Церковнославянский язык русской редакции: сфера распространения и причина эволюции

Церковнославянский язык русской редакции: сфера распространения и причина эволюции

И. С. Улуханов

0. Русская летопись очень отчетливо и образно связывала принятие христианства и появление “книжных словес”, “книжного учения”, а следовательно и церковнославянского языка: iaко бо се нѣкто землю разорить. другыи же насѣеть. ини же пожінають. и iaдѧть пищю бескудну. тако и сь. [речь идет о Ярославе Мудром - И.У.]. оць бо сего Володимеръ [землю] взора. и оумѧчи (правильно: умягчи) рекше крщньемь просвѣтивъ. сь же насѣя книжными словесы ср(д)ца вѣрны(х) людии. а мы пожинаемъ ученье приемлюще книжное. Лавр. лет. 1377 51 об. (1037).

Исследование этих “книжных словес” (церковнославянского языка русской редакции) - сферы их распространения, их эволюции, путей и причин проникновения в русский язык, по-прежнему остается актуальной задачей.

В данной статье мы кратко остановимся лишь на двух вопросах, относящихся к истории церковнославянского языка русской редакции: 1) сфера его функционирования на Руси; 2) некоторые процессы эволюции церковнославянского языка и их причины.

1. Первый из названных вопросов тесно связан с вопросом о языковой ситуации Древней Руси, о разновидностях ее языка. Эта ситуация, как известно, по-разному описывалась и описывается историками русского литературного языка. Не имея возможности

излагать эти точки зрения (это делалось с разной степенью подробности в разных учебниках по истории русского литературного языка; см. также Чжин-Кю, Ким 2001), мы лишь назовем основные концепции, более подробно остановившись лишь на хронологически последней концепции - теории диглоссии.

Концепцию, согласно которой на Руси существовал единый язык с разными стилями (книжным и разговорным - “простонародным”) по-разному и с разной степенью детализации излагали А. С. Шишков, К. С. Аксаков, И. И. Срезневский, П. А. Лавровский, А. И. Ефимов. Церковнославянский (генетически старославянский) язык рассматривался как один из стилей древнерусского языка - книжный.

В 50-60-е годы XX века в советской научной литературе преобладала точка зрения, согласно которой разновидности языка Древней Руси назывались не стилями, а типами. Этот своеобразный компромиссный термин должен был, по-видимому, показать своеобразие различий между разновидностями языка Древней Руси: эти различия, по мнению сторонников данной теории, были слишком велики для того, чтобы считаться стилистическими, но слишком малы для того, чтобы считаться языковыми (т.е. различиями между двумя языками - церковнославянским и древнерусским). О трех типах (деловом, литературно-книжном церковнославянском, собственно русском литературном) древнерусского языка в 1955 г. писал Р. И. Аванесов (Аванесов 1955: 26). В 1958 г. на IV съезде славистов В. В. Виноградов, как известно, подробно изложил концепцию двух типов древнерусского литературного языка - книжно-славянского и народно-литературного, выведя деловую речь за пределы литературного языка (Виноградов 1958). Эта концепция излагалась затем в ряде курсов “Истории русского литературного языка” (например, Горшков 1969; Судавичене, Сердобинцев, Кадькалов 1990).

Вместе с тем, многие ученые полагали и полагают в настоящее время, что на Руси в течение всего средневековья функционировали два языка - церковнославянский и древнерусский (восточнославянский). Однако, роль каждого из этих языков оценивалась зачастую диаметрально противоположно: одни приписывали ведущую роль в развитии русского литературного языка церковнославянскому языку (А. А.Шахматов, Б. О.Унбегаун, Р. Пиккио и др.), другие (С. П.Обнорский, Л. П.Якубинский и др.) - древнерусскому.

По мнению Шахматова, “родоначальником письменного русского языка следует признать церковнославянский, который вместе с духовенством и священными книгами был перенесен к нам из Болгарии” (Брокгауз, Ефрон 1899). С принятием христианства этот язык (в основе южнославянский) получил широкое распространение: на нем писалась вся философско-религиозная литература, он проникал в светские жанры письменности и постепенно прочно вошел в речь образованных людей. При этом он сам подвергался влиянию живой восточнославянской речи, с течением времени становясь все более и более русским. Из Киевской Руси, куда церковнославянский язык проник из Болгарии, он стал распространяться в другие центры, подвергаясь воздействию местных говоров. Это воздействие, однако, не нарушало единства литературного языка на церковнославянской основе, который, по мнению Шахматова, из городских центров просачивался в деревню, в народные массы. В дальнейшем церковнославянский язык вступил в активное взаимодействие с разговорным языком города Москвы, вобравшим в себя черты северновеликорусских и южновеликорусских говоров. Этот язык, отразившийся в деловых документах Московской Руси, постепенно распространился в другие русские города. Результатом взаимодействия церковнославянского языка и московского говора и явился русский национальный литературный язык, возникновение которого следует отнести к XVIII веку.

Современный литературный язык, по мнению А. А. Шахматова, это “перенесенный на русскую почву церковнославянский (по происхождению своему древнеболгарский) язык, в течение веков сближавшийся с живым народным языком и постепенно утративший и утрачивающий свое иноземное обличие” (Шахматов 1941).

Шахматов убедительно показал, что церковнославянский язык сыграл огромную роль в развитии русского литературного языка. Вместе с тем дальнейшее изучение материалов древнерусской письменности и говоров показало, что Шахматов серьезно преувеличивал силу влияния церковнославянского языка за пределами литературы религиозно-философского характера. В частности, нет никаких данных для утверждения, что церковнославянский язык был разговорным языком образованных русских людей. Материалы памятников, многие из которых содержат записи разговорной речи, отчетливо показывают, что в речь образованных людей Древней Руси проникло весьма ограниченное число церковнославянизмов.

С. П. Обнорский, исследовав язык четырех древнерусских памятников (“Русской правды”, “Поучения” Владимира Мономаха, “Моления Даниила Заточника” и “Слова о полку Игореве”), выдвинул “положение о русской основе нашего литературного языка, а соответственно о позднейшем столкновении с ним церковнославянского языка и вторичности процесса проникновения в него церковнославянских элементов” (Обнорский 1946: 6). Некоторое время (40-е - первая половина 50-х годов XX в.) эта концепция господствовала в советской литературе по истории языка, но затем она подверглась критике. В. В. Виноградов, в частности в статье, опубликованной в 1969 г., писал: “Не подлежит сомнению, что только скудость и тенденциозная подобранность речевого материала могла привести С. П. Обнорского к такому одностороннему и антиисторическому выводу о возникновении и развитии древнерусского литературного языка” (Виноградов 1978: 257 - перепечатка статьи 1969 г.). В. В. Виноградов в этой статье уже “не говорит о своей гипотезе “двух типов” древнерусского литературного языка, а в тех отрезках текста, которые он прямо переносит из доклада 1958 г., слова “два типа” он заменяет словами “два вида” (Толстой 1978: 311). Там же В. В. Виноградов писал о “быстром развитии древнерусского литературного языка на церковно- славянской основе, но с многообразными включениями в его структуру элементов восточного словесно-художественного творчества и выражений живой бытовой речи” (Виноградов 1978: 258).

В какой бы терминологии не излагалась языковая ситуация Древней Руси, несомненным остается одно: на протяжении всего средневекового периода в книжно-литературной сфере происходило взаимодействие церковнославянского языка (книжно-славянского типа или стиля древнерусского языка) с восточнославянским (древнерусским) позднее - старорусским языком. Результатом этого взаимодействия явилось то соотношение славянизмов и русизмов, которое имеет место в современном русском литературном языке.

В последние десятилетия возникла еще одна интерпретация языковой ситуации Древней Руси - теория диглоссии, выдвинутая в 70-е годы XX в. Б. А. Успенским и поддержанная Г. Хюттль-Фольтер. По мнению Б. А. Успенского, “история русского литературного языка до XVIII в. - это история русского церковнославянского языка, т.е. церковнославянского языка русской редакции (русского извода)” (Успенский 1985: 3). “Только с этим (церковнославянским - И. У.) языком связываются культурные ценности и культурное сознание данного общества... Напротив, живой разговорный язык оказывается не связанным... ни с какими культурными ценностями; этот язык вообще выпадает из культурного сознания” (Успенский 2002: 29). “В случае диглоссии функции двух сосуществующих языков находятся в дополнительном распределении, соответствуя функциям одного языка в одноязычном языковом коллективе. При этом речь идет о существовании книжного языка, связанного с письменной традицией (и вообще непосредственно ассоциирующегося с областью специальной книжной культуры), и некнижного языка, связанного с обыденной, повседневной жизнью” (Успенский 2002: 24).

С нашей точки зрения приведенные высказывания, содержащие главные тезисы теории диглоссии, неадекватно отражают языковую ситуацию русского средневековья. “Культурные ценности и культурное сознание данного общества” связывались не только с церковнославянским языком (при всей его огромной роли в этих сферах). Несомненно, что к культурным ценностям Древней Руси относятся многочисленные произведения (составляющие между прочим основу университетского курса “Древнерусской литературы”), написанные не на церковнославянском языке: летописные рассказы, “Поучение” Владимира Мономаха, перевод “Девгениева деяния”, “Моление Даниила Заточника”, “Слово о полку Игореве”, “Задонщина”, сочинения Пересветова, Ивана Грозного (значительная часть), Котошихина, Арсения Суханова и др.

Если рассматривать всю книжную культуру Древней Руси как сферу действия только церковнославянского языка, то не остается ничего другого как отнести к этой сфере, например, язык летописей (Успенский 2002: 100, 101). Между тем, дифференцированное изучение летописного текста, учитывающее сложность его структуры и истории, свидетельствует скорее о том, что на церковнославянском языке написаны лишь отчетливо выделяющиеся ограниченные части: отрывки из канонической, церковно-учительной и историко-повествовательной литературы, оригинальные произведения (“повести”), выдержанные в агиографической традиции, религиозно-моралистические комментарии летописца к описываемым событиям (Еремин 1949; Улуханов 1969). В самих летописных рассказах (при всех различиях в степени их “окниженности”) церковнославянский язык не используется (см., например, Мельничук 1983; Франчук 1986).

Из сказанного ясно ключевое значение данных о языке русских летописей для решения центральных вопросов языковой и культурной ситуации Древней Руси. Необходимы полные исследования всех сторон этого языка (наименее исследованным остается его грамматический строй) с учетом всех сохранившихся списков; но уже имеющиеся исследования не подтверждают теорию диглоссии, поскольку говорят о широком употреблении в книжно-литературной сфере Древней Руси не только церковнославянского языка, но и языка, близкого к разговорной речи.

Приведем несколько типичных контекстов из летописного рассказа, которые свидетельствуют о том, что летописный рассказ написан не на церковнославянском языке.

Летописные рассказы Киевской летописи - одни из самых близких к живой речи по сравнению с рассказами других русских летописей. Для летописцев, принимавших участие в создании Киевской летописи (прежде всего Петра Бориславича, которому, как полагает В. Ю. Франчук, принадлежит почти половина текстов Киевской летописи, см. Франчук 1986: 155) характерна ориентация на восточнославянскую лексику даже в тех случаях, когда имелся достаточно употребительный и адаптированный церковнославянский синоним; например: ѡ(т)толѣ же ни ѡдинъ члвкъ не переѣха боле того на сю сторону. но Гюрги ѡборотѧ полкы своia поиде прочь. бѣ бо ему вѣсть ѡже идеть в помочь ему. сватъ Володимеръ из Галича. Ипат. лет. (1425) л. 156об. (1151 г.). Конечно, по отношению к таким контекстам (а они типичны как для этой летописи так и для многих других) не может быть и речи о якобы свойственной летописи ориентации на “ту же систему норм, которая свойственна языку конфессиональных текстов” (Успенский 1987: 67). Однако, это утверждение неадекватно и по отношению к наиболее книжным из рассказов, представленных в русских летописях (например, в “Повести временных лет” или Галицкой летописи), ср. контексты из Галицкой летописи: и видив же Ростиславъ приходъ ратны(х) исполчивъ же вои свое. Роусь и Оугры и Лѧхы и доиде противоу имъ. пѣшцѣ же ѡстави противоу врато(м) гра(д) стрещи вратъ. да не изиидоуть на помощь Данилоу. и не исѣкоуть праковъ. Ростислав же исполчивсѧ преиде дебрь глоубокоую. Ипат. лет. (1425) л. 269об.-270 (1249); и сташа ниже града. на рѣцѣ Ѡпавѣ не смѣѧхоу бо сѧ ѡ(т)лоучити(с) его. того же вечера при(д) Левъ. с вои имы плѣнъ вели(к) со собою. того же вѣчера створиша свѣтъ. да наоутрѣia преидоуть рѣкоу. и ѡбидоу(т) градъ. и кожгоуть всѧ внѣшнѧia храмы. и ѡграды и гоумна. Ипат. л. (1425) л.276 (1254).

Приведенные контексты показывают, что ориентация на церковно-книжные образцы даже в наиболее книжных рассказах имела ограниченный и поверхностный характер: имея возможность выбора между русским и церковнославянским словом, галицкий летописец регулярно предпочитал последнее, избирательно употребляя славянизмы: использованы только употребительные, основная же масса церковнославянской лексики остается за пределами летописи. При этом сохраняется при этом разговорная “основа” текста: синтаксическое построение, общеславянская и восточнославянская лексика (типичная летописная фразеология). Такого типа контексты также нельзя считать написанными на церковнославянском языке. О такой внешней книжной отделке рассказов “Повести временных лет” см. Львов 1975.

Таким образом, в книжно-литературной сфере Древней Руси функционировали два языка - церковнославянский и древнерусский

(или два типа или стиля языка, если придерживаться другой, рассмотренной выше терминологии), т.е. не было того распределения (культура – церковнославянский, быт - древнерусский), о котором говорит Б. А. Успенский, а следовательно, не было и диглоссии. Древнерусский язык использовался в сфере повествовательной литературы и исторических сочинений, и поэтому можно говорить о существовании древнерусского литературного языка. Конечно, вопрос о степени нормированности этого языка (как и церковнославянского языка) нуждается в дальнейшем изучении. Именно древнерусский литературный язык является главной сферой взаимодействия славянизмов и русизмов, именно в нем осуществлялся отбор (во многом стихийный; об этом отборе см. ниже) славянизмов, обусловивший состав славянизмов современного руского литературного языка. Деловая речь (документы, частные письма), находившаяся под наибольшим влиянием устной речи и в наименьшей степени нормированная, большинством исследователей выводится (для средневекового периода) за пределы древнерусского литературного языка.

Особой, далеко не решенной задачей, является исследование русизмов, проникавших по разным причинам в церковнославянский язык, тем более, что существовали произведения, жанрово тождественные произведениям, написанным на церковнославянском языке, но изобилующие русизмами [къ црквному пѣтью будите спѣшьни. утѣкаiaсѧ другъ передъ другомъ. iaкоже иванъ бословъ передъ петромь къ гробу хр(с)ву. Поуч. Ал. Митр. (XIV в.), л. 67-67об.] и синтаксически близкие к живой речи имѣ [Любовь имѣите съ всѧкымь члвкмь. А боле съ братиею. Не буди ино на срдци. А ино на устѣхъ. И под братомъ ямы не рыи. Сл. Луки Жидяты (к. XIV в.), л. 29в.].

Генетически церковнославянский (восходящий к старославянскому) и древнерусский языки являются разными языками. Рассмотренная выше терминолгия (два стиля, типа или языка) относится к синхронному функционированию в средневековый период. Нам представляется наиболее убедительной концепция двуязычия, соответствующая не только происхождению этих языков, но и, по-видимому, восприятию носителей этих языков, о чем сохранились немногочисленные, но показательные свидетельства. Так, в “Хронике Георгия Амартола” встречаем следующую глоссу: Нынѣ убо о седмиць, рекше недѣли нашьскы. Хрон. Г. Амарт., 213. XIII–XIV вв. ~ XIв. (Сл XI–XVII, вып. 10, стр. 323), где нашьскы означает “на языке говорящего” (недѣлѧ в знач. “семь дней” противопоставляется цсл. седьмица) (см. также Улуханов 1972: 22-24).

Итак, языковая ситуация Древней Руси (XI-XVII вв.) может быть представлена следующей схемой:

1. Церковнославянский язык русской редакции.

1.1. письменный (библейский канон, жития, поучения, похвалы, церковно-юридическая литература);

1.2. устный - только богослужебный.

2. Древнерусский язык:

2.1. письменный:

2.1.1. язык художественно-повествовательных произведений;

2.1.2. деловой язык и частная переписка.

2.2. устная разговорная речь.

Разновидности, указанные в пп. 1 и 2.1.1. могут рассматриваться как литературные языки.

2. Функционируя в качестве одного из литературных языков, церковнославянский язык русской редакции, несомненно, эволюционировал. В то же время его использование в традиционных жанрах способствовало его устойчивости. Соотношение устойчивости и динамики в церковнославянском языке заслуживает специального изучения.

Поскольку в краткой статье невозможно рассмотреть и даже поставить все наиболее существенные проблемы, относящиеся к данной теме, мы остановимся лишь на двух из них. Первая прблема: устойчивость, стабильность словоупотребления в церковно-книжных памятниках как одна из причин семантической эволюции церковнославянской лексики; вторая проблема: какие языковые элементы церковнославянского языка и почему выходят за его пределы, усваиваются древнерусским языком (в том числе и живой речью), а затем и современным русским языком. Ясно, что оба вопроса могут быть здесь рассмотрены весьма схематично, без необходимой хронологической, жанровой, стилистической и территориальной дифференциации, а постановка именно этих вопросов объясняется тем, что имеющиеся в настоящее время лексикографические материалы дают возможность рассматривать эти вопросы достаточно конкретно, а не априорно-предположительно, поскольку позволяют судить об устойчивых традициях употребления языковых элементов церковнославянского языка и о степени их частотности. Имеется в виду прежде всего “Словарь древнерусского языка” (XI-XIVв.) (СДРЯ 1988- и его картотека, в которой (в соответствии с замыслом первого редактора СДРЯ Р. И. Аванесова) представлены все известные памятники, сохранившиеся в списках XI-XIVвв. (за исключением церковно-канонических) и отражен каждый случай употребления каждого слова во всех использованных памятниках. Церковнославянский язык старшего периода отражен в этой картотеке весьма представительно (несмотря на отсутствие церковно-канонических памятников, впрочем, обильно цитируемых в использованных памятниках).

Итак, перейдем к первой из названных выше проблем.

2.1. Известно, что церковнославянский язык как язык культа и культуры более устойчив, традиционен, более нормирован, чем язык повседневного общения. В нем может сохраняться то, что (подобно, например, аористу, имперфету, двойственному числу или супину) давно вышло из живой речи. Однако традиционность его своеобразна и даже парадоксальна. Это своеобразие и этот парадокс состоят в том, что устойчивость, традиционность является одной из причин его эволюции. Так обстоит дело по крайней мере в области лексики. Устоявшиеся особенности употребления вели к изменению значений слов.

Изучение многочисленных контекстов употребления различных слов в церковно-книжных произведениях показало, что их авторы (или переводчики) довольно строго следовали требованиям литературного этикета. Одним из этих требований был так называемый “трафарет ситуации”. Это явление, описанное Д. С. Лихачевым, заключается, как известно, в том, что, во-первых, сюжеты, ситуации создаются такими, каковы они должны быть согласно традиционным представлениям о морали, этике и т.п. (или просто заимствуются из Библии), и, во-вторых, в том, что определенные выражения и определенный стиль изложения подбираются к соответствующим ситуациям. В церковно-книжных памятниках часто повторяются одни и те же, преимущественно библейские, сюжеты и образы, которые описываются одними и теми же словами. Это вызывает изменение значений данных слов. Например, значение “изменнически выдать” у слова предать развилось следующим образом. Большая часть употреблений этого глагола (около 2/3 из более чем 1000 просмотренных нами по картотеке СДРЯ 1988-), означавшего первоначально просто “передать”, связана с отрицательными ситуациями: лицо передается врагу, мучителю, на смерть, поругание и т.п. В этих контекстах глагол выступает в сочетаниях: предати врагу, противну (т.е. противнику), иноплеменьникомъ, мучителю, въ руки недостоиныхъ и т.п.; мукамъ, страсти, казни, на убииство и т.п. Эта передача во многих случаях сопровождалась обманом, изменой, предательством: чаще всего повторялся евангельский сюжет об Иуде: Июда прѣдавы его. ('o paradoun). Мф. XXVII, 3. Остр. ев. 1056-57 (Срезн. 1895: 1630); и снъ члвчь предан(ъ) будеть архиерѣемъ и книжнико(м). Панд. Ник. Черн. (XIV в.). В этих ситуациях имеет место одновременно и передача и предательство, но по аналогии с ними появляются такие употребления глагола, для которых существенным остается лишь факт предательства, а о передаче ничего не сообщается. Контексты, описывающие простую передачу (предати брашно и т.п.) единичны уже в ранних памятниках; это значение всегда выражало русское передати, не употреблявшееся в контекстах и памятниках, типичных для предати (подробнее см. Улуханов 1966).

Рассмотренные явления свойственны многим соотносительным славянизмам и русизмам. Так, слова прахъ и порохъ долгое время могли применяться для называния любого сыпучего вещества (пыли, пепла и т.п.). Однако для церковно-книжных памятников, в которых абсолютно преобладало неполногласное слово, было типичным применение его по отношению к человеку - живому или мертвому - с целью подчеркивания его ничтожности, бренности и т.п., ср.: приникахомъ бо и к гробу всегда... что оубо тамо видѣхомъ брате... не попелъ ли. и прахъ. Ф.Студ. (к. XIV - н. XV), л. 169б-в. И хотя иные употребления слова (со значениями ‘пыль’, ‘порошок’) отмечаются вплоть до XIX в., они в конце концов уступают место наиболее типичному употреблению, ставшему единственным значением слова, и в виде реликтов сохраняются лишь в устойчивых сочетаниях: отрясти прах с ног, повергнуть в прах и т.п. (ср. аналогичный результат специализации употребления слова останки). Рус. порохъ употреблялось в иных жанрах (его фиксации в церковно-книжных памятниках совершенно единичны) и в иных контекстах, называя чаще всего пыль, а также порошок (обычно лекарственный). С XVII в. (по данным Сл XI-XVIIв.) в деловой письменности это слово употребляется для называния сыпучей взрывчатой смеси, передав свои значения другим словам, ср. пыль и порошокъ.

Как видим, статика стимулирует динамику - традиционность словоупотребления, свойственная текстам, написанным на церковнославянском языке, есть причина изменения значения слов и возникновения тех значений, в которых славянизмы употребляются в современном русском языке, в живой разговорной речи.

Естественно, что традиционность употребления ограничивает лексическую сочетаемость слова; так, наиболее типичным для славянизма краткыи было сочетание не с названиями конкретных предметов, а с названиями абстрактных понятий, действий, отрезков времени и т.п. (врѣмѧ, житиe, жизнь, вѣкъ, лѣто, цсртвиe, постъ, глаголъ, бесѣда, молитва и т.п.). Эти сочетания постепенно стали единственно возможными, а сочетания типа кратка одежа (Пчела н. XV в., л.101) были не типичны для церковно-книжных памятников, в которых употреблялось слово краткыи - в отличие от короткыи, которое полностью сохранило способность сочетаться и с названиями конкретных предметов, употребляясь в светских памятниках.

Многие славянизмы постоянно употреблялись в контекстах, содержащих сопоставление или противопоставление материального и духовного: iaко же и градъ бестѣны оудобь прѣiaтъ бываeть ратьныими. тако же бо и дша не огражена молитвами. скоро плѣнима сть отъ сотоны (Изб 1076 г. л.231); ср. в ...ѡружые дхвное ѡболкъсѧ ... воѡруживсѧ ѡгражьсѧ и тако оуповаia противоу нечтивѣи изиди брани Жит. Варл. Иос. XIV-XV, 71б.

В дальнейшем глаголы оградити(сѧ), ограж(д)ати(сѧ) постоянно сочетаются с названиями нематериальных явлений: оум, душю, любовь, чювьства; ѿ всѧкого зла, от лихих людеи; страхомъ биимь, вѣрою и оупованиемь, вѣрою и надежею, любъвию и вѣрою, постъмь и млтвою, мълчаниемь, дѣлы благоч(с)тьia, кр(с)тмь, крьстьнымь оружиемь, силою честнаго креста, знамениемь крста, гл(с)мь, духомъ стмъ, свѣтьлымъ бгатьствомъ, застоуплѣниемь, страхомь, страхомъ господнимъ, знамениемь, кр(с)тьнымь знамениемь, заповѣдьми, трцею, доброоусобьемъ, писанием Ветхаго и Новаго закона, дховнъимь оружьимь и т.п.

На базе таких сочетаний и развились “нематериальные” значения многих слов с исконным “материальным” значением (которое у оградить в современном языке является устаревшим); помимо оградити можно назвать, например, погрязнути, которое употреблялось как в прямом значении “погрузиться (в воду)” [снве же Иилевы проидоша по суху посрѣди моря и изидоша на брѣгъ, сступися вода о фараонѣ и погрязоша вси. Переясл. лет. (XV в.), 23 - Сл. XI-XVII вв.], так и (в церковно-книжных памятниках) в переносном значении - “погружаться в пучину зла, греха и т.п.”: блгоизволи превести мѧ. житиискоую поучиноу мнозѣми волънами грѣховнами погрѧзноути хотѧщаю. Мол. Кир. Тур. (XIII в.), 201 об. (СДРЯ 1988-).

Слова подвигнути, подвигъ, подвижникъ широко употреблялись в церковно-книжных памятниках для обозначения душевных движений или благородных поступков и утратили значения, связанные с материальным движением; ср. подвигнути в утраченном значении “подвинуть”: Государь ... повелѣ князю Михаилу Воротыньскому подвигнути туръ къ ихъ рву. Ник. лет. XII, 212 - Сл XI-XVII 1975-, и в сохранившемся “побудить, склонить, принудить к чему-л.”: Нъ да не въ отчаяние я въведет глаголанием, нъ да в покаяние подвигнет. Златостр. XVI в., 37 - Сл XI-XVII вв. 1975-, ср. также Виноградов 1994: 475-484).

Из сказанного ясно, что семантические изменения, произошедшие в результате устойчивых традиций употребления, тесно связаны с особенностями стиля этих произведений, с набором устойчивых средств книжной риторики, изученных еще довольно слабо и во многом воспроизводящих греческие образцы.

В результате изучения массовых контекстов словоупотребления, представленных в памятниках церковнославянского языка, отчетливо выявляется основная закономерность семантического преобразования церковнославянской лексики. Она заключается в том, что наиболее типичное употребление благодаря его устойчивости, массовости постепенно становится единственно возможным, а единичные употребления - невозможными.

Для семантических процессов церковнославянской лексики характерно так называемое “семантическое заражение” (термин М. Бреаля): слово “заражается” значением контекста и перестает употребляться в иных контекстах. В этих изменившихся значениях

такие славянизмы обычно и выходят за пределы церковнославянского языка, а может быть и само изменение закрепляется только за его пределами (ср. современные значения приведенных выше слов: предать, погрязнуть, подвигнуть, подвиг, краткий, оградить).

2.2. Вопрос о том, какие из элементов церковнославянского языка легче выходят за его пределы, остается недостаточно изученным. На ограниченном материале была выявлена достаточно очевидная закономерность использования славянизмов в древнерусском языке, которая, однако, не могла быть сформулирована без статистических данных об употребительности церковнославянской лексики: чем чаще слово употреблялось в памятниках церковнославянского языка, тем дальше оно проникает за их пределы - в летописные рассказы, в деловые памятники, в устную речь. Еще один парадокс эволюции славянизмов состоит в том, что наиболее устойчивое в церковнославянском языке становится наиболее динамичным за его пределами. Немногочисленные статистические исследования, проводившиеся в свое время на базе картотеки СДРЯ XI-XIV, дали довольно показательные результаты. Так, в почти тысяче грамот XI-XIV вв., использованных для словаря СДРЯ XI-XIV (1988-), отмечены лишь три глагола с приставкой пре- (пребывать, пребыти и преставитися) и два глагола с приставкой из- выделительного значения (избьрати и изити), причем, как показали подсчеты, именно эти глаголы наиболее употребительны (среди всех глаголов с этими приставками) в церковно-книжных памятниках [см. Улуханов 1968; Белозерцев 1964]. Эти же три глагола с приставкой пре-, а также предати, предатися, прельстити и преступити вошли, видимо, в устную речь, поскольку они достаточно регулярно встречаются в записях устной речи, представленных в древнейших русских летописях.

Все эти (и только эти) глаголы образуют наиболее частотную группу глаголов с приставкой пре-.

Из многочисленных образований с приставкой без- и суффиксом -ьн (-ыи) и -ие (многие из которых, по-видимому, возникли в старославянском языке) в летописях и грамотах также отмечены лишь те и только те из них, которые наиболее частотны в церковно-книжных памятниках (беззаконьныи, безбожьныи, беззаконие, бесчестие, безумие, безводие, бездъждие) (Виноградова 1975).

Можно, по-видимому, утверждать (хотя необходимы и более детальные статистические исследования), что подавляющее большинство славянизмов, употреблявшихся за пределами церковно-книжных памятников и вошедших в русский язык, характеризовалась высокой частотой употребления (время, праздьникъ, сладъкыи, требовати и мн. др.).

Частота употребления не является, конечно, единственным фактором, определяющим судьбу славянизма в русском языке. Большую роль играет место в лексической системе, соотношение с другими (в том числе народно-разговорными) средствами выражения того же значения.

Частота и сфера употребления славянизма, а следовательно, и его индивидуальная судьба во многом предопределены его значением. Естественно, и это подтверждается материалами СДРЯ XI-XIV, что, например, глаголы, означающие конкретно-материальное действие, не употребительны в религиозно-философских рассуждениях, но типичны для динамичного сюжетного повествования, характерного, например, для летописного рассказа и для живой речи. Этим объясняется тот факт, что все глаголы движения в современном русском языке имеют русские приставки пере-, вы-, а не старославянские пре-, из- (избежать чего-л., исходить из чего-л. движения не означают). Таким образом, заключения о причинах сохранения или утраты славянизма или русизма можно делать лишь тогда, когда ясна сфера и частотность их распространения в текстах и характер контекстов, в которых они употребляются. Массовый материал картотеки СДРЯ XI-XIV такие сведения, как правило, представляет. Тем самым появляется возможность преодолеть некоторые недостатки, распространенные в работах по истории слов и по истории литературного языка: констатация семантических изменений без выяснения их причин или априорные предположения этих причин без приведения доказательств.

Говоря о статике и динамике в церковнославянском языке, можно было бы коснуться и других актуальных вопросов - например,

проблем соотношения естественных изменений и искусственных преобразований в его эволюции (в статье рассматривались лишь естественные и не затрагивались искусственные). Из изложенного ясно, что мы не можем согласиться с теми, кто ограничивает преобразование в церковнославянском языке лишь сознательной правкой.

Конечно, очень важным фактором, влияющим на эволюцию церковнославянского языка, является воздействие окружающей речевой стихии, с которой он по-разному взаимодействовал в разные эпохи. Это отдельный большой вопрос, заслуживающий специального рассмотрения.

В дальнейшем необходимо фронтальное изучение устоявшихся особенностей употребления различных единиц церковнославянского языка, детальный статистический анализ этих единиц в их соотношении с древнерусскими единицами. Это откроет перспективы обоснованного, конкретного и объективного решения вопроса о роли славянизмов в истории русского языка и о системе разновидностей языка Древней Руси.

Список литературы

Аванесов Р.И. (1955), Проблемы образования языка великорусской народности. Вопросы языкознания. № 5.

Белозерцев Г.И. (1964), Соотношение глагольных образований с приставками вы- и из- выделительного значения в древнерусских памятниках XI-XIV вв., Исследования по исторической лексикологии древнерусского языка. М.

Брокгауз Ф.А., Ефрон И.А. (1899), Энциклопедический словарь. т. 28, СПб.

Виноградов В.В. (1958), Основные проблемы изучения образования и развития древнерусского литературного языка. М.

Виноградов В.В. (1978), Основные вопросы и задачи изучения истории русского языка до XVIII века. Избранные труды. История русского литературного языка. М.

Виноградов В.В. (1994), Подвиг, История слов. М.

Виноградова В.Н. (1975), Употребление образований с приставкой без- в памятниках разных жанров XI-XIV вв., Древнерусский язык. Лексикология и словообразование. М.

Горшков А.И. (1969), История русского литературного языка. М.

Еремин И.П. (1949), Киевская летопись как памятник литературы. Труды Отдела древнерусской литературы. т. VII, М. - Л.

Жит. Варл. Иоас. (XIV-XVвв.) - Житие Варлаама и Иосафа. Сборник житий и слов, XIV-XV вв. Российская национальная библиотека, СПб., Соф., № 1365.

Златостр. (XVI в.) - Златоструй по сп. XVI в. Изд. Малинин В.Н. Десять слов Златоструя XII века. СПб., 1910.

Изб. (1076) - Изборник 1076 г. М., 1965.

Ипат. лет. (1425) - Летопись Ипатьевская, южнорусский летописный свод к. XIII в., сп. ок. 1425 г. Изд.: Полное собрание русских летописей, т. 2, изд. 2. СПб., 1908 (Воспроизведение текста издания 1908 г., М. 1962).

Лавр. лет. (1377) - Летопись Лаврентьевская, Владимирский летописный свод 1305 г., по сп. 1377 г. Изд.: Полное собрание русских летописей, т. 1. Лаврентьевская летопись. вып. 1. Повесть временных лет, изд. 2. Л., 1926; вып. 2. Суздальская летопись. По Лаврентьевскому списку, изд. 2. Л., 1927 (Воспроизведение текста издания 1926–1927 гг. М., 1962).

Львов А.С. (1975), Язык “Повести временных лет”, М.

Мельничук А.С. (1983), О языке Киевской летописи XII в., IX Мiжнародний з’їзд славiстiв. Слов’янське мовознавство, Київ, 1983.

Мол.Кир.Тур. (XIII в.) - Молитва Кирилла Туровского. Сборник молитв вт. пол. XIII в. Ярославский областной краеведческий музей, № 15481.

Ник. лет. (XVI в.) - Летописный сборник, именуемый Патриаршею или Никоновской летописью. Полное собрание русских описей, т.12. СПб., 1901, ок. 1526-1530 гг., сп. пол. XVI в.

Обнорский С.П. (1946), Очерки по истории русского литературного языка старшего периода. М.-Л.

Остр. ев. (1056-57) - Остромирово евангелие 1056-57 года. СПб., 1843.

Панд.Ник.Черн. (XIV в.) - Пандекты Никона Черногорца, XIV в., Государственный Исторический музей (Москва), Чуд., № 16.

Переясл. лет. (XV в.) - Летописец Переяславля Суздальского, составленный в начале XIII века (между 1214 и 1219 годом). Издан Н.Оболенским. М., 1851. 1214-1219 гг., сп. XV в.

Поуч. Ал. Митр. (XIV в.) - Поучение Алексея митрополита всея Руси. Сборник, Государственный исторический музей (Москва), Увар., № 589.

Пчела (н. XV в.) - Семенов В. Древнерусская Пчела по пергаменному списку. Сб. ОРЯС, т. LIV. СПб., 1893.

СДРЯ XI-XIV (1988-) - Словарь древнерусского языка (XI-XIV вв.), т.1-, М., 1988-.

СлXI-XVII (1975-) - Словарь русского языка XI-XVII вв. М., 1975 -, вып.1-.

Сл. Луки Жидяты - Слово иерусалимское Луки Жидяты. Сборник, к. XIV в., Российская национальная библиотека, СПб., Соф., № 262.

Срезн. (1895) - Срезневский И.И. Материалы для Словаря древнерусского языка по письменным памятникам, т.II, Спб., 1895.

Судавичене Л.В., Сердобинцев Н.Я., Кадькалов Ю.Г. (1990), История русского литературного языка. 2-е изд., Л.

Толстой Н.И. (1978), Комментарии., Виноградов В.В. Избранные труды. История русского литературного языка. М.

Улуханов И.С. (1966), Причины семантического преобразования славянизмов., Известия АН СССР. Серия литературы и языка. № 2.

Улуханов И.С. (1968), О судьбе славянизмов в древнерусском литературном языке (на материале глаголов с приставкой пре-)., Памятники древнерусской письменности. Язык и текстология. М.

Улуханов И.С. (1969), Старославянизмы и народно-разговорные слова в памятниках древнерусского языка XI-XIV вв. (глаголы с приставками пре-, пере- и предъ-)., Исследования по словообразованию и лексикологии древнерусского языка. М.

Улуханов И.С. (1972), О языке Древней Руси. М.

Успенский Б.А. (1985), Из истории русского литературного языка XVIII - начала XIX в. Изд. Московского университета.

Успенский Б.А. (1987), История русского литературного языка (XI-XVII вв.). Изд. 3-е, М., 2002.

Франчук В.Ю. (1986), Киевская летопись. Киев.

Ф. Студ. (к. XIV - н. XV) - Огласительные поучения Феодора Студита, к. XIV в. - н. XV в., Российская государственная библиотека, Москва, МДА, ф.172 (1), № 52.

Хрон. Г. Амарт. - Истрин В.М. Хроника Георгия Амартола в древнем славяно-русском переводе. Т. 1. Текст. Пг., 1920. XI в., сп. XIII-XIV и XV в.

Чжин-Кю, Ким (2001), Древнерусское одноязычие или двуязычие? (в ответ на концепцию диглоссии Б.А.Успенского)., Исследования по славянским языкам, Корейская ассоциация славистов, № 6.

Шахматов А.А. (1941), Очерк современного русского литературного языка. М.

Для подготовки данной применялись материалы сети Интернет из общего доступа