Происхождение человека (Логика антропогенеза)

Происхождение человека (Логика антропогенеза)

Мерцалов Виктор Леонидович

Что нужно, чтобы объяснить происхождение человека? Найти как можно больше ископаемых останков его предковых форм, собрать их так много, чтобы они выстроились в непрерывную цепь, тянущуюся от обезьяны к современному человеку? Даже если бы и удалось сложить такую цепь, мы все равно не продвинулись бы ни на шаг к ответу на интересующий нас вопрос. Ибо ответ заключается не в том, чтобы понять происхождение морфологических признаков человека, обладание которыми ставит его в общий ряд животных видов, а в том, чтобы объяснить приобретение им того неживотного естества, которое позволило ему когда-то выйти из этого ряда, которое и делает его чем-то большим, нежели животное – человеком. По костям в лучшем случае удалось бы прочесть летопись его биологической эволюции, тогда как собственная его летопись начинается как раз там, где биологическая завершается. Точнее, она начинается тогда, когда его развитие выходит за рамки животной эволюции и перестает подчиняться ее законам. Поэтому, намереваясь уяснить себе свою "родословную", мы должны сосредоточить внимание не на картине антропогенеза, а на его логике; не на уточнении его хронологии и систематизации его окаменевших следов, а на его причинности. Мы не станем искать ответы на вопросы, "когда", "где" и "какие" эволюционные перемены пережила обезьяна, т.е. не будем и пытаться реконструировать живую историю ее очеловечивания. Наша задача – попытаться понять, "почему" и "как" совершились с ней эти перемены, т.е. попытаться выстроить некую умозрительную цепь причин и следствий, столь же отличающуюся от реальной картины событий, как, скажем, закон Кеплера – от реального движения планет.

Дочеловек

Восхождение обезьяны к человеку началось, как известно, с того, что она спустилась с дерева на землю. Почему? Некоторые авторы видят причину этого в том, что закрытые ландшафты (сплошные джунгли), в которых она изначально обитала в позднем миоцене (8-6 миллионов лет назад), из-за иссушения климата стали замещаться мозаичными (лесосаваннами) или открытыми (саваннами). Обезьяна, якобы, просто лишилась леса, отчего и оказалась в степи.

Не будем придираться к тому, что сроки вероятной аридизации и появления первых австралопитековых согласуются лишь с некоторой натяжкой. Сомнительна сама логика этой гипотезы. В самом деле, если обезьяна в интересующее нас время не была и анатомически, и поведенчески способна к наземному существованию, то исчезновение джунглей могло привести лишь к ее вымиранию. А если была, то ей незачем было ждать, когда саванна придет к ней. Она сама могла и непременно должна была отправиться покорять саванну, ибо саванна представляет собой более обильный пищевой резервуар, нежели джунгли. Надо полагать, в действительности с ней произошло примерно то же, что в свое время – с кистеперой рыбой, которая выбралась на сушу не потому, что обмелел океан, а потому, что на суше она нашла лучшие условия прокорма. Поэтому рост мозаичности ландшафта, быть может, и сыграл в этой истории некоторую вспомогательную роль, но никак не роль причины перехода обезьяны к наземному существованию. По-видимому, подлинная причина настолько же тривиальна, насколько и фундаментальна для всех форм жизни: стремление к освоению нового пищевого пространства.

Но равнина смертельно опасна для обезьяны. Природа не наделила ее ни мощными клыками, ни густой шерстью, ни стремительным бегом – ничем, что могла бы помочь ей защитить свою жизнь в схватке с хищниками, царящими на ней. Чтобы выжить на земле, она должна была восполнить то, что "недодала" ей природа - сама должна была найти средство защиты от своих естественных врагов. На земле же она его и нашла. Это – палка (рог, клык или кость крупного животного). Конечно, палкой обезьяна вряд ли могла убить саблезубого тигра, даже небольшого. Но, скорее всего, палка и не имела такого назначения. Обезьяне вполне достаточно было просто отпугнуть хищника, заставить отступиться, причем, быть может, не столько от боли вследствие полученного удара, сколько от необычности формы отпора. Ведь приемы пользования палкой не наследуются генетически. Им нужно учиться. А, следовательно, и хищникам, чтобы уметь адекватно реагировать на поведение жертвы, нужно было бы учиться контрприемам, чем, разумеется, ни один из них себя не утруждал. Столкнувшись же с необычным, "противоестественным" способом защиты, ископаемый хищник, как и многие современные, вполне мог предпочесть не рисковать, а поискать себе другую, "правильную", более "понятную" ему жертву.

Таким образом, палка страховала жизнь обезьяны. Но страховала лишь в том случае, если в момент опасности находилась в ее лапе. Искать подходящее орудие в критической ситуации у обезьяны, разумеется, времени не было. Палка, брошенная на землю в отсутствие врага, была бесполезна в момент его атаки. Поэтому обезьяна должна была усвоить привычку постоянного удерживания орудия. Спускаясь с дерева, едва коснувшись земли, она должна была в первую очередь позаботиться о своем вооружении. И не выпускать палку из лап, пока вновь не отправится на дерево. Коль скоро она выжила, можно заключить, что в свое время она срослась с орудием не менее тесно и органично, чем любое животное сращено со своими когтями или клыками. Так что представлять себе австралопитека, разгуливающего по саванне с пустыми лапами (а именно таким он нередко изображен в книжных иллюстрациях и музейных экспозициях) столь же нелепо, как, например, представлять себе саблезубого тигра, отправившегося на охоту, но забывшего свои зубы на месте последней лежки.

Палка защитила обезьяну, но вместе с тем явилась и помехой в четырехногом передвижении по земле. Бросить палку, не подвергнув риску свою жизнь, она не могла. Поэтому ей пришлось освоить двуногое хождение.

Неверно думать, будто обезьяна выпрямилась, чтобы освободить передние конечности. Напротив, она выпрямилась потому, что ее передние конечности были заняты. Заняты орудием. И оказались непригодны для опоры на них. Неверно полагать, будто прямохождение явилось причиной (или условием, или предпосылкой) орудийной деятельности. В этом случае оно само остается без причины. Напротив, оно – следствие первого знакомства обезьяны с орудием.

Приняв это во внимание, нетрудно указать тот поворотный пункт, в котором разошлись пути развития животного мира и предка человека. Эволюционной стратегией всего живого, как известно, является приспособление к среде своего обитания. Стратегией нашей обезьяны стало приспособление к орудию. Вначале к орудию обороны, затем (уже на других стадиях эволюции) - к орудию деятельности, наконец – к орудию труда.

Можно сказать, что изначально человек именно тем отличается от всякого животного, что приспосабливается не к условиям своего окружения, а к орудию, которым пользуется в этих условиях.

Перемена способа приспособления повлекла противоречивые последствия. С одной стороны, в адаптивном смысле она оказалась чрезвычайно выгодной, ибо наделила обезьяну иммунитетом к изменениям условий среды. Благодаря этому перед ней открылась возможность расселения в самых разных климатических и ландшафтных зонах, не ограниченная необходимостью биологической адаптации. С другой стороны, она вызвала в обезьяне необычные морфологические перемены, а именно: развитие мозга, кисти и ряд других связанных с прямохождением анатомических метаморфоз.

В литературе нередко отмечается, что "ортоградная локомоция" крайне неблагоприятна для обезьяны с точки зрения ее анатомии и физиологии. Природа, создавая четвероногое существо, "не рассчитывала" на вертикальное расположение его позвоночника. Невыгодно иметь ему и большую голову, и гибкую (а, следовательно, менее сильную) руку. Поэтому и возникает вопрос: как объяснить факт того, что естественная биологическая эволюция привела к столь биологически противоестественным последствиям? Теперь ответ становится очевидным. Это – последствия адаптации не к естественным условиям, а к фактору, самой обезьяной вычлененному из среды и в этом смысле – уже искусственному. Отсюда и их характер.

Итак, перед нами животное, но животное, не похожее ни на какое другое, уникальное в том смысле, что только его вектор эволюции ориентирован на очеловечивание. Такое животное, очевидно, заслуживает особого наименования. Назовем его – дочеловек.

В довершение его "портрета" остается определить формы его жизнедеятельности.

Его жизнь исчерпывается двумя формами отношений с окружающим миром. Во-первых, той, в которой совершается воспроизводство его индивидуального существования: добыча пищи, защита от опасности, отдых. Любой элемент внешнего окружения, с которым он при этом имеет дело, можно обозначить термином "объект" ("О"). А если его самого назвать "субъектом" ("С"), то эта форма отношений может быть записана в виде выражения "С — О". Кроме того, он находится в отношениях с другими долюдьми, благодаря которым воспроизводится биологический вид дочеловека. Это стадные и брачные связи, вступая в которые дочеловек всегда персонифицирует второго субъекта с точностью до отдельной особи. Их представим как отношения, имеющие форму "С — С".

Обе они - "С — О" и "С — С" - есть формы животного существования. Поэтому и наш дочеловек, не зная иных, остается всецело животным.

Его община есть стадо.

Предчеловек

Это, может быть, самая важная, критическая глава в истории человечества, хотя все в ней – наполовину.

Она начинается с того, что дочеловек открывает для себя возможность выделки каменного орудия. Древесные и костные орудия он к этому моменту уже наверняка умел создавать (как это умеют и легко этому обучаются и современные высшие обезьяны). Умел он и пользоваться камнем, в частности, для раскола костей и добычи костного мозга. Ему оставалось сделать лишь один шаг вперед и применить операцию "камнем по кости" к другому камню, т.е. освоить операцию "камнем по камню". Сделав этот шаг, он поднялся на следующую ступень по лестнице очеловечивания – стал предчеловеком.

Попробуем понять суть этого перерождения.

Предметом интереса литературы, посвященной каменному веку, является обычно сам камень. В ней можно найти подробное описание различных орудий, от простейших ядрищных галечных и чопперов до искусных резцов, наконечников и игл солютрейского периода. Авторы таких работ как будто пытаются нащупать, на какой стадии совершенствования техники выделки орудия рефлекторная деятельность животного превращается в сознательный труд человека. Исследуя развитие форм камня, пытаются понять развитие наших предков.

Такой подход к проблеме пока что не принес, да, пожалуй, и не способен принести желаемого результата. По своей логике он подобен античному парадоксу "Куча", когда критерий образования кучи не определен и даже неизвестно, можно ли его определить.

Мы поступим иначе: оставим камни в стороне и постараемся заглянуть под черепную коробку дочеловека на рубеже его восхождения на следующую ступень эволюции.

Дочеловек был первым существом, оценившим свойства острой грани камня, и первым, кто поднял камень, намереваясь извлечь из него такую грань.

Сам по себе камень не мог, разумеется, представлять для него никакого интереса. Дочеловек был животным, обезьяной, для которой камень – вещь совершенно бесполезная, биологически незначимая. Предметом его потребности были другие вещи, обладающие в его глазах непосредственной биологической привлекательностью: кость крупного животного, уже обглоданного хищниками и отделенная от скелета, которую можно перенести на камень и раздробить; обнаженный участок древесного ствола, сочащийся соком, и т.п. Но чтобы отделить кость от скелета, надо разрезать или перерубить сухожилия; чтобы обнажить участок ствола, надо соскрести кору. Для этого требуется острая каменная грань, а следовательно, сам камень. Тот факт, что однажды он взял в лапы камень с целью расколоть его, свидетельствует о том, что в его голове в результате многих случайных опытов сложилась ассоциация между образом камня и образом острой кромки камня; между образом острой кромки и образом того блага, которое она могла дать. Эта достаточно сложная для животного ассоциация обусловила перенос (индукцию) потребности в непосредственно значимых благах на камень и, тем самым, возникновение у дочеловека совершенно несвойственной обезьяне потребности в камне.

Однако следует учитывать, что представления всякого животного конкретны. Животное может воспроизвести в своей памяти образы тех предметов, которые видело, или событий, которые пережило. Поэтому возникает вопрос: образ какого именно из значащих предметов возбуждал в дочеловеке потребность в камне, коль скоро таких предметов (костей, деревьев и т.п.), причем, существенно разных, в его памяти витало множество? Совершенно очевидно, что таковым не мог быть только один элемент из этого множества, ибо иначе нам пришлось бы допустить, что дочеловек умел контролировать свою психику, сортировать образы, выделяя одни и подавляя другие, то есть, обладал не только невесть откуда взявшимся у него сознанием, но и самосознанием. На такое он, разумеется, был не способен. А значит, этот образ представлял собой некое обобщенное впечатление от всех предметов, с которыми ассоциировалась у него грань камня. Иным он быть не мог.

Но тогда иным, то есть уже не животным, предстает перед нами дочеловек как субъект такого необычного отражения действительности. Ибо подобный образ уже не имеет в этой действительности реального прообраза, ибо это уже абстракция от множества явлений конкретной действительности. Этот иной дочеловек и есть предчеловек.

Итак, что представлял собой тот образ, который будил в предчеловеке потребность в камне и побуждал его к работе над ним? О нем можно сказать следующее. Он возникает в психике предчеловека, когда предчеловек отвлечен от всех вещей, представляющих для него непосредственный биологический интерес, когда он не видит их, а перед его глазами лишь биологически нейтральный объект – камень. Он создается из материала представлений об этих вещах, которыми богата его память, но отражает в себе не какую-то одну из этих вещей, а то общее, что позволяет ему связать их в один образ, а именно – свою потребность в них. Это образ потребности предчеловека, сотканный из множества представлений о значимых для него вещах в отвлечении от них.

Такой образ не мог не возникнуть, ибо не будь его, предчеловеку не с чем было бы ассоциировать вид камня, а следовательно, у него не могло бы возникнуть и побуждения к обработке его. Но чтобы он возник, предчеловек должен был трансформировать в своей психике образы значимых вещей, привести их в движение, которое уже не являлось отражением их действительного движения, то есть в самодвижение, сводящее их в одно целое, а силой, управляющей этим их самодвижением, являлась потребность в их оригиналах, возбуждаемая видом камня.

В итоге психика предчеловека приобретает новое качество. Она как бы оживает, перестает быть зеркалом внешней реальности, в котором запечатлена картина, полностью подчиненная этой реальности и детерминированная ею. Эта картина меняется сообразно субъективному желанию предчеловека, наполняется образами, выражающими его потребность. Глядя на камень, он воспроизводит в своей голове весь остальной значимый для него мир, но воспроизводит его не таким, каким он существует в действительности, а таким, каким предчеловеку хочется, чтобы он был. В этот момент он уже господствует над этим миром, меняя его по своему желанию, но господствует лишь в своей голове. (Кстати сказать, и современный человек обладает над ним не большей властью).

Такой образ нужно, очевидно, назвать собственным именем, чтобы отличить от образа в животной психике. Назовем его – идеальный образ.

"Идеальное" - это особенность отражения внешнего мира в психике живого существа, состоящая в том, что объективная картина этого мира трансформируется сообразно потребности существа в нем. Образ становится идеальным, когда он, будучи животным по своему нейродинамическому субстрату и происхождению, приходит в самодвижение, не зависящее от своего прообраза, но подчиненное потребности субъекта. Можно сказать, что идеальное – это всегда искажение реальности, ложь о ней, но можно эту ложь назвать и фантазией, и воображением, и мечтой.

Термин "идеальное" является, как известно, одной из фундаментальных категорий философии, с которой связано много "идеального" же, то есть ложного и фантастического. Но, как видим, понять его суть на самом деле совсем не трудно. Мы не конструировали его определения – оно определило себя само, когда мы попробовали представить, что происходило в психике животного, берущегося за обработку камня: чтобы создать орудие, оно должно было создать в своей голове образ назначения этого орудия, то есть идеальный образ многих незримых для него в этот момент, невоспринимаемых им значащих объектов. Но стоит подчеркнуть, что хотя этот термин впервые возникает в качестве характеристики очень примитивного существа, его содержание нисколько не меняется и в приложении к современному человеку. Наше собственное мышление идеально в том же самом смысле, в каком было идеальным "мышление" предчеловека. Мы манипулируем в своем сознании образами внешнего мира гораздо искуснее него, мы с легкостью преобразуем их, разъединяем (анализируем, абстрагируемся), создаем новые, уже как будто ничем не связанные с внешней реальностью (синтезируем, обобщаем), но по сути своей все эти манипуляции имеют ту самую природу, которая впервые заявила о себе под скошенным лбом предчеловека.

Остается оговорить, что приобретение им способности к идеальному отражению вещей отнюдь не означало появление у него сознания. Сознания у предчеловека не было. Оно зародится впервые уже у другого существа на следующем витке эволюции. Его же идеальную способность можно назвать предсознанием.

Мы помним, что дочеловек непосредственно соотносил себя со своим окружением, не отделял себя от него. Палка не опосредовала его деятельности. Она воспринималась им как часть себя самого, как дополнительная сила своей лапы. Фому его жизнедеятельности выражало отношение "С – О".

Предчеловек делает первый шаг к выделению себя из природы. И происходит это тогда, когда он занят обработкой камня.

В самом деле, в этом процессе его усилия направлены на камень. Однако их значимой для него целью является вовсе не сам этот камень, и даже не орудие, которое можно из него извлечь, а то благо, которое идеально присутствует в его голове и которое он ожидает добыть с помощью орудия. Это идеальное благо есть отражение благ внешних, объективных. Именно с ними он соотносит себя, "трудясь" над камнем. Если формально выразить это отношение, то оно получит вид "С – Ор – О", где "Ор" - каменное орудие, а "С" и "О" - соответственно субъект деятельности, т.е. наш предчеловек, и объект его вожделений, т.е. потребное ему природное благо.

Такая запись удобна тем, что позволяет кратко определить предчеловека: "Предчеловек – это субъект, формой жизнедеятельности которого является "С - Ор - О"", - и наглядно представить его главное отличие от дочеловека, которое заключается в освоении им опосредованного отношения к окружающему миру: прежняя непосредственная связь "С – О" здесь как бы разрывается вклинившимся в нее орудием.

Но следует подчеркнуть, что его отношение с природой имеет опосредованный характер только тогда, когда он занят выделкой орудия. Едва это занятие завершается, и он с уже готовым орудием отправляется на промысел, непосредственный союз с ней восстанавливается. Используя орудие, он не ощущает его чем-то внешним себе и вновь, как и дочеловек, как и всякое животное, оказывается целиком растворен в окружающем мире, не отличая себя ни от какого из его явлений. Вся его деятельность, устремленная на добычу необходимых благ, а не на камень, остается непосредственной и имеет животную форму "С – О".

В связи с этим уместно вспомнить знаменитый тезис Ф. Энгельса: "...Труд создал самого человека" (К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., т. 20, с. 486). Трудным делом, т.е. собственно "трудом", для предчеловека было, конечно, не изготовление орудия, выводящее его из животного состояния, но почти не требующее усилий, а как раз вся та его деятельность, в ходе которой он вновь превращался в обезьяну. С этой точки зрения можно сказать, что роль труда, пожалуй, была несколько завышена Энгельсом. К тому же, пока мы имеем дело с предчеловеком, называть его занятия "трудом" ничуть не больше оснований, чем искру идеальности в его голове – сознанием.

Изготовление орудия не поглощало ни больших сил, ни времени. Но вместе с тем оно коренным образом изменило уклад жизни дочеловека, ставшего предчеловеком. Дочеловек был существом, мигрирующим по саванне в поисках свежей и обильной растительной пищи. Палку или рог он мог найти для себя повсюду. Предчеловек, используя камень, оказался привязан к месту россыпи камней – к берегам рек и озер. Мигрировать он уже не мог, поскольку найти подходящий камень в степной траве или лесу совсем не просто. Таким образом, кочующий дочеловек, освоив "ремесло каменотеса", превратился в оседлого предчеловека.

А оседлый образ жизни принуждает к перемене рациона. Истощая запасы растительной пищи вокруг своей стоянки, предчеловек оказывался вынужден все более переходить на пищу мясную. А значит, из собирателя превращаться в охотника.

Но еще более существенно меняется характер отношений предлюдей внутри их сообщества. Дочеловек, как уже говорилось, жил стадом. Место каждой особи в стаде жестко регламентировалось ее собственными природными качествами, прежде всего силой, возрастом, полом. Привычка к удерживанию палки, служащей для защиты от внешних опасностей, едва ли могла сколько-нибудь повредить порядку внутристадных отношений. Но предчеловек селится там, где производит орудия. А значит, орудие оказывается внесено в стойбище, т.е. становится элементом, сопровождающим жизнь предчеловека внутри сообщества. К тому же предчеловек делается охотником, видящим в своем орудии не только предмет обороны, но и оружие нападения. И теперь любая стычка предлюдей – а в стаде стычки возникают во множестве по самым разным поводам – может закончиться парадоксальным для всех ее участников образом: слабый, но вооруженный, одерживает верх над безоружным сильным, молодой – над авторитетным старшим. Невозможные прежде исходы этих стычек расшатывают устои стадной жизни. Каменное оружие оказывается несовместимым со стадным укладом. Оно его ломает. Но не может взамен него создать никакого другого. Стадо распадается, не находя новой основы единства.

В будущем, на следующей ступени развития, формой коллективизма наших предков станет племя. А как назвать общину, уже не являющуюся стадом, но еще не ставшую племенем? Назовем ее – предплемя.

Итак, мы бегло познакомились с существом, наполовину выделившим себя из природы, овладевшим предсознанием и живущим в предплемени. Это - предчеловек.

Человек социальный

История предчеловека, если судить о ней по сохранившимся материальным следам, выглядит как история его орудия. Между тем, совершенствование орудия есть следствие совершенствования способности к созданию идеального образа цели деятельности. За сотни тысяч лет упражнений с камнем предчеловек вначале научился представлять себе то, что хотел сделать и, наконец, научился делать то, что представлял. В итоге его господство над внешней природой, совершающееся в голове, осуществилось в виде господства над материалом орудия. Овладение умением конструировать цель сначала в голове, а затем достигать ее на практике – вот что составляло главное содержание его истории.

Но каким бы искусным ни становилось со временем орудие, свидетельствуя о развитии его нового таланта, оно, будучи всего лишь орудием, мертвой вещью, не могло сделать из полуобезьяны человека. Для этого требовалось нечто иное. И этим иным явилось "изобретение" предчеловеком "орудия" с неограниченными возможностями, "орудия", совершеннее, универсальнее и эффективнее которого ни у него, ни у современного, ни у будущего человека никогда не было, нет и, наверное, не будет. Он "открыл", что наилучшим орудием является не камень и не какая-либо вещь вообще, а – другой предчеловек. Этим "открытием", поднявшим его на следующую ступень очеловечивания, и завершилась его собственная история.

Разумеется, это не было "открытием" в академическом смысле слова. Новый способ деятельности явился не теоретическим, а практическим достижением предчеловека.

Как известно, самый примитивный вариант организации коллективной деятельности строится на принципе: целью каждого является то, что составляет цель всех. В этом случае каждый стремится к общей цели самостоятельно, независимо от действий соседей. Так охотятся волки, так защищаются муравьи, так оборонялся и дочеловек, приемы которого были унаследованы предчеловеком. Более совершенный способ предполагает разделение общей цели на отдельные частные задачи, причем такие, что исполнение любой из них, если не исполнена какая-то другая, лишено смысла, и лишь исполнение их всех вознаграждается желаемым итогом. Примером может служить засадная охота, кода одни – загонщики – гонят животное, не убивая, а другие - сидящие в засаде - охотятся, не двигаясь с места. Засадная охота известна и животным. И предчеловек, став охотником, надо полагать, тоже освоил ее. Но не инстинктивно – ибо какой же охотничий инстинкт может быть у травоядного по своей родословной животного? – а благодаря обретенному им дару целеполагания. Строя идеальную цель при обработке орудия, предназначенного для охоты, он обучался построению цели и самой охоты; выбирая направление и силу удара по камню, он тем самым уже упражнялся в выборе средств достижения цели. Раскрыть секрет засадной охоты ему, видимо, было не трудно. А практикуя ее, он постигал искусство разделения общей цели на частные для достижения лучшего результата.

Однако не только охота, но почти всякая деятельности в сообществе предлюдей совершалась коллективно. А значит, любую из них – отражение нападение хищника или другого предплемени, переправу через реку, рыбную ловлю или поиск новой пещеры – можно было организовать более эффективно, используя технику разделения цели. В этом случае отношение между ее участниками принимает форму "С1 – С2 – О", где "С1" – любой член сообщества, испытывающий потребность в благе "О", а "С2" - любой другой его член, выполняющий ту часть задачи по приобретению этого блага, которую не выполняет первый субъект С1. Он же играет по отношению к первому субъекту роль "орудия" в прежней форме добычи блага "С – Ор – О".

Это новая форма жизнедеятельности, и предчеловек осваивает ее по той же причине, по какой на протяжении всей своей истории совершенствовал орудие: она повышает эффективность его усилий, она более продуктивна.

Как следует назвать эту форму? Ее имя лежит на поверхности. В самом деле, как было сказано, "С1" – это какой-то член сообщества. Он – носитель потребности в объекте "О". Движимый этой потребностью, он вступает в отношение с другим членом сообщества "С2". В этом отношении совершается разделение задач каждого из них. Но какой именно "другой член сообщества" исполняет роль "С2"? Очевидно, любой, кто способен справиться с отводимой ему задачей. То есть тот субъект, который фактически будет играть эту роль, будет в этом качестве представлять не себя самого, а любого другого дееспособного члена сообщества. И вступая в отношение с ним, первый субъект, тем самым, в его лице оказывается в отношении со всей своей общиной. Отсюда и название этого отношения – общественное отношение. Или, если воспользоваться латынью, – социальное.

Таким образом, форма "С1 – С2 – О" есть форма социального отношения. А предчеловек, становясь субъектом этой формы - "С1" - становится социальным субъектом. Или – социальным человеком.

Время не изменило этой формы. И сегодня она остается такой же, какой была в момент своего возникновения. Поэтому, характеризуя ее, мы можем иллюстрировать свои суждения примерами из любой эпохи – как из давно минувшей, так и современной нам. Попробуем кратко изложить ее содержание.

Форма социального отношения конкретна. Ее конкретность выражается в конкретности каждого ее элемента. Опишем их.

"С1" - субъект социального отношения. Он – носитель потребности в объекте "О", что делает его активной стороной, инициатором этого отношения. Его конкретность заключается в том, что это единичный, живой, реальный человек. Двое и более людей не могут вместе представлять собою первого субъекта, поскольку их потребности, как бы ни совпадали, всегда хоть в какой-то мере различаются, а если и оказываются тождественными в данный момент, всегда могут разойтись в следующий, что создают неопределенность, исключающую возможность ее – этой "общей" потребности - удовлетворения. Потребность же, которую нельзя удовлетворить или которой не сопоставлен конкретный объект ее удовлетворения, не может служить побуждением к вступлению в социальный контакт. (Отсюда вытекает, в частности, что никакая община, никакой коллектив, никакая группа, в которой хотя бы два человека умеют отличать себя друг от друга, не могут являться субъектами социальных отношений).

"С2" - существо пассивное, безликое и не имеющее никаких потребностей. (В этом смысле он подобен товаровладельцу, описанному К. Марксом как персонаж, предлагающий на рынке любой товар, будто не испытывая собственной нужды ни в одном из них). Его назначение – обеспечить первого субъекта необходимым ему благом (изначально – выполнить свою часть задачи по приобретению этого блага). Он - это все производящее общество. Но человек вступает в отношение с обществом не тогда, когда соотносит себя со многими людьми, а тогда, когда, вступает в отношение с одним, олицетворяющим многих. Поэтому конкретность "С2" заключается в том, что он, как и "С1", - живой, телесный человек, но выступающий не от своего лица, а от лица всех остальных людей, под маской "человека вообще", и оттого своего лица не имеющий.

"О" - "объект", т.е. благо, искомое первым субъектом, конкретен с точностью до потребности этого субъекта. (Современный пример: покупая пакет молока, человек не согласится взять вместо него пакет кефира, но какой именно из стоящих рядом пакетов молока будет ему предложен – ему все равно, поскольку, хотя в физическом смысле они – вещи разные, как предметы потребления они отождествляются им, являясь в его глазах одним и тем же объектом).

Социальное отношение есть отношение потребительское. Все, что производится в рамках социальной жизнедеятельности, производится ради потребления. Причем, с точки зрения распределения ролей, производителем является "С2", а социальный субъект ("С1") в конечном счете выступает в роли потребителя, и только. Изначально предметом его потребления являлись жизненно необходимые блага, со временем они дополнились благами духовными и предметами роскоши. В этом смысле, например, заядлый балетоман или запойный книгочей ничуть не выше в своем развитии кроманьонца, а лишь изощреннее его, ибо природа и того, и другого исчерпывается потреблением.

Возможности потребления, которые открывает перед социальным человеком эта форма жизни, поистине безграничны, ибо в его распоряжении всегда был и остается "С2", т.е. все его общество, в наши дни – все человечество со всей его производительной мощью. А значит, в рамках социальной формы жизни человек – каждый человек! - может быть полностью, исчерпывающе удовлетворен во всех своих потребностях.

В связи с этим следует заметить, что тезис о "неограниченных человеческих потребностях" и "ограниченных природных ресурсах" весьма сомнителен. На самом деле ресурсы природы неизмеримо превосходят объем всего, что способен потребить на своем веку социальный субъект. Равно как и все субъекты вместе взятые за всю свою историю. "Границу" природным ресурсам кладет лишь человеческая глупость и невежество, неумение понять, как ими воспользоваться. (Пример: использование нефти в качестве топлива – равносильное тому, чтобы, по словам Д. Менделеева, "топить ассигнациями", - и неумение овладеть термоядерным синтезом). А значит, границы эти со временем будут расширяться. До тех пор, пока человечество не ощутит предела своего насыщения.

Каждая форма жизни в истории человека в потребительском смысле - тупиковая. Когда в тупик зашла практика подбирания наиболее удобного орудия, применявшаяся дочеловеком, он вынужден был подняться на следующую ступень эволюции – ступень создания орудия. Когда его мастерство обработки камня исчерпало возможности камня, он взошел на ступень социального существования. Всякий шаг вперед позволял ему поднять уровень своего потребления и только с этой целью совершался. Наконец, новый способ жизни принес ему гарантию окончательного разрешения этой главной проблемы, унаследованной им из своего животного прошлого. Социальная практика позволяет полностью удовлетворить животное в человеке. Благодаря этому она и была им усвоена. В ней завершается дочеловеческая история, она – ее тупик. Но вместе с тем и условие, и предпосылка восхождения на вершину собственно человеческого существования, о чем пойдет речь ниже.

Социальное отношение есть отношение безразличия человека к человеку. Нередко термин "социальное" ассоциируется с представлением о некоей врожденной тяге людей друг к другу и ставится в связь с понятиями "помощь", "забота", "защита" и проч. Ничего подобного это понятие не предполагает. Внимание "С1" вслед за потребностью всегда ориентировано на объект "О". "С2" ему необходим, но кто именно будет играть эту роль – ему совершенно безразлично. (Кто изготовил вашу мебель, кто испек для вас хлеб, кто ведет трамвай, на котором вы едете – ни имена, ни судьбы этих людей вас никогда не интересовали, они всегда были столь же безразличны вам, как и вы – им). В этом заключается совершенство социального отношения. Ибо только безразличие является нержавеющей связью, которая не прерывается от перемены эмоциональных отношений людей – от перерастания приязни во враждебность, уважения – в презрение, потребности в сближении – в отторжение. Только безразличие обладает универсальностью, позволяющей любому человеку войти в контакт с любым другим, а следовательно, объединить всех людей, независимо от их расы, национальности, веры, убеждений и прочих второстепенных в сравнении с определением человека как "человека" признаков.

Обратим внимание на то, что расхожая фраза: "Семья – ячейка общества", - с этой точки зрения также оказывается лишена всякого смысла. Мы помним, что дочеловеку, как и животным, свойственна форма отношения "С – С", в которой первый субъект всегда персонифицирует второго и строит свое поведение в зависимости от того, кого он распознает во втором субъекте. Это биологическая форма жизни, в которой воспроизводится животный вид. (В социальной форме, напомним, воспроизводится существование индивида). От дочеловека она наследуется и предчеловеком, и социальным человеком. Именно в ее рамках социальный человек создает семью, завязывает дружеские связи или проникается к кому-то неприязнью. Это гораздо более древняя сфера жизни, чем сфера социального бытия и "ячейкой" последнего она никоим образом быть не может.

Однако от характеристики социального союза вернемся к моменту его возникновения.

У предчеловека не было речи. В "общении" с камнем он пользовался языком, понятным камню – языком физического воздействия, ударов. Во взаимодействии с себе подобными он ограничивался языком животного общения, ибо ему нечего было сказать им сверх того, что позволял выразить этот язык.

Социальный человек оказывается в принципиально иной ситуации. Ему нужно уметь управлять своим живым "орудием" - другим человеком. Нужно уметь сообщить ему цель, идеально сложившуюся в своей голове, и объяснить его часть задачи. Ни животный язык, ни тем более язык силы для этого не пригоден. Ему, наконец, оказалась нужна речь.

Все предпосылки возникновения речи к этому моменту уже сложились. Предчеловек умел издавать различные звуки не хуже, чем это умеют делать современные обезьяны. Переход на мясную пищу повлек за собой атрофию челюстной мускулатуры и редукцию нижней челюсти, что дало ему возможность артикулировать. Идеальный образ, который он мог сообщить другому, уже присутствовал в его мозгу. Потребность в освоении социального способа жизни была не менее остра и актуальна, чем для его предков – потребность в освоении саванны или каменного орудия. Не приобрести речи он не мог.

Главная трудность для него заключалась не в том, чтобы научиться говорить, т.е. произносить звуки членораздельно, а в том, чтобы звук (каким бы он ни был из-за несовершенства гортани), изданный им с намерением направить другого к некоторому определенному действию, был правильно понят этим другим. Проблема возникновения языка – это прежде всего проблема возникновения смысловых стереотипов слов. Но эта проблема сама собой решилась в ходе практического взаимодействия людей. Логика этого решения, по-видимому, заключалась в следующем. Первый человек издавал звук, чтобы побудить другого к некоторому действию. Этот звук не мог быть похож ни на какой звук животного языка, ибо иначе он заведомо не был бы интерпретирован вторым так, как этого хотел бы первый. Допустим, второй в ответ совершал именно то действие, которое от него ждал первый. Тогда в следующий раз в подобной ситуации первый издавал тот же звук. В его голове ассоциативно связывались образ звука и образ действия второго. Звук для него наполнялся смыслом, но этот смысл, подчеркнем, создавало не то намерение, из которого он исходил, произнося свою "команду", а реакция второго. Иначе говоря, первый видел, как понимает этот звук второй, и впредь сам понимал его так же. То же самое происходило и в психике второго, когда он заступал место первого. Но с самого начала второй мог совершить не то действие, которое ожидал первый. В этом случае опыт выходил наполовину неудачным. Наполовину – потому, что тогда это иное действие получало свой знак в произведенном звуке. А поиски звука для нужного действия надо было продолжать, пока он не был бы найден, т.е. пока второй не среагировал бы на него так, как того ждал первый.

Чем принципиально отличается человеческая речь от "языка" животного общения? Прежде всего, тем, что они возникают и исполняют свое назначение в совершенно разных, непересекающихся сферах жизнедеятельности: первая – в той, в которой осуществляется воспроизводство индивидуального существования субъекта ("С1 – С2 – О"), а второй – в сфере видового воспроизводства ("С – С"). (Сходство левой части формы социального отношения и животной формы - "С – С" - чисто внешнее: как уже говорилось, "С2" всегда безлик, тогда как второй субъект стадной формы всегда персонифицирован). Они служат разным целям природы: первая – выживанию отдельной особи, второй – выживанию биологического вида в целом. Кроме того, слово является знаком идеального образа, животный сигнал – знаком образа чувственного. Слово всегда ориентировано на другого субъекта и является побуждением его к действию (позже – к размышлению). Крик (поза, мимика, жест) животного есть его собственное действие, выражающее его внутреннее состояние и, как правило, не предполагающее ни реакции другого существа, ни даже его наличия (животное пользуется средствами стадной коммуникации и тогда, когда находится вне стада). Наконец, упомянем еще одно показательное отличие: "знаки человеческого языка могут замещать друг друга", тогда как "ни один зоопсихолог не наблюдал у животного двух разных звуков для того же самого состояния или сигнализирующих о том же самом". (Б. Поршнев. "О начале человеческой истории").

Возникновение речи знаменует собой возникновение качественно нового способа взаимодействия субъектов – взаимодействия на уровне идеальных продуктов психики. Люди начинают обмениваться идеальными образами, и это уже обмен мыслями. Первое слово уже несет в себе и первую мысль. За счет слова субъективное идеальное становится объективным фактом для другого, объективируется вовне создавшего его субъекта. Это объективированное, реально влияющее на жизнь и практику людей идеальное и есть сознание.

Теперь нетрудно понять, как решается старая, навязчивая загадка: что возникло раньше – слово или мысль? Ответ прост: понятие "мысль" (или "сознание") не следует отождествлять с понятием "идеальное". Последнее по объему гораздо шире первого. Идеальное, т.е. способность приводить во внутреннем плане психики образы внешних вещей в самодвижение (за счет усилия, создаваемого потребностью в их оригиналах), было свойственно и предчеловеку. Теперь, благодаря речи, идеальное, возникшее в голове одного человека, получает "публичное" выражение и становится фактором, определяющим поведение каждого члена человеческой общины. Только теперь оно и становится сознанием. Человеку уже было что сказать другим, когда он готовился произнести первое слово. Без слова его идеальный образ еще не был мыслью. Он стал ею в тот момент, когда прозвучало слово.

Но обретение сознания отнюдь не означало обретения и самосознания. Благодаря практике социального существования, практике соотнесения себя с окружающим миром через другого субъекта ("С2"), человек смог окончательно выделить себя из природы и осознать ее как нечто внешнее себе. Но отделять себя от этого "другого", от себе подобных он еще не умел. Ничто пока не разорвало его непосредственной связи с другим субъектом (С – С) ни в форме социального взаимодействия, ни в форме биологического существования. Поэтому его сознание оставалось непосредственно общинным. Свое "Я" он отождествлял с "Я" всей общины, не ощущая никакого различия между собой и ею. (Память об этом еще настолько свежа в нас, что и сегодня нам порою трудно настроиться думать иначе, чем все).

А как была устроена эта община?

Предчеловека мы оставили в весьма драматичный момент его истории. Предплемя распадалось под ударами каменного орудия, и объединяющих уз это орудие ему не сулило. Чтобы уцелеть, предплемени необходимо было найти новую основу объединения. Такой основой и явилась социальная практика. Люди вновь оказались необходимы друг другу, но не потому, что того требовал инстинкт, не ради продолжения рода или выживания за счет коллективной обороны, не потому, что их связывали кровные узы, тем более не из желания общения и не по причине взаимного влечения, а потому, что каждый нуждался в удовлетворении своих потребностей. Социального субъекта ("С1") интересует только благо "О". Второй субъект ("С2"), как уже говорилось, ему безразличен настолько, что окажись на месте второго любой другой, первый не заметил бы подмены. Но желанное благо он мог получить только из рук второго. Без "С2" он обойтись не мог, и поэтому оказался привязан к нему с той же силой, с какой сам связан своими потребностями. Для него заинтересованность во втором была равновелика заинтересованности в самосохранении. Крепче и надежнее этой связи не было ни в стаде долюдей, ни тем более в предплемени, ибо ее источником является эгоистичная личная потребность человека. Союз людей, в котором каждый приобретает для себя жизненно важные блага посредством другого, назовем племенем. Племя – это и есть социальная форма общности людей.

Обратим внимание на одно обстоятельство, важное для понимания будущих перемен в человеческом общежитии: в племени нет власти. Никто не властвует ни над кем уже потому, что никто не умеет отличать себя от другого. Хотя племя и устроено по иерархическому принципу, но его структура обусловливается распределением функций (частных задач) между членами племени, а вовсе не распределением властных полномочий.

Итак, социальный субъект – это существо, определяющей формой жизнедеятельности которого является форма "С1 – С2 – О". (Досоциальные формы им, разумеется, тоже не утрачены, но не они создают его лицо). Осваивая эту форму деятельности, он невольно овладевает сознанием и речью, тем самым превращаясь из предчеловека в человека разумного.

Это еще неполноценный человек. Самосознания у него еще нет.

Социальный союз людей – племя.

Личность

Следующий шаг в своем развитии человек делает тогда, когда овладевает практикой межплеменного обмена.

Внутри племени обмен продуктами деятельности его членов изначально был невозможен, поскольку никто из них не видел в своем соплеменнике существа, отличного от себя. Меняться было не с кем. В племени "все было общее": то, чем владело племя, принадлежало каждому; то, чем владел один, принадлежало всем. Поэтому первые случаи обмена были возможны только между чуждыми друг другу племенами. Умея отличать себя от внешней природы, каждый человек умел отличать себя и от представителя чужого племени как части этой природы. А предмет обмена давал ему социальный способ производства благ, позволяющий, благодаря своей эффективности, создавать избыток предметов потребления.

Вначале случайный и эпизодический, межплеменной обмен со временем становится регулярным, а затем, став формой привычного поведения людей, из сферы межплеменных отношений проникает в среду племени. Новая форма поведения, очевидно, имеет вид "С1 – О – С2", где "С1" - обладатель блага "О", предназначенного для обмена с субъектом "С2", а "С2" - человек, олицетворяющий всех, кто испытывает потребность в "О", кто способен ответить на предложение "С1", т.е. общество людей, подобных "С1".

Еще не умея отличить себя от своих соплеменников, человек отчетливо видел разницу между предметами, переходящими при обмене из рук в руки. Это различие вещей вынуждало его к осознанию различия между ним и тем, с кем он вступал в обмен: воспринимая другую вещь именно как другую, отличную от своей, он и ее обладателя не мог не воспринять именно как другого, отличного от себя. (Нечто подобное можно наблюдать в процессе развития ребенка. "Даже много времени спустя после того, как он вполне овладевает местоимением "я" и перестает путаться в грамматических формах, дошкольник не умеет отделять свои личные качества от предметных. Он еще не вполне разграничивает "Я" и "мое"; свои сходства и различия с другими детьми он часто определяет по наличию или отсутствию каких-то предметов, игрушек, вещей". (И. Кон. Открытие "Я".- М., Политиздат, 1978. с. 264). Впрочем, такое восприятие своего отличия от других свойственно и взрослым. "...Общественное отношение самих людей... принимает в их глазах фантастическую форму отношения между вещами", - писал К. Маркс, характеризуя отнюдь не детское и не племенное мировосприятие, но современный еще и ему – а во многом и нам – способ теоретического мышления. (К. Маркс, Ф. Энгельс, ПСС. т. 23, с. 82)). Подобно тому, как опосредованное отношение к окружающему миру позволило вначале предчеловеку, а затем (окончательно) социальному человеку выделить себя из этого мира и осознать его как нечто внешнее себе, постсоциальная форма деятельности открывает перед человеком возможность выделения себя из социальной среды обитания, осознания других людей именно как других, внешних себе и отличных от себя. Благодаря этому человек впервые обретает самосознание, собственное "Я", и, тем самым, становится личностью. Поэтому постсоциальную форму существования назовем личностной.

(Личность – это человек, сознающий свою отдельность от любого другого, сколь угодно близкого, человека. Вновь обращаясь к ребенку, заметим, что в онтогенезе он проходит те же стадии развития, которые пережили и наши недавние предки: и он, уже будучи вполне сознательным, говорящим и, так сказать, "социально деятельным" существом, какое-то время еще не умеет именовать себя в первом лице, не догадывается о суверенности своего существования. И он сначала отличает себя от чужих, посторонних людей, и лишь затем от своих родных. Наконец, и он приходит к осознанию своего "Я" не умозрительным путем, а путем практической деятельности в той же форме "С1 – О – С2", где в качестве опосредующего объекта выступает продукт его собственных стараний, предъявляемый взрослому в обмен на похвалу – башня из кубиков, рисунок, пластилиновый человечек и т.п.)

Историческое перерождение социального человека в личность обусловило закат племенной организации людей. Становясь личностью, человек дистанцируется от любого другого человека, а следовательно, от всех, от всего племени. Оставаясь среди соплеменников, он выходит из прежнего союза с ними. В результате племя рассыпается на множество человеческих частностей. Если "обществом" ("С2" в выражении "С1 – С2 – О") для социального человека было его племя, то "общество" личности ("С2" в выражении "С1 – О – С2") не имеет границ. Архипелаг племен, каким являлось человечество на социальной ступени развития, сливается в единый материк. Форма коллективизма личности – человечество в целом.

В форме "С1 – О – С2" мы впервые встречаемся с существом ("С1"), производящим некое благо ("О") не для собственного потребления, а для потребления его другим человеком ("С2"). Это особого рода деятельность, которую, чтобы отличать от любой другой, назовем словом "труд".

Нетрудно заметить, что такое ее наименование хорошо согласуется с терминологией классической политической экономии, в которой "труд" - это процесс производства товара, т.е. блага, создаваемого именно для обмена, а не для собственного потребления. Тем самым мы получаем возможность указать момент зарождения товарного производства. Но, с другой стороны, это словоупотребление весьма непривычно, ибо в этом случае следует признать, что деятельность социального человека трудом не является. Впрочем, это старая проблема, на которую общественная наука лишь по неряшливости не обращает внимание. Ведь "труд", о котором, например, повествует Маркс, анализируя его двойственный характер и видя в нем субстанцию стоимости, и "труд" обезьяны, на котором, вслед за Энгельсом, синтетическая теория строит свою концепцию антропогенеза, тем более "труд" пчелы или бобра, с которым то и дело встречаешься в литературе – не более чем омонимы. Деятельность дочеловека ("С – О"), предчеловека ("С – Ор – О"), человека социального ("С – С – О") и постсоциального ("С – О – С") различаются настолько глубоко, что каждая из них должна была бы иметь собственное наименование. Однако этого нет, и поэтому приходится выбирать, в каком случае использовать термин "труд". Как сказано, мы его резервируем для личностной формы деятельности.

Итак, труд возникает лишь на личностной ступени развития человека.

Каково же его назначение?

Едва человек начинает сознавать свое "Я", едва констатирует: "Я есть!", - как перед ним встает вопрос: "Кто я?". Точнее: "Кто есть именно я – "Я" в отличие от любого другого человека?". Именно труд и дает ему ответ на этот вопрос.

В самом деле, человек не может удовлетвориться созерцанием своего "Я" лишь в своем воображении, ибо такое созерцание способно послужить основанием не более чем для мнения о себе. Но всякое мнение – в равной мере, как о себе, так и о внешнем мире – не стоит и гроша ломаного, пока не получает подтверждения своей истинности. То есть, пока не превращается в знание. А получить подтверждение (или опровержение) своему мнению о себе человек может только от другого человека. Причем, подтверждение тем более объективное, чем больше он сам этому человеку безразличен. Следовательно, от человека, олицетворяющего собою всех людей, и в его лице - от общества. Но для этого он должен предъявить другим людям свое "Я" зримым для них образом. Он должен воплотить это "Я" вовне себя, в отчуждаемом от себя объекте. Таким объектом и является продукт его труда.

В этом и заключается назначение труда. Он служит средством самореализации, самоопределения личности. Человек и для других, и для себя в конечном счете есть только то, что он есть в итоге своего труда. В этом смысле можно сказать, что труд есть способ существования личности.

Следует, однако, иметь в виду, что неживой материал природы, как бы он ни был преобразован в процессе труда, не способен отразить в себе личностное, т.е. собственно человеческое начало в человеке. Как в зеркале мы видим лишь свой физический облик, так и в любом продукте физических усилий человека – будь то вещь, слово, жест или звук, извлеченный музыкантом из инструмента – запечатлевается лишь само это физическое усилие. Такой продукт – только знак, посредством которого создавший его выражает свое внутреннее "Я" внешним образом. Зеркалом человеку служит только другой человек, а не вещь. Причем, социальное зеркало настолько же не способно отразить в себе личность, насколько зеркало животной психики – социального субъекта. Как человек, слышащий слово, воспринимает в нем не тот смысл, который вложил в него говорящий, а лишь тот, который сам связывает с ним, так и социальный субъект не в состоянии увидеть в личности никого, кроме себя самого. Поэтому зеркалом личности может служить не просто "общество", не тот "С2", который фигурирует в формуле социального бытия "С1 – С2 – О", не "социум", а только общество личностей же. В той мере, в какой различны социальный человек и личность, различны и их общества.

К сожалению, современная общественная наука не умеет различать социального человека и личность. (Выражение "социальная личность", звучащее примерно как "разумное насекомое", можно встретить в любой публикации). Между тем, это не просто два разных, но два противоположных по своей природе и способу существования естества человека.

Социальный субъект – это переходная ступень от полуживотного, каким являлся предчеловек, к полноценному человеку. Смысл его существования заключается в том же, в чем и смысл существования всякого животного – в потреблении. Человеческих черт на его лице немного. Социальный человек – потребитель. Напротив, личность – творец. Смысл жизни личности – в творчестве, созидании и самоотдаче. Определить свое "Я" для себя самого личность может, только осуществив его в продукте труда вне себя для другого. Поэтому производство, творчество, в противоположность потреблению, представляет собой единственный способ самоутверждения и самовоспроизводства личности.

Стратегия развития жизни от дочеловека до социального человека включительно есть стратегия приспособления к орудию деятельности. Орудие обусловливает необходимость приобретения сознания, когда орудием становится другой человек, но оно обусловливает и верхний предел совершенствования разума человека, которым является граница его потребностей. Социальный человек мыслит в этих границах. Его орудие, следовательно, и средство господства над орудием, сознание, служит его потребностям, не более. Полностью удовлетворенному в своих потребностях социальному существу мыслить делается незачем.

Но появление личности ломает эту стратегию. Как когда-то дочеловек изменил закону приспособления к среде, благодаря чему выделился из животного мира, так и личность изменяет закону приспособления к орудию, выделяя себя из мира социального. Она не приспосабливается ни к чему, точнее, ни к чему, кроме себя – она воссоздает себя внешним и зримым для себя и для всякого другого человека, ставшего или хотя бы становящегося личностью, образом. Она творит мир "по образу и подобию своему", и в этом творчестве не ограничена ничем, кроме своих бесконечно расширяющихся возможностей.

В начале параграфа говорилось о том, что личностная форма деятельности складывается в ходе обмена. Отсюда может показаться, будто труд является возмездной деятельностью. Это верно, но лишь применительно к начальному периоду становления личностной формы. Как и в случае приобретения сознания, которого предчеловек не искал для себя, но вынужден был усвоить, социальный человек вовсе не стремится стать личностью. Для этого перерождения ему нужен стимул, которым и является возмездное производство, обеспечивающее расширение потребительского пространства. Но осознав свое "Я", он не может оставаться в зависимости от потребностей других людей. Продукт труда, созданный в расчете на эти потребности, является вещественным выражением скорее именно их, этих потребностей, тогда как цель личности заключается в выражении своего индивидуального, сокровенного "Я". Это противоречие социального и личностного начал в человеке вполне естественно для исторического периода рождения личности. Оно может быть разрешено только за счет полного удовлетворения потребностей социального существа, живущего в человеке. Только тогда будет исчерпано назначение социальной формы жизни и устранятся ограничения на развитие личностной. А труд раскроется в своем подлинном содержании и сможет совершаться не ради извлечения материальной выгоды, а ради полноценного самоопределения своего творца.

Сегодня такая перспектива может показаться утопичной. Многие убеждены, что социального субъекта насытить невозможно (на этот счет уже было сказано несколько слов выше) и что человек никогда не станет тратить свое время и силы, не рассчитывая получить взамен чего-то, что он мог бы присвоить и потребить. В условиях социальной (потребительской) нищеты, фактически господствующей в мире, это убеждение вполне естественно. Но, к счастью, в нем нет логики, а значит, у человека все же есть перспектива. К тому же нетрудно указать причины, обусловливающие то убогое "общественное бытие", которое и порождает подобное скептическое "общественное сознание". И убедиться в том, что эти причины временны, преходящи.

Чтобы это сделать, нам придется раздвинуть рамки традиционного повествования об эволюции человека и коснуться темы, обычно лежащей далеко вне круга интересов антропологии – темы происхождения важнейших социальных институтов – собственности, права и государства. Это необходимо, поскольку их происхождение – такой же важный предмет исследования личностной формы существования человека, как происхождение сознания и речи - в исследовании социальной формы. Не уделив внимания этим вопросам, мы не сможем понять ни нынешнего эволюционного состояния человечества, ни его будущего.

Рассмотрим их последовательно.

Собственность. В соответствии с традицией, собственность принято определять как "общественное отношение", т.е. отношение человека не к вещи, а к другому человеку и в его лице – к обществу по поводу вещи. К сожалению, однако, в теории такое понимание собственности не получило почти никакого развития. Вслед за этой дефиницией обычно следуют рассуждения, истолковывающие собственность в примитивном бытовом смысле – как "вещь", как "имущество", в лучшем случае – как отношение человека к своему имуществу. "Общественное отношение" подменяется "вещным". К тому же некоторые авторы даже не умеют отличать отношение собственности как объективное общественное явление, не зависящее от человеческой воли, от юридического права собственности, сочиняемого человеком. Впрочем, критика уровня и качества современной обществоведческой мысли не является предметом данной статьи.

Институт собственности возникает в обществе на переходе от социального к личностному способу человеческого существования. Его формирование и составляет основное содержание процесса этого перехода. Как уже говорилось, научиться отличать свое "Я" от чужого, от "не-Я", человека заставила та практика, в ходе которой он вынужден был усвоить различие между своим "Мое" и чужим "не-Мое", т.е. практика обмена. Различие вещей продемонстрировало людям различие их самих. По мере вхождения обмена в привычку внутриплеменных отношений складывалась и новая традиция потребления. А именно, традиция, согласно которой потреблению должно было предшествовать присвоение блага. Акт присвоения не сопровождался, разумеется, никакой особой процедурой, а совершался в виде молчаливого признания всем племенем за данным своим членом права на потребление данного блага. Такое признание было необходимо каждому члену племени, поскольку оно определяло границы того, что он мог считать "своим" и потреблять, не вступая ни с кем в конфликт. Благодаря ему человек становился полноправным и исключительным обладателем, т.е. собственником, данных, конкретных вещей. Это новое отношение человека с племенем, превращающее его в собственника, и есть отношение собственности.

Таким образом, социальное отношение, служившее прежде цели распределения функций между членами племени для приумножения объема и разнообразия совместно добываемых благ, по мере разложения племени в ходе освоения практики обмена и отчуждения членов племени друг от друга, преобразуется, сохраняя свою форму "С1 – С2 - О" и свой потребительский характер, в отношение собственности, обеспечивающее бесконфликтное распределение также и самих этих добытых совместными усилиями благ между членами общины. Можно сказать, что собственность есть способ социального существования человека на личностной ступени развития. Институт собственности – это институт социального союза людей, становящихся личностями, институт, органично объединяющий их в единое общество, но уже не первобытное, а гражданское. Отсюда следует, в частности, что любое нарушение собственности есть покушение на самую социальную природу человека, на фундаментальный принцип общественного бытия. Именно поэтому собственность во все времена признавалась институтом "священным и неприкосновенным".

Изначально право присвоения не являлось, разумеется, правом юридическим и представляло собой лишь вновь образующийся обычай, т.е. стихийно складывающееся правило поведения. В его основе лежал естественный принцип: продукт деятельности (труда) человека принадлежит ему постольку, поскольку ему принадлежит и эта деятельность, и он сам. ("...Каждый человек обладает некоторой собственностью, заключающейся в его собственной личности, на которую никто, кроме него самого, не имеет никаких прав. Мы можем сказать, что труд его тела и работа его рук по самому строгому счету принадлежат ему. ...Труд является неоспоримой собственностью трудящегося..." (Дж. Локк. "Два трактата о правлении")). Благодаря этому человек получал возможность присвоения и потребления как доли совместно созданного блага, так и любого иного блага, приобретенного в обмен на уже принадлежавшее ему. Таким образом, с возникновением института собственности меняется не только характер второго члена социального отношения "С2" - его роль "всемогущего орудия" приобретения блага "О" дополняется ролью источника права на присвоение этого блага, - но и характер самого этого блага: место вещи заступает теперь труд субъекта "С1", совершающийся в составе общего труда или обособленно, причем, выражаясь языком политической экономии, труд не "конкретный", отражающий в себе черты личности "С1", а "абстрактный" ("труд" "С2"), допускающий за счет обмена любое изменение своей потребительной формы. Этот абстрактный труд и есть действительный объект собственности как в момент ее зарождения, так и в наши дни. (Необходимо, однако, добавить, что этот труд, иначе говоря, стоимость товара, столь же абсурдно измерять "продолжительностью рабочего времени" (К. Маркс), как расстояние "от пункта А до пункта В" - временем, необходимым путешественнику для его преодоления. На этот счет прав Д. Рикардо: "Длина может быть измерена только длиной, емкость – емкостью и стоимость – стоимостью". (Д. Рикардо. "Примечания к книге Мальтуса "Начала политической экономии""). Мы же не отмеряем время в пиастрах или рублях! Это нелепо. Столь же нелепо оценивать продукт труда в часах или минутах. Измеряться временем может только время. Мерой стоимости служит только стоимость же, т.е. труд, заключенный в другом товаре, взятом за мерную единицу. Если же начать считать длину в килограммах, вес – в градусах, а стоимость – в минутах – не миновать "теории прибавочной стоимости").

В остальном все сказанное в предыдущем параграфе о социальном отношении сохраняет свою силу и применительно к отношению собственности. В частности, остается справедливым утверждение о том, что субъектом собственности может быть только носитель потребности в благе "О", т.е. живой, реальный человек. Никакое "юридическое лицо", существующее лишь на бумаге и в воображении людей, собственником не является. Субъект собственности – это всегда лишь единичный человек, а следовательно, никаких коллективных собственников (обществ, товариществ и т.п.), в том числе и такого фантастического собственника, как государство, в природе не существует. Собственность имеет только одну форму, и это – форма частной собственности.

Последнее, хотя и согласуется со здравым смыслом, находится в разительном противоречии с действующими законами о собственности. Анализировать эти законы в данной статье, конечно, неуместно (подробнее о собственности идет речь в другой моей работе, "Мифическая реальность", размещенной в Интернете, в библиотеке Мошкова, по адресу http://zhurnal.lib.ru/m/mercalow_w_l), но именно в целях статьи следует указать на одно связанное с ними обстоятельство.

Институт собственности играет ту же роль в возникновении и формировании личности, какую каменное орудие - в превращении предчеловека в социальное существо. Если бы предчеловек был лишен возможности обрабатывать камень, он не приобрел бы ни сознания, ни речи. Равным образом, социальный человек, не будучи полноценным собственником, не может стать личностью. Между тем в современном обществе человек не просто не имеет полноценного статуса собственника – он лишен его вовсе. Юридическое право собственности ему заменяет суррогат – право пользования. Причина такого положения вещей заключается в признании за сказочным, не существующим в действительности собственником – государством – правомочия отнимать в свою пользу у реального собственника – человека – любую долю его собственности, т.е. в существовании налоговой системы.

В самом деле, естественным источником собственности является труд. Но когда человек обязан часть своего труда в его абстрактном и отчуждаемом, т.е. денежном выражении отдать государству, причем, размер этой части определяется самим государством, то надо признать, что, во-первых, государству принадлежит весь труд человека целиком, а во-вторых, что источником того, что оно ему оставляет и что лишь на вороватой ярмарке может быть наименовано его "собственностью" (будучи на деле, повторим, не более чем объектом пользования), является то же самое государство.

Естественным основанием права собственности, как и права вообще, является воля общества. Собственник создается обществом. Но в условиях налоговой системы основанием этого права оказывается воля одного из общественных учреждений – государства - вопреки воле общества. (Термин "вопреки" можно было бы подтвердить референдумом по вопросу: "Хотите ли вы платить налоги?", но поскольку его результат очевиден, поскольку существование "теневого сектора экономики" во всех странах уже можно считать результатом его проведения, едва ли кто станет ради ригористической чистоты идеи настаивать на таком референдуме).

Подмена в форме социального отношения второго субъекта – общества – государством есть подмена естественного отношения, объединяющего людей, искусственным, разрушающим их союз. Подавление в человеке собственника есть подавление его личности. Разумеется, никакими налоговыми законами нельзя отменить ни социальной природы человека, ни неизбежности его личностного перерождения. Но их властью можно исковеркать нормальный порядок жизни, превратив историю в театр абсурда, когда никому и в голову не приходит удивиться тому, что основу основ в общении гражданина со своим творением, государством, составляют ложь, подозрительность и взаимная ненависть, что всякий старается скрыть свои интересы от этого учреждения, призванного, казалось бы, защищать их, и искать пути к своим целям в обход него, и т.д. Но может быть самое поразительное – нищета, на которую эта противоестественная система обрекает общество. Разве способен здравый рассудок ужиться с мыслью о том, что человек, живя среди людей, оказывается не в состоянии просто прокормить себя и может умереть от голода или от вполне излечимой болезни, не получив помощи? Можно ли нанести природе, создавшей человека, большее оскорбление, чем это?

Впрочем, налоговую систему защищает известный предрассудок, согласно которому "налоги неизбежны, как смерть". Без налогов государство, якобы, лишится денег, распадется и общество будет ввергнуто в хаос. Никто никогда даже не пытался проверить истинность этого убеждения. Между тем, во-первых, нетрудно показать его совершенную вздорность. А во-вторых, так же нетрудно убедиться в существовании другого, альтернативного налогам, механизма содержания государства, который, с одной стороны, полностью соответствует человеческому естеству – и социальному, и личностному, ни в малейшей мере не ущемляя права частной собственности, - а с другой позволяет гарантированно наполнить казну в объеме, необходимом для бездефицитного финансирования всех статей бюджета. (Материал на этот счет также можно найти на упомянутом выше сайте).

Налоговая практика есть непрерывная и разорительная война государства со своим народом. Война настоящая, ибо на ней льется кровь, гибнут люди. Ни о каком здоровье общества, пока сохраняется такое положение вещей, говорить, разумеется, не приходится. К счастью, налоги – отнюдь не судьба, а только болезнь человечества. Тяжелая, застарелая, отвратительная, но вовсе не безнадежная.

Государство и право. С началом освоения людьми личностной формы существования, а, следовательно, с появлением первых собственников, возникает новое явление – спор по поводу присвоения того или иного блага. Если на данное благо претендует только один человек и другие признают справедливость его претензии, он, как уже говорилось, становится собственником этого блага в силу молчаливого согласия общества. Но если налицо конфликт претензий, возникает необходимость в создании правила для его разрешения. "Право силы" таким правилом, очевидно, быть не может, ибо если сильный получает возможность отнимать любое благо у слабого, то оба они утрачивают стимул к его производству, тем более совместному, в результате чего такого стимула лишаются все. А учитывая, что на всякого сильного всегда найдется еще более сильный, на того – сильнейший, общество, положив в основу системы правопорядка этот принцип, неизбежно погрузилось бы в состояние войны всех против всех, обрекающее его на нищету, вырождение и гибель. Природа, создавшая человека, предусмотрительно устроила так, что право собственности он не может получить из рук "сильного" - "сильного" человека или "сильной" части общества (хотя ему порой и кажется, что "сильный" может сделать его собственником, но кажется лишь до тех пор, пока "сильный" с той же легкостью, с какой дал, не отнимет у него этого права, после чего он начинает понимать, что настоящим собственником никогда и не был), - но только из рук всего общества, в том числе и слабейших его членов. Только в этом случае собственность становится правом подлинным, т.е. "священным и неприкосновенным", и только тогда действительно существует для каждого, а, следовательно, для всех. Поэтому правило разрешения спора должно предусматривать выражение воли всего общества, причем, теперь его выражение не может совершаться молчаливо, но обязательно должно быть гласным – чтобы было услышано всеми и любым могло быть оспорено. Огласить же его может только человек, выступающий не от своего имени, а от лица общества, т.е. в роли второго субъекта социальной формы ("С2"), и к этой роли он должен быть привлечен самими спорящими. Иначе говоря, человек, на которого возлагается роль судьи.

Таким образом, вместе с собственность в общественной жизни возникает и новое явление – конфликты по поводу права присвоения того или иного блага, - вследствие чего возникает и новый общественный институт – институт судейства.

Изначально основой для вынесения судейского решения был обычай, сложившийся в обществе. Поэтому функцию судьи мог исполнять любой человек, независимо от того, каким общественным статусом он обладал, независимо от исполнения им других социальных функций, если он умел истолковать обычай так, чтобы с его словом согласились все. От него вовсе не требовалось, чтобы он был в каком-либо смысле "сильным", ибо силу его решению сообщало не то, что его вынес именно он, а воля общины, признающая справедливость этого решения. Не подчиниться такому решению не мог никто, в том числе и никто из "сильных", поскольку иначе он противопоставил бы себя не человеку, которым было оглашено данное решение, а всей общине.

С ростом численности компактно проживающей общины (а этот рост связан с началом строительства городов) росла и масса споров по поводу собственности, вследствие чего совмещение одним человеком функции судейства с другими своими функциями (воинскими, жреческими, ремесленническими и проч.) становилось все более затруднительным, отчего первая из них обособилась от прочих в самостоятельный вид деятельности. Судейство стало профессиональным и платным. Вместе с тем, помимо увеличения объема судейской работы, увеличивалось и разнообразие спорных ситуаций. Судье все чаще приходилось иметь дело с коллизиями, разрешению которых обычай уже не мог ему помочь. В подобных случаях он вынужден был выносить решения по собственному усмотрению. Такие решения фактически являлись юридическими прецедентами, а правила поведения, вытекающие из них – нормами права, законами. Вследствие этого судейская функция оказалась дополнена функцией законотворческой. Но и новые законы, как и требования обычая, становились обязательны для всех и приобретали силу лишь тогда, когда поддерживались мнением всей общины.

Кроме того, появление городов создало еще одну проблему – проблему исполнения судебных решений. В малой общине человека, отказывающегося подчиниться решению судьи, наказывала сама община, и способы наказания, хотя по форме и были весьма разнообразны, по сути сводились к трем мерам: штрафу, изгнанию или казни. Но с ростом общины организация коллективных карательных действий становилась делом все более трудным. Судья же никаких средств для принуждения к исполнению своего приговора не имел. Эта задача не могла быть возложена ни на кого, кроме как на людей, специально подготовленных к совершению насилия, т.е. на профессиональное воинство. В итоге эти две общественные силы – судебная и законодательная, с одной стороны, и военная, с другой, - должны были войти в союз, господство в котором приобретала одна из них.

Так возникало единое учреждение, развившееся впоследствии в государство.

Подчеркнем главное в его первоначальной истории.

Государство образовывалось как учреждение безвластное. Ни у судьи, ни у военачальника власти над обществом не было и свою волю они ему диктовать не могли. Напротив, в своих решениях они всецело были подчинены воле общества.

Необходимость появления государства вытекала из развития отношений собственности, обусловленного восхождением общества на личностную ступень существования. И исходное его назначение заключалось именно в защите права собственности. Не жизни даже, а собственности человека. При этом само оно собственником не признавалось и не являлось.

Содержание государства назначалось обществом. Ни судья, ни военачальник не могли потребовать от общества больше того, что оно давало им по своей воле.

Но сконцентрировав в своих руках законодательную, судебную и карательную функции, государство в скором времени превращается из наемного и служебного учреждения в учреждение, властвующее над обществом. Основой такого превращения явился введенный в закон новый порядок его содержания, согласно которому прежние добровольные платежи делались обязательными. То есть введение системы поборов (или налогов). С этого момента государство становится институтом власти. С этого момента оно перерождается в свою противоположность – из стража собственности – в его вора, причем, вора, отнимающего, как уже говорилось, не просто часть достояния человека, но само право человека быть собственником. "Гражданин" становится "подданным". Гражданское право уступает свое место праву силы, закон – произволу властителя. Вместе с собственностью человек лишается и свободы. С этого момента в обществе не остается свободных людей. Каждый, включая и самих властителей, обращается в раба. В истории человечества начинается эпоха, основным содержанием которой является борьба за власть, а формами этой борьбы – войны, восстания, революции, убийства, казни и т.п. Такая борьба нередко ведется под знаменем "борьбы за свободу", но целью ее всегда является не упразднение, а захват, следовательно, и утверждение власти одних людей над другими, отчего она всегда оборачивается "борьбой со свободой". Эта эпоха не закончилась и в наши дни, продолжая обогащаться новыми приемами завоевания и противодействия власти, в частности, террором.

Здесь мы впервые встречаемся с явлениями "власти" и "свободы". Прежде их не было. Они возникают с появлением на свет личности. Определить их суть можно следующим образом. Власть есть возможность диктовать свою волю другому человеку. Свобода – независимость от чужой воли. В свою очередь термин "воля" будем понимать как контроль над собственным сознанием.

Воля есть признак самосознающего субъекта. У социального человека воли нет, он руководствуется потребностями. Наличие воли составляет особенность личности. Она представляет собой умение направлять ход своих мыслей на поиск путей к достижению сознательно выбранной цели и строить свое поведение сообразно мысленно составленной стратегии. Но, научившись контролировать свое сознание, личность может испытывать соблазн взять под контроль и чужое. При этом от другого человека вовсе не требуется, чтобы он перестал думать по-своему – это и неосуществимо. Но, думая по-своему, он в своем мышлении, а следовательно, и в поведении, должен руководствовался волей первого и воспринимать его волю не как субъективное требование другого человека, а как объективное условие своей жизни. Условие, с которым так же невозможно спорить, как с тем, что люди смертны, которому так же нельзя противиться, как смене дня и ночи, и на которое так же бессмысленно сердиться или обижаться, как на то, что огонь жжет. Его надо просто принять таким, каково оно есть, и подчиниться ему. Во всем же остальном считать себя свободным. Диктуя таким образом свою волю другому человеку, первый приобретает власть над ним.

Надо иметь в виду, что всякая власть отнимает у человека свободу полностью – подобно тому, как налог полностью лишает его собственности. Нельзя быть свободным на девяносто девять процентов, и лишь на один процент – подвластным, ибо если кто-то может отобрать хоть сколько-нибудь, хоть один процент свободы у другого человека, он может отобрать и девяносто девять, и все сто. Между тем, свобода – необходимое условие человеческого существования, родовой атрибут личности. "Человек – свободное существо. Это составляет основное определение его природы" (Г. Гегель. Философская пропедевтика, § 22). В обществе, допускающем - более того - признающем законной власть человека над человеком, нет ни свободы, ни полноценных личностей (есть лишь их "личинки"). Именно таким и является сегодня всякое человеческое общество.

Подтверждением тому служит свод законов любой страны, в том числе и России. Не задерживаясь на том, что Россия, обширная страна с многовековой историей и многомиллионным народом, урезана Конституцией (ст. 1) до "государства" (свои государства Россия меняла не раз), обратимся к ее третьей статье, где читаем: "...Источником власти в Российской Федерации является ее многонациональный народ". "Источником власти" для кого? Для чиновников, составляющих государство. Власти над кем? Над тем же "многонациональным народом", над каждым, живущим в России. Таким образом, Конституция гласит: человек вправе властвовать над другим человеком, над многими людьми, если он – государственный чиновник. Власть законна, если она – "государственная". И так – во всех концах земли. (Что изменилось со времен фараонов? Только источник власти. Но не ее носитель и не порядок вещей, диктуемых ею. Великое "демократическое" завоевание современности: владение людьми не по воле небес, а по воле самих же этих людей!).

(Заметим, кстати, что форму власти, предполагающую подчинение народа чиновникам, государству, правильно называть "бюрократией", а не "демократией". Разница между тем и другим заключается в том, что в условиях бюрократии закон воплощает в себе волю государства, а в условиях демократии – волю народа. В настоящее время демократии нет нигде, хотя ее торжества, кажется, осталось ждать уже недолго. Первый шаг к демократическому преобразованию общества заключается в том, чтобы, оставив чиновнику право писать законы - любые, какие он вздумает, – а вернее сказать, сохранив за ним эту обязанность, предоставить каждому гражданину возможность публично, т.е. в судебном порядке, отменить любой из сочиненных им законов. Тем самым дать человеку возможность руководствоваться в своей жизни собственной волей, а не волей чиновника. В этом случае общество живет по законам, соответствующим его собственным нуждам и интересам, что наполняет закон неодолимой силой, государство утрачивает свою власть над ним и возвращается к своему естественному – служебному – назначению. И эта независимость от чиновника делает, наконец, людей свободными. В России предвестием подобных перемен служит, в частности, учреждение Конституционного суда (уже суда, но еще практически недоступного гражданину), что и позволяет говорить об их близости).

Власть человека над человеком – явление противоестественное и безнравственное. Быть человеком – значит быть личностью, а быть личностью – значит не быть подвластным. Условие личностного существования – свобода. Личность и власть – "две вещи несовместные". Поэтому властвующее государство объективно является главным врагом общества. К счастью, историей человечества в конечном счете управляют отнюдь не чиновники, а неподвластные людям законы бытия. И эти законы диктуют неизбежность личностного перерождения человечества. А, следовательно, неизбежность отмирания института государственной власти.

Итак, подведем итог. Социальная форма жизни была усвоена человечеством, поскольку обещала полностью удовлетворить потребности всякого человека. Открыв для себя обмен как способ перемены потребительной формы своих, избыточно создаваемых, благ, социальный субъект обретает самосознание и вступает в фазу личностного перерождения. Вступает, поскольку это еще больше повышает его потребительные возможности. Но теперь его жизнь впервые оказывается в зависимости не только от объективных законов природы, но и от его собственного, еще незрелого разума. Не понимая сути этих законов, не понимая себя самого (видя, например, в муравьях и антилопах своих "социальных" собратьев, в пчелах и бобрах – товарищей по "труду" и т.п.), он пытается взять течение своей жизни в свои руки, и в результате, положив в основу общественного устройства, вместо собственности и закона, налоги и власть, оказывается в конфликте с этими законами, тем самым в конфликте с самим собой, отчего история человека оборачивается историей войны с человеком. Как ребенок, не надеясь на собственные силы, не находя опоры в своей едва нарождающейся личности, он ищет покровителя, защитника, кого-то, кто взял бы на себя ответственность за его судьбу – и находит его в лице государства. Но государство, стихийно созданное им самим, по самой сути своей не предназначено для выполнения такой задачи. Будучи учреждением служебным, оно не способно властвовать над людьми с пользой для них. В противоестественной для себя роли оно властвует во вред им. В результате социальные обещания изобилия остаются не исполнены и даже делаются во мнении людей утопическими, неисполнимыми.

Таково состояние современного человечества.

Заключение

Когда-то некое существо, во многом похожее на некоторых современных обезьян, подчиняясь естественному стремлению к пище, нарушило никогда прежде не нарушавшийся закон животного существования – приспособления к среде – и стало на путь приспособления к орудию. Этим орудием была всего лишь подобранная с земли палка, охранявшая его жизнь, пока оно кормилось на равнине.

Кем было это существо, когда и где обитало? Принадлежало ли оно к одному животному виду или видов, ставших на путь очеловечивания, изначально было несколько? И если несколько, то они сформировались на одной территории или на разных, жили в одно или разное время? Об этом в статье не сказано ничего. Конечно, можно, например, предположить, что жило оно 4 миллиона лет тому назад в юго-восточной Африке и прозывалось "афаренсис". Но что переменится, если однажды выяснится, что пионером в этом перерождении был совсем другой вид, существовавший еще за 4 (или даже за 40 или 400) миллионов лет до афаренсиса, и не в Африке, а в Азии (или, скажем, в Гренландии)? Что в этом случае переменится в содержании нашей истории и в нашем представлении о себе? Можно даже спросить: а зачем нам вообще знать свою историю? Каков практический смысл этого знания? Людей заботят проблемы дня сегодняшнего, решение которых несет будущее, а не прошлое. Люди хотят знать, что будет завтра, через год, через десять лет, а выяснение того, перебили ли когда-то кроманьонцы неандертальцев или ассимилировались с ними, сегодня уже ровным счетом ни на что повлиять не может. Только знание будущего позволяет верно ориентироваться в ходе текущих событий, только оно имеет практическую цену. Будущее – вот главная загадка, волнующая всех! Будущее, а вовсе не минувшее. Может ли история дать нам ключ к будущему? Да, но только в том случае, если понимать ее не как хронологию или географию истории, а как ее логику. Именно логика истории позволяет увидеть будущее так же ясно, как если бы оно было прошлым.

Логика приспособления к орудию предопределила будущее нашего первопредка. Оставаясь животным ("С – О"), он стал "дочеловеком".

Со временем это животное открыло полезные свойства камня, а затем – возможность превращения камня из естественного орудия в искусственное. Это открытие подняло его на следующую ступень совершенства, наделив способностью к идеальному восприятию действительности – способностью манипулировать образами предметов этой действительности сообразно своей потребности в них. Благодаря ему оно стало "предчеловеком" (С – Ор – О").

Следующим шагом в его развитии явилась замена орудия другим, подобным себе, существом. Появляется "социальный человек", то есть существо, наделенное сознанием и речью ("С – С – О"). В это время стадная форма общинности заменяется формой племени.

И, наконец, благодаря обмену продуктами своей деятельности, "социальный человек" становится "личностью" ("С – О – С"). Он открывает для себя существование своего "Я" и впервые удивляется ему. Кто я? Откуда возник и для чего существую? Не зная ответов, он создает религию и философию. Впервые задавшись вопросом об истинности своих представлений – науку. Кроме того, строит города, изобретает письменность, осваивает ремесла и пытается подчинить течение своей жизни своей воле. Он становится животным цивилизованным.

Если построить шкалу эволюции человека от обезьяны до личности, то место на этой шкале, соответствующее нашему времени, надо отнести на самое начало периода личностного существования. Наше самосознание еще настолько младенчески свежо и наивно, что не позволяет нам понять ни своей природы, ни своего прошлого, ни будущего. Мы живем в сказочном мире детских иллюзий и мифов, где власть, пожирающая людей, в почете, где человек не стесняется называть себя "политиком" (хотя такое самоопределение равносильно самооплеванию (М.Е. Салтыков-Щедрин), ибо быть политиком – значит властвовать над людьми, и если стыдно красть чужие деньги, то втройне должно быть стыдно красть чужую свободу), где отдать в несуществующие руки государства (на самом деле – во вполне реальные руки вполне реальных чиновников) самое свое право быть собственником своего труда, в конечном счете и самого себя, почитается гражданским долгом ("гражданским", т.е. долгом перед государством! Кто же в этом случае для кого – государство для человека или человек для государства? И как быть с нравственным императивом Канта: "Никогда не рассматривай человека как средство"?), где человек умиляется гармонии мироздания и остается по-детски бесчувственен, когда на его глазах другой умирает от голода... Но как и всякий ребенок, человечество не может не повзрослеть. И, взрослея, неизбежно расстанется и с младенческими заблуждениями, и с младенческими болезнями – налоговой системой и государственной властью.

Процесс антропогенеза отнюдь не завершен. Он совершается и сегодня, ломая на наших глазах прежние, казавшиеся незыблемыми, устои бытия. Время социального существования человечества уже отмеряно. Торжество личностного образа жизни предопределено. Настоящая, "взрослая" история человечества еще даже не началась - эволюция продолжается.

Список литературы

Для подготовки данной применялись материалы сети Интернет из общего доступа