Христианские мотивы в лирике Владимира Набокова и Бориса Поплавского
Поэтические вариации христианских мотивов в лирике Владимира Набокова и Бориса Поплавского
Младшее
поколение первой волны русских эмигрантов
- так называемое "поколение детей",
к которому принадлежали данные поэты,
- проявляло серьезный интерес к религии,
в частности к христианству, пытаясь
по-своему его переосмыслить. В юности
потерявшие Родину и испытавшие всю
тяжесть судьбы изгнанников, они винили
в трагедии 1917 г. своих отцов [1]
и не хотели следовать их идеалам. В
оценке Бориса Поплавского и его друзей
(Александра Гингера, Николая Татищева,
др.), именно Православие явилось причиной
слабости старшего поколения.
"Добротолюбье -
полевой устав
Известен
нам. Но в караульной службе
Стояли
мы, и ан легли, устав,
Нас
выдало врагам безумье дружбы". [2]
-
пишет Поплавский в 1925 г. в стихотворении
"Армейские стансы". Религиозный
поиск молодого поколения эмигрантов
приобретает новое направление. Если,
при учете всех погрешностей и ошибок
по отношению к каноническому христианству,
отправной точкой для старших философов
и писателей-эмигрантов было все же
Православие (для С.Булгакова - исключая
его софиологические заблуждения;
Н.Бердяева, Л.Карсавина, Е.Трубецкого;
Д.Мережковского, особенно для И.Шмелева
и Б.Зайцева), - то "дети" находят
свои духовные идеалы далеко за пределами
исконной веры "отцов". Александр
Гингер становится убежденным буддистом,
Гайто Газданов вступает в масонскую
организацию, сам Поплавский становится
искренним поклонником теософии. [3]
Старшие современники называли "детей"
- "незамеченным поколением".
Сверстникам Поплавского было трудно
напечататься, они испытывали муки
творческого одиночества, не имея
читателя, обращаясь в пустоту. Совсем
иначе обстоит дело сейчас, здесь, у нас
в России. Книги Набокова, Поплавского,
Газданова пользуются необычайным
спросом в среде современной русской
интеллигенции. Думается, настала насущная
необходимость разобраться в том, какие
же идеи лежали в основе творчества этих
действительно талантливых писателей,
тем более что в современном литературоведении
существует тенденция замалчивания
некоторых сторон их убеждений. А иногда
Поплавского, например, называют
православным писателем и поэтом. Цель
данного доклада отнюдь не в том, чтобы
вынести безжалостный приговор тем, кого
и без того заставили страдать обстоятельства
эмигрантской жизни и их собственные
духовные заблуждения. Но осознавать
нехристианскую природу христианских
образов в их произведениях, думается,
необходимо.
"Мой
бедный друг, живи на четверть жизни.
Достаточно и четверти
надежд.
За
преступленье четверть укоризны
И четверть страха
пред закрытьем вежд.
Я
так хочу, я произвольно счастлив,
Я произвольно черный
свет во мгле,
Отказываюсь
от всякого участья
Отказываюсь
жить на сей земле" [4]-
говорит лирический герой стихотворения
Поплавского "Дождь" (1925-1929 гг.).
Совсем по-иному - в
радостном приветствии жизни - предстает
герой-поэт в стихотворении В.Набокова
"Жизнь":
"Шла
мимо жизнь, но ни лохмотий,
ни
ран ее, ни пыльных ног
не
видел я... Как бы в дремоте,
как
бы сквозь душу звездной ночи, -
одно я только видеть
мог:
ее ликующие
очи
и губы,
шепчущие: Бог!"
Эти
стихотворения представляют два полярных
взгляда на жизнь. В первом - полное ее
отвержение из буддийской боязни
следующего воплощения, которое обречет
на новые муки. Во втором - принятие жизни
как Божьего дара. Но принимается лишь
светлая часть ее - трагизм отвергает
лирический герой Набокова. Такое "розовое
мировосприятие" было присуще раннему
Набокову-Сирину, поэту.
В
лирике Поплавского и Набокова мы, может
быть, не найдем схожего взгляда на мир.
Тем более интересным представляется
сопоставить поэтические вариации
христианских образов и мотивов обоими.
Несомненно, столь
разное мироощущение обоих поэтов
определила тяжкая судьба изгнанников.
Для Поплавского следствием становится
ярко выраженный трагический взгляд на
мир:
"Как мы
измучены и хорошо бывает,
Забыв
дела, бессмысленно читать...
Покинув
жизнь, я возвратился в счастье
Играть и спать,
судьбы не замечать" [5].
("Шары стучали
на зеленом поле..." - 1932 г.)
Лирический герой
Набокова, наоборот, нашел иной путь.
Трагическое прошлое он "выслал"
за пределы сегодняшнего сознания",
изгнал из памяти:
"это
больно, и это не нужно..." [6]
("Романс" - 1920
г.)
В стихотворении
"Детство" (1918 г.) Набоков укажет еще
иные истоки односторонне светлого
взгляда на мир своего лирического героя:
"и после, может
быть, потомок любопытный,
стихи
безбурные внимательно прочтя,
вздохнет, подумает:
он сердцем был дитя". [7]
Набоков отрицал
взгляд на мир сквозь призму придуманных
кем-то до него идей и неоднократно
прокламировал свою независимость от
всевозможных течений, школ и группировок. [8]
Такой творческий "аристократизм"
уберег его от приятия модных в то время
религиозно-философских трактовок, когда
каждый на свой лад перекраивал Библию.
Собственное - "наивное" - христианство,
конечно, не избавило Набокова от ошибок.
И все же оно окрасило его раннюю лирику
в неповторимые светлые тона, наполнило
ее любовной благодарностью творения к
Творцу.
Теософские
пристрастия Поплавского, напротив,
сделали в его поэзии ведущим мотив
"небытия в жизни", поселили в
сознании его лирического героя мысль
о неизбежности воздаяния, так называемой
"кармы" - и как следствие - тяготение
к смерти.
Счастье для
героя Поплавского - в "очищении от
всякой надежды" [9]. В лирике
Набокова устойчивое звучание приобрело
именно чаяние о будущем соединении с
Родиной, да и тема загробной жизни всегда
сливается у него с надеждой на Божью
милость.
Ведущим
почти во всех сборниках Поплавского
оказывается мотив "небытия в жизни".
Мы встречаемся с ним вплоть до последнего
года жизни поэта (1935 г.), хотя 1932 г. и
представлял собой попытку примирения
с христианством (образ же самого Христа
всегда был дорог поэту). Мотив неприятия
жизни воплощен многосторонне. Возникший
в стихотворении "В венке из воска"
(1924 г.) образ - "овца души" [10],
которая тяготится миром" -
"расшифровывается" более поздней
лирикой.
"Оставляю
этот мир жестоким,
Ярким,
жадным, грубым, остальным." [11]
(II Neige sur la ville - 1931 г.)
Нежелание жить - это не прихоть героя.
В основе этого - указание "свыше",
"с небес". Для лирического героя
Поплавского это - религиозная истина:
"Небо шепчет:
забудь о погоне,
Ляг
у насыпи низкой в кусты...
Отдаляйся.
Молчи о грядущем..." [12]
Жизнь "на четверть
жизни" - как предрекает вера героя -
обещает в дальнейшем обретение "священного
покоя" [13].
"Счастлив
тот, кто к жизни не вернется", -
прокламируется
буддийский постулат в стихотворении
1931 г. "Над пустой рекой за
поворотом..." [14]. То же
буддийское озвучание приобретает и
тема смерти. Лирический герой не желает
продолжения мук памяти за гробом:
"Темнота постели
и могилы,
Холод
- утешение царей" [15]
("Позднею порою
грохот утихает..." - 1931 г.).
Иным,
радостным настроением проникнуты
размышления о жизни и смерти в ранней
лирике Набокова. В стихотворении
"Пир"(1921 г.), написанном на сюжет
евангельской притчи, поэт дает ей свою
трактовку. По его мнению, пир и званные
на него - это не прообраз Спасения и
Спасшихся. Пиром является земное
существование человека, мир - Божье
творение. А лирический герой - тот гость
в Божьем чертоге, который сумел оценить
гостеприимство Хозяина:
"Порою
хмурится сосед мой неразумный,
а
я - я радуюсь всему". [16]
Акцентирование
трагических сторон в искусстве отвергает
ранний Набоков. Именно отсюда его
неприятие миропонимания Достоевского,
которое кажется поэту нарушением Божьего
Завета (статья "Достоевский" - 1919
г., "На годовщину смерти Достоевского"
- 1921 г.). Христианской формуле "грех
уныния" Набоков придает глобальное
значение, исключая из своей лирики
вместе с темой уныния и тему сострадания
мучениям ближнего. Вера набоковского
лирического героя состоит в том, что
предназначение человека - не останавливаться
на темных сторонах жизни, не замечать
вообще ущербности мира здешнего, - а
"искать Творца в творенье" [17].
В стихотворении "Жемчуг" (1923 г.)
лирический герой - ныряльщик за жемчугом;
он из-под толщи вод внемлет "шелковому
звуку/ уносящейся ... ладьи" Пославшего
его. По Набокову, Сам Господь оставил
человеку Завет не замечать трагических
диссонансов земного существования.
Отвергающую оценку трагическому слышим
в стихотворении "Достоевский"
(1919 г.):
"подумал
Бог: ужель возможно,
что
все дарованное Мной
так
страшно было бы и сложно?" [18]
Герой Набокова так
формулирует свою веру:
"Люблю
зверей, деревья, Бога,
и
в полдень луч, и в полночь тьму". [19]
Создание Божие - мир
- в его первых поэтических сборниках
"Горний путь" (1923 г.) и "Гроздь"
(1923 г.) наделен отблесками райской
красоты. Облака видятся поэту "райским
сахаром на блюдце блестящем" [20]
("Знаешь веру мою?" - 1921 г.); космос
- Божье творение - приоткрывает перед
человеком райскую гармонию: "Ночь,
ты развертываешь рай / над темным
миром..." [21] ("Ночь" - 1921
г.). Весь земной мир предстает как храм,
где "солнце пламенное - Бог; / месяц
ласковый - Сын Божий; / звезды малые во
мгле - Божьи детки на земле" [22]
("Храм" - 1921 г.).В таком контексте
христианские образы окрашиваются в
пантеистические тона. Но, к чести поэта,
следует отметить, что творение все же
никогда не заслоняет для него Самого
Творца.
Образ
прекрасного Мира-Храма очень устойчив
в ранней лирике Набокова. Молится не
только человек. В торжественной службе
участвуют и все неразумные создания -
животные, цветы... "Молится неистово
кузнечик" в стихотворении "Был
крупный дождь. Лазурь и шире и живей..." [23]
(1921 г.); "молятся луга", облака над
миром "роняют слезы Рая" [24]
("Облака" - 1921 г.); святые таинства
творят "бледные крестики тихой
сирени" [25] ("На
сельском кладбище"), отпевая на
кладбищах умерших.
В
приятии мира лирический герой-поэт
подчеркивает любовь к явленной красоте
плоти. В стихотворении "Ты все глядишь
из тучи темно-сизой..." (1923 г.) он
представляет себе Саму Матерь Божию.
Эстетическая сторона образа ближе к
западному средневековому мистическому
миросозерцанию [26], где поклонение
Богородице было наделено чувственно-телесными
оттенками: такой "огранкой" образа
Набоков подчеркивает любовь к земному
началу жизни (в дополнение к духовному
мировосприятию):
"и
все ищу в изгибах смутной ризы
изгиб живой колена
иль плеча..." [27]
Не
только творение поет гимн Создателю,
но и Он благословляет земную жизнь у
Набокова. Неслучайно в стихотворении
"Мы столпились в туманной церковенке..."
настоящая церковная служба вдруг
претерпевает по воле автора преображение.
"Весна милосердная" вошла "тенью
лазоревой" - и уже на иконе сливаются
воедино Лик Богоматери и лик весны:
"и, расставя
ладони лучистые,
окруженная
сумраком радостным,
на
иконе Весна улыбается". [28]
При всей прокламируемой
чуждости идеям предшественников, мы
вдруг встречаем в образе "Весны-Богоматери"
у Набокова софиологическую деформацию
в духе идей Вл.Соловьева, С.Булгакова [29].
Односторонне светлое,
так называемое "розовое" восприятие
земного бытия приводит Набокова-лирика
к полному игнорированию темы воздаяния
за грехи. У его героя не возникает и тени
сомнения, что ему место в Раю. О
существовании ада он просто не вспоминает.
Рай же ассоциируется у него с моментами
высшего ощущения счастья на земле. Рай
небесный для лирического героя -
повторение земного цветения жизни. Он
видит в нем отражение чистоты мира. В
стихотворении "Крым" (1920 г.)
лирический герой надеется в Раю
увидеть прелесть Бахчисарая:
"и
буду я в Раю Небесном,
он
чем-то издавна известным
повеет, верно, на
меня..." [30]
В
других стихотворениях героев ждет в
Небесном Раю привычная обстановка:
погибшие матросы оказываются в родном
портовом городе ("Воскрешение мертвых"
-1925 г.); сам герой-поэт и в небесной обители
хочет видеть "на столе открытую
тетрадь" [31] ("В Раю" -
1920 г.). И все же в ранней лирике Набокова
более сильны жизнеутверждающие мотивы
и боязнь загробной жизни, даже райской:
"Вдохновенье я
вспомню, и ангелам бледным
я
скажу: отпустите меня!" [32]
("Эту жизнь я люблю
исступленной любовью..." - 1919 г.)
Иную деформацию
претерпевает тема жизни и смерти у
Поплавского. Будучи пылким последователем
теософии, он не видел противоречия в
том, чтобы одновременно избрать путь
святого, мученика, христианского аскета.
Эта тема часто звучит в его дневниках.
Не смирением освящен этот путь. Автор
дневников будто "вымеряет", сколько
ему "Бог уже стоил", чего он "уже
лишился из-за Бога" [33]. Его
этическая система лежит в русле
гностических выводов, а также идей
немецких философов-идеалистов - Шеллинга,
Шопенгауэра и особенно Ницше.
Неразличение добра
и зла логически обосновывает Поплавский:
"И зло и добро,
отдельно выпущенные на свободу, погубили
бы мир" [34]. Увлекшись в 1932 г.
учением Ницше, поэт отвергает дорогой
ему ранее образ "страдающего Бога"
- "значит, и на небе страдание" [35].
Такие мысли приводят Бориса Поплавского
к еще более страшной бездне: "Я понял
свою люциферическую природу" [36],
- он воспринимает ее как данную свыше,
самим Господом. А отступление от нее
теперь расценивает как выход из-под
Божьей Воли.
В поэзии
теософские пристрастия Поплавского
изливаются в образ "жизни-сна".
Этот сон всеобъемлющ, так как все творение
вообще якобы есть лишь сон Божества [37]:
"жизнь, что Бога кроткая мечта" [38]
("Пейзаж ада" - 1926 г.); "все только
вьюга золотой свободы / Лучам приснившаяся
боль" [39] ("Как холодно.
Молчит душа пустая..." - 1932 г.).
Тему
земного бытия сопровождает устойчивый
мотив необходимости уйти от жизни при
жизни, еще более заветная мечта героя
- "погибнуть" вовсе: "Танцуя, мы
о гибели мечтали..." [40]
("Вращалась ночь вокруг трубы
оркестра...", б.г.). Стремление "перестать
быть" [41] ("Снег идет над
голой эспланадой..." - 1931 г.) глобально
и распространяется даже на мысли о
загробной жизни:
"Ведь
исчезает человек бесследней,
Чем
лицедей с божественным лицом". [42]
("В венке из воска"
- 1924 г.)
Думается, из
этих истоков - преобладание апокалипсических
образов, которые толкуются не как
предостережение ущербному миру (с чем
мы встречались в лирике предшественников
и кумиров Поплавского - В.Брюсова и
А.Блока, особенно в "урбанистических"
циклах). У Поплавского звучит восторг
Конца. Им наполнено преобладающее
большинство стихотворений первого
сборника "Флаги" (1936 г.), а циклы -
"Снежный час" (издан после смерти
поэта, в 1936 г.) и "В венке из воска"
(1936 г.) - уже в своих названиях символически
заключают тему Конца. Лирический герой
так передает чувства своего поколения:
"В тот вечер, в
тот вечер описанный в книгах
Нам
было не страшно галдеть на ветру..." [43]
("Весна в аду" -
б.г.)
Та же тема "пира
во время чумы" продолжена в стихотворении
"Последний парад" (1927 г.) и многих
других.
В бытии герой
видит осуществление лишь одной меры
справедливости - "добро во зле"
[44] ("Артуру Рэмбо" -
1926-1927 гг.). Тот же мотив - в стихотворениях
"Черная мадонна" (1927 г.), "Детство
Гамлета" (1929 г.). В последнем чудовищно
деформируется Образ Божий. У поэта в
Нем кощунственно сливаются (как в
Андрогине) Господь и люцифер:
"Светлый
дракон их о Боге учил на горе..." [45]
Именно таково божество
в "Тайной доктрине" Е.П.Блаватской.
Из мотива "добра
во зле" рождается притягательность
для лирического героя всех персонажей
мирового искусства, которые нарушили
Божью заповедь и возлюбили человека
более Господа ( Лаура -"навсегда
прелестна и ужасна"; Прекрасная Елена
- "королева ужасов"- "Показалась
нам спокойно спящей / Пеною на золотых
волнах..." [46] (DIABOLIQUE - 1927?).
Данные оценки образов Дантова "Ада"
соответствуют идеям "нравственного
эстетизма", столь модным в литературе
"серебряного века".
Поплавскому,
как и многим поэтам-предшественникам,
присуще восприятие люцифера как
спасителя, давшего человеку знание,
искусства, любовь. (Мнение, безусловно,
ошибочное, о чем подробно говорит Андрей
Кураев в книге "Сатанизм для
интеллигенции".) Но именно это убеждение
в наибольшей мере определило мироощущение
Поплавского. (Неслучайно свой роман он
назвал "Аполлон Безобразов" - явно
из "люциферических" истоков
возникает это имя.) Отсюда - зловещая
трансформация евангельских образов.
Образ Михаила Архангела, когда-то
изгнавшего сатану из Божьих Пределов,
наделен холодными, нечеловеческими
чертами равнодушного убийцы:
"И
не раздавит розовым авто
Шофер-архангел гада
равнодушно". [47]
("Сентиментальная
демонология" - 1926 г.).
Даже
образ Христа искажен. Христос предстает
не в силе и славе, не в могуществе прощать.
Он сам бесправен перед волей судьбы.
Христианство Поплавского насквозь
"кармично", поражено теософской
болезнью. Лирический герой стихотворения
"На желтом небе аккуратной тушью..."
(б.г.) так обращается ко Христу:
"Не
верю я себе, Тебе, но знаю
Но
вижу, как бесправны я и Ты..." [48]
Вообще тема безжалостной
"кармы" звучит во множестве
стихотворений поэта:"Поля без возврата.
Большая дорога..." (1931-1934 гг.), "Вечер
сияет. Прошли дожди..." (1931 г.), "На
мраморе, среди зеленых вод..." (б.г.),
"Лицо судьбы доподлинно светло..."
(б.г.), др.
Отношение
ко Христу самого поэта, выразившееся в
дневниках, не полностью вошло в его
лирику. Здесь отсутствует мотив отречения
от "страдающего Бога". А вот упрек
Спасителю за допущение воздаяния, за
существование ада очень силен в лирике
последних лет:
"Как
Ты смел", былинка говорит,
"Как
Ты мог", волна шумит из мрака
"Нас вдали от
сада Гесперид
Вызвать
быть для гибели и мрака..." [49]
По собственному
признанию Поплавского в дневниках 1934
г., в этот период он впервые по-настоящему
приблизился к истинной христианской
вере, к осознанию страха Божия. Именно
из него вырастают, как ни странно,
богоборческие мотивы в поздней лирике.
Ими наполнены стихотворения: "В кафе
стучат шары. Над мокрой мостовой..."
(1932 г.), "Все спокойно раннею весною...",
"Темен воздух, в небе розы реют...",
"Мать без края: быть или не быть..."
(1935 г.), "Рождество расцветает. Река
наводняет предместья..."(1930-1931гг.), др.
Страх без смирения и без надежды на силу
Божией милости неминуемо порождает
бунт слабой человеческой природы,
которая своими силами не в состоянии
спастись. Подтверждаются слова
преподобного Исаака Сирина: "Не
называй Бога справедливым, ибо если Бог
справедлив, то я погиб. Христианство -
это путь любви, которая выше закона..."
Бог может прощать там, где закон должен
казнить.
По-иному
предстают эти мотивы в ранней поэзии
Набокова. Ангелы постоянно таинственно
соседствуют с человеком в готовности
прийти ему на помощь, если надо - грозными
знаками ("Господства" - 1918 г.), или
ласковой поддержкой ("Мерцательные
тикают пружинки..." - 1920 г., "Волчонок"
- 1922 г.) .
Серафим,
охраняющий Гроздь-Мир, подаренную Богом
человеку, скрывается в саду -
"лилейно-белым" [50], павлиньим
оперением. Ранее, в стихотворении "На
смерть Блока" встречался образ
"Серафимы как павлины". Думается,
не случаен и псевдоним юного Набокова
- Сирин. В поэме "Слава" автор
намеренно останавливает внимание
читателя на своем вымышленном "птичьем"
облике:
"я божком
себя вижу,
волшебником
с птичьей головой, в изумрудных перчатках,
в чулках
из
лазурных чешуй. Прохожу. Перечтите
и остановитесь на
этих строках". [51]
Несомненно, в образе
Сирина автор пытался в фольклорных
наивных традициях переосмыслить фигуру
ангельского чина. Это не было
самовозвеличиванием. Это было
прокламированием своей поэтической
концепции - воспеть божественную красоту
земного, по-своему участвовать в
возделывании сада. "Сирин" -
одновременно приобретает значение
виноградаря в Божьих угодьях. Поэзия
как ответный дар благодарности Господу
озвучена во многих стихотворениях
Набокова:
"Катится
небо, дыша и блистая..." (1919 г.), "Каштаны"
(1920), "Туман ночного сна, налет истомы
пыльной...", др. Есть и другая деталь
(в традициях народного Православия) в
облике поэта у Набокова: поэт-"юродивый",
стоящий у паперти храма мира.
В
более поздней лирике "детская вера",
розовое мировосприятие приведут поэта
к полному разочарованию в ущербном
мире, с которым ему все же придется
столкнуться лицом к лицу. Не осуществится
так долго жданная встреча поэта с
Россией, произойдет следующая за
событиями 1917 г. катастрофа - воцарение
фашизма и Вторая мировая война... И
"розовые очки" расколются. Поэт
придет к полному атеизму.
Печальны
духовные итоги обоих поэтов: "люциферическая
пора" венчает жизненный путь не
смирившегося перед Создателем Бориса
Поплавского, отвергнувшего Божью
благодать. Атеизм подстерегал Набокова,
отвернувшегося от трагических знаков
ущербного мира.