7, с.275].

После первичного формирования сознания эволюция мозга экспоненциально ускорилась, поскольку к биологическим эволюционным факторам добавились пока еще весьма слабые, но все более набирающие оборот социальные факторы эволюции. Особенно наглядно данную закономерность можно проследить по степени развития головного мозга [7]: ~500 см3 (A.afarensis), через 2 млн лет ~700 см3 (H.habilis), через 400 тыс. лет ~1000 см3 (H.erectus), далее, всего за 200 тыс. лет ~1500 см3 (Homo neanderthalensis), но уже через 50 тыс. лет только до ~1600 см3 (Homo sapiens sapiens). Здесь хорошо видно, что за последние 50 тыс. лет возрастание объема мозга резко замедлилось, пока не остановилось вовсе. Вероятно, это связано с тем, что именно при таких максимальных размерах головного мозга установилось эволюционное равновесие между большей вероятностью гибели детей с крупным черепом при родах и большей вероятностью людей с более высоким уровнем цефализации на эволюционный успех. Конечно, если бы факторы биологической эволюции еще играли бы значимую роль, природа нашла бы выход для возможности дальнейшего роста объемов мозга, но человек уже начал вырываться из оков естественного отбора. Тому свидетельствуют находки останков покалеченных людей, доживших до преклонного возраста в позднемустьерской культуре. Человек уже тогда начал нарушать главный закон дарвинизма, согласно которому "выживает наиболее приспособленный".

Несколько озадачивает тот факт, что уровень развития мозга человека значительно превышает необходимый, что противоречит принципу симморфоза К. Тейлора и Э. Вейбеля, принципу, согласно которому возможности органов живых организмов не должны превышать необходимый при максимальных нагрузках уровень. Но во времена биологической фазы антропогенеза, когда эффективность использования мозговых возможностей была значительно ниже, повышать интеллектуальные способности можно было главным образом за счет все большей цефализации. Если современный человек, перерабатывая с раннего детства громадный объем информации, невольно тренирует память, то для запоминания аналогичного объема информации древнему человеку требовались уже значительно большие возможности мозга. Можно предложить и такое, на первый взгляд парадоксальное, объяснение превышения необходимого минимума объема мозга. У тех гоминид, у которых головной мозг был крупнее, повышалась вероятность смещения времени родов на все более ранние сроки, поскольку это селективно повышало вероятность выживания при родах как матери, так и ребенка. Рождение же детенышей на более ранних сроках, безусловно, один из важнейших факторов, способствующих социализации. Поскольку мать в результате вынуждена уделять больше времени потомству и поскольку это также способствует селективному преимуществу более смышленых самок, ведь для выхаживания более беспомощного потомства требуется и более высокая нервная организация. К тому же это стимулирует переход к моногамии. Может, первоначально только это следствие цефализации имело эволюционный смысл, а непосредственно размеры головного мозга лишь потом могли оказаться весьма кстати? Такое явление, когда признаки, развивающиеся по одной причине, вдруг случайно оказывались пригодными совсем для другой цели, довольно распространено и известно как преадаптация. В чем-то близкую этой гипотезу, согласно которой первоначально цефализация играла лишь пассивную роль в эволюции, выдвигал Р.Д. Мартин [13, с.93]. Таким образом, если предположить, что повышение размеров черепа первоначально играло лишь пассивную роль в процессах сокращения сроков вынашивания плода, тогда не будет ничего странного в превышении необходимого минимума объемов мозга. Последнее обстоятельство оказалось весьма кстати в дальнейшей, уже преимущественно социальной, эволюции человека.

Гипотеза, согласно которой человек приобрел современный вид благодаря сокращению сроков вынашивания плода, известна как теория фетализации (ретардации) Болька. Возникшая в результате дополнительная нагрузка на человека, заключающаяся в увеличении необходимости заботы о потомстве, привела к дальнейшему совершенствованию интеллекта. В пользу теории фетализации говорит тот факт, что "среди всех незрелорождающихся форм человек отличается наибольшей степенью беспомощности. Если сравнить степень зрелости плода человека и приматов, то оказывается, что беременность у человека должна была бы продолжаться 21 месяц" [1, с.110–111]. Фетализация вряд ли имела непосредственное адаптивное значение, первоначально фетализация могла играть скорее отрицательную роль, и без сомнения, гоминидная ветвь стала бы тупиковой, если бы не многие другие эволюционные последствия фетализации преадаптивно не оказались бы весьма кстати. Самым важным, из которых можно считать деспециализацию и связанное с ней возрастание пластичности, поскольку неотения [8] всегда приводит к вторичному упрощению организации, как бы частично возвращая эволюционный процесс на более низкий уровень [14]. Чем раньше ребенок соприкасается с внешним миром, когда его мозг наиболее пластичен, тем проще проходит первичная социализация ребенка. Неспециализированность не только позволила человеку распространиться во все возможные среды обитания, но и значительно расширила филогенетический ресурс гоминидной ветви.

Процессами фетализации можно объяснить и потерю волосяного покрова предками современного человека. Такое явление, как фетализация, давно известно в животном мире в форме неотении. Впрочем, вряд ли неотения была первичным фактором, способствующим возрастанию необходимости заботы о потомстве, скорее это имело вторичный характер, а именно увеличение заботы о потомстве привело к возрастанию частоты рождаемости более беспомощных детей [9]. Начало прогрессивной гоминидной ветви положили именно те антропоиды, которые уделяли больше внимания выхаживанию собственного потомства. Человек и здесь далеко не уникален, голыми рождаются птенцы гнездовых птиц и детеныши многих норных и сумчатых млекопитающих. Данное явление связано с более комфортными условиями жизни на первых этапах постэмбрионального развития. С неотенией можно связать появление множества инфантильных черт взрослого человека, свойственных только детенышам и даже эмбрионам человекообразных обезьян. К инфантильным признакам человека можно отнести характерный изгиб оси черепа, особое расположение большого затылочного отверстия, уплощение и небольшой размер лицевого отдела по сравнению с мозговым [10, с.19]. С фетализацией, возможно, связана и потеря волосяного покрова. В пользу данного предположения говорит тот факт, что, например, у плода шимпанзе, на определенной стадии эмбрионального развития, имеется густая шапка волос на голове, тогда как остальная часть поверхности тела лишена волосяного покрова [15, c.301]. И все же теория фетализации не является общепринятой, поскольку для человека характерны не только замедление (ретардация), но и по ряду признаков и ускорение роста и развития по сравнению с обезьянами [16].

Какими бы ни были механизмы возникновения безволосых форм прачеловека, без закрепления естественным отбором этим признакам не суждено было бы расшириться, а для этого данный признак должен был иметь определенное адаптивное преимущество. После того как человек начал одеваться в звериные шкуры, надобность в густой шерсти отпала, однако, если не следовать "ламаркизму", это недостаточная причина. Казалось бы, если человек защищен от холода, тогда безволосые люди будут иметь адаптивное преимущество, т.к. не нуждаются в дополнительном производстве белка. Впрочем, столь ничтожное преимущество может легко компенсироваться большей независимостью от дополнительного обогрева более густоволосых людей, ведь даже в тропиках по ночам люди часто страдают от холода и сырости. Ведь не случайно человекообразные приматы, живущие в южных широтах, сохранили довольно хорошо развитый волосяной покров. Один из соавторов "теории естественного отбора" Альфред Уоллес был настолько озадачен этим фактом, что вообще начал сомневаться в возможности происхождения человека путем "естественного отбора". Вероятно, здесь определенную роль сыграл "половой отбор". Мужчинам казались более привлекательными женщины с менее развитым волосяным покровом, а так как этот ген наследуется и мужчинами, очень скоро он вытеснил ген волосатости [10]. Эти процессы, возможно, происходили и раньше, но до того, как наши предки научились прикрывать себя шкурами, им не суждено было закрепиться отбором, поскольку тогда еще менее волосатые гоминиды имели больше шансов погибнуть от холода. Данную гипотезу потери волосяного покрова в результате действия "полового отбора" выдвинул еще Ч. Дарвин во II главе работы "Происхождение человека и половой отбор" [17]. Он считал, что половой отбор имеет две основные формы. Первая включает в себя соревнование самец-самец за обладание самкой, а вторая – выбор самкой полового партнера по определенным характеристикам. Но только для человека характерна еще и третья форма полового отбора в направлении от мужчины к женщине. Поэтому у животных самки всегда внешне более невзрачны. Исключение составляют лишь очень немногие виды животных, у которых основная нагрузка по выхаживанию потомства ложится на самцов.

Вероятно, помимо полового отбора, здесь сыграл определенную роль эффект защиты от популяционных мутаций, что проявлялось в резком повышении агрессивности к более волосатым людям. Ведь известно, что в примитивных племенах даже отличная от собственной боевая раскраска способна вызвать агрессивное поведение. Здесь проявляются естественные механизмы сохранения чистоты этноса или расы (отрицательная обратная связь). Первоначально под действие эффекта защиты от популяционных мутаций попадали особи с менее ярко выраженным волосяным покровом. В результате группы гоминид со слаборазвитой шерсткой уходили от агрессивно настроенных соплеменников по причине их непохожести и организовывали собственные родовые сообщества. В этих новых сообществах симпатии все больше склонялись к меньшей волосатости тела, поэтому в результате "полового отбора" здесь эволюция в этом направлении проходила особенно интенсивно. В этих сообществах была особенно выражена созидательная роль хаоса, возросла потребность в теплом крове, одежде, поддержании огня. Такой вызов антропогенезу стимулировал социогенез, поскольку потребности, по нашему мнению, являются основным селектором прогрессивного развития в эволюции социума. Вероятно, потеря волосяного покрова имела столь же важное значение в эволюции человека, как прямохождение, развитие кистей рук с отстоящим большим пальцем и переход к всеядности.

всей видимости, именно умеренная похожесть на человека сыграла роковую роль для неандертальца, истребленного людьми. Правда, в последнее время появились находки, подтверждающие метизацию неандертальца и архаичных форм Homo sapiens с кроманьонцем, что якобы позволяет склоняться к тому мнению, что неандерталец скорее был ассимилирован кроманьонцем. Последнее все же маловероятно, у человека современного типа, каким являлся и кроманьонец, "эффект защиты от популяционных мутаций" работал уже значительно успешнее, поскольку человек уже осознанно вычленял всех умеренно непохожих. Это значит, что с агрессивным поведением сталкивались не только неандертальцы, но и все метисы и другие, напоминающие их внешностью и повадками. Все это позволило снизить миграционный пресс, а значит, еще более ускорило дальнейшую социализацию. Поэтому можно усомниться в возможности полифилетического происхождения современного человека (от нескольких биологически близких видов или подвидов). Очевидно, что кроманьонец имел значительные преимущества в борьбе за место под солнцем над своими более примитивными современниками. Поэтому если метисные формы, хранящие в себе гены неандертальцев и архаичных сапиенсов и могли сохраниться, то только в глухих, изолированных джунглях. Укрыться от преследований кроманьонцем могли только весьма малочисленные группы антропоидов. Представляется весьма маловероятным, что столь малые группы наших более примитивных родичей могли просуществовать достаточно долго и не выродиться в результате гомозиготации, неизбежной в условиях длительной изоляции малых групп. Дополнительным аргументом в пользу монофилетической модели антропогенеза служит тот факт, что кроманьонец был весьма биологически однороден и даже не был дифференцирован на расы. Полифилетические модели антропогенеза не только маловероятны, но и опасны, поскольку создают благоприятную почву для расистских спекуляций. Ведь в потомки примитивных неандертальцев можно зачислить любую неугодную расу или этническую группу людей.

Вероятно, с остаточным действием эффекта защиты от популяционных мутаций связано наше двойственное отношение к шимпанзе, которая слишком похожа на нас, чтобы, глядя на нее, мы невольно не начали сравнивать ее с собой. Конрад Лоренц считает, что именно по этой причине мы готовы признать любое животное человеческим предком, но только не обезьяну. "Людей было бы легче убедить в их происхождении, если бы они не были знакомы с шимпанзе. Неумолимые законы образного восприятия не позволяют нам видеть в обезьяне – особенно в шимпанзе – просто животное, как все другие, а заставляет разглядеть в ее физиономии человеческое лицо. В таком аспекте шимпанзе, измеренный человеческой меркой, кажется чем-то ужасным, дьявольской карикатурой на нас" [18, c.220]. И поэтому нам легче поверить, что мы были слеплены из глины.

В пользу того предположения, что наши предки первоначально были полигамны, свидетельствует тот факт, что половой диморфизм особенно ярко выражен именно у полигамных животных, а человек характеризуется ярко выраженным половым диморфизмом, в пользу этого говорит и полигамность человекообразных приматов. Но человек даже и в этом по-своему уникален. Дело в том, что половой диморфизм в животном мире всегда связан с большей привлекательностью самцов [11], у антропоидов же, на определенной стадии эволюции, инициатива привлечения партнера противоположного пола почему-то перешла к самкам. Такое в полигамном сообществе животных в принципе невозможно, поскольку там права на самок у доминирующего самца даже не оспариваются. В моногамном сообществе, поскольку самцы сексуально более активны [12] и обычно не требуют дополнительных стимулирующих факторов, такое возможно только в одном случае, а именно если самцов начнет катастрофически не хватать. Но очевидно, что самки антропоидов, занимающиеся большую часть своей жизни уходом за собственным потомством и потому находящиеся практически всегда в относительно защищенном месте, выживали значительно чаще. Значит, множество самок в моногамном сообществе оставалось без пары. Это служило стимулом для формирования сериальной моногамии (последовательных парных брачных связей). В те жестокие времена самка, потерявшая свою пару, в случае если сразу не находила другую, была обречена вместе с потомством. Поэтому на определенной стадии развития половой отбор начал действовать не только по мужской линии, но и по женской. В животном мире такого не бывает, поскольку детеныши других животных значительно менее требовательны и быстрее становятся самостоятельными, что позволяет самкам практически на равных участвовать в добыче пропитания. Стратегия самок в моногамном сообществе была двояка, либо она ориентировалась на выборе самца-помощника, что способствовало повышению вероятности выхаживания потомства, либо самца-носителя лучших генов.

Если естественный отбор, действующий по закону "выживает наиболее приспособленный", всегда связан с возрастанием адаптивности, то половой отбор, действующий по закону "потомство оставляет сильнейший либо более привлекательный", часто увеличивает инадаптивность, как в случае с ирландским оленем. Например, женские вторичные половые признаки, обязанные своим появлением именно половому отбору, по сути, биологически инадаптивны, поэтому неудивительно, что в спортивных состязаниях, в которых требуется не красота и грация, а выносливость и сила, побеждают чаще женщины с менее развитыми вторичными половыми признаками. Человек и здесь пошел по собственному пути, в животном мире половой отбор приводит к возрастанию инадаптивности самцов, а не самок. Инадаптивность же, если она не связана со специализацией, может стимулировать прогрессивную эволюцию, как средство компенсации потери адаптивности.

Примечательно, что если естественный отбор по мере снижения зависимости от окружающей среды играл все меньшую роль в эволюции гоминид, то роль "полового отбора" все время возрастала. В условиях, когда теоретически могут выжить все, особенно важным становится, кто сможет оставить большее потомство. Все это стимулировало ускоренное развитие полового диморфизма и особой, присущей только человеку сексуальности. Кстати, якобы уникальная женская репродуктивная всесезонность в действительности свойственна самкам практически всех приматов. Но сексуальные связи у приматов случаются только в периоды возможного зачатия, у людей же, после того как появилась необходимость самки привязать к себе самца, такие связи случаются постоянно. Человек и здесь вышел за рамки необходимого минимума, обеспечивающего выживание и продолжение рода. Вероятно, возникновение такого чрезвычайно важного чувства человека, как эстетическое восприятие, является следствием действия полового отбора. Ревность и стыдливость также можно считать результатом действия полового отбора, поскольку в моногамной семье случайные половые связи эволюционно невыгодны. Самцу выкармливать чужое потомство не имеет никакого эволюционного смысла, выкормить же собственное потомство от нескольких самок ему чрезвычайно сложно. Конечно же роль биологических факторов сказывалась и здесь только на начальном этапе социогенеза. Половой отбор долгое время оставался практически единственным значимым детерминирующим фактором биологического эволюционизма вплоть до формирования демократичных обществ, когда и этот фактор биологического эволюционизма, унаследованный от нашего биологического прошлого, потерял свою роль.

Одним из сложнейших загадок антропогенеза является формирование речи и речевого аппарата. Формирование речи – это, прежде всего, проблема первичной социальной эволюции, очевидно, что развитие интеллекта у существ, ведущих общественный образ жизни, просто не могло не протекать параллельно с развитием и средств речевых коммуникаций. К тому же, если учесть, что речь является важнейшей составной частью вторичной сигнальной системы, а значит, и самого сознания. Поэтому развитие речи – это лишь сопутствующая проблема гораздо более сложной проблемы поиска путей формирования сознания. А вот вопрос о формировании речевого аппарата – это уже проблема сугубо биологическая. Либо он случайно оказался преадаптивно достаточно развит уже у первых гоминид (впрочем, не стоит слишком уповать на случай), либо это был результат перманентного группового отбора, поскольку сообщества гоминид, состоящие из особей с более развитым коммуникационным аппаратом, имели селективное преимущество в выживании и продолжении рода. Очевидно, что в более благоприятных условиях оказывались те сообщества гоминид, которые могли вовремя передать соплеменникам понятный им сигнал об опасности, и чем более сложны и дифференцированы были такие сигналы, тем выше было и преимущество. Ф. Энгельс, неосознанно склоняясь к ламаркизму, предложил свое решение путей формирования речи: "...формировавшиеся люди пришли к тому, что у них появилась потребность что-то сказать друг другу. Потребность создала себе свой орган: неразвитая гортань обезьяны медленно, но неуклонно преобразовывалась путем модуляции для все более развитой модуляции, а органы рта постепенно научались произносить один членораздельный звук за другим" [19, c.489]. Работа была написана незадолго до официальной даты рождения генетики (1900 г.). А именно генетиками было доказано, что приобретенные признаки не наследуются, и как бы далеко ни зашли упражнения обезьяны по развитию собственной речевой модуляции, потомство ее все равно будет рождаться с таким же неразвитым голосовым органом.

По поводу утраты хвоста предками человека также было немало споров. Потеря основной (проксимальной) части хвоста произошла естественным путем, под действием естественного отбора, в результате перехода к прямохождению еще в доантропологической фазе эволюции, данный вопрос не вызывает разногласий. Но как произошла утрата его концевой части, которая, казалось бы, не несла ни адаптивной пользы, ни вреда? Дарвин предположил, что этот процесс был результатом "трения при сидении". Такой вывод, который современному антропологу может показаться даже наивным, явился результатом не полного преодоления Дарвином ламаркистских взглядов. Он, как известно, не исключал некоторую роль "упражнения и не упражнения органов" в эволюции. Можно и здесь предположить влияние "полового отбора" и фактора, который мы обозначаем как "защиту от популяционных мутаций". В результате действия последнего фактора в становлении человека современного типа сыграла свою конструктивную роль, казалось бы, беспричинная ненависть к обезьянолюдям. Из общины неоантропов изгонялись либо даже уничтожались все, кто более других напоминал своей внешностью примитивных сородичей.

Переход к наземному образу жизни является важнейшей вехой первичного антропогенеза, поскольку это стимулировало развитие бипедии (прямохождение) и некоторых других гоминоидных признаков. Но и здесь не было ничего неповторимо уникального. Осознание собственной уникальности человеком слишком глубоко сидит в нас, и поэтому мы непроизвольно склонны преувеличивать ее. В действительности бипедия – это не человеческое достижение. Бипедия была свойственна уже нашим дальним предкам, стоящим фактически на том же уровне развития, что и современные человекообразные обезьяны.

Считалось, что такой необычный способ передвижения, как бипедия, развился у предков человека потому, что он освобождал им руки. При помощи рук они могли переносить орудия, которые научились изготавливать благодаря своему увеличенному мозгу. Однако за последние десятилетия наши знания об ископаемых предках человека настолько возросли, что позволяют сделать следующий вывод: бипедия развилась у предков человека настолько давно, что связывать это напрямую с эволюцией гоминидной ветви не приходится. Речь идет об антропоидах, названных австралопитеками. Как показывает анализ строения таза одного из австралопитеков – самки гоминида AL-288, известной в обиходе как "Люси", жившей около 3 млн лет тому назад, она определенно передвигалась на двух ногах. Бипедия, очевидно, возникла в доантропоидной фазе эволюции человека. И если прямохождение было вполне сформировано уже у австралопитеков, его возникновение может быть датировано стадией древнейших предков гоминид, ветвь которых отделилась от других приматов, вероятно, 8–10 млн лет тому назад.

Переход к прямохождению многими исследователями часто наделяется ореолом таинственности. Возникновение бипедии якобы не поддается рациональному объяснению в свете сложившихся эволюционных воззрений, что играет лишь на руку креационистам. Например, Оуэн Лавджой в связи с этим пишет: "Большая масса головного мозга и способность изготавливать сложные орудия – несомненно, главные особенности, отличающие человека от других животных. Однако нас отличает и третья особенность: выпрямленный способ передвижения, который присущ только человеку и его непосредственным предкам. Все остальные приматы по сути четвероногие и не без основания: передвижение на двух ногах вместо четырех имеет много недостатков, оно лишает нас быстроты и ловкости, делает почти неспособными лазить на деревья, где растет такая важная для приматов еда, как фрукты и орехи" [20, с.64].

Дошло до того, что ученные начали сомневаться в самой возможности происхождения человека путем дарвиновского естественного отбора. В действительности существует несколько органичных теорий возникновения бипедии. Их можно разделить на две группы: гипотезы, объясняющие возникновение бипедии теми прямыми преимуществами, которые она дает в плане локомоции, и гипотезы, рассматривающие ее как побочный продукт действия многих факторов отбора, направленного, как правило, на хватательную специализацию верхних конечностей и увеличение связанных с ней преимуществ [7, с.224–225]. Мы склоны считать, что это скорее побочный продукт эволюции гоминид, причем одним из важнейших "преимуществ" которое бипедия давала, было увеличение давления отбора, поскольку в целом этот признак все же менее адаптивен. Однако не стоит преувеличивать инадаптивный характер бипедии. Как предполагают Родмэн и Мак-Генри, человеческая походка при обычной скорости передвижения дает даже больший энергетический эффект, чем передвижение шимпанзе на четырех ногах, поэтому при прочих равных условиях этот способ локомоции мог эволюционировать как более адаптивный [21]. И если можно еще спорить о том, какой из двух основных способов локомоции более адаптивен, то уже очевидно, что способ локомоции человекообразных обезьян с опорой на тыльные стороны кистей менее адаптивен, нежели даже бипедия. Эволюция необратима, и после того как приматы специализировались к древесному обитанию, вернувшись к наземному образу жизни, они уже не смогут вторично приобрести столь же полноценный способ наземной локомоции. Для этого их эволюционная пластичность была уже явно недостаточна. Впрочем, бипедия не является уникальным достижением гоминидной ветви эволюции, данный способ локомоции известен, например, у хищных динозавров и млекопитающих, в том числе и приматов негоминидной ветви.

Точно так же и переход к наземному обитанию не является уникальной особенностью гоминид в ряду других приматов. Почему-то принято считать, что такая смена ландшафта была связана с сокращением лесов, в результате ксерофитизации климата, когда лесов якобы стало не хватать. В живой природе благоприятных территорий всегда не хватает, поскольку жизнь развивается до максимально возможных пределов насыщения, и всегда какая-то часть особей вытесняется за пределы оптимальности. Наземный образ жизни приматы осваивали многократно в филогенезе, но только один раз выбранный путь привел к формированию гоминид. И в настоящий момент среди высших приматов (узконосых) 42,9% обезьян ведут наземный образ жизни. Переход к наземному образу жизни является необходимым, но недостаточным условием. Эволюция в такой ситуации вполне может пойти и в сторону повышения физических данных. Крупный самец гориллы, с палкой в руках, способен отогнать любого хищника. Мы наблюдаем здесь бифуркационную вилку. Природа выбрала оба пути. Изящный Australopithecus afarensis дал начало как столь же грацильным представителям рода Homo, так и массивным формам австралопитековых: A.boisei и A.robustus. Вероятно, такая же дивергентная вилка привела к разделению потомков Homo erectus на две альтернативные эволюционные линии: одна привела к грацильным архаичным сапиенсам и впоследствии непосредственно к кроманьонцу, другая – к массивному неандертальцу, оказавшись при этом тупиковой. Следует особо отметить, что грацилизация скелета прогрессивной ветви гоминид шла непрерывно, вплоть до формирования древнейших цивилизаций, т.е. до прекращения действия естественного отбора. Почему это происходило, ведь грацилизация не несет никаких адаптивных преимуществ? Как отмечает Г.Ф. Дебец, "ни сравнительная анатомия, ни этнография не дают нам права считать, что в рамках вида Homo sapiens грацильные формы являются более совершенными" [22, с.20]. Можно предположить, что здесь сыграл свою роль фактор, обозначаемый автором как "инадаптивный прогресс". Грацильные формы были более инадаптивны, и потому именно они были вынуждены двигаться по прогрессивному пути эволюции.

И все-таки более прогрессивное направление эволюции хоть и не было связано с возрастанием физических данных формирующихся гоминид, но все-таки приводило к неуклонному возрастанию размеров тела. Несмотря на фрагментарность находок ископаемых гоминид, не вызывает никакого сомнения, что эволюция от Australopithecus afarensis вплоть до Homo sapiens sapiens протекала с увеличением абсолютных размеров тела. Данное явление широко распространенно в животном мире и известно как правило Копа, согласно которому прогрессивное развитие, как правило, сопровождается с увеличением абсолютных размеров. И действительно, эволюция любого крупного биологического таксона обычно начинается с появления мелких форм, в результате дальнейшей прогрессивной эволюции появляются новые, все более крупные, формы, при этом мелкие формы также остаются, поскольку их ниши с крупными формами не пересекаются. И поскольку крупные размеры это тоже своего рода специализация, такие формы всегда оказываются тупиковыми, и только мелкие животные дают начало новым филогенетическим группам, и все повторяется. Разумеется, данные процессы носят статистический, совсем необязательный характер. Все это не более как один из наиболее вероятных сценариев развития таких крупных таксонов, как тип или класс.

Удивляет, прежде всего, то, что в целом мелкие виды являются филогенетически более устойчивыми. Они быстрее восстанавливают численность после катастроф благодаря более высокой плодовитости и меньшему времени достижения регенерационного возраста. И они, будучи менее специализированными, эволюционно более пластичны, и поэтому их филогенетический ресурс, как правило, выше. Конечно имеется множество преимуществ и в больших размерах. Прежде всего, это сокращение относительной доли необходимой пищи, сокращение потери тепла, благодаря меньшему соотношению площади поверхности к объему тела, снижение удельной нагрузки на сердце и другие жизненно важные органы, удельные энергозатраты на мозг также снижаются, которые у млекопитающих просто чудовищны. Можно еще добавить возрастание независимости от хищников и продолжительности жизни, есть еще некоторые другие, менее существенные достоинства крупных размеров. И все же в целом крупные размеры себя не оправдывают. У мелких форм смертность выше. Этот недостаток с лихвой компенсируется тем, что они быстро восстанавливают свою численность. Высокая удельная потребность в пище, но ведь абсолютные доли необходимой пищи намного ниже. Конечно, таким крошечным теплокровным, как бурозубка или колибри, приходится туго, они уже через 2 часа могут погибнуть от голода, но это тоже крайность, обычно у мелких форм шансов погибнуть от голода значительно меньше.

В чем же тогда адаптивная сущность правила Копа? Ученые предлагают множество объяснений, но в действительности крупные размеры не имеют первичной адаптивной значимости. Гиганты менее адаптивны. У ученых, особенно небиологов, очень распространенно ошибочное мнение, что адаптации абсолютны и в природе все предельно целесообразно. Вовсе нет, природа пробует самые различные варианты устойчивости, если бы она всегда выбирала только оптимальные решения, эволюционное древо состояло бы лишь из одной ветви. Крупным формам повезло меньше, они выбрали менее выгодный путь. Но тут начинается самое интересное: прогресс обеспечивается крупными формами не потому, что этот путь более прогрессивен, а лишь потому, что им тяжелее, и поэтому приходится развиваться дальше (крупные размеры как преадаптация прогресса). К тому же крупные размеры открывают целый ряд дополнительных факторов, способствующих дальнейшему прогрессивному росту. Увеличение мозга, которое возможно только с увеличением абсолютных размеров, необходимость более широкого и активного поиска пищи, повышение продолжительности жизни и времени выхаживания потомства. В частности, Оуэн Лавджой по этому поводу указывает на такое очевидное следствие укрупнения гоминид, как усиление заботы о потомстве [7, с.185]. И действительно, у более крупных млекопитающих возрастают сроки постэмбрионального развития, что увеличивает продолжительность периода, когда необходима забота о потомстве, а значит, способствует формированию и развитию преемственности знания и социализации.

Таким образом, рост абсолютных размеров в эволюции гоминид не имел непосредственного адаптивного значения, а являлся лишь преадаптивным следствием, способствующим дальнейшему прогрессу. Просто эстафетную палочку прогрессивной эволюции гоминид принимали крупные формы, те изгои эволюции, которым не повезло быть слишком крупными, и потому пришлось больше постараться, чтобы выжить. Данное явление, когда инадаптивность стимулирует прогрессивную эволюцию, мы обозначаем как инадаптивный прогресс.

О том, что линия Homo первоначально была значительно хуже приспособлена в сравнении с ближайшими их конкурентами австралопитековыми, красноречиво говорит тот факт, что в палеонтологических раскопках регистрируют значительно больше останков австралопитековых в тех же слоях [7, с.300]. Худшая адаптированность – это большее давление отбора, что дает больше возможностей для прогрессивного роста. Ослабление конкуренции с австралопитековыми было возможно посредством двух стратегий. Первая – сужение экологической ниши, дабы снизить ее перекрываемость, этот путь ведет к специализации, снижению пластичности и потому является тупиковым, вторая – сохранение и даже расширение экологической ниши путем выдавливания конкурентов. Люди выбрали второй путь, более сложный, но прогрессивный, и не ошиблись.

1.2. Социальная эволюция

Постепенно, по мере все большей социализации древнего человека, биологические факторы эволюции теряли свою детерминирующую роль. И все большее значение начинали играть значительно более эффективные факторы прогрессивного детерминизма социального характера. Изложение социальной эволюции человека начинается в данной работе после эволюции биологической. Может сложиться такое обманчивое впечатление, что социальная эволюция как бы является следующим шагом эволюционирования гоминид, пришедшим на смену эволюции биологической. Это не совсем так. Социализация древнего человека началась еще с возникновением самого древнего представителя рода Homo – Homo habilis. Вернее даже между линией Australopithecus afarensis и Homo habilis. Но тогда еще биологические факторы эволюции играли несравнимо большую роль, поэтому социальная эволюция пришла не на смену эволюции биологической, а постепенно замещала ее. И даже Homo sapiens sapiens еще долго в значительной степени зависел в своем развитии и от факторов биологического эволюционизма.

Что особенно характерно для эволюции гоминид, так это особая роль именно "группового отбора", когда субъектами процессов "борьбы за существование" выступали уже не особи, а определенные социальные группы. Тому способствовало развитие интеллекта и средств межличностной коммуникации, когда каждый индивид в отдельности представлял довольно жалкое зрелище, но в сообществе себе подобных стадо гоминид представляло уже грозную силу, способную дать отпор любому хищнику. Сначала единицей группового отбора выступало стадо, затем община, племя и, наконец, государство. Ведь действительно, слабому представителю человечества проще сохранить и распространить свои гены в сильном государстве, чем сильному представителю в слабом. Вероятно, одной из важнейших причин постоянного повышения роли социальной эволюции над эволюцией биологической является именно всё возрастающая роль в ней группового отбора. Групповой отбор не является чисто человеческим завоеванием. Истоки группового отбора лежат в нашем биологическом прошлом. К. Лоренц пишет, "очень нелегко понять историю человечества. Постоянно повторяющиеся события этой истории нельзя объяснить, исходя из человеческого разума. Сказать, что они обусловлены тем, что обычно называют "человеческой натурой", – это пустые слова. Разумная, но нелогичная человеческая натура заставляет две нации состязаться и бороться друг с другом, даже когда их не вынуждает к этому никакая экономическая причина; она подталкивает к ожесточенной борьбе две политические партии или религии, несмотря на поразительное сходство их программ всеобщего благополучия; она заставляет какого-нибудь Александра или Наполеона жертвовать миллионами своих подданных ради попытки объединить под своим скипетром весь мир. Примечательно, что в школе мы учимся относиться к людям, совершавшим все эти дикости, с уважением; даже почитать их как великих мужей... как с обществом крыс, которые так же социальны и миролюбивы внутри замкнутого клана, но сущие дьяволы по отношению к сородичу, не принадлежащему к их собственной партии" [18, с.233–234]. Вероятно такое поведение является пережитком "группового отбора", который потерял свою актуальность для человека, но все еще отдается грозным эхом в нашей истории. Ведь, в сущности, человек вырвался из оков биологического эволюционизма не более 2–3 тысячелетий назад, для вида это весьма незначительный срок.

Попытки раскрыть законы развития человеческого общества с использованием методологической базы биологического эволюционизма не только ошибочны, но и вредны и даже опасны. Даже в животном мире "борьба за существование" – это далеко не всегда борьба "клыков и когтей" и уж тем более неправомерно интерпретировать законы развития общества как "законы джунглей". Есть общие закономерности развития природы и общества, но механизмы самоорганизации всегда индивидуальны. Попытки придать "борьбе за существование" социальную окраску проистекают от незнания дарвиновского учения. Дарвин, как известно, с большой осторожностью относился к попыткам перенесения теории биологической эволюции на общество и вовсе не склонялся, как часто принято считать, исключительно к эгоистическим формам "борьбы за существование". Человек не подвержен направленному действию "естественного отбора" в биологическом смысле этого выражения. Человек развивается под действием "естественного отбора" идей, технологий, моделей развития и поведения и т.д., а не самих людей. Впрочем, здесь уместнее употреблять другое дарвиновское определение, а именно "искусственный отбор".

Человек, приблизительно с момента своего окончательного формирования, около 30–40 тыс. лет находится в состоянии биологического стазиса, т.е. если и эволюционирует биологически, то не направленно. Здесь нет никакого противоречия с теорией Дарвина, ведь человек – существо, прежде всего, социальное, а уж потом биологическое. Разве больше выживают представители власть имущих в сравнении с простым народом? Профессия главы государства считается самой опасной. К сожалению (или к счастью), в человеческом обществе больше шансов на выживание имеет не сильнейший. Во все времена больше всего гибли самые смелые и сильные, власть имущие, передовая интеллигенция, министры, генералы и т.д. Однако сказать, что под селективный пресс естественного отбора попадают более удачливые и одаренные, тоже нельзя, поскольку они в спокойные исторические эпохи все-таки имеют некоторое селективное преимущество на расширение собственной генетической линии. Весы селективного отбора покачиваются, но сохраняют шаткое равновесие, поэтому человеческий генофонд меняется в целом незначительно и стихийно (популяционные волны).

Все объясняется достаточно просто, двигателем эволюции общества являются, прежде всего, потребности (в том числе и духовные), а потребности, как известно, растут пропорционально возможностям. Поэтому рост возможностей компенсируется адекватным ростом потребностей, что приводит к тому, что давление среды на общество сохраняется либо даже иногда возрастает. Поэтому никаких адаптивных преимуществ в биологическом плане прогрессивный рост не дает. Человек еще в раннем палеолите худо-бедно обеспечил свое биологическое существование и борется уже не столько за выживание, сколько за лучшую жизнь. С того момента, как человек стал выхаживать не способных на самостоятельное существование иждивенцев, он борется уже не просто за существование, а за достойное существование (правда, к сожалению чаще в материальном, а не в моральном смысле этого слова). А более достойное существование вовсе не повышает шансы на выживание и тем более на большее потомство. В бедных семьях, как правило, больше детей. Поэтому, если и можно было вооружить этику дарвиновским учением, тогда она должна была нас учить аскетизму.

Дополнительным фактором стохастического возмущения на пути детерминирующего отбора служит социальная среда, в которой развивается индивид. Условия, в которых развивается человек, накладывают глубокий отпечаток на фенотип человека, бездарный может реализоваться, а одаренный впасть в нищету, как тут не ошибиться естественному отбору. К тому же человек, в отличие от других живых организмов, связан с природной средой не непосредственно, а через призму целого комплекса факторов социального характера. Человек, перестраивая среду по своим потребностям, тем самым избавляет себя от необходимости адаптироваться к ней биологически.

Интересно отметить, что если в процессе формирования человека его абсолютные размеры неуклонно росли, то, уже около 100 тыс. лет назад, после окончательного формирования Homo sapiens sapiens (человека кроманьонского типа) размеры человека начали столь же неуклонно сокращаться. Видимо, после того, как сравнительно большой рост сыграл свою положительную роль в становлении человека и дальнейшее развитие уже шло под руководством социальных факторов, излишний рост стал лишней обузой. Никаких социальных преимуществ большой рост, как правило, не давал, а биологически, возможно, даже был менее адаптивен. Более высокие потребности в пище плюс более высокая вероятность гибели на охоте и в войнах, поскольку сильные всегда сражались в первых рядах. К тому же половой отбор в направлении женщина → мужчина практически потерял свою роль в патриархальных культурах, но даже его остаточное действие в большей степени ориентировалось не на биологические критерии, а на социальный статус. И неизвестно как далеко зашло бы это буквальное измельчание, но роль такого важнейшего биологического фактора эволюции, как естественный отбор, резко снизилась после формирования древнейших цивилизаций. И действительно, шансы выжить начали зависеть уже не столько от того, насколько ты силен или здоров, а от того, какое социальное положение ты занимаешь и к какой цивилизации ты имеешь честь принадлежать.

Впрочем, по всей видимости, естественный отбор в смутные времена междоусобиц еще частично сохранял определенную детерминирующую роль. Плотность населения непрерывно росла, возрастала внутривидовая конкуренция. В борьбе за место под солнцем уничтожались целые народы. Но даже и тогда естественный отбор происходил не столько под влиянием биотических и абиотических факторов, сколько в результате воздействия факторов социального характера. По мере все большей социализации древнего человека, борьба за ресурсы постепенно замещалась борьбой за идеи. Не последнюю роль здесь играла религиозная непримиримость. Побеждали те народы, которые эффективнее экспансировали свою идеологию, тем самым приобретая дополнительных союзников.

Встает закономерный вопрос, если Homo sapiens практически не развивался по законам биологического эволюционизма, каким же образом кроманьонец смог дивергировать до столь морфологически различных рас? Во-первых, что бы там ни утверждали расисты, биологические различия между расами весьма ничтожны и далеки не только до видовых, но даже и до подвидовых. Во-вторых, социальная эволюция во времена, когда человек был еще подвержен направленному действию естественного отбора, могла еще более усиливать накопление биологических различий между различными расами. "Культурная эволюция – процесс гораздо более быстрый, чем биологическая эволюция. Один из ее аспектов – глубоко заложенная в человеке (и странным образом ламаркистская) способность к культурной эволюции путем передаче от одного поколения другому накопленной информации" [23, с.30–31]. Здесь мысль Майера нужно пояснить. Казалось бы, что же ламаркистского в "передаче от одного поколения другому накопленной информации". Суть заключается в том, что, согласно "ламаркизму" и "неоламаркизму", наследоваться могут приобретенные признаки, что в общем-то не подтверждается современными данными молекулярной биологии. До сих пор нет никаких данных, подтверждающих, что ретровирусы и так называемые мобильные генетические элементы (плазмиды и некоторые другие нехромосомные носители наследственности) могут направленно влиять на половые клетки. А ведь только в этом случае можно было бы говорить о наследовании приобретенных признаков. И уж совсем трудно даже вообразить, каким образом такое воздействие может носить адаптивный характер, разве что если мы наделим ретровирусы разумом. Но все в корне меняется, если мы рассматриваем не биологическую, а культурную эволюцию человека. Здесь царит всемогущий перст "ламаркизма". Все накопленные знания и жизненный опыт, передаваемые из поколения в поколение, и обеспечивают закономерный прогрессивный рост. Здесь, вероятно, ламаркисты неосознанно проявляют антропоморфизм, наделяя биологическое свойством социума.

Главное, что сделало человека человеком, – это не столько интеллект как таковой, сколько память. Ортега-и-Гассет, быть может слегка преувеличивая, пишет, что даже самые высокоорганизованные животные начинают новый день с чистого листа, не помня практически ничего из прожитого: "Современный тигр таков же, как и шесть тысяч лет назад, потому, что каждый тигр должен заново становиться тигром, словно у него и не было предшественников. Напротив, человек благодаря своей способности помнить копит собственное прошлое, владеет им и извлекает из него пользу. Он никогда не окажется первым на Земле человеком – его существование начинается на определенной высоте, на вершине накопленного. Поэтому высший человеческий тип Ницше определил как существо "с самой долгой памятью". Попытка порвать с прошлым, начать все с нуля – это попытка стать или притвориться орангутангом" [24, с.207].

Преемственность знания в социальных системах выполняет ту же роль, что и наследственность в биологической самоорганизации. В первом случае развитие имеет целевую детерминацию, во втором – детерминация происходит естественным отбором. Это позволило человеку перейти на качественно новый уровень самоорганизации, не имеющий других аналогов в природе по темпам прогрессивного развития. "Даже если один-единственный индивид приобретает какую-то важную для сохранения вида особенность или способность, она тотчас становится общим достоянием всей популяции; именно это и обуславливает упомянутое тысячекратное ускорение исторического процесса, который появился в мире вместе с абстрактным мышлением" [18, с.243].

Если биологические факторы в социальной самоорганизации потеряли свою роль, почему же тогда процессы адаптивной биологической дивергенции не прекратились после освобождения человека из пут естественного отбора? Иными словами, каким образом накопление знаний могло способствовать накоплению биологических различий? Попробуем смоделировать такую ситуацию. Если бы расовая эволюция проходила биологическим путем, тогда кроманьонец расселялся стихийно и повсеместно, где только возможно. В результате на юге выживали преимущественно темнокожие представители, на севере же люди с более светлой кожей. Дело в том, что темная кожа лучше предохраняет от ультрафиолетового излучения, тогда как светлая лучше способствует синтезу витамина D. Теория эволюции учит, что даже незначительное преимущество какого-либо гена, в конечном счете, приведет к тому, что он будет вытеснять все альтернативные гены данной аллели. Но это чисто биологическая модель дивергенции по цвету кожи. В социальной модели развития на первый план выходит не "естественный отбор", а осознанное целенаправленное поведение. Поэтому здесь уже наблюдается одно, но очень важное отличие от биологической модели расовой дивергенции, а именно миграции людей с различной пигментацией кожи будут происходить не стихийно, а осознанно. На данном примере, если люди с более светлой кожей получат информацию о более комфортных условиях на севере, то это может привести к целенаправленной миграции. И тогда дивергенция по цвету кожи может протекать и без участия отбора. То есть в идеале, могут выжить все, но все равно произойдет географическое расслоение людей по данному признаку. Вероятно, аналогичным путем проходила дивергенция и других расовых признаков.

Дополнительным фактором, закрепляющим достигнутые расовые отличия, служит этническое самосознание, в результате которого чаще отдается предпочтение бракам между людьми с характерной для данной общности антропоморфологией. Дарвин данный фактор, а именно "половой отбор", считал определяющим в становлении человеческих рас, однако логичнее предположить данный фактор как вторичный и лишь только закрепляющий достигнутый уровень адаптивного разделения. Я. Я. Рогинский и М. Г. Левин в связи с этим отмечают, что, по Дарвину, "наиболее сильные и энергичные мужчины выбирали себе в первобытном обществе наиболее привлекательных женщин; потомство от таких мужчин было наиболее многочисленным; в конечном итоге под влиянием полового отбора должен был формироваться тип племени. Чарльз Дарвин оставил, однако, без должного рассмотрения вопрос о том, потому ли возник тот или другой расовый тип, что его черты стали неизвестно от чего привлекательны для наиболее сильных и энергичных представителей племени, или, наоборот, последние потому и одобряли некоторые черты внешности, что эти черты некогда стали типичными для данной группы. Иначе говоря, действительно ли половой отбор создавал расовые особенности или, наоборот, расовые особенности, возникшие от другой причины, сами породили определенную направленность полового отбора на поддержание уже существующего племенного типа" [15, с.502–503].

В Новое время, когда человек напрямую практически не зависит от окружающей среды, все накопленные расовые признаки уже не имеют адаптивного значения. Однако этническое самосознание и "половой отбор" препятствуют ассимиляции накопленных биологических различий, которые давно потеряли былую функциональность.

Таким образом, в биологических системах главным детерминирующим фактором эволюции является естественный отбор. В социальных системах в процессах самоорганизации участвует сознание, и в результате целенаправленности поведения развитие экспоненциально ускоряется.

В Новое время можно практически с уверенностью сказать, что человек окончательно победил "естественный отбор". К сожалению, человек и сейчас умирает не только от старости, но это не имеет ничего общего с "естественным отбором". Гибнут слабые и сильные, приспособленные и не очень, здоровые и больные, и далеко не всегда можно сказать, что среди больных людей смертность выше. Например, выяснилось, что продолжительность жизни среди больных диабетом даже несколько выше нормы, связанно это с тем, что диабетики вынуждены уделять больше внимания своему здоровью. "Постепенное ослабление борьбы за существование неминуемо вело к выходу человека из состава биоценоза. Этот медленно протекающий процесс привел к тому, что естественный отбор для человека сначала ослабел, а затем и вовсе прекратился. Но отсутствие естественного отбора было равносильно прекращению действия одного из факторов эволюции, и биологическая эволюция человека должна была остановиться. Это произошло 50 000 лет назад, когда оформился кроманьонец" [25, с.299]. Все же скорее естественный отбор начал ослабевать значительно позже, лишь с формированием государственного строя и окончательно потерял свою роль лишь в Новое время.

Победа над "естественным отбором", безусловно, важное и полезное завоевание, но в результате накопление вредных мутаций больше не ограничивается отбором, что приводит к постепенной биологической деградации человека. Особенно быстро протекает такое накопление генетического груза в развитых странах, с наименьшими показателями смертности. Причем в последние годы ситуация стала особенно тревожной. Дело в том, что если естественный отбор потерял свою детерминирующую роль в обществе, то роль полового отбора до последнего времени частично сохранялась. Ведь трудно отрицать, что вероятность вступления в брак людей с выраженными наследственными аномалиями значительно ниже. Однако в последние годы, когда искусственное оплодотворение стало обычной практикой, когда этические и правовые барьеры внебрачных отношений уже не так жестки, когда существуют значительные социальные дотации инвалидам с детства, роль полового отбора уже также незначительна. И здесь ничего нельзя изменить, если человечество сохранится ценой невинных, тогда зачем такому человечеству вообще существовать. Впрочем, проблема накопления генетического груза стала так остро именно в последние годы в связи с ростом мутагенов в окружающей среде и в продуктах питания. Поэтому если удастся решить экологические проблемы, тогда и проблема накопления генетического груза в большей степени разрешится.

Н. П. Федоренко и Н. Ф. Реймерс считают, что биологического потенциала существования человеческого вида хватит еще лишь на 30–40 тыс. лет [26]. Прогноз М. Лобзака еще более удручающ, по его мнению, человек в биологическом смысле представляет собой ошибку природы с гипертрофированным мозгом и просуществовать ему дано не более 20–50 поколений, т.е. 700–1700 лет (цит. по: [27, с.208]). Хочется надеяться, что человек найдет пути преодоления и этой опасной тенденции. При этом абсолютно неприемлемы чудовищные по своей жестокости методы евгеники. Возможно, в перспективе эту проблему удастся решить посредством нанотехнологий и генной инженерии или, в крайнем случае, посредством ранней диагностики патологий эмбрионального развития, впрочем, даже в последнем случае встают проблемы этического характера. Как уже отмечалось, решение экологических проблем может значительно упростить данную задачу.

С момента, как человек развил инфраструктуру своего сосуществования с природой, дающую ему независимость от естественных факторов, он окончательно потерял способность эволюционировать биологически. Перестав адаптироваться непосредственно к факторам дикой природы, человек успешно адаптируется к ней посредством техногенной инфраструктуры. После того как человек вырвался из оков основного закона биологического детерминизма, закона борьбы за существование, он уже не борется просто за существование, а "борется" за достойное существование. Решив проблему "как выжить", человек начал решать более сложную проблему "как лучше жить". Может, человек именно тем и отличается от животных, что его потребности не ограничиваются жизненными?

Можно дать множество определений человека в зависимости от того, в каком аспекте его рассматривать.

1. Онтологическое – человек есть способ существования духовной составляющей бытия.

2. Аксиологичекое – человек – носитель определенных ценностей, не имеющих непосредственного прагматического значения, основой которых служит рефлексия и, прежде всего, этическая составляющая самосознания.

3. Эстетическое – человек – творец и истинный ценитель прекрасного, для которого красота не только следствие рациональной целесообразности, но и самоцель.

4. Биологическое – человек – носитель определенной морфофизиологической структуры и генотипа.

5. Метатрансформистское – человек не столько приспосабливается к внешней среде (конформизм), сколько приспосабливает среду (трансформизм).

6. Утилитарно-рационалистское – человек как вершина эволюции неравновесных систем, наиболее эффективно противодействующая разрушительному влиянию хаоса.

7. Акаузально-аттракторное – человек характеризуется тем, что им движет не причинное, а целевое содержание поступков.

И все же главным и определяющим, на наш взгляд, является последнее. Прежде всего, человек действует не потому что, а для того чтобы. Иными словами, человека не столько подталкивает прошлое, сколько притягивает будущее. Основное отличие человека в контексте самоорганизации – это целенаправленность существования и развития, базирующееся, прежде всего, на предсказывающем (экстраполирующем) поведении. Человек стал человеком не тогда, когда он начал осознавать свое существование и свои поступки, а когда он стал их осознанно оценивать и в зависимости от оценки их корректировать. Сознание – фундамент формирования человеческого общества, оценочная селективность поступков – следствие, определяющее развитие сознания. Причинно-следственная петля замкнулась, обеспечив прогрессивное экспоненциальное развитие. Как писал Винер, "одна из особенностей при сравнении человека с другими высшими млекопитающими заключается, по-видимому, в том, что последние способны лишь к предсказывающему поведению низшего порядка, тогда как человек потенциально способен к весьма высоким порядкам предсказывания" [28, с.290]. И именно на основе такого "опережающего отражения действительности", согласно П. К. Анохину, возможно моделирование будущего [40]. Для человека будущее приобретает смысловое содержание. Известный психолог В. Франкл пишет, что "с утратой человеком своего будущего утрачивает всю свою структуру его внутренний временной план, переживание им во времени. Возникает бездумное наличное существование" [30, с.141].

Важным следствием целенаправленности развития является значительно большая детерминация на активный позитивный рост. Если в организмических системах эволюция обеспечивается через ряд случайных изменений (наследственная изменчивость), причем значительная доля этих изменений (генетических мутаций) бесполезна и чаще просто вредна, то в целедостигаемом развитии общественных систем ошибки уже менее вероятны.

Проанализируем для более полной наглядности три альтернативные модели прогрессивного развития. "Модель естественного отбора, заключающаяся в том, что в результате адаптивной радиации потомство бывает как менее, так и более приспособленным, вероятность выживания, конечно же, будет выше у более приспособленных, которые дадут еще более приспособленное потомство. "Модель искусственного отбора", когда человек отбирает в потомстве своих домашних любимцев наиболее интересных особей для дальнейшего размножения, допустим голубей с красными пятнами, в следующем поколении красных пятен будет больше и т.д., пока потомство не станет полностью красным. "Модель целевого отбора", когда, например, при подготовке спецподразделений, происходит интенсивное обучение, чередующееся с жестким отбором, в результате, в конце остаются наиболее подготовленные, которые впоследствии, добавив к полученным знаниям богатый опыт, сами станут проводить подготовку, причем на более эффективном уровне и т.д. Первую и вторую модели объединяет стохастичная форма изменчивости, вторую же и третью модели объединяет целевой характер отбора. Что общего между всеми этими моделями? Во всех случаях имеет место изменчивость, дающая возможность отбора и собственно отбор, и от эффективности отбора будет зависеть конечный результат. На этом общие черты заканчиваются, различий же гораздо больше. Во-первых, изменчивость в моделях "естественного отбора" и "искусственного отбора" стохастична, она равновероятно может как отдалить от определенного идеала, так и приблизить к нему, в "модели целевого отбора" изменчивость характеризуется только различиями в приближении к идеалу. От него не отдаляется никто, все только приближаются. Во-вторых, сам процесс отбора для "модели естественного отбора" значительно более стохастичен, поскольку вовсе не обязательно выживут именно наиболее приспособленные и оставят потомство, постольку более приспособленные имеют только лишь большую вероятность выживания. В двух других моделях отбор более эффективен, поскольку человек осознанно отбирает лучших. Главное же отличие модели "целевого отбора" в том, что, как бы ни отличались полученные навыки у курсантов, любой приобретенный полезный опыт может быть освоен и использован всеми. Очевидно, что последняя модель наиболее эффективна, поскольку позволяет получить полезные результаты уже в первом поколении, и все благоприобретенные навыки, теоретически, могут тут же стать всеобщим достоянием.

Качественный переход к целенаправленному способу развития соответствует все той же глобальной тенденции, проявляющейся во все большей детерминации будущим в процессе прогрессивного развития систем. И это столь же верно в отношении развития культур и этносов. Как отмечает Хосе Ортега-и-Гассет: "Греки и римляне страдают удивительной слепотой по отношению к будущему, жизнь их во всем опирается на прошлое. Жизнь архаизирована, и такой она была почти у всех людей древности, недоразвитое чувство будущего и преувеличенное – прошлого. Мы, европейцы, всегда тяготели к будущему и верили, что там лежит главное пространство времени, которое для нас начиналось с того, что "будет", а не с того, что "было". Понятно, почему античная жизнь нам кажется вневременной" [24, С. 150–151]. Здесь так же, как и у Шпенглера, ощущается недостаток историчности в восприятии культур, эволюционного подхода. Ведь дело, в сущности, не в том, что европейская культура качественно отличается от античной, а в том, что попросту она значительно старше, а значит, и в большей степени детерминирована будущим. И это проявляется во всем, даже деньги из будущего нас содержат, мы покупаем в кредит, строим заводы, поезда и самолеты в счет будущих доходов, по лизингу и даже живем в кредит, в надежде когда-нибудь оправдать свое наличное существование.

При этом в целенаправленности самоорганизационных процессов ни в коей мере не нужно выискивать какого бы то ни было эсхатологического или телеологического смысла (causa finalis). Даже в самом общем виде движение к заданной цели сродни с бесконечным движением к "абсолютной истине" как в апории "Ахилл и черепаха". К тому же "цель" не в общем, а в конкретном содержании – это всегда не конечное, а промежуточное звено в бесконечной цепи целедостигаемого развития. И не случайно еще О.Конт характеризовал историю не как ряд случайных событий, а как ряд достигнутых целей.

Понятие "цель" является отражением стремления всех эволюционирующих систем [13] к удовлетворению собственных потребностей, однако для биологических систем потребности это хоть и необходимое, но вторичное по отношению к "борьбе за существование" свойство эволюционного процесса. Удовлетворение потребностей в животном и растительном мире является следствием, непосредственно вытекающим из факта "борьбы за существование". Для человека же потребности выходят далеко за рамки борьбы за выживание, и поэтому здесь потребности уже не вторичный, а первичный детектор эволюционного процесса. "Борьба за существование" здесь замещается "борьбой за достойное существование". "Естественный отбор" вообще теряет свою направленную детерминирующую роль. Вся эволюция общества сводится к осознанному целедостижению текущего уровня потребностей [31, с.100–109].

Филогенез (биологическая эволюция) также можно охарактеризовать в качестве ряда достигнутых целей, если понятие "цель" рассматривать шире, как приспособление к текущему комплексу внешних условий. Например, Казютинский пишет, "что "цель" – это не обязательно "сознательная цель", понятие цели применяется и по отношению к разного рода квазителеономическим системам. Например, кибернетика в качестве цели рассматривает конечное состояние, к которому стремится система" [32, c.176]. Но даже и в этом случае особая сущность человека будет выражаться в том, что он и внешние условия может менять в зависимости от поставленных целей. Таким образом, если цель (потребности) в организмических системах тянется на поводке за комплексом внешних условий, то цель в системах социальных, в принципе, может сама тянуть за поводок условия внешней среды. Только для человека цель представляется в виде высшей точки текущего уровня потребностей и не привязана жестко к текущим условиям среды, а является аттрактором (притягивающим множеством) прогрессивного развития как человека, так и общества в целом.

Таким образом, общественные системы характеризуются, прежде всего, целенаправленностью развития. Аналогично тому, как причинно-следственная петля обратной связи, основанная на процессах автокатализа, наследственной изменчивости и селективной роли внешней среды, по всей вероятности, привела к появлению жизни, точно так же и образование петли обратной связи, основанной на оценке результатов своих действий, привело к формированию человека. Ведь сознание, по сути, развивается лишь благодаря осознанию собственного бытия и окружения, значит, сознание творит само себя, а значит, оно и развивалось нелинейно.

Если понятие "цель" трактовать еще шире, как вещественное воплощение виртуального образа, тогда живые организмы, способные на материальное воплощение генетического кода, тоже могут считаться системами целенаправленными. Это лишний раз доказывает, что нет и не может быть ни одного жесткого атрибутивного признака какой-либо из системных групп, в противном случае было бы невозможно формирование вышестоящих систем из нижестоящих. И все же цель, в узком смысле этого слова, предполагает осознанность процесса визуализации виртуального образа. Осознанность целедостигаемого развития проявляется, прежде всего, в том, что человеком оценивается целесообразность предметного воплощения идеи. Иными словами, для человека информация приобретает ценностную значимость. Наш мозг отражает подобно зеркалу окружающую действительность, но фиксирует внимание только на самом ценном, отсеивая менее значимое. В противном случае сознание рискует потонуть в океане несущественных деталей. Наиболее прогрессивные представители животного мира в отдельных случаях способны не только целенаправленно вычленять полезную информацию и аккумулировать ее индивидуально, но и передавать ее последующим поколениям. Это во многом приближает их к целенаправленным системам. И все же полезность (ценность) информации в животном мире напрямую зависит только от оценки происшедшего события (например, поедание ядовитого животного или отравленной приманки). Только в собственно целенаправленных системах возможно прогнозирование – т.е. получение полезной информации без опоры на конкретный опыт. В целенаправленных системах информация может оцениваться не только в результате проверки опытом, но и сугубо виртуально, минуя стадию ее предметной реализации. В узком смысле этого термина ценность и определяется, прежде всего, в осознании степени значимости какой-либо информации, предмета или явления. Только высокоорганизованный разум способен оценивать невизуализированную информацию путем множественной экстраполяции вероятных событий. И не случайно Симпсон назвал способность к аккумулированию полезной информации, дающее несомненное адаптивное преимущество, "новой адаптивной зоной". Человек не только вторгается в обжитое экосистемное пространство, навязывая ему новые правила, но и открывает для себя качественно новую социокультурную функциональную экологическую нишу.

Другой фактор, характеризующий человека, – это самосознание, или рефлексия, и главное здесь не столько то, что человек осознает свое бытие, сколько то, что он его оценивает через эстетическую и, прежде всего, этическую призму своего "супер Эго".

В постсоветской литературе до сих пор делается акцент на роли труда как основной сущностной основе человека и человеческого общества. Разумеется, очевидные марксистские корни еще не говорят о ложности этого утверждения. Казалось бы, действительно, человек становится человеком в обществе, в общении. Основой общественных отношений, в свою очередь, является труд, следовательно, в труде заключается основная системообразующая, сущностная значимость человека.

Однако, во-первых, человек характеризуется наименьшей прагматичностью в ряду других существ, человека характеризует то, что он возвышается над простым удовлетворением собственных потребностей. Если в общественных отношениях доминирует труд, это также негативно сказывается на социализации личности, как и доминирование праздности (вспомним, к примеру, фантастическую утопию Г. Уэллса "Машина времени"). Обезьяне "Сизифу" так же трудно очеловечиться, как и обезьяне "Обломову". Наибольших успехов в социализации личности можно добиться в единстве этих составляющих. Исключения составляют лишь ситуации, когда праздность неотделима от труда. Некоторые творческие натуры наибольшее удовлетворение получают только в творческом труде, но этот факт как раз не исключает, а, напротив, подтверждает диалектический характер единства труда и праздности. Здесь можно найти аналогию с пригожинскими категориями "Хаоса" и "Логоса": одно не может существовать без другого, и праздность такой же "двигатель" социальной эволюции, как и труд.

Во-вторых, труд, в том числе и общественно полезный, не является прерогативой человека. Если же говорить о сознательном труде, тогда здесь основным системообразующим началом будет выступать уже не труд, а сознание.

В-третьих, и это главное, труд основа общественных отношений, но ведь и труд имеет свою основу. Труд всегда есть средство достижения каких-либо целей. И именно осознанная целенаправленность действий человека является особым его качеством, присущим только ему, и именно осознанный целенаправленный труд привносит в трудовую деятельность системообразующие начала. Следовательно, сущностным, системообразующим началом нужно считать, прежде всего, целенаправленность развития. В общем-то к той же идее фактически пришел и Ф.Энгельс, который и понимал труд как способ удовлетворения потребностей, а значит, и стоящих перед человеком целей. "Люди привыкли объяснять свои действия из своего мышления, вместо того, чтобы объяснять их из своих потребностей, даже наиболее материалистически настроенные естествоиспытатели из школы Дарвина не могут еще составить себе ясного представления о происхождении человека, так как не видят той роли, которую играл при этом труд" [33, с.493–494]. Значит, труд является обязательным, но сопутствующим условием возникновения человека, сопутствующим для гораздо более важного и определяющего условия первичного социогенеза, а именно целенаправленности развития.

Даже если цель понимать широко, не связывая ее с осознанностью, то и тогда в животном мире цели ограничиваются удовлетворением текущих, сиюминутных потребностей. У них нет даже цели – выжить. Животные избегают боли и дискомфорта, не ведая о смерти. В более узком, антропологическом смысле труд следует понимать как осознанную целенаправленную деятельность, направленную на преобразование внешней среды или адаптацию к ней, с целью удовлетворения конкретных материальных, либо духовных потребностей. Следовательно, не столько труд создал человека, сколько создавался вместе с ним.

Если "наследственная изменчивость" и "естественный отбор" лежат в основе эволюции биологических систем, то основными факторами социальной эволюции являются "преемственность знания", "осознанное целедостижение текущего уровня потребностей" и "закономерный рост потребностей по мере их удовлетворения". Накопление и передача информации (преемственность знания) сами по себе недостаточны, для прогрессивного роста, без детерминирующей роли целевого селектора эволюции. Осознанное целедостижение текущего уровня потребностей является основным селектором прогрессивного развития социальных систем.

Потребности можно разделить на:

биологические (физиологические потребности – норма, комфорт – сверхнорма);

духовные (информация, красота, гармония, душевный комфорт – для данной категории норма);

амбициозные (потребность в признании своего первенства, стремление к власти или к распространению собственных идей).

Следствием того, что эволюция вышестоящих систем является частным случаем эволюции систем нижестоящих, с дополнительными ограничениями и возможностями, является в данном случае то, что низшая форма потребностей человека (физиологическая) является непосредственно вытекающей из селектора эволюции биологических систем – борьбы за существование.

П.В. Симонов выделяет еще и социальную форму потребностей [34]. Представляется все же, что во всех случаях все формы социальных потребностей можно свести либо к биологическим (стадный инстинкт, страх одиночества), либо к духовным (общение, обмен информацией и эмоциональное сопереживание), либо к амбициозным (самоутверждение для человека возможно только в обществе). У Симонова есть и весьма конструктивная идея, он все формы потребностей разделяет на потребности сохранения (нужды) и развития (роста). И действительно, потребности как биологические, так и духовные могут быть как системосберегающими, так и системообразующими. Первая форма гуманнее, вторая конструктивнее. В политике такой дуализм представлен двумя противодействующими силами: левое социальное крыло и правое утилитарное крыло. Ясно, что селектором развития могут служить только потребности развития, тогда как потребности сохранения служат целям сохранения достигнутого уровня развития, и это не только взаимоподавляющие, но и взаимостимулирующие силы.

Можно заключить, что в основе социальной эволюции лежат принципы и механизмы самоорганизации, приобретенные еще в антропогенезе, но социогенез, хоть и подчиняется некоторым законам развития антропогенеза, но не сводим к нему. Поэтому можно выделить как уникальные принципы самоорганизации для антропогенеза и социогенеза, так и всеобщие, лежащие в основе целостности и преемственности эволюции биологической и социальной.

Таким образом, можно выделить следующие движущие силы антропосоциогенеза:

естественный отбор – играл значимую роль лишь на начальных этапах;

половой отбор – играл более значимую роль и, что особенно характерно, для человеческих сообществ не меньшее, а может, даже и большее действие полового отбора, приходилось на женскую часть сообщества. В Новое время роль полового отбора начала также снижаться, о чем свидетельствует отмеченная антропологами начавшаяся тенденция к снижению полового диморфизма;

групповой отбор – играл, по-видимому, более значимую роль в эволюции человека, нежели естественный отбор. Частично продолжает действовать и сейчас, проявляясь в виде межэтнических, межгосударственных и религиозных войн. Однако уже является фактором не биологического, а социального детерминизма, поскольку ведет к отбору не биологически, а социально более удачных решений устойчивости;

инадаптивный прогресс – явление, которое мы обозначаем, как прогрессивное развитие, обусловленное выдавливанием в худшие условия, либо приобретением свойств, снижающих адаптивность, как, например, смещение родов на более ранние сроки, либо потеря волосяного покрова, при условии, если это не приводит к росту специализации. В отличие от явления инадаптивной специализации, описанного Ковалевским, инадаптивный прогресс играл положительную роль;

эффект защиты от популяционных мутаций – играл особенно значимую роль в эволюции человека, поскольку здесь вытеснение умеренно непохожих происходит не стихийно, под действием инстинктов, а сознательно. Особенно значимую роль данный фактор играл в процессах этногенеза. В настоящее время, в связи с общемировыми интеграционными процессами и гуманнизацией общества, данный фактор теряет свою роль. Данный фактор сменяет функциональную направленность с отторжения чуждой внешности на отторжение чуждой идеологии;

осознанное целедостижение текущего уровня потребностей – данный фактор прогрессивного развития является уже исключительной прерогативой социальной эволюции. Это основной и, по сути, единственный эволюционный фактор детерминистского характера в социальных системах. Все прочие либо потеряли свою роль (естественный отбор), либо служат уже только для сохранения этнических и в первую очередь социальных различий (эффект защиты от популяционных мутаций).

Человек – явление, безусловно, занимающее уникальное место в природе. Но человек – существо в то же время и биологическое, мы далеко ушли в своем развитии от дикой природы, но не потеряли с ней связь. Не стоит никогда забывать об этом, иначе природа не простит нам наше технократическое тщеславие. Важно не только акцентировать внимание на особенностях, выделяющих человека из общего древа жизни, но и искать всеобщие грани мирозданья, найти для человека собственное место в эволюционной пирамиде, а не возвышать его над природой.

1.3. Роль "альтруистической" кооперации и "эгоистической" дифференциации в эволюционном процессе

Противники эволюционного подхода к человеку часто апеллируют к антигуманности дарвиновской "борьбы за существование", распространяя ее на общество. Это проистекает от незнания теории биологической эволюции, которую нельзя отождествлять с еще только разрабатываемой теорией социальной эволюции. И точно так же нельзя биологическую эволюцию сводить только к "эгоистической" борьбе за существование.

Эволюционный подход к проблеме обоснования мотивационных механизмов поведения людей восходит к работам Герберта Спенсера и социал-дарвинистов. Спенсер связывал индивидуализм (эгоизм) с дифференциальными процессами, тогда как альтруизм с интеграционными, кооперативными началами общественного бытия. Спенсер – современник Дарвина, но его эволюционная этика не связанна с влиянием знаменитого дарвиновского труда "Происхождение видов". Его идеи были высказаны несколько раньше дарвиновских, и более того, сам Дарвин позаимствовал у Спенсера классическое выражение "выживание наиболее приспособленных". В конце XIX века идеи Спенсера распространились среди многих богатых промышленников Европы и Америки. Он использовал концепцию естественного отбора как этическое основание принципа свободного предпринимательства. Социальный дарвинизм Спенсера использовался для оправдания эксплуатации бедноты. Многие фабриканты того времени с готовностью приняли эту теорию, считая ее научным доказательством своего образа жизни и действий. Как ни странно, сторонники марксизма также называли себя социальными дарвинистами, проводя параллель между борьбой за существование в природе и борьбой рабочего класса. Немецкий эволюционист Эрнст Геккель считал, что в своих действиях люди должны быть подобны природе и неважно, насколько они при этом безжалостны. Через несколько лет после смерти Геккеля Адольф Гитлер и его последователи-нацисты сделали эту извращенную точку зрения частью официальной государственной политики, направленной на уничтожение "неприспособленных" рас. Гитлер говорил: "Природа жестока, поэтому и я жесток" [3].

Подход социал-дарвинистов основывался на дарвиновской теории биологической эволюции и потому изначально был откровенно редукционистским [14]. Законы "естественного отбора" и "борьбы за существование" настолько не вписывались в гуманистическую сущностную основу нравственных принципов, что это не могло не подорвать авторитет эволюционной этики. Эволюцию, в том числе и социальную, стали воспринимать как "окровавленные клыки и когти природы", по образному выражению поэта Теннисона. Известен такой исторический факт, когда студент-медик Лебье, убивший старую молочницу, обвинил во всем Дарвина и его учение. Крупнейший эволюционист того времени Томас Хаксли утверждал, что нравственные принципы невыводимы из законов биологической эволюции и, по всей видимости, происходят из сфер, недоступных человеческому разуму [36]. Вот что пишет по этому поводу М. Рьюз: "Часто думают, как думал, например, Т. Хаксли, что наше моральное чувство с необходимостью должно противостоять нашему животному естеству, поскольку естественный отбор зависит от успеха в борьбе за жизнь, и что, следовательно, в наследство от эволюции нам достается эгоистическая агрессивность. Отсюда представляется резонным предположить, что поскольку мы суть моральные существа, то это, должно быть, вследствие нашей способности каким-то образом сопротивляться и побеждать зверя, сидящего внутри нас" [37, с.36]. Следует только уточнить, что сам Рьюз не разделял данную точку зрения.

В целом, разделяя озабоченность многих исследователей по поводу попыток механистического переноса теории "борьбы за существование" на общественные системы, мы считаем, что этические принципы все же имеют эволюционную основу.

Во-первых, биологическая эволюция это не только "борьба за существование", но и кооперативность и взаимопомощь, и, во-вторых, несостоятельность методологии биологического эволюционизма в этике вовсе не означает несостоятельности методологии эволюционной этики вообще. Мы не случайно вспомнили уже, казалось бы, забытые концепции пионеров эволюционной этики, поскольку сейчас, когда, казалось бы, очевидна несостоятельность прямой экстраполяции закономерностей биологической эволюции на общественные системы, эволюционная этика социал-дарвинистов не только не принадлежит истории, но и переживает свое второе рождение. По пути абсолютизации биологической (генной) природы культурной эволюции пошли и представители ранней, классической социобиологии (Э. Уилсон и Р. Александер). Особый интерес представляет подход другого социобиолога Р. Докинза к данной проблеме, поэтому его взгляд на социальную эволюцию будет рассмотрен отдельно.

Основатель социобиологии Эдвард О. Уилсон утверждает, в частности, что именно эволюционирующему разуму принадлежит основная роль, предоставляющая все более широкие возможности выживания и размножения. Для столь сильного утверждения необходимо, по крайней мере, располагать фактами, подтверждающими биологические преимущества прогрессивного роста в культурной сфере эволюции человека. Отсюда понятна ирония даже его ближайшего единомышленника, известного канадского философа Рьюза: "...никто даже и не думает, что человек с лучшей научной теорией будет более способен к воспроизводству. В конце концов, Коперник, Декарт и Ньютон... умерли бездетными" [38, с.27]. Впрочем, Рьюз вовсе не отказывается от биологической природы социальной этики. Он делает далеко идущее заявление: "...вероятно, настало время изъять этическую проблематику у философов и "биологизировать" ее" [37, с.45].

Социобиология в своем дальнейшем развитии отошла от столь однозначной интерпретации зависимости человеческого познания и этического поведения, от генной природы наследственности. Но все же базовым, определяющим началом общественной культуры социобиологи считают геном человека. В основе развития культуры социобиология ставит тезис о геннокультурной коэволюции. Докинз в своих выводах опирается на культурогенную природу человеческого эгоизма [39]. Рьюз, напротив, склонен выделять в качестве первоосновы биологические начала человеческого альтруизма. Можно, конечно, взять на вооружение понятие "культуроген" [15], употребляемое социобиологами, но никак не стоит при этом ставить его в жесткую зависимость от генной природы человека. Однако строить непреодолимую пропасть между эволюционной этикой общества и альтруистическим поведением в животном мире тоже не следует.

Генетические предрасположенности, или так называемые эпигенетические правила, конечно же, оказывают существенное влияние на культурную эволюцию, но сами они не подвержены направленным эволюционным изменениям. С момента как отбор биологически более удачных решений сменился отбором социально более удачных решений, человек эволюционирует не как часть биологической системы, а как часть социума. Конечно же, здесь речь может идти о невозможности направленных эволюционных изменений в контексте биологической методологии. В известной мере можно говорить о направленной биосоциальной коэволюции. Но она не может быть сведена по своей методологии ни к популяционно-генетическому неодарвинизму [16], ни к модификационному неоламаркизму. Последний, после печально известного "лысенковского" периода развития отечественной биологии, вновь приобретает популярность. Таким образом, для решения проблемы эволюционной обусловленности эгоистического и альтруистического поведений следует выявить, прежде всего, общие принципы их формирования в живой природе и обществе и эксплицировать их качественно различные механизмы.

Дивергентная (эгоистическая) эволюция является результатом действия процессов дифференциации, разграничивающей ресурсопотребление (например, цепи питания в биоценозах). Для того чтобы надсистема могла вместить максимальное количество систем, они должны максимально отличаться, чтобы иметь различный спектр потребляемых ресурсов. На данную закономерность обратил внимание еще Ч. Дарвин, объясняя причины величайшего многообразия органического мира: "Естественный отбор ведет также к расхождению признаков, потому что чем более органические существа различаются по строению, привычкам и конституции, тем большее их число может просуществовать на данной площади" [8, с.95].

Значительную роль в эволюционных процессах играет и так называемая дифференциация, разграничивающая долю участия в общем ресурсопотреблении (взаимопомощь), приводящая к альтруистической кооперации. Первая форма дифференциации приводит к росту спектра потребляемых ресурсов путем включения в оборот новых ее форм, вторая связана с возрастанием эффективности потребления уже используемых ресурсов. Первая форма способствует адаптивной радиации и разделению, вторая приводит к альтруистической интеграции и объединению. Не следует считать, что дивергентная эволюция не приводит к интеграции. Во-первых, разделение ресурсопотребления не исключает взаимовлияния между разделяемыми системами, особенно наглядно это можно продемонстрировать на примере антагонистической дифференциации, как частного случая дивергентной дифференциации (например, системы "хищник – жертва" и "паразит – хозяин", правоохранительные органы – преступность и т.д.). Во-вторых, обе формы дифференциации тесно взаимосвязаны и фактически никогда не протекают одна без другой. Но в целом разобщающая дифференциация в большей степени способствует дивергенции, а дифференциация взаимообмена – кооперации. Первый тип дифференциации основан на системообразующих, "эгоистических" началах, второй – на системосберегающих, "альтруистических".

Эгоизм и альтруизм обычно воспринимаются как два непримиримых полюса, отражающих борьбу хаоса и логоса, личного и общественного интереса, индивидуализма и взаимопомощи, непримиримой вражды и созидательного гуманизма. Но так ли непримиримы эти два полюса человеческого поведения? В действительности они настолько тесно переплетаются, что иногда даже невозможно обнаружить разграничивающую их грань. Вполне допустимо предположить, что альтруистическая эволюция может быть составной частью эволюции эгоистической и наоборот. В таком случае дарвиновская "эгоистическая" дивергенция и кропоткинская "альтруистическая" кооперация могут протекать в рамках единого эволюционного процесса. И действительно, Дарвин вовсе не отвергал альтруистическую сторону эволюционных процессов, в частности, он писал, что "те общества, которые имели наибольшее число сочувствующих друг другу членов, должны были процветать и оставлять после себя многочисленное потомство" [17]. Кропоткин, в свою очередь, не писал о взаимопомощи как о единственном эволюционном факторе, а считал, что "взаимная помощь – настолько же закон природы, как и взаимная борьба" [40, с.32].

Эгоизм в его наиболее крайней форме – это, прежде всего, стремление к личной выгоде без учета возможного ущерба для других. Но являются ли в таком случае дарвиновские принципы "борьбы за существование" в полной мере эгоистичными, как утверждают сторонники альтруистической эволюции. Ведь эволюционная значимость "борьбы за существование" зависит, в конечном счете, от количества жизнеспособного потомства, значит первый шаг к "альтруизму" был сделан уже у самых истоков эволюции органического мира. Отсюда следует, что практически уже изначально эволюция смещалась от максимизации личной выгоды к максимизации выгоды собственного потомства.

Альтруизм же – это бескорыстная помощь без учета личного ущерба или даже летального исхода для альтруиста. Но ведь и альтруизм всегда основан на "личной" выгоде. Личной в более широком смысле, применительно к той надструктуре, которую представляет альтруист. Например, альтруистическое поведение пчелы, погибающей после укуса, можно свести к эгоизму популяции (улья или роя), жестоко ранящей или даже убивающей непрошеного гостя, отделавшись при этом "царапиной" в виде потери одной особи. Таким образом, противоречия, возникающие между эгоистической и альтруистической эволюцией, оказываются разрешимыми с переходом от индивидуального отбора к надындивидуальному, или групповому. Конечно же, эволюционные механизмы в последнем случае будут несколько отличаться. В данном случае материалом для наследственной изменчивости будет служить не генотип особи, а генофонд групп особей.

При этом на первый план выдвигаются вопросы, связанные с причинами, определяющими соотношение эгоистического и альтруистического поведений в популяциях. В одних случаях альтруистическое поведение ограничивается стремлением к максимизации собственного потомства. В других – отдельные особи выполняют функции максимизации воспроизводства популяции, не имея возможности воспроизводства собственной генетической линии. Можно предположить, что возрастание роли альтруистического поведения находится в прямой зависимости от глубины интеграции популяций, а следовательно, и от глубины функциональной дифференциации ее составляющих элементов, которая, как известно, является одновременно и причиной, и следствием интеграции.

Для обоснования данного предположения необходимо установление связи динамики интеграционных процессов и альтруистического поведения. На начальных этапах системного развития основной движущей силой прогрессивного роста можно считать "позитивный эгоизм", когда каждый элемент, обеспечивая собственные интересы и интересы своего потомства, тем самым обеспечивает и интересы системы в целом. В этот период система, как правило, интенсивно растет и путем агрессивной экспансии, захватывает все большую как пространственную, так и функциональную нишу, ранее занимаемую прочими системами. Это достигается не только путем количественного роста, но и качественного развития, когда с целью все большего охвата ниш система дробится на все более разнообразные подструктуры. Все эти процессы характеризуют так называемую дивергентную, "эгоистическую" эволюцию, впервые описанную для биологических систем Дарвином и Уоллесом. Но как протекает дальнейшее системное развитие после насыщения ниш в достаточно стабильных условиях?

В новых условиях системосберегающие начала постепенно начинают превалировать над системообразующими, стабилизирующий отбор над направленным и структуросохраняющее альтруистическое поведение над структурообразующим эгоистическим.

Следует только иметь в виду, что деление факторов на системообразующие и системосберегающие не может быть жестким. В организмических и социальных системах вообще невозможно жесткое разграничение эволюционирующих свойств и факторов. Системообразующие факторы на элементном уровне могут выступать как системосберегающие на уровне системы. К примеру, известно, что в условиях гипоксии [17] активизируется работа кроветворных органов и, как следствие, увеличивается количество эритроцитов. На тканевом уровне данный процесс характеризуется как системообразующий фактор, тогда как на организменном выступает в качестве системосберегающего фактора.

В условиях, когда рост жизненного пространства уже практически невозможен, системное развитие не останавливается, но проявляет себя уже не в расширении функциональной ниши, а во все более эффективном ее использовании. Вот здесь уже дифференциация системы будет проявлять себя не в ориентации на все более различные ресурсы ("эгоистическая" дифференциация), а в разделении степени участия в совместном обороте общих ресурсов ("альтруистическая" кооперация). Постоянно при этом возрастает взаимозависимость между элементами. Слабая внутрипопуляционная зависимость живых систем постепенно перерастает в жестко сплоченный псевдоорганизм (вольвокс, сифонофоры, общественные насекомые). Впрочем, интегрируются не только особи одного вида (колониальность), но и межвидовые сообщества (симбиоз).

Обычно подобными фактами и ограничиваются приводимые примеры альтруистической кооперации для живых систем различными авторами. Однако наиболее ярким примером глубочайшей альтруистической кооперации служат не глубоко интегрированные колонии, а высшие многоклеточные как пример надклеточной кооперативной системы. Эпителиальные клетки, постоянно гибнущие от соприкосновения с внешней средой, но спасающие организм от ее агрессивного воздействия, тромбоциты, гибнущие при образовании тромбов, но останавливающие кровотечение, "бесплодные" (безъядерные) эритроциты, живущие только во благо целостного организма (аналог бесплодных рабочих особей у общественных насекомых). При продолжительном голодании организм как бы начинает пожирать сам себя, переваривая собственные ткани, в строгом соответствии с субординационной иерархией значимости. Что это, клеточный "альтруизм" [18] или организменный "эгоизм"? И действительно, вряд ли будет плодотворна установка жестких разграничивающих барьеров между организмом и сообществом организмов. В первом случае "альтруизм" якобы естествен, во втором якобы парадоксален. Но ведь организм (имеется в виду организм многоклеточных) – это тоже клеточное сообщество, и даже здесь победа "альтруистической кооперации" не абсолютна. Как пишет К. Уоддингтон, "каталитические процессы синтеза, требующие одних и тех же субстратов и специфически катализирующие или угнетающие друг друга, формально обладают теми же свойствами, что и популяции различных видов животных, конкурирующих друг с другом за одну и туже пищу. Здесь тоже есть свои хищники и свои жертвы" [41].

Проблема эволюционной целесообразности альтруизма разрешается после того, как колонии одноклеточных интегрируются в единый организм. Единый как генетически (благодаря происхождению от одной общей зиготы), так и в качестве субъекта эволюционного процесса. Следовательно, можно заключить, что альтруистическое поведение находится в прямой зависимости от глубины интеграции системы. Чем глубже координационные и, в особенности, субординационные межэлементные связи системы, тем более естественны альтруистические формы взаимодействия. Естественным следствием интеграционной взаимозависимости между различными элементами системы является ограничение их свободы, с которой теснейшим образом коррелирует альтруистическая эволюция элементов, причем в обратной зависимости. По иронии судьбы, одним из первых, кто поставил на первый план альтруистическую сторону эволюционных процессов, был анархист П.А.Кропоткин с его стремлением к абсолютной свободе личности.

Эволюционные механизмы формирования альтруистического поведения для живых систем еще не достаточно ясны, но и не являются проблемой, требующей коренной перестройки эволюционного учения Дарвина. Логика и факты говорят, что альтруистическое поведение можно объяснить с позиции "эгоистичной" эволюции.

Как же "эгоистичная" эволюция могла породить формы, способные на неосознанный альтруизм? Конечно, единицей эволюционного процесса является популяция, но результат естественного отбора проявляет себя именно благодаря закреплению благоприобретенных признаков в отдельных особях. "Альтруистический ген" для отдельного индивидуума никак нельзя считать благоприобретенным. Конечно, мутационный процесс постоянно может порождать гены альтруистического поведения, но как может прогрессировать альтруистическая форма поведения, не имеющая "эгоистичной" целесообразности?

Один из вариантов решения данного парадокса предлагается, в частности, Д. Гамильтоном [42, с.75–77]. Допустим, у родительской особи есть ген самопожертвования, направленный на сохранение собственного потомства. Какова вероятность того, что акт самопожертвования, направленный на сохранение собственного потомства, будет способствовать возрастанию частоты данного гена? Коэффициент родства (rl) у прямого потомства (сибсы) будет 0,5 [19], у следующих по степени родства ближайших родичей 0,25 (полусибсы), двоюродные сибсы, в свою очередь, будут иметь коэффициент 0,125 и т. д. По Гамильтону, частота гена альтруистического поведения может возрастать, в случае если коэффициент rl будет больше величины C/B, где C – величина снижения шанса на выживание носителя альтруистического гена и B – величина повышения шансов на выживание особей, на которых направленно альтруистическое поведение.

В действительности данная схема предельно упрощена. На эффективность альтруистического поведения влияет и количество возможных успешных генераций как у носителя альтруистического поведения, так и у его потомства, и вероятность успешного фенотипического проявления гена альтруистического поведения [20], и множество других факторов стохастического свойства. Кроме того, Гамильтон оценивает вариант с доминантной мутацией, приводящей к образованию гена альтруистического поведения, однако известно, что подавляющая доля мутаций рецессивна. Реально можно рассчитывать на эволюционный успех альтруистического поведения только в случаях, когда частоты контролирующего этот признак гена превышают определенный минимальный пороговый уровень, особенно если он рецессивен. В противном случае слишком велика вероятность того, что альтруистический ген попросту ассимилируется "генами-эгоистами".

Таким образом, родственное альтруистическое поведение вполне может быть объяснимо с позиции эгоистичной эволюции. Дж. Холдейн, впервые предложивший термин "альтруистическое поведение" применительно к живым системам, сказал как-то, что он хотел бы умереть ради спасения восьми двоюродных братьев и сестер (rl 0,125·8 = 1), т.е. он, таким образом, оправдает, с точки зрения теории биологической эволюции, свою жизнь. Теория Гамильтона объясняет и тот факт, когда в некоторых примитивных обществах, в которых высока частота адюльтера, дядя по линии матери играет более значимую роль в воспитании детей, чем отец.

Решение, предложенное Гамильтоном, очевидно, но оно объясняет лишь родственное альтруистическое поведение, связанное с самопожертвованием во имя сохранения и упрочения собственной генетической линии. Неродственное альтруистическое поведение, связанное с приобретением свойств, полезных для популяции и не несущих полезной нагрузки непосредственно для особи и ее потомства (бесплодные рабочие особи, уход за чужим потомством, межвидовой альтруизм и т.д.), гораздо сложнее объяснить. Р. Трайверс предложил модель реципроктного альтруистического поведения, согласно которой особь А, помогая особи Б, будет способствовать преимуществу своей генетической линии в том случае, если особь Б впоследствии будет склонна ответить тем же. Обман особи Б может быть невыгоден, поскольку в следующий раз она такую помощь от особи А может уже не получить. Такая модель "эгоистичного альтруизма" не только возможна, но даже уже зарегистрирована, например, у павианов [12, с.205–206]. Один павиан чешет другого, удаляя паразитов из недоступных для последнего мест, потому что потом вычесывать будут его. Чтобы доказать логичность этого предположения, Трайверс использовал игру на принятие решения "Дилемма заключенного". В этой игре два сообщника по одному преступлению были арестованы и разведены по разным камерам для допроса. Для осуждения их за большое преступление недостает улик, однако они однозначно получают по году тюрьмы за мелкое преступление. Следователь, желая добиться признания в серьезном преступлении, предлагает каждому заключенному следующее: "Если ты признаешься, а твой сообщник – нет, я сделаю так, что тебе дадут условный срок, а твоего напарника посадят согласно твоим показаниям на десять лет. Если ты не признаешься, а твой партнер расколется, на десять лет посадят тебя. Если вы оба признаетесь, вам дадут по три года тюрьмы". Для играющих предлагается выбрать между личной выгодой (предать товарища-заключенного) и альтруизмом (быть заодно с товарищем и не признаваться). Если один игрок предает другого, срок его заключения может быть равен либо нулю, либо трем годам, в зависимости от действий другого игрока. При выборе предательства средний проигрыш составит 1,5 года. Если игрок решает не сознаваться, его посадят либо на год, либо на 10 лет, и тогда средний проигрыш составит 5,5 года. Очевидно, что предательство – лучшая (в плане личного интереса) стратегия. Однако оптимальная стратегия кардинально изменяется, когда в игру играют несколько раз с одним и тем же игроком. Такая версия называется "Итерированная дилемма заключенного" [3]. Ведь в последнем случае заключенные гарантированно получат только 1 год (если будут уверенны в том, что напарник не выдаст), в сравнении со средним проигрышем в 1,5 года. Таким образом, даже для преступников устоявшиеся "моральные" ("альтруистические") принципы могут быть эволюционно выгодны.

Однако такой реципрокный альтруизм возможен только у людей и высших животных, способных запоминать поведение сородичей. Как же объяснить неродственный или даже межвидовой альтруизм у менее совершенных жизненных форм? Очевидного решения еще не найдено, однако можно предположить, что чем более интегрирована и генетически единообразна популяция, тем выше вероятность "общественного альтруизма". При определенных значениях указанных показателей, когда коэффициент rl между многими особями внутри популяции будет не ниже 0,125, и они будут находиться в тесной функциональной взаимозависимости, "общественный альтруизм" можно будет объяснить даже аналогично модели Гамильтона. И не случайно явление общественного альтруизма чаще отмечается в наиболее интегрированных популяциях, в которых к тому же значительная часть сообщества является потомством одной женской особи: термиты, муравьи, пчелы.

В действительности эффективность альтруистического поведения зависит непосредственно не от коэффициента родства (rl), а от вероятности наличия такого же альтруистического гена у особей, на которых оно направлено. Данные показатели хоть и тесно коррелируют, но далеко не всегда совпадают [21], поэтому если представить себе популяцию, в которой частота встречаемости гена "общественного альтруизма" будет изначально высока, то в такой популяции его частота вполне может поддерживаться на постоянном уровне и даже, при определенных условиях, возрастать. Более того, если учесть что популяционная частота альтруистического гена непосредственно влияет на его эффективность (причинно-следственная петля) [22], тогда со всей очевидностью мы приходим к возможности его нелинейного, экспоненциального развития после достижения определенного порога частот "гена альтруизма" (точки бифуркации). Но как объяснить саму возможность достижения такого порога в популяции?

Можно предположить, например, альтруистическую инверсию эгоистичной формы поведения, которая когда-то имела индивидуальную выгоду, в изменившихся условиях индивидуальный вред компенсировался общей пользой для популяции (преадаптивное формирование поведенческих реакций). Например, укус пчелой млекопитающего для пчелы смертелен, но ее жало беспоследственно протыкает хитин насекомых (беспоследственно для пчелы, а не другого насекомого). Пока пчелы не соприкоснулись с млекопитающими, данная форма агрессивной реакции имела функцию самозащиты и была "эгоистичной". Или такой пример, когда куропатка, "притворяясь" раненной, уводит хищника от выводка. Здесь проявляется результат единовременного действия взаимоисключающих форм поведения на основе инстинкта охраны потомства (родственный альтруизм) и инстинкта самосохранения (эгоизм). Можно предположить также образование парой особей с альтруистическим геном новой популяции ("принцип основателя"). Образование популяций с допустимым порогом частот "альтруистического гена" можно объяснить и случайными колебаниями частот генов в малых популяциях ("дрейф генов" [23]) и, конечно же, "групповым отбором", когда субъектами эволюционного процесса выступают уже не особи, а группы особей.

Наиболее ортодоксальные дарвинисты (например Докинз) возражают, что даже если образуется генетически чистая "альтруистическая популяция", то и в этом случае иммигранты с "эгоистичным геном" быстро сведут все "альтруистические завоевания" на нет. Но ведь "альтруистический ген" проявляет себя не так уж и часто и уж совсем редко приводит к избирательному уничтожению альтруиста [24], поэтому шансов на реализацию своих генетических преимуществ у "эгоиста" не так уж и много, эгоизм ведь не спасает вообще от естественного отбора. И уж та незначительно большая вероятность генной экспансии "эгоистов", в сравнении с "альтруистами", вполне может нейтрализоваться групповым отбором, который выражается в большей вероятности гибели популяций, в которых "победил эгоизм". К тому же, как уже отмечалось, накопление "альтруистического гена" после прохождения бифуркационного порога носит нелинейный характер, и в таких условиях пришлые "эгоисты" уже ничего качественно изменить не смогут. Воде искра не страшна, но пламя не погасят капли воды, в этом сущность нелинейности развития и в этом сущность проявления положительной и отрицательной обратной связи. К тому же сохранению генетической чистоты альтруистических линий может способствовать "эффект защиты от популяционных мутаций" (отрицательная обратная связь). В последнем случае роль популяционных мутаций будут выполнять иммигранты с эгоистичным геном. Кто знает, может быть, современная правовая система имеет гораздо более глубокие корни? Может, началом ей послужила практика изгнания из общины носителей "эгоистичных" генов, противопоставивших себя прочим членам сообщества?

Важно подчеркнуть, что описанные закономерности не только не отменяют дарвиновскую дивергентную "эгоистичную" эволюцию, но и в некотором смысле вытекают из нее.

Если свести формирование неродственного альтруистического поведения на видовом уровне к сугубо стохастическим эволюционным факторам (мутационная изменчивость, "дрейф генов" и "принцип основателя"), тогда будет неясно, как альтруистическое поведение приобрело столь всеобъемлющий характер. По-видимому, все эти процессы должны протекать в рамках определенных закономерностей, отражающих стремление организмических систем к максимально возможной экспансии в пространстве. И действительно, пока для развития биологических систем достаточно простора, упрочение генетической линии проявляет себя в "эгоистичной" дивергенции, когда же система насыщается, на первый план выходит не рост, а сохранение и укрепление, выражающееся в альтруистической кооперации. Поэтому можно заключить, что случайно формирующиеся альтруистические формы поведения, в конечном счете, детерминируются отбором как единственно возможные эволюционные решения. Таким образом, групповой отбор может проявлять себя и на межвидовом уровне, что, в конечном счете, может привести к формированию межвидового альтруистического поведения.

Изучение альтруистического поведения в животном мире особенно важно для понимания смысла и мотивационной значимости эгоизма и альтруизма в поведении человека. При всей несводимости социальной сферы к их биологическим истокам, нельзя все же отрицать и их определенную общность. Однако не стоит при этом забывать, что человек фактически не подвержен направленному воздействию факторов биологической эволюции, и здесь, на уровне генетическом, мы имеем только то, что получили еще в биологической фазе. Например, такие глубоко заложенные альтруистические принципы, как неприятие неоправданного насилия и любовь к детям. Но если мы стали в большей степени альтруистами, чем наши доисторические предки, значит, данный альтруизм уже имел небиологическое происхождение. Эволюционная этика общества имеет надбиологическую природу и закрепляется не генетически, а путем обучения, воспитания и посредством накопления позитивного, этико-культурологического опыта. Причем не только в отдельных людях, но и в общественных институтах (церковь, правовые и учебно-воспитательные институты, средства массовой информации и т.д.). Именно это имел в виду крупнейший генетик-эволюционист Франциско Х. Айала, утверждая, что наши этические склонности, убеждения и поступки суть всего лишь эпифеномены, надстраивающиеся над этими биологически сформировавшимися способностями. Так, этика (и вообще моральность) принадлежит к культурной стороне существования людей – стороне, которая в известном смысле восседает на вершине нашей биологии [37, с.45].

Впрочем, осознанная "альтруистическая" эволюция является феноменом только исходя из нашей ложной убежденности в эгоистической нецелесообразности этического поведения. Например, известный феномен избирателя. Мы идем голосовать, заранее зная, что наш голос, в единичном числе, ничего не решает. Можно привести также известную дилемму "дорожного зайца" (free-rider problem) – если несколько человек должны нести бревно, то наиболее рационально мыслящий должен лишь имитировать нагрузку, минимизируя затраты и тем самым максимизируя выгоду [43, с.40]. Мы тратим время и силы, никак не рассчитывая на адекватную личную пользу. Что это, как не феномен общественного альтруизма? Казалось бы, это подтверждает пресловутую кантовскую ноуменальность этики. Если избирателя либо работника, переносящего бревно, воспринимать только как единичного субъекта, тогда этот парадокс будет принципиально неразрешим исходя из позиции эгоистической эволюции. Но человек как часть общественной системы формирует свои поступки исходя и из интересов своей общественной надструктуры. В предельно интегрированном обществе личный интерес может окончательно раствориться в общественном.

И все же осознанный альтруизм гораздо естественнее и понятнее неосознанного. Если для поддержания частот альтруистического гена в животном мире необходимо некоторое минимальное пороговое значение, то для "культурогена" такой проблемы не существует благодаря способности человека к осознанной фильтрации более ценной информации.

Для человеческого общества также неверно было бы жестко противопоставлять альтруистические и эгоистические формы поведения. Такие, казалось бы, взаимоисключающие понятия, как альтруизм и эгоизм, могут выражать одно и то же действие в зависимости от того, на каком уровне они рассматриваются. При этом альтруизм выступает как системосберегающий фактор, позитивный эгоизм – как системообразующий. Альтруистические поступки отдельного субъекта, являясь системосберегающим фактором для общественной подструктуры, представляют тот же скрытый позитивный эгоизм на надструктурном уровне.

В качестве примеров можно привести многие факты, когда на рынке делают значительные скидки землякам, родственникам, единоверцам, представителям своей народности. Либо могут предоставлять льготные кредиты, аренду на выгодных условиях, лоббирование представителями диаспор интересов своей прародины и т.д. На элементарном, субъектном уровне все эти альтруистические поступки экономически не оправданы, но позитивны (эгоистичны) для надсистемы, элементом которой выступает в данном случае конкретный человек. Роль альтруистических факторов (системосберегающих) особенно сильна в общественных структурах национальных меньшинств. Нетрудно проследить и обратную связь, когда все более гуманная государственная система и материальное изобилие могут стимулировать развитие эгоистических начал субъектов.

Факты из истории свидетельствуют, что часто даже наиболее бесчеловечные проявления "позитивного эгоизма" (истребляли население в захваченных территориях, избавлялись от слабых, детей, стариков и т.д.) оказывались проявлением общественного альтруизма, т.к. это избавляло население от голодной смерти или братоубийственной войны. Остается только "порадоваться", что столь радикальные проявления позитивного эгоизма свойственны только "примитивным" общественным структурам.

Однако следствием действия системосохраняющих факторов в социальных группах может быть не только альтруизм. Альтруизм в качестве орудия системосохранения, как правило, направлен внутрь системы. Вовне, для поддержания системосохранения, субъектами различных социальных групп могут исходить прямо противоположные чувства, вплоть до ненависти и прямой агрессии. И чем социальные подсистемы ближе по свойствам, тем агрессивнее могут быть взаимные действия (интересы пересекаются в первую очередь в наиболее близких социальных подсистемах). В случае же столкновения интересов с качественно иной социальной надструктурой, близкородственные общности могут сменить ненависть на солидарность и объединиться в борьбе за сохранение своей надсистемы. Внутренними причинами неприязни могут являться определенные преимущества той или иной социальной группы, связанные с субординационными системными процессами, либо с наличием определенных внутренних качеств, дающих возможность более эффективного доступа к благам. Преимущественное положение некоторых социальных групп, связанное с внутренними особенностями, может выражаться также в большем трудолюбии и прагматизме отдельных этносов, что может привести к их несколько более привилегированному, в материальном отношении, положению. Ясно что это не вызовет симпатии некоторых представителей более старых и пассивных этносов. Неприязнь малых этносов, в свою очередь, может быть связана со стремлением к противодействию ассимиляции доминирующими этносами. Молодая культура, в свою очередь, может беспокоить более старые и потому более ровные по своему характеру этносы своим радикализмом и агрессивностью. И все же процессы системосбережения необходимы, но предпочтительней их реализация посредством стремления к сохранению своей системы, а не посредством разрушения и отторжения иной, пусть даже и чуждой.

В связи с тенденциями к глобальной стабилизации и интеграции в современных обществах наиболее крайние проявления насилия возможны чаще всего в нестабильных режимах в период их формирования или разложения, либо в замкнутых государственных системах, отгородившихся от международного сообщества. Последних становится все меньше в связи с мировыми интеграционными процессами.

Итак, можно заключить, что как в природе, так и в обществе альтруистические формы взаимодействия если и не прямо вытекают, то, во всяком случае, коррелируют с глубиной системной кооперативности. Если же прогрессивное развитие сводится к ее упрочению, то и развитие общества неизбежно должно быть связано с постоянным возрастанием роли альтруистического системосбережения над эгоистическим системообразованием. Вместе с тем необходимо учитывать, что диференциально-интегративные процессы не сводятся к равномерному кумулятивному развитию. И именно поэтому тенденции к смещению от эгоистической дивергенции к альтруистической кооперации далеко не всегда столь очевидны.

Еще Спенсер прочил наступление эпохи гармоничного сочетания альтруизма и эгоизма в общественном устройстве, да и концепции ноосферы как у Вернадского, так и у Тейяра де Шардена в целом несут ту же идею. Общественное устройство, основанное на альтруизме, – это, прежде всего, приоритет стабильности и сохранения, тогда как общество, ориентированное на "позитивный эгоизм", имеет приоритет развития и созидания. Линия "позитивного эгоизма" – это самоорганизационное развитие, тогда как альтруистическое общество – это регулируемое развитие. Поэтому "социализация" общественной жизни находит свое наибольшее оправдание на этапах квазистабильного функционирования общественной системы.

Мир, основанный исключительно на альтруистических началах, так же опасен и обречен, как и мир, основанный на "войне всех против всех", и хотя мы признаем, что в отдельные периоды истории приоритетным должен быть либо "созидательный позитивный эгоизм", либо "сохраняющий альтруизм", в целом оба начала должны всегда присутствовать в общественной жизни как частные проявления системосберегающих и системообразующих факторов развития сложных эволюционирующих систем.

1.4. Эволюционный подход Ричарда Докинза к человеку

Биологом, создавшим, на наш взгляд, наиболее любопытную модель эволюционирования человека, экстраполированной от дарвинизма, но в целом не являющейся редукционистским обобщением модели биологической самоорганизации на системы социальной природы, является Докинз, с его концепцией мимов и репликаторов. Поэтому подробнее рассмотрим его взгляды на закономерности эволюции человека.

Основное внимание в своей работе "Эгоистичный ген" [39] Докинз уделяет органической эволюции. Главной его идеей является утверждение о том, что эволюция живых организмов, и человека в том числе, является следствием стремления генов к саморепликации. Такой вывод, согласно которому все живое обязано своим теперешним разнообразием "эгоистичному гену", эволюционирующему в своих собственных интересах, на первый взгляд может показаться парадоксальным. Но в действительности эта разница – между эволюцией, как результат детерминации естественным отбором генов, либо целостных организмов – не столь принципиальна. И действительно, Докинз является убежденным дарвинистом. В данном случае нас интересует прежде всего распространение его концепции на эволюцию человека. Очевидно, что человек вырвался из оков генетической эволюции и Докинз прекрасно это сознает, но в культурной эволюции человека есть аналог "эгоистичного гена" – это "культуроген", согласно основателю социобиологии Эдварду О. Уилсону, или "мим", как его трактует Докинз. Мим – это минимальная целостная концептуальная единица, хранящаяся в умах людей, а также внешних носителях информации, и распространяющаяся посредством общения либо других способах передачи информации.

Примеров мимов можно найти множество, сама идея мима – это тоже самостоятельный мим, навязчивая мелодия, модное словечко, концептуальная идея, рецепт блюда и т.д. Так же как и для гена, для мима важна устойчивость. Если мелодия недостаточно навязчива, тогда она быстро забудется и мим, во всяком случае в одном носителе, будет потерян. Но так же как и для генов, для мимов не менее важна плодовитость, т.е. скорость саморепликации, нежели устойчивость. Если мим интересен значительному числу людей, тогда он, теоретически, может распространяться в геометрической прогрессии. Таким образом, весь прогресс человеческой культуры можно свести к тому, что мимы, как более адекватно отражающие мир, так и более привлекательные для нашего чувственного восприятия, будут иметь селективное преимущество для распространения. Несколько утрируя, можно сказать, что двигателем социальной эволюции, согласно убеждениям Докинза, является стремление "эгоистичных мимов" к саморепликации. Нетрудно убедиться, что если и можно обвинить его концепцию в редукционизме и генетическом детерминизме, то только по излишней идейной узости такой интерпретации культурной эволюции, как результата распространения мимов. И хоть он находит много аналогий между генной эволюцией и эволюцией мимов, механизм самоорганизации здесь качественно иной, поэтому можно спорить о частностях, но по существу его концепция заслуживает, по крайней мере, частичного признания некоторых ее аспектов. Ведь Докинз, в отличие от большинства других социобиологов, практически исключает роль биологического детерминизма в социальной эволюции.

Конечно же, наши гены влияют на нас изнутри, и как бы мы ни стыдились своего биологического прошлого, мы еще полностью с ним не порвали, природа все еще внутри нас. Но главное – это то, что наша биологическая природа, оказывая влияние на нашу социальную природу, может способствовать нашей социальной эволюции или столь же вероятно мешать ей, но никогда она уже не будет ее детерминировать. Движут нами только социальные начала. Мы зависимы от нашей биологии, но в своих главных устремлениях, определяющих прогрессивный рост, мы не зависим от этой зависимости. Именно этого утверждения не хватило Докинзу, чтобы полностью порвать с генетическим детерминизмом прочих социобиологов. Может быть, поэтому, наряду с мировым признанием, Докинз столкнулся с настоящим шквалом критики. Впрочем, такая внутренняя антипатия ко всем органическим моделям развития в действительности имеет не столько логическую, сколько психологическую основу, нами здесь движет антикаузальный страх предопределенности, и мы именно потому принимаем в штыки любые концепции, хоть как-то претендующие на то, что мы не полностью свободны в своем развитии.

Гены в результате коадаптации часто образуют сцепленные группы генов, которые могут наследоваться только совместно, также и мимы могут образовывать мимокомплексы. Мимокомплексы – это целостные идейные парадигмы, включающие обязательный набор мимов. В такой комплекс могут включаться мимы нейтральные по отношению к нему, но распространение в них мимов, противоречащих мимокомплексу, практически исключается. Здесь также проявляется очевидная аналогия с генами.

Главное отличие мима от гена – это то, что репликатором для него является человеческое сознание, поэтому он может распространяться значительно быстрее, и культурная эволюция потому протекает на порядок интенсивнее. Но на этом различия не заканчиваются. Ген по своей природе корпускулярен и распространяется по принципу "все или ничего". Мимы значительно более пластичны, могут неограниченно мутировать, обмениваться "локусами", сливаться, делиться и т.д., что дает гораздо больше возможностей для их эволюции.

Все живое стремится себя сохранить двумя путями: стремлением к индивидуальному выживанию и стремлением к распространению собственной генной структуры [25]. Человек приобрел третий путь – сохранение частичек собственного "Я" посредством распространения своих мимов. Гены человека с каждым поколением распыляются в результате ассимиляции другими генами. Конечно же, наши гены, будучи по своей природе корпускулярными единицами, сами не растворяются в чуждом геноме, но они диффундируют подобно молекулам капли красителя случайно попавшей в гигантский водоем. Мимы же теоретически могут в неизменном виде распространяться неограниченное число раз, и потому гораздо больше шансов сохранить значимую роль после нашей смерти нашим мимам, чем нашим генам.

Докинз безусловно является последовательным и убежденным атеистом. И это проистекает не столько из его дарвинистских убеждений, значительная часть дарвинистов является людьми верующими. Он, прежде всего, убежденный материалист, в его материалистическом убеждении брать на веру только то, что можно эмпирически либо рационально подтвердить, видится прагматический взгляд на мир. В целом, конечно же, нет ничего плохого в его рационалистическом подходе, но все же не все в мире поддается рациональному описанию. Сводить веру в Бога к результату массового заблуждения людей, связанного с рационально-эгоистической эволюцией мимов, как это делает Докинз, вряд ли можно. В частности, он пишет: "Идея адского пламени просто-напросто сама себя поддерживает в результате своего чрезвычайно глубокого психологического воздействия. Она оказалась сцепленной с мимом о Боге, потому что обе они подкрепляют одна другую и способствуют выживанию друг друга в мимофонде. Другой член религиозного комплекса мимов называется верой. При этом имеется в виду слепая вера в отсутствие доказательств и даже наперекор доказательствам. Рассказ о Фоме неверующим излагается обычно не так, чтобы заставить нас восхищаться Фомой, но чтобы мы могли восхищаться поведением других апостолов по сравнению с ним. Фома требовал доказательств. Ничто не может быть более опасным для некоторых мимов, чем поиски доказательств. Мим слепой веры поддерживает самого себя с помощью такой простой осознанной уловки, как отказ от рационального исследования".

В действительности человеческая вера – это не только рационально необходимая для некоторых людей идеология, но и нечто большее, трансцендентальное, не имеющее никаких рациональных начал. Она проистекает изнутри, как и такое, например, чувство, как истинная любовь. И подчас эти чувства у человека настолько бескорыстны, что единственное объяснение, какое им удается найти, это только такое, что человек верит и любит, потому что он человек, и в этом его уникальная суть и подлинное превосходство. Далеко не все в человеческой природе можно свести к рациональным началам. Бихевиоризм, чей главный лозунг – это знаменитое высказывание академика Павлова: "поведение все суть рефлексы" – в настоящее время терпит крах наряду с другими механистическими моделями. Даже в поведении животных не все поддается рациональному описанию, в поведении же человека вообще значительная доля сознания носит феноменологический характер. Докинз подходит к описанию феномена человека сугубо прагматически и в той степени, в какой это вообще приложимо к человеческому сознанию, доводы его довольно убедительны, поэтому мы спорим не столько с Докинзом, сколько с утрированным рационально-механистическим взглядом на феномен сознания.

Конечно же, эгоистическая "борьба за существование" далеко не всегда является единственной формой самоорганизации в природе, и еще меньшую роль она играет в обществе. Докинз, будучи ортодоксальным дарвинистом, отстаивает именно "эгоистическое" направление эволюционизма. Однако для человека он признает важную роль и подлинно альтруистических факторов эволюции [26], считая, что культурная эволюция не может быть полностью сведена к эгоистическому стремлению мимов к саморепликации. "Быть может, есть еще одна черта, свойственная только человеку: это способность к неподдельному бескорыстному настоящему альтруизму, даже если относиться к этому пессимистически и допустить, что отдельный человек в своей основе эгоистичен, наше осознанное предвидение – наша способность смоделировать в своем воображении будущее – может спасти нас от наихудших эгоистичных эксцессов слепых репликаторов. Человек обладает силой, позволяющей ему воспротивиться влиянию эгоистичных генов, имеющихся у него от рождения, и, если это окажется необходимым, – эгоистичных мимов, полученных в результате воспитания. Мы способны даже намеренно культивировать и подпитывать чистый бескорыстный альтруизм – нечто, чему нет места в природе, чего никогда не существовало на свете за всю его историю. Мы построены как машины для генов и взращены как машины для мимов, но мы в силах обратиться против наших создателей. Мы – единственные существа на Земле, способные восстать против тирании эгоистичных репликаторов". И действительно, формирование этических и нравственных норм можно связать только с альтруистическими началами социальной эволюции. И так же как и гены, имеющие индивидуальный вред, но являющиеся общественно полезными, могут развиваться благодаря именно коэволюционным процессам, так же и многие мимы могут нести на себе груз не индивидуальной, а общественной адаптивности.

В общежитии мы различаем знающих и мудрых, отдавая предпочтение последним. Так и наука бывает знающей, а бывает мудрой. Мудрость науки – в ее методологии. Информационный взрыв нынешней науки – это взрыв знания, а не расцвет мудрости, методологии. Между тем только методология способна обуздать информационный взрыв, давая ориентиры в океане знаний, кристаллизуя рыхлые массы частных наблюдений в стройные теории. Науке нужен методологический перелом, а единственный путь к нему — диалектизация мышления.

Список литературы

1. Харитонов В.М., Ожигова А.П., Година Е.З., Хрисанфова Е.Н., Бацевич В.А. Антропология. М.: ВЛАДОС, 2003.

2. Джохансон Д., Иди М. Люси: Истоки рода человеческого. М.: Мир, 1984.

3. Палмер Д., Палмер Л. Эволюционная психология: секреты поведения Homo sapiens. СПб.: Прайм-ЕВРОЗНАК, 2003. – 384 с. // www.ermak-ag.ru/library.php

4. Мень А. История религии. Кн. 1. В поисках пути, истины и жизни. М.: Форум, 1999. – 216 с. // www.ermak-ag.ru/library.php

5. Кликс Ф. Пробуждающее мышление. История развития человеческого интеллекта. Киев: Высшая школа, 1985.

6. Бутовская М.Л. Эволюция человека и его социальной структуры // www.ermak-ag.ru/library.php

7. Фоули Р. Еще один неповторимый вид. Экологические аспекты эволюции человека. М.: Мир, 1990.

8. Дарвин Ч. Происхождение видов путем естественного отбора. М.: Просвещение, 1987.

9. Грант В. Эволюция организмов. М.: Мир, 1980. – 489 с.

10. Харрисон Дж., Уайнер Дж., Тэнер Дж., Барникот Н., Рейнолдс В. Биология человека. М.: Мир, 1979.

11. Miller, G.F. How mate choice shaped human nature: A review of sexual selection and human evolution. In C. Crawford & D. L. Krebs (Eds.), Handbook of evolutionary psychology: Ideas, issues, and applications. Mah-wah, NJ: Eribaum, 1998.

12. Смит Дж. Мэйнард. Эволюция поведения // Эволюция. М: Мир, 1981.

13. Martin R.D. Human Brain Evolution in an Ecological Context. New York: American Museum of Natural History, 1983.

14. Шмальгаузен И.И. Проблемы дарвинизма. Л.: Наука, 1969.

15. Рогинский Я.Я., Левин М.Г. Антропология. М.: Высшая школа, 1978.

16. Рогинский Я.Я. Проблемы антропогенеза. М.: Высшая школа, 1977.

17. Дарвин Ч. Происхождение человека и половой отбор. Соч. Т. 5. М.: Изд-во АН СССР, 1953. – 640 с. www.ermak-ag.ru/library.php

18. Лоренц К. Агрессия (так называемое зло). М.: Издательская группа "Прогресс", "Универс", 1994.

19. Энгельс Ф. Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека // К.Маркс, Ф.Энгельс. Соч. Т. 20. М., 1961.

20. Лавджой К.Оуэн. Эволюция выпрямленного способа передвижения у человека // В мире науки. 1989. № 1.

21. Rodman P.S., McHenry H.M. Bioenergetics and the origin of hominid bipedalism // American Journal of Physical Anthropology, 1980. №52. P. 103–106.

22. Дебец Г.Ф. О некоторых направлениях изменений в строении человека современного вида // Советская этнография. 1961. №2.

23. Майр Э. Эволюция // Эволюция. М.: Мир, 1981.

24. Ортега-и-Гассет Х. Восстание масс. М.: ООО "Издательство АСТ": ЗАО НПП "Ермак", 2003.

25. Быстров А.П. Прошлое, настоящее, будущее человека. Л., 1957.

26. Федоренко Н.П., Реймерс Н.Ф. Стратегия экоразвития // Взаимодействие общества и природы как глобальная проблема современности: Тезисы теоретической конференции. М.; Обнинск: ВНИИСИ, 1991.

27. Назаретян А.П. Цивилизационные кризисы в контексте Универсальной истории: Синергетика, психология и футурология. М.: ПЕР СЭ, 2001.

28. Винер Н. Кибернетика или управление и связь в животном и машине. М.: Советское радио, 1968.

29. Анохин П.К. Биология и нейрофизиология условного рефлекса. М.: Медицина, 1968.

30. Франкл В. Человек в поисках смысла. М.: Прогресс, 1990.

31. Шевлоков В.А., Тайсаев Д.М. Особенности эволюции диссипативных систем // Известия Кабардино-Балкарского научного центра РАН. 2004. №1(11).

32. Казютинский В.В. Антропный принцип, универсальный эволюционизм и самоорганизация // Мыслители-выходцы из земли Коми: В.П. и В.В. Налимовы. Сыктывкар: Издательство Коми научного центра УрО РАН, 2001.

33. Энгельс Ф. Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20.

34. Симонов П.В. Мотивированный мозг. М.: Наука, 1987.

35. Майр Э. Эволюция // Эволюция. М.: Мир, 1981.

36. Huxley T. Evolution and Ethics. L., 1894.

37. Рьюз М. Эволюционная этика: здоровая перспектива или окончательное одряхление? // Вопросы философии. 1989. № 8.

38. Шульга. Н. Эволюционная эпистемология Майкла Рьюза // Эволюция, культура, познание. М.: Ифран. 1996.

39. Докинз, Р. Эгоистический ген. М.: Мир, 1992 // http:// seismic.geol.msu.ru /travels/index.html.

40. Кропоткин П.А. Взаимная помощь, как фактор эволюции. М., 1918.

41. Уоддингтон К.Х. Морфогенез и генетика. М.: Мир, 1964.

42. Кейлоу П. Принципы эволюции. М.: Мир, 1986.

43. Малахов С.В. "Экономический человек" и рациональность экономической деятельности (обзор зарубежных исследований) // Психологический журнал. № 11. 1990.

44. Гумилев Л.Н. Конец и вновь начало. М.: Айрис-пресс, 2003.

45. Гегель Г.В.Ф. Философия права. Полн. собр. соч. Т.3. М.: Мысль, 1990.

46. Кушнер П.И. Этнические территории и этнические границы. М., 1951.

47. Токарев С.А. Проблемы типов этнических общностей: (К методологическим проблемам этнографии) // Вопросы философии. 1964. №11.

48. Миланова Е.В., Рябчиков А.М., Чебоксаров Н.Н. и др. Страны и народы: земля и человечество: Общ. обзор. М., 1978.

49. Крюков М.В. Еще раз об исторических типах этнических общностей // Советская этнография. 1986. № 3.

50. Гумилев Л.Н. О термине "этнос". Этнос как явление // Доклады отделений и комиссий Географического общества СССР. Вып. 3. Л., 1967.

51. Широкогоров С.М. Этнос. Исследование основных принципов изменения этнических и этнографических явлений // Отдельный оттиск из XVIII. Т. I. Известий Восточного факультета Государственного Дальневосточного университета. Шанхай, 1923.

52. Бромлей Ю.В. Очерки теории этноса. М.: Наука, 1983.

53. Бромлей Ю.В. Этнос и этнография. М.: Наука, 1973.

54. Гумилев Л.Н. Этногенез и биосфера земли. СПб.: Азбука классика, 2002.

55. Неру Д. Открытие Индии. М.: Изд-во иностр. лит., 1955.

56. Тхагапсоев Х.Г. К российским превращениям либерализма // Вопросы философии. 2004. №12.

57. Ревуненкова Е.В., Решетов А.М. Сергей Михайлович Широкогоров // Этнографическое обозрение. 2003. №3.

58. Тишков В.А. Этничность, национализм и государство в посткоммунистическом обществе // Вопросы социологии. 1993. № 1.

59. Андрианов Б.В., Чебоксаров Н.Н. Хозяйственно-культурные типы и проблемы их картографирования // Советская этнография. 1972. № 2.

60. Эдди Дж. История об исчезнувших солнечных пятнах // Успехи физ. наук. 1978. Т. 125. Вып. 2.

61. Чижевский А.Л. Земное эхо солнечных бурь. М.: Мысль, 1973.

62. Гумилев Л.Н., Иванов К.П. Этносфера и космос // Этносфера: история людей и история природы. СПб.: ООО "Издательский дом "Кристалл", 2003.

63. Гумилев Л.Н. География этноса в исторический период. Л.: Наука, 1990.

64. Вернадский В.И. Химическое строение биосферы Земли и ее окружения. М.: Наука, 1965.

65. Гумилев Л.Н. О соотношении природы и общества согласно данным исторической географии и этнологии // Этносфера: история людей и история природы. – СПб.: ООО "Издательский дом "Кристалл", 2003.

66. Тойнби А.Дж. Постижение истории: Сборник. М.: Айрис-пресс, 2002.

67. Тайсаев Д.М. К критике генетического детерминизма Л.Н. Гумилева // Философское осмысление социально-экономических проблем. Волгоград: Политехник, 2006. С. 150-156.

68. Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса: Новый диалог человека с природой. М.: Эдиториал УРСС, 2000.

69. Татаринов Л.П. Очерки по теории эволюции. М.: Наука, 1987.

70. Джуссоев Р. И. К вопросу национальной идентификации осетин (к итогам Всероссийской переписи населения 2002) // http://www.ethnonet.ru/lib/1012-04.html.

71. Айала Ф.Х. Механизмы эволюции // Эволюция. М.: Мир, 1981.

72. Эшби Р.У. Введение в кибернетику. М., 1959.

73. Моисеев Н.Н. Человек и ноосфера. М.: Мол. гвардия, 1990.

74. Вавилов Н. И. Закон гомологических рядов в наследственной изменчивости. Л.: Наука, 1987.

75. Краснощеков Г.П., Розенберг Г.С. Экология в цитатах и афоризмах. Тольятти: Издательство ИЭВБ РАН, 2001.

76. Князева Е.Н. От открытия к инновации: синергетический взгляд на судьбы научных открытий // Эволюция, культура, познание. М.: Изд-во Ифран, 1996.

77. Лоренц К. Восемь смертных грехов цивилизованного человечества // Оборотная сторона зеркала. М.: Республика, 1998.

78. Тойнби А.Дж. Цивилизация перед судом истории: Сборник. М.: Айрис-пресс, 2003.

79. Жданов Ю. А., Гуськов Е. П., Бессонов О. А. Причины вымирания видов // Научная мысль Кавказа. Ростов, 2000. № 2.

80. Арнольд В. И. Теория катастроф. М.: Наука, 1990.

81. Буровский А.М. Экстремальные ситуации и мыслящее вещество. // Общественные науки и современность, 2000. № 5.

82. Завадский К.М., Колчинский Э.И. Эволюция эволюции: Историко-критические очерки проблемы. Л.: Наука, 1977.

83. Майр. Э. Популяции, виды и эволюция. М.: Мир. 1974.

84. Банов Х.Т., Перепелица В.А., Соколов Ю.Н., Тлисов А.Б., Тлисова С.М. Глобальный закон развития человечества // Вестник Северо-Кавказского гуманитарно-технического института. Вып. 1. Ставрополь, 2001.

85. Буданов В.Г. Этика, эсхатология, синергетика // www.synergetic.ru/science/ index.php?article=eticka

86. Лурье С. Историческая этнология. М.: Аспект Пресс, 1998.; Цит. по: http://svlourie.narod.ru/.

87. Гудожник Г.С., Елисеева В.С. Глобальные проблемы в истории человечества. М.: Знание, 1988.

88. Вернадский В.И. Химическое строение биосферы Земли и ее окружения. М., 1965.

89. Лурье С. Национализм, этничность, культура. // Общественные науки и современность. 1999. №4.

90. Данилевский Н.Я. Россия и Европа. СПб.: Глаголь, 1995.

91. Давидович В.Е. Существует ли кавказская цивилизация? // Научная мысль Кавказа. 2000. №2.

92. Черносу В.В. Кавказ – контактная зона цивилизаций и культур // Научная мысль Кавказа. 2000. №2.

93. Тхагапсоев Х.Г. Южная Россия: Кавказский этнокультурный мир как тип локальной цивилизации // Региональные культуры средневековья на территории России: Сб. научных статей. СПБ., 2001.

94. Сорокин П. А. Человек. Цивилизация. Общество. М.: Изд-во политической литературы, 1992.

95. Шпенглер О. Закат Европы: Очерки морфологии мировой истории. Т. 1. Образ и действительность. Минск: Попурри, 1998.

96. Smith A. National Identity. L., 1991.

97. Бриттан С. Капитализм с человеческим лицом. СПб.: Экономическая школа, 1998.

98. Симонов П.В. Мотивированный мозг. М.: Наука, 1987.

99. Смит А. Исследования о природе и причинах богатства народов. М., 1962.

100. Миллер А.М. Теория национализма Эрнеста Геллнера и ее место в литературе вопроса // Национализм и формирование наций. М.: Ин-т славяноведения и балканистики РАН, Международный фонд югославских исследований и сотрудничества "Славянская летопись", 1994.

101. Хайтун С.Д. Социальная революция и Джон Кейнс: от прошлого к будущему // Вопросы философии. 2003. №10.

102. Хайек Ф.А. Пагубная самонадеянность. Ошибки социализма. М.: Новости, 1992.

103. Петтигрю Т.Ф. Расовые отношения в Соединенных Штатах Америки: Социологическая перспектива // Американская социология. Перспективы. Проблемы. Методы. М.: Прогресс, 1972.

104. Стиглиц Дж. Кредитные рынки и контроль над капиталом // Мировая экономика и международные отношения. 1989. №6.

105. Lea S. E. G., Tarpy R.M., Webley P. The individual in the economy: a survey of economic psychology. Cambridge, 1987.

106. Винер Н. Я математик. М.: Наука, 1963.

107. Blainey G. Triumph of the nomads. A history of ancient Australia. Melbourne – Sidney: Macmillan co. of Australia, 1975.

108. Schweitzer A. Kulturphilosophie. Verfail und wieder aufbau der Kultur. München, 1926. Bd. I.

109. Публий Овидий Назон. Любовные элегии. Метаморфозы. Скорбные элегии. М.: Художественная литература, 1983.

110. Жданов Ю.А. Роковой комплекс Эрисихтона // Научная мысль Кавказа. 1997. №3.

111. Хайтун С. Прогнозы и мифы о "тепловой смерти" // Независимая газета. 2000. 22 ноября.