Напряженно-авторитарный характер (эпилептоид)

Напряженно-авторитарный характер (эпилептоид)

Антрополог Я.Я. Рогинский (1977) выводит из еще первобытной необходимости борьбы с «враждебными силами внешнего мира», наряду с другими «вековыми типами характера», волевой тип «охотника-воина», соответствующий нашему напряженно-авторитарному характеру.

Данный склад личности, по рисунку своему внешне напоминающий эпилептический, в его психопатической выраженности (эпилептоидный психопат, или эпилептоид) зримо, подробно-классически описан Ф. Минковской (1923, 1935) и П.Б. Ганнушкиным (1933).

Существо напряженно-авторитарного (эпилептоидного) радикала – в реалистической авторитарности, сказывающейся прямолинейно-агрессивным, самолюбивым мышлением, чувствованием и поступками. Душевную напряженность такого человека по-настоящему смягчает лишь какая-то реализация, осуществление его изначальной авторитарности, – и хорошо бы, чтобы реализация эта происходила с пользой для общества.

Прямолинейность мышления, чувствования всегда более или менее агрессивна – и агрессивность всегда прямолинейна. Не агрессивен тревожно-сомневающийся. Он постоянно взволнованно сомневается, рассматривает со стороны свои мысли и чувства – так ли думает-чувствует, в соответствии с разными обстоятельствами жизни? Тревожные сомнения по закоулкам ищут истину, обнаруживают то драгоценное, мимо чего прошли по прямой дороге бестревожные, прямолинейные в своем мышлении. Однако сомневающийся плох в тех делах, где вредно раздумывать, философствовать: за рулем автомобиля, у сложного пульта, в группе захвата преступников или будучи тюремным надзирателем, руководителем сложного коллектива, полководцем, солдатом в боевом окопе и т. п.

Прямолинейный обычно уверен (даже сверхуверен) в своей правоте и победе, обстоятельно-солиден, тяжеловесно-четок, подавляя, убеждая несогласных своим авторитетом. Такой человек может быть иногда внешне даже как бы довольно живым своей мыслью, но, присмотревшись, заметим, что мыслит он (нередко при прекрасной памяти) все же в довольно прямолинейных, хотя и сложных, подробных рамках. Без символичности и реалистической многозначности – как бы на латыни, на языке напряженно-авторитарного Древнего Рима. Или это приземленно-ядреный, саркастический, авторитарный язык Салтыкова-Щедрина, Розанова. Тяжело, весомо, внушительно в свое время ложились в людей догматические слова эпилептоидного Сталина.

Вследствие прямолинейности-авторитарности такой человек часто и не спрашивает того, с кем заговорил (например, на улице), есть ли у него время для разговора, и сердито обижается, когда собеседник спешит. Даже те из напряженно-авторитарных, кто несколько не уверен в себе, часто сердятся, озлобляются, когда оказываются неправыми, на тех, кто обнаруживает их неправоту. Они стремятся к власти и только ею лечат свое переживание неполноценности. Вообще сердитость-напряженность, прорываясь время от времени агрессивными взрывами, постоянно (сильнее или слабее) присутствует в душе напряженно-авторитарного человека (особенно эпилептоида). Ранимые, чувствительные люди нередко дурно чувствуют себя рядом с таким человеком: или возникает в душе боязнь, острая неуверенность в себе, или невольно хочется подчиняться такому человеку, чтобы его смягчить, умилостивить, или возникает протест-негодование, оттого что авторитарно давят на тебя.

Душевная постоянная напряженность эпилептоида, особенно пожилого, есть одновременно и пагубная напряженность-нагрузка на его кровеносные сосуды. Он непременно должен расслабляться каким-то удовлетворением своей авторитарности (только бы во имя Добра!) или хотя бы взрывами негодования на домашних (не влияющими серьезно на его карьеру) – чтобы лучше чувствовать себя и душевно, и телесно (например, чтобы не получить инсульт). В этом отношении жизнь с эпилептоидом для его близких есть испытание. А когда он пенсионер, потерявший власть и ослабевший уже телесно, когда остается ему в воспоминаниях ругать других и восхвалять себя (о чем бы ни говорил) – необходимо близким, если это возможно, потерпеть, послушать все это, дабы всем же не было хуже. Может быть, даже искренне посочувствовать ему (если это возможно), когда он сердится, например, на пьяных, влюбленных, долго целующихся в троллейбусе.

Страх лишиться хоть какой-нибудь власти делает напряженно-авторитарного человека тяжело подозрительным, и эта прямолинейная подозрительность (ревность, мысли об опасности и т. д.) есть убежденность в том, чего нет на самом деле, в психопатических случаях болезненная. Думается, именно эпилептоиды с их особой высокой склонностью к напряженной подозрительности, сверхценным идеям вообще (в том числе изобретательства) составляют известную группу паранояльных психопатов (параноиков).

Прямолинейной душевной защитой объясняется тут и способность с убежденностью в своей правоте, в победе думать как бы «мимо» неприятного, травмирующего и смотреть «сквозь» своего противника или тоже «мимо» (будто не видя его), дабы не раниться этой встречей.

Некоторые напряженно-авторитарные по-своему доверчивы и склонны менять свое отношение к событиям, людям в зависимости от внешних обстоятельств и под влиянием мощных своих влечений. Чаще, однако, все эти обстоятельства, вызывающие здесь перемены, ублажают авторитарность.

Сердитость-агрессивность здесь обычно мягчает к старости (особенно слабея со склерозом и алкоголизмом, порождающими благодушие), но подозрительность и скупость к старости могут по-плюшкински усиливаться.

Как и сангвиник, напряженно-авторитарный чувственен, но агрессивной чувственностью (иногда с моментами садистичности, мстительности). С угрюмой авторитарной солидностью ямщиков, пьющих чай на картине Кустодиева «Московский трактир», могут сидеть за столом одни из напряженно-авторитарных. Упоенно-слащаво дегустируют кушанья другие. По-своему благородно-деловито едят третьи. Но живой, заражающей нас аппетитом сангвинической естественности мы тут не встретим.

Сексуальное влечение здесь мощно и агрессивно напряжено. Одни напряженно-авторитарные люди могут быть охвачены страстью к сексуальному разнообразию и цинически-прямолинейно оправдывают это заботой о своем здоровье. Другие – природные однолюбы, подобно волкам. Такой человек порою настолько беспомощно зависит своим освобождением от острого, тяжелого сексуального напряжения от своей жены, что не может ее и пальцем тронуть, валяется у нее жалко в ногах, вымаливая близость, терпит все ее измены, разрешая, таким образом, вить из себя веревки. Если вдруг не убьет жену или не покалечит, измучившись.

Нередко отличаются эти люди могучей волей – до позеленения, посерения кожи. При этом некоторые эпилептоиды с «заячьей душой», при всей внешней агрессивности-напряженности, не могут не сдерживаться и потому органически не способны поднять на кого-то руку в обычной (не боевой) жизни.

Выполнение своего влечения к власти здесь – смысл жизни, главная радость. И в этом отношении напряженно-авторитарный (эпилептоид) сражается за власть в широком смысле, в какой бы профессии, должности это ни приходилось делать – власть в науке, в литературе, в искусстве, власть богатства (как у пушкинского Скупого рыцаря) и т. д.

Свойственная напряженно-авторитарным (эпилептоидам) борьба за справедливость может происходить и в должности бухгалтера, и в какой-нибудь избирательной комиссии, – но и тут, как обычно, с напряженностью воина. Если такой человек лечится от алкоголизма, то нередко становится он яростным борцом за трезвость, от которого плачут, например, его умеренно пьющие родственники. Но каким-то образом для своего благополучия, счастья такой человек должен чувствовать свою власть.

Сражаясь в бою или в мирной жизни, ограниченный своей прямолинейностью, охваченный агрессивностью, он просто не думает в это время об опасности, о смерти. Будучи авторитарно-прямолинейным реалистом, он способен прямолинейно подолгу не думать о том, что смерть имеет к нему какое-то отношение. Когда же ему напомнят о ней, скажет: «Зачем вспоминать плохое? Оно само придет». Или истово-прямолинейно, с той же сверхубежденностью верует в Бога и вечный рай для себя после смерти.

«Голос крови» нередко проникнут здесь агрессивностью, мстительностью, склонностью к кровной мести. Напористый воин, часто атлетического сложения, он по-настоящему уважает лишь сильного. Безнравственному эпилептоиду просто необходимо показать силу, как овчарке, чтобы стал тебя уважать и преданно тебе служить. Многие эпилептоидные женщины (нередко красивые напряженной гипнотизирующей красотою львиц, ведьм) терпеть не могут мягкотелых интеллигентных мужчин, которые не способны брать их силой.

И Бога-защитника тоже многим напряженно-авторитарным хочется иметь мускулистого, властного, строгого, чтобы рабски поклоняться ему, чувствуя себя хозяином над своими рабами. Но Богом, философией и своим земным начальством способен он оправдать и свои преступления (например, так-де лучше для государства). Истинный воин, сбивая вражеский самолет, прямолинейно не размышляет о том, кто в нем, – враг, и все. И летчик-воин не думает прямолинейно о тех, на кого обрушится бомба, – надобно выполнить поставленную боевую задачу, и все тут.

Многим нравственным эпилептоидам свойственны высокая честность, добросовестность, исполнительность, «добрый» «боярский» консерватизм, «казачья» преданность Добру.

Ради утоления своих мощных влечений многие безнравственные люди такого склада готовы служить любой власти, а нравственные делаются истинными самоотверженными, не ложными борцами за справедливость. Ведь мы называем нравственными тех, кто хочет другим людям того же добра, что и себе, то есть добра в своем понимании.

Прямолинейность мышления-чувствования может, конечно, вносить здесь немало сложности в вопрос о нравственности напряженно-авторитарного. Так, добрый «боярский» консерватизм не всегда добрый. Или, например, такой человек всею душой заботится о дочери покойного брата, не разрешая ей выходить замуж за человека, который ему не нравится. «Да, им хорошо сейчас вместе, – рассуждает он. – Но ненадолго это, я убежден. И я за нее в ответе перед братом.» И он, пожалуй, сам искренне хотел бы, чтобы с ним так же поступили, если б он был на месте этой девушки. Или в трудное время приводит домой к обеду гостей, не заметив, что жена из-за них осталась голодной, и т. п.

Люди, не равнодушные к власти, часто тянутся к историческому чтению. Там – именно о том, кто и как взял и потерял власть, и часто это созвучные им по складу люди.

Напряженность влечением к власти, особый интерес к военным событиям видятся в картинах Сурикова, Верещагина. Нередко напряженно-авторитарный художник – мастер агрессивной напряженности или утонченной натуралистичности (как Шилов).

Получающий высокое удовольствие от власти не способен обычно к подробно-одухотворенному углублению в себя, в человеческие сложные отношения. Но, конечно же, у каждого своя особенная жизненная дорога – и важно подробнее нащупать ее поверхность под ногами.

Безнравственные эпилептоиды (напряженно-авторитарные) обычно обнаруживают себя благообразной маской из различных слащаво-уменьшительных словечек с лакейски-угодливым поведением, за которой прячут безнравственную природу. Все это имеет прямое отношение к утонченному, так называемому восточному коварству. Но благородным нравственным эпилептоидам (напряженно-авторитарным) всячески следует помогать в их тяжелых подчас отношениях с людьми хотя бы скрывать, по возможности, яркую свою авторитарность, властность, хотя бы изображать, что прислушиваешься к другим людям, ценишь их мнение и т. д. – дабы еще выше подняться им в жизни.

Тревожно-сомневающийся характер (психастеник)

Подробно-клинические описания этого склада личности в его болезненной усиленности (психастеник, психастенический психопат – от psychastenia (душевная слабость, с греч.), описания, замечательно дополняющие и углубляющие одно другое, сделаны П. Жане (1903, 1911), С.А. Сухановым (1905, 1912), П.Б. Ганнушкиным (1907, 1933), И.П. Павловым (1935).

Существо тревожно-сомневающегося (психастенического) радикала – обусловленная природной, изначальной тревожностью-дефензивностью, вкупе с чувственной жухлостью-блеклостью и засильем реалистической аналитической работы мысли, тревожно-тягостная неуверенность в своих достаточно реалистически-земных чувствах, особенно при обстоятельстах, когда эти чувства принято, следует как-то естественно обнаруживать (в беседе с малознакомым человеком, в обстановке радостного или горестного события и т. п.).

Дефензивность (defenso – оборонять, латин.) – понятие, по содержанию противоположное понятию «агрессивность». Это – переживание своей неполноценности, сказывающееся в робости, застенчивости, стеснительности, нерешительности, тревожной мнительности, в малодушии, склонности к сомнениям, неуверенности в себе, – и, наконец, все это проникнуто ранимым самолюбием. Дефензивность свойственна и людям иного склада (например, дефензивным сангвиникам, многим замкнуто-углубленным), но у тревожно-сомневающихся (психастеников) она затуманена изнутри еще и деперсонализационным* переживанием неестественности своих чувств, неуверенности в своих чувствах с попытками более или менее подробного тревожного анализа происходящего.

Это тревожное засилье мысли (анализа) над чувством (непосредственным чувственным переживанием) сказывается в том, что такой человек в общении с не самыми близкими ему людьми, с ощущением своей неестественности и тревогой по этому поводу, постоянно неуверенно рассматривает, обдумывает свое эмоциональное к ним отношение, стараясь этим помочь себе чувствовать. Собеседник может заметить в его глазах некоторую тревожную растерянность или отсутствие (погруженность в свои мысли, рассеянность, смотрение «сквозь» людей). По этой причине психастенику часто легче написать человеку письмо, нежели встретиться с ним.

Природный смысл этой мягкой деперсонализационности – в защите чувствительной души от ранящих ее прикосновений действительности. Во всяком случае, если случается какая-то беда (смерть близкого человека, угроза собственной жизни), Природа помогает выключением способности остро тревожиться-переживать в углубившейся деперсонализации. Но в легкой тревожной деперсонализации, общаясь с людьми, организуя, например, какие-то совещания, такой человек нередко по рассеянности что-то упустит или скажет не то, кого-то не поблагодарит – и потом жестоко мучается этими своими упущениями и старается готовиться к подобным испытаниям предварительными записями по пунктам.

А бывает, что, при всей своей нравственной щепетильности, тревожной добросовестности в соблюдении законов и инструкций, тревожно-сомневающийся (психастеник) вдруг по рассеянности переступит черту разрешенного. Иногда возможно это и не по рассеянности, а по причине душевной отваги, вспыхивающей в замученной совести.

Наедине с собою, с книгами, в творчестве в своей комнате или в общении с самыми близкими чувство собственной эмоциональной измененности (чаще это тревожное душевное онемение) ослабевает-отпускает, чтобы вскоре, по обстоятельствам, вновь появиться.

Тревожная сосредоточенность на мыслях об ускользающих непосредственных чувствах нередко объясняет и несобранность, житейскую рассеянность этих людей. Дефензивность, загруженная подробным аналитическим размышлением, сотканным из сомнений, обнаруживает себя сложными нравственно-этическими переживаниями с обычным здесь тягостным самообвинением.

Таким образом, тревожно-сомневающийся (психастеник) не есть просто бесчувственный человек. Он способен остро голодать, но утоляет голод без острых, пьянящих гурманистических или сексуально-эротических подробностей. Чувственность здесь недостаточно художественна, остра, чтобы человек мог сойти с ума в чувственной близости. Возможно для него часто даже исследовательски наблюдать в это время за вяловатыми проявлениями своей чувственности, в которых невозможно забыться. Но нередкая здесь чеховская нежность-лиричность одухотворенного тревожно-сомневающегося (психастеника) может сводить с ума самых чувственных, легко суживающихся сознанием женщин.

Одухотворенно-застенчивая, затаенная нежность-лиричность свойственна и многим психастеническим женщинам.

Тревожно-сомневающийся (психастеник) – человек не с непосредственно-чувственной, а с мыслительной (неяркой, реалистически-аналитической) эмоциональностью, дефензивностью, испытывающий по отношению к другому человеку именно на расстоянии (вспоминая прошлое или воображая будущее) гораздо более цельное чувство, нежели в непосредственном общении. Ему трудно без подлинного практического чутья, чувственной хватки интуитивно оценить другого человека – и потому он его тщательно обдумывает-анализирует, «раскладывая по полочкам».

Он может быть великим актером, режиссером, но и тогда «раскладывает по полочкам», как Станиславский, – на потеху непосредственным, чувственным, живущим прежде всего сердцем актерам. Другие знаменитые тревожно-сомневающиеся (психастенические) люди, являющие нам в творчестве свой склад (радикал), – это Баратынский, Белинский, Дарвин, Чехов, Павлов, Моне, богатые не чувственностью, но размышляющей одухотворенностью.

Не будучи достаточно практичным, такой человек должен воспитывать в себе готовность действовать, одолевать свою лень в сложной работе мечтаний. Бывает, тревожно-сомневающийся (психастеник) любит свою заболевшую собаку, а к ветеринару все не отведет ее (ленив на подъем). Неорганизованному по природе своей психастенику (тревожно-сомневающемуся) необходимо жить по расписанию, в режиме, радуясь и тому, что выполнил расписание хоть на две трети.

Непрактичность, обусловленная во многом инертностью-медлительностью, обнаруживает себя и в том, что тревожно-сомневающийся не предложит вовремя помочь знакомой женщине с тяжелой сумкой, не спохватится сказать вовремя доброе слово нуждающемуся в нем – с последующим внутренним раскаянием. И тут ему также ничего не остается, как заранее дрессировать в себе готовность действовать, дабы не мучиться потом угрызениями совести.

Многие из таких людей, особенно в молодости, способны так сильно гиперкомпенсироваться (вольно или невольно являть в поведении своем свою противоположность), что их считают сверхуверенными, «неистовыми». Но это все есть «нахальство от застенчивости», готовое в любой момент, по обстоятельствам, рассыпаться в жалкое самообвинение.

Гиперкомпенсация неуверенности в себе здесь нередко выражается в излишней порою категоричности, учительском (менторском) тоне – при способности, однако, самокритически на все это посмотреть.

От чувственной бедности, деперсонализационности многие тревожно-сомневающиеся (психастеники), живущие в деперсонализационном тумане прежде всего своими тревожными сомнениями (сомнение – мыслительная работа, в отличие от тревожной мнительности, то есть склонности в основном чувством преувеличивать опасность), не запоминают в достаточных подробностях яркие события, которые происходят с ними в жизни. Не запоминается, например, лицо, облик человека, вкус пирога, который так нахваливал, потому что в самом деле было вкусно. Забывается ощущение влюбленности с воспаленной яркостью мира вокруг, будто прошло что-то больное, ненастоящее. Видимо, необходима достаточно сильная повседневная чувственность, чтобы в подробностях вспоминать прежние особенно яркие чувственные переживания, когда «захлебывался» чувствами. Иначе же остается от жизни пронзительно-грустное ощущение чеховского восьмидесятилетнего Фирса: «Жизнь-то прошла, словно и не жил...» Дабы этого, по возможности, избежать, следует побольше записывать, фотографировать, рисовать свою жизнь, дни своей радости, чтобы творчески ярче отпечатывать их в душе и чтобы можно было, перечитывая дневник, рассматривая альбомы, оживить в себе то эмоциональное, чувственное, что было, все-таки было.

Но житейские обиды, личностные оскорбления, чьи-то попытки нарушить духовную свободу, так легко забываемые (вытесняемые из сознания) многими чувственными людьми, до самой смерти занозами сидят в уязвимой душе тревожно-сомневающегося (психастеника) и без всякого записывания. Мужчина с таким характером обычно ищет с людьми прежде всего духовного, идейного, личностного созвучия и не способен долго любить женщину одними лишь вяловатыми своими чувственными ощущениями. По этой причине он может гораздо сильнее любить духовно созвучного ему неродного человека или даже созвучную ему застенчивостью собаку, нежели несозвучного близкого родственника (слабый «голос крови», в отличие от, например, сангвиника).

Главное в переживаниях тревожно-сомневающегося (психастеника), если он достаточно сложен, – это тонкие нравственно-этические мотивы, служение (в том числе научное) Добру. Именно это его по-настоящему волнует, и это он в подробностях запоминает своей весьма средней (не чувственной, не механической) памятью. Она не удерживает в себе ни подробности семейных романов, ни детективные происшествия, но хранит многое из творчества названных выше созвучных тревожно-сомневающихся (психастенических) художников и ученых, а также – из творчества созвучных тревожно-сомневающемуся (психастенику) своей психастенической гранью психастеноподобных эпилептиков Достоевского и Толстого.

Непрактичность в широком смысле (происходящая, прежде всего, от слабой чувственности) выражается здесь и в том, что тревожно-сомневающийся (психастеник) не рассчитает время на дорогу, накупит в магазинах больше, чем сможет унести, купит одежду не того размера, запланирует больше дел, нежели сможет выполнить, плохо ориентируется зрительно-географически. От рассеянности он слишком много времени теряет на поиски какой-то вещи или бумаги.

Тревожно-сомневающийся человек (психастеник), реалист по своей природе, мало способный к религиозным переживаниям, обычно живет не чувственными радостями, не организаторскими делами, не борьбой, не сладостью власти. Он способен довольствоваться в жизни немногим, но хочет делать какое-то свое, посильное благородно-нравственное дело для людей. Или женщина готова помогать мужу это делать.

Важно, однако, знать, что выполняешь свой долг, как-то служить Добру. На этом и держится здесь мироощущение. Если нет возможности это делать, то человек страдает. Охваченный изначальной размышляющей тревогой, он и страшных болезней, смерти, сумасшествия боится потому, что ужасно для него не выполнить в каком-то более или менее завершенном виде свой жизненный долг Добра.

Вегетативная неустойчивость (сердцебиения, головные боли от сосудистых спазмов, пустая отрыжка и проч.), которая здесь врожденна, как и у других дефензивных людей, остеохондрозные ощущения, боли, геморрой и другие хронические, обычно не опасные, неприятности, к которым так предрасположены дефензивные люди – все это составляет богатую, пышную почву для тревожно-ипохондрических переживаний (переживаний о страшных болезнях, которых на самом деле нет).

Размышляющая тревога и слабая, жухлая чувственность, отсутствие богатого чувственного жизненного опыта мешают трезво ощутить маловероятность беды и обусловливают здесь почти постоянные тревожные сомнения по поводу и самых крохотных сбоев в организме. Эти сбои (например, мышечная боль, гнойничок, изжога) нередко со страхом-тревогой воспринимаются как нечто злокачественное, как возможное «начало конца». «Всю жизнь будто хожу по минному полю», – сказал о подобных своих ипохондрических переживаниях один психастеник. При этом известно, что такого рода душевно страдающие ипохондрики, каждодневно рассматривающие свое тело (в том числе и с лупой), погружаются в медицинские справочники, надоедающие вопросами врачам, нередко доживают до глубокой старости (Грушевский, 1994).

Тревожно-сомневающийся (психастенический) человек не способен не думать о плохом, о том, о чем не хочется думать. Он всегда тревожно знает, что во всяком случае когда-нибудь тяжело заболеет и когда-нибудь (а может быть, скоро!) умрет. Его душевная защита, включающаяся в обстановке опасности для жизни, благополучия – именно деперсонализационная: онемение души с неспособностью остро переживать и с ясным пониманием происходящего. Бессмертие для него – это реальная жизнь после смерти в памяти близких и, может быть, не известных, но созвучных ему душевно людей, – своими делами, которые стремится более или менее завершить в своей жизни. Хочется остаться в памяти, разговорах именно таким, каким и жил, а не в виде «безликого привидения». Пусть это бессмертие будет не таким долгим, как у Шекспира или Гомера, он готов довольствоваться и малым: только бы не умереть сразу же, вместе со своим телом. Ахматова полагала, что нерелигиозный Чехов несовместим со стихами, видимо, потому, что всю поэзию, как известно, понимала-чувствовала как Божественное звучание, цитату из Господа.

Отмеченная выше вегетативная неустойчивость обычно спаяна с так называемой раздражительной слабостью (истощающейся раздражительностью), которая сказывается то в бессонницах, то в тягостном чувстве усталости, в лени, то в капризной нетерпеливости.

Размышляющая неуверенность в себе выражается и в «вяловато-неуверенных» формах тела при склонности к узкому (лептосомному – от leptos – узкий, греч.) сложению с некоторой нескладностью. Выражается она и мягкой неловкостью движений тела, частой здесь нелюбовью к физкультуре.

Тревожно-сомневающаяся (психастеническая) женщина не есть классическая (в принятом смысле) теплая, слабая, чувственная, мило кокетничающая женщина. Размышляющая и чувственно суховато-глуховатая (хотя по-своему задушевно застенчиво-милая, нежная), она нередко пожизненно переживает, что не чувствует себя ни заботливой женой, ни горячей любовницей, ни трудолюбивой матерью, ни хорошей хозяйкой (непрактично-медлительная «рассеянная неряха»), ни полезным работником в своей профессии, а просто, дескать, неудачное, «недоделанное» существо, ни то, ни се, «ни рыба, ни мясо». Не чувствует интуитивно по-женски, практически людей; ригидным мышлением своим не понимает, например, почему муж оказался другим, нежели папа (не помогает по хозяйству, не делает, как папа когда-то, с детьми зарядку и не сообщает, когда сегодня придет домой). Непрактичность, отсутствие чувственной хватки, высокая тревожность мешают ей выбирать для себя что-то из одежды в магазине: всматривается тупо-напряженно в каждый шовчик, не может ясно уловить оттенки цвета и, к ужасу своей спешащей уже сангвинической подруги, помогающей ей покупать, просит еще поразмышлять с ней вместе, стоит ли брать это. И вообще. «Все только порчу, не создана я для этой жизни».

Лишь немногие из психастеников без помощи психотерапевта способны познать-прочувствовать свои духовные ценности, другие характеры, собраться как-то и, благодаря всему этому, найти свое незаурядное место в жизни, среди близких, созвучных им людей, навсегда обретая свой, свойственный своей природе смысл.

Особенно для примитивных, несложных душой тревожно-сомневающихся (психастенических) людей, без творческой смелости, без чувства юмора, благородного хулиганского полета в душе, жизнь превращается нередко в назойливо-строгое, механически-утомительное в своей тревоге выполнение какого-то свода правил (а то как бы чего не вышло!), навязчиво-скучное служение своему нравственному долгу, что может быть весьма тягостно для близких и даже, по сути дела, безнравственно. В этом смысле чеховский Беликов («Человек в футляре»), по-видимому, являет собою сгусток самого скверного психастенического.

Нередко и сложный ранимый психастеник (тревожно-сомневающийся) сухо отталкивает от себя людей, которые кажутся ему сразу же или с некоторых пор в чем-то лучше, значительнее его, а то и просто тот человек выше чином, ученой степенью. Или психастеник (тревожно-сомневающийся) избегает общения с этими людьми (хотя прежде, например до «повышения кого-то в чине», были друзьями). И все это – дабы не чувствовать себя рядом с таким «преуспевающим» человеком еще более неполноценным.

Или, например, иной психастенический профессор может быть весьма тяжелым своей раздражительной категоричностью, от которой несправедливо не видит в статье своего ученика что-то поистине хорошее из-за каких-то действительных недостатков. Однако он способен (во всяком случае, со временем) понять эту свою несправедливость и жестоко помучиться самообвинением. Самообвинение, однако, самообвинением, а эгоизм психастеника, нередко отталкивающего от себя практически все, что не помогает служить делу (иногда ненужно-вымученному), – эгоизмом.

Может психастеник мучать близких своей, хоть и истощающейся, раздражительностью, мелочно-патологической добросовестностью-ответственностью, «великой» мечтательной ленью на диване от неспособности действовать активно-энергично.

Тем не менее и нравственно-психологические мечты-размышления чеховского интеллигента о светлом будущем (тесно связанные с его неспособностью живо и быстро практически действовать, упорно и добросовестно работать), и «ты меня уважаешь?» ленивого, непрактичного, пьяного русского мужика Емели есть все-таки составные части одного из российских деревьев, и мужик – корень этого дерева.

Подобные поступки и переживания-страдания не свойственны ни сангвинику, ни напряженно-авторитарному. Но в отличие от сангвиников и напряженно-авторитарных даже безнравственные психастеники крайне редко совершают какие-либо преступления, так как испытывают неимоверный страх перед возможным наказанием и даже перед самой процедурой следствия и не способны этот страх забыть, вытеснить в бессознательное. У них нет для этого ни пышно-красочных занавесок-эмоций, ни прямолинейной сверхуверенности в том, что преступное дело сладится без осложнений для них, а главное – жалит-мучает больная совесть.

Старые психастеники (тревожно-сомневающиеся), видимо, по причине, прежде всего, возраста, склеротической чувствительности, усугубившейся тормозимости-инертности и неспособности даже в старости естественно принять положение о полной смерти человека – могут сделаться, как и сангвиники, верующими в вечную жизнь души, в возможность встречи с любимыми, ушедшими из жизни. Религиозное это чувство, однако, проникнуто реальными земными красками. Думается нередко о материальности мысли, переживания и т. п.

Вообще говоря, болезнь и старость каждого из нас по-своему предрасполагают к вере.

* Деперсонализация (франц. depersonnalisation; де- + латин. persona – личность) – переживание своей эмоциональной измененности.

Список литературы

Бурно М.Е. Напряженно-авторитарный характер (эпилептоид)