Боярская дума (работа 3)

Боярская дума

Во главе управления Московским государством стояла Боярская Дума – совет знатных и родовитых людей, близких к царю по заслугам и родству. Здесь вершились все государственные дела, и, не «поговорив с боярами», московский государь обыкновенно не предпринимал ничего важного. По статье 98 Судебника 1550 года «дела государевы новые, в сем Судебнике не писанные», должны были вершиться «с государева доклада и со всех бояр приговора» и только тогда получали силу закона. Боярская Дума не есть историческое название верховного правительственного учреждения Московского Государства; памятники XVI и XVII вв. редко называют ее Думой просто, а чаще выражаются описательно: «и бояре, и окольничие, и думные люди», «все бояре», «царь и бояре»; люди же книжные называли Думу «синклит» или «палата».

Первые русские князья во всех делах советовались со своими старшими дружинниками. Святослав не принимал христианства, зная, что дружина его не расположена к новой вере. Владимир Святой не делал ничего важного, не посоветовавшись с дружиной своей и «старцами градскими», т.е. с наиболее значительными по своему происхождению и богатству горожанами. Владимир Мономах, собираясь в поход на половцев, держал о том совет со своей дружиной и дружиной Святополка.

Московские князья удельного времени дружно работали над собиранием Русской земли об руку со своими советниками и помощниками — боярами. Дядя Донского, великий князь Семен, в своей «душевной грамоте», т.е. в духовном завещании, так писал, обращаясь к своим наследникам: «Слушали бы вы отца вашего владыки Алексия, так же старых бояр, кто хотел отцу нашему добра в нас». Великий князь Димитрий Донской, давая наставления детям своим, говорил им так: «Бояр своих любите, честь им достойную воздавайте против служений их, без воли их ничто не творите, приветливы будьте ко всем слугам своим». Обращаясь к самим боярам, великий князь напоминал им: «Вы звались у меня не боярами, а князьями земли моей».

Бояре удельных времен были вольные слуги, служившие князю по вольному уговору с ним. Боярином называли тогда состоятельного человека, крупного землевладельца, из рода в род служившего у того или иного удельного князя и занимавшего на этой службе высшие должности. В XIV веке боярство становится чином, который жалуется от князя его ближайшим советникам. Чтобы иметь право участвовать в Думе удельного князя, надо быть боярином. В 1332 году великий князь Иван Калита «дал боярство на Москве» киевскому выходцу Родиону Нестеровичу. В удельные же времена встречаются упоминания и о существовании второго думного чина Московского государства — окольничества. Окольничий принадлежал всегда к числу бояр введенных. Это был ближайший к князю человек его свиты, находившийся постоянно при князе, около него.

Недовольный князем, которому служил, боярин удельных времен всегда мог уйти от него к другому князю, и это не считалось ни изменой, ни зазорным делом; мало того, «отъехавший», как тогда говорили, к другому князю боярин, если владел землей в княжестве первого, продолжал невозбранно пользоваться своим имуществом, находясь на службе у другого князя.

Русская земля того времени хотя и разделялась на множество отдельных, мелких и крупных княжеств, но ни население этих княжеств, ни сами князья не считали себя чуждыми друг другу.

Благодаря общности языка, веры, обычаев и занятий, все сознавали, что Русская земля — одно целое, и потому между отдельными княжествами «путь был чисть, без рубежа», т.е. не было границ, строго замыкавших одно княжество от другого, и простые люди, так же, как и бояре, могли свободно переезжать из одного княжества в другое. Где жили, там и служили и князю той области платили подать. Переходили почему-либо в другую область, платили и служили другому князю. Он ведь был такой же русский князь, как и тот, чьи владения покинул переселенец.

Приходившим к ним на службу знатным людям князья давали места, смотря по происхождению пришельцев, по месту, какое они занимали у прежнего князя, которому служили, и по личным доблестям. Знаменитому пришельцу часто давали место более почетное, отодвигая ради этого назад старых отцовских и дедовских сподвижников и думцев. Попасть на место высшее и оттеснить прежних слуг называлось тогда «заехать» их. Так, когда к Ивану Калите приехал упомянутый уже Родион Нестерович, приведши с собой 1700 человек, то великий князь сделал его первым своим боярином и дал ему половину Волока. Этим „заездом» оскорбился боярин Акиндин и отъехал к сопернику московского князя, тверскому великому князю Михаилу. По проискам Акиндина тверичи захватили одну из московских волостей и осадили Калиту в Переяславле. Акиндин сам распоряжался осадой; на выручку князя явился Родион; он напал на войско Акиндина с тылу, а князь сделал вылазку из города. Тверичи были разбиты, и сам Акиндин пал от руки Родиона, который воткнул голову Акиндина на копье и сбросил ее перед Калитой со словами; — «Се, господин, твоего изменника, а моего местника глава!».

В княжение Донского волынский выходец Боброк «заехал» Тимофея Вельяминова, и тот уступил ему первое место. При сыне Донского Василии приехал в Москву на службу литовский князь Юрий Патрикеевич и заехал всех первостепенных бояр, между прочими и Федора Сабура. Это произошло по соглашению князя с его боярами: он «упросил место» князю Юрию, когда выдал за него сестру свою Анну. У князя Юрия был брат старший, по прозванию Хованский. На свадебном пиру боярин Федор Сабур «посел», т.е. занял место выше Хованского. И тот молвил Сабуру: — «Сядь ниже. Я старший брат князя Юрия, а князь Юрий выше всех сидит». Федор Сабур отказался, заметив: — «У того Бог в кике, а у тебя Бога в кике нет» — намекая на то, что князь Юрий сидит высоко по жене, как свойственник великого князя. Кика — женский головной убор, который надела княжна Анна, выйдя замуж за князя Юрия.

Но вот мало-помалу Московское княжество все растет и усиливается. Оно сломило татар, удачно отбивалось от Литвы, более спокойно устраивало свою внутреннюю жизнь. Другим князьям стало не под силу тягаться с московским великим князем, и вот они все, один за другим, кто волей, кто не волей, признают первенство московского князя, становятся его подручными и слугами и переселяются на житье в Москву, а их княжества сливаются с московскими владениями, образуя одно великорусское государство.

По договору с московским великим князем, уступая ему свои княжества и становясь слугами московского государя, княжата сохраняли не только большие земельные владения в пределах бывших своих княжеств, но и некоторые владельческие права. Князь Курбский рассказывает, что князья М. И. Воротынский и Н. Р. Одоевский еще в 1570-х годах сидели на своих уделах и огромные вотчины под собой имели. Князь Воротынский владел 1/3 города Воротынска. Пристав государя великого князя не имел права въезжать в имения князей Оболенских. На государеву службу такие владельцы - княжата приводили тысячные отряды вооруженных слуг; они имели право суда в своих прежних областях, могли раздавать от себя свои земли в поместья другим. При дворе московского государя такие бояре-княжата заняли, конечно, первое место и зорко следили за тем, чтобы в их родословную среду не проникали люди мелкие, не родословные.

Но, превратившись из удельных князей и самостоятельных владык в подневольных советников и слуг, прежние князья, и их потомки долго не могли привыкнуть к подчиненному положению советников. Потомки великих удельных князей никак не могли помириться с мыслью, что им приходится сидеть в совете московского государя рядом с потомками простых князей и даже с обыкновенными московскими боярами. Потомки простых князей, в свою очередь, косо смотрели на бояр не княжеского происхождения.

Из такого положения дел вырос целый распорядок мест, которыми родовитые люди считались друг с другом и за царским столом и за думным сиденьем, и командуя войском, и отправляя гражданскую должность. Как общее правило, в этом распорядке мест было принято, что бывший удельный князь становится и садится выше боярина некняжеского происхождения, хотя бы удельный князь только что порядился на службу московскому государю, а простой боярин был потомком целого ряда предков, служивших в Москве. Этим объясняется, почему в XV и XVI вв. везде на первых местах государственного управления в Москве стоят потомки прежних удельных князей и только изредка появляется кто-нибудь из Воронцовых, Морозовых, Годуновых, да Кошкиных, старинных московских бояр.

Сами потомки прежних удельных князей расстанавливались на московской службе по качеству столов, на которых сидели их предки; потомок княжеской ветви, занимавшей старший из этих столов какой-нибудь линии – ростовской, ярославской, тверской, - становился выше своих родичей, предки которых пришли в Москву с младших удельных столов тех же линий. Удельный князь, делаясь слугой Москвы, становился выше старинного московского боярина потому, что последний служил, когда первый сам был государем и имел своих слуг. Но если удельный князь переходил в Москву не сразу со своего стола, а сначала служил какому-либо другому великому или удельному князю, то такой удельный князь становился на московской службе ниже старинных московских бояр: московские бояре служили московскому великому князю, который был выше всех князей, а потому слуги удельных князей, кто бы они ни были по своему происхождению, должны были стоять ниже слуг московского государя. В 1572 г. думный дворянин Роман Олферьев Безнин, назначенный служить товарищем при казначее князя Масальского, потомке черниговских князей, обиделся этим назначением и в своей жалобе государю, доказывая, что ему меньше князя Масальского быть нельзя, говорил: «Мы холопы твои искони вечные ваши государские, ни у кого не служили, кроме вас, своих государей, а Масальские князи служили Воротынским князьям: князь Иван Масальский-Колода служил князю И. Воротынскому, были ему приказаны собаки», т.е. он был путным ловчего пути. Князь Масальский признал это, заявив на суде, что «Роман человек великий, а он человек молодой и счета с Романом не держит никакого».

Первый разряд московского боярства составили потомки бывших великих князей русских – князья Мстиславские, Бельские, Пенковы, старшие Ростовские, Шуйские и др.; рядом с ними стояли высшие служилые князья, предки которых, Гедиминовичи, приехали в Москву из Литвы: таковы были потомки литовского князя Юрия Патрикеевича: Голицыны, Куракины, Хованские и др.; из простого московского боярства в этот небольшой круг избранной знати проникали и с некоторым успехом держались в нем только одни Кошкины, потомки выходца из Пруссии Андрея Кобылы, известные потом под фамилиями Захарьиных-Юрьевых и Романовых. Второй слой московской знати составляли князья, предки которых до подчинения Москве владели значительными уделами в бывших княжествах Тверском, Ярославском и др.; то были князья Микулинские, Воротынские, Курбские, старшие Оболенские; в ряду с ними считались обыкновенно все первостепенные старинные московские бояре — Воронцовы, Морозовы, Шереметевы, Давыдовы, Челяднины, Ховрины, Головины и др. Третий разряд московской знати составляли потомки мелких удельных князей, как пришедших в Москву прямо со стола, так и служивших перед тем у других князей; то были князья Ушатые, Палецкие, Мезецкие, Сицкие, Прозоровские и многие другие; в уровень с ними шло второстепенное старинное московское боярство — Колычевы, Сабуровы, Салтыковы и др.

На этом расчете первых людей в государстве по их знатности вследствие происхождения держался весь служебный распорядок мест по высшему управлению, и бессильна и воля московских государей и служебные заслуги отдельных лиц; против боярского отечества никакие ссылки на многие службы не помогали. В 1616 г. князь Ф. Волконский жаловался, что ему по своей службе обидно быть меньше боярина П. Головина. Бояре, разбиравшие по указу государя дело, напомнили князю Волконскому, что его ссылка на службу нелепа, что такому родословному человеку, как Головин, нет счету с ним, князем Волконским, а что касается его службы, то за службу жалует государь поместьем и деньгами, а не отечеством. Государь может пожаловать и боярство не родословному человеку, но это не сделает его родословным. Бояре ревниво оберегали свои права на высшие места в управлении и признавали неопровержимым правилом, что «за службу жалует государь поместьями и деньгами, а не отечеством», и что государь обязан считаться с их «отечеством».

Опираясь на местничество, княжеская знать делала своё первенствующее положение в правительстве независимом как от великого государя, который не мог жаловать «отечества» и должен был все служебные и думные назначения согласовать с местничеством, так и от служебных успехах незнатных лиц, которые, проникая на верхи правительственного класса, могли бы оттеснять знатных людей от первых мест в правительстве.

К половине XVI в. это взаимоотношение знатных фамилий было строго установлено, и московское правительство при всех своих служебных назначениях тщательно соблюдает правила местнического распорядка. Официальная родословная книга – «Государев родословец», содержавшая в себе поимённые росписи важнейших служилых родов в порядке поколений, была составлена в начале царствования Грозного. Фамилии, помещённые в государевом родословце, назывались родословными. По родословцу определяли старшинство лиц одной фамилии, когда им приходилось отбывать службу по одному наряду.

Для определения служебного старшинства лиц разных фамилий в 1556 г. составлена была книга – «Государев разряд», где были записаны росписи назначений знатных лиц на высшие должности придворные, по центральному и областному управлению, начальниками приказов, наместниками и воеводами городов, полковыми походными воеводами и т.п. Государев разряд составился из обычных погодных росписях служб за 80 лет назад, т.е. начиная с 1475 г.

Определяемая по государеву родословцу служебное отношение знатного человека к его родичам и устанавливаемое Государевым разрядом его отношение к чужеродцам называлось его «местническим отечеством»; утвержденная записью в разряде положение его рода среди других знатных родов составляло «родовую честь», выяснявшую служебное достоинство знатного человека.

Местничество устанавливало, следовательно, не наследственность служебных должностей, а наследственность служебных отношений между отдельными знатными родами. «Отечество» приобреталось рождением, происхождением, принадлежностью к знатному роду. Но эту унаследованную отеческую честь поддерживала служба, соответственная родовому отечеству. Вольное или невольное уклонение знатного человека от службы вело к «закоснению» всего его рода. Человеку, выросшему в закоснении, трудно было выдвинуться на высокое место. Так, например, «закоснели» князья Пожарские. При царе Иване Васильевиче Грозном старший князь Пожарский подвергся государевой опали и был послан на житье в свои деревни. Дети его служили не с Москвы, а с города, т.е. вместе с городовыми дворянами, и знаменитый впоследствии освободитель Москвы от польского плена князь Д. М. Пожарский только по особой милости царя Василия начал службу стольником, тогда как, если бы его отец «жил» на Москве, князь Д. М. Пожарский по своей знатности мог бы начать службу прямо боярином. Боярское звание князь Д. М. Пожарский получил за свои великие заслуги от царя Михаила.

Счет по родословцу покоился на обычном размещении по старшинству членов старинной, русской семьи. По обычаю в семье, состоявшей из отца с женатыми сыновьями, первое место после отца принадлежало старшему его сыну, а когда отец умирал, то старшему из братьев; за ним, по старшинству, второе и третье место занимали два следующих брата, четвертое место принадлежало старшему сыну старшего брата; четвертый брат считался ровней своему старшему племяннику, это значить, они сидели не рядом, а врозь или насупротив, и т.д. Таким образом, у каждого члена рода было свое место в фамилии, отсюда и самый счет местами называется местничеством.

Общим правилом было то, что младший ни на какой службе не мог занять более высокое служебное место, нежели место старшего родича. Для этого все «службы», все ведомства, все должности, места в Думе разделялись в известном порядке старшинства. Московская армия ходила обыкновенно в поход пятью полками. Это были: большой полк, правая рука, передовой и сторожевой полки и левая рука. Каждый полк имел одного или нескольких воевод, смотря по величине полка. Эти воеводы назывались большими, или первыми, другими, третьими и т. д. Должности этих воевод по старшинству следовали в таком порядке: первое место и главное командование принадлежало первому воеводе большого полка, второе — первому воеводе правой руки, третье — первым воеводам передового и сторожевого полков, которые были, таким образом, ровни, жили без мест, четвертое — первому воеводе левой руки, пятое — второму воеводе большого полка, шестое — второму воеводе правой руки и т.д. Если из двух родственников, назначенных воеводами в одной армии, старший по отечеству был двумя местами выше младшего, то при назначении старшего первым воеводой большого полка младшего надо было назначить первым воеводой сторожевого или передового полков. Если его назначали местом выше, большим воеводой правой руки, то старший родич бил челом, что такое повышение младшего грозит ему, старшему, «потерькой» чести, отечества, что все - и свои, и чужие, считавшиеся ему ровнями, станут, его «утягивать», понижать, считать себя выше его на одно место, так как он стал только одним местом выше человека, который ниже его двумя местами. Если младшего назначали ниже, чем следовало бы по месту его вниз от старшего, то он бил челом о бесчестии, говорил, что так служить ему с своим родичем «невместно», что он «потеряет», а родич «найдет» перед ним одно место. Повышение одного рода перед другим называли «находкой», а понижение — «потерькой». Служба против татар считалась ниже службы против Литвы; служба с Москвы выше службы с городов. Всякое служебное назначение на котором впоследствии сам назначенный или его родичи могли основывать свое право получить высшее перед другими место, называлось «случаем».

Сложнее было произвести правильный местнический расчет, когда люди двух разных родов назначались на службу с подчинением один другому. Тогда надо было зорко смотреть, «знать себе меру», чтобы высчитать, кто кому «в версту», и «вместно ли» служить назначенным на службу так, как сказано в царском указе. Для этого надо было справиться в разрядах и поискать случая, когда предки назначаемых лишь служили вместе. Установив, в каких чинах служили предки и на сколько должностных мест отстоял один от другого, оба назначенные брали свои родословцы и высчитывали каждый свое расстояние от того предка, с которым служил предок совместника. Если это расстояние было одинаково, то они могли служить в таком же соотношении, как предки; но если один отстоял от своего предка дальше, чем другой от своего, то он должен был опуститься на соответствующее количество служебных мест ниже. Во времена царя Михаила при одном назначены кн. Пожарский был поставлен ниже Б. Салтыкова. Пожарский указал, что ему невместно быть ниже Салтыкова. Но царь и дума решили иначе. Бояре рассчитали так: Пожарский родич и родня кн. Ромодановскому — оба из князей стародубских, а Ромодановский бывал на службе меньше М. Салтыкова, а М. Салтыков в роде меньше Б. Салтыкова, стало быть кн. Пожарский может быть меньше Б. Салтыкова.

Считавшийся более знатным ни за что не хотел ни сидеть, ни служить ниже менее знатного. Человек известной степени знатности готов был занять какое угодно место на службе, только бы менее знатный был соответственно ниже его на этой же службе. Отправляют войско в поход. Знатный человек, князь Одоевский, ни за что не согласится командовать правым крылом, если заходить речь о том, что главный корпус, а следовательно и главное командование надо поручить Бутурлину. Но тот же князь Одоевский согласится без возражений командовать левой рукой, т.е., занять место последнего среди главных командиров, если все высшие места будут заняты людьми знатнее его по происхождению и службе.

Человек XVII века, Г. Котошихин в своем сочинении «О России в царствование Алексея Михайловича» рассказывает, что когда у царя бывает парадный обед, то приглашенные бояре «садятся за стол по чину своему, боярин под боярином, окольничий под окольничим и под боярами, думной человек под думным человеком и под окольничими и под боярами, а иные из них, ведая с кем в породе своей ровность, - под теми людьми садиться за столом не начнут, поедут по домам, или у царя того дни отпрашиваются куда к кому в гости, и таких царь отпускает. А если царь увидит, что они начнут у него проситься в гости на обман, не хотя под которым человеком сидеть, или, не спросивши царя, поедет к себе домой; и таким велит быть и за столом сидеть под кем доведется. И они садиться не начнут, а начнут бить челом, что ему ниже того боярина или окольничего или думного человека сидеть немочно, потому что он родом с ним ровен, или честнее, и на службе и за столом прежде того род их с тем родом, под которым велят сидеть, не бывал; и такого царь велит посадить силой; и он посадить себя не даст и того боярина бесчестит и лает. А как его посадят сильно, и он под ним не сидит же и выбивается из-за стола вон, и его не пускают и разговаривают, чтобы он царя не приводил на гнев и был послушен; и он кричит: «хотя-де царь ему велит голову отсечь, а ему под тем не сидеть», и спустится под стол; и царь укажет его вывести вон и послать в тюрьму или до указу к себе на очи пускать не велит. А после того за то ослушание отнимается у них честь боярство или окольничество и думное дворянство, и потом те люди старой своей службы дослуживаются вновь». Так упорно отстаивали знатные люди свое старшинство, шли под царский гнев, только бы не унизить своего родословного старейшинства и не создать своему роду потерьки.

Верховным судьей таких споров из-за мест был великий государь, разбиравший местнические дела или самолично, или поручавший разбор их Боярской Думе.

Споры о местах, без чего не обходилось почти ни одно высшее назначение, ни один пир в царском дворце, заставляли правительство прибегать к одной мере, которая насколько смягчала вредные для дела следствия местничества. Это было объявление данной службы или собрания без мест, В военном управлении некоторые должности полковых воевод были объявлены в XVII в. навсегда «без мест». Тогда не могло быть никакого спора о местах, а если какой-нибудь княжич заупрямится служить рядом с менее знатным человеком и станет бить челом, что-де ему с таким-то на службе «быть не мочно», то из Москвы царь пошлеть ему строгий выговор. «Не дури! Ведаем мы своих холопов и на свою службу посылаем, где кому пригоже быть; а те полки давно приговорены посылать без мест». Иных упрямцев и такая строгая отповедь не приводила в благоразумие.

Но в XVI веке дело так просто не обстояло. В 1579 г. бояре и воеводы московской армии, перессорившись из-за мест, замялись и не пошли на неприятельский город. Тогда царь Иван Васильевич Грозный, «кручинясь», прислал в армию дьяка и московского дворянина, приказав им промышлять всем делом мимо воевод, а воеводам только «быть» при этих случайных главнокомандующих.

Спорившего из-за места неосновательно, «не поделом», царь, после рассмотрения дела, приказывал «выдать головой» тому, кого этот несправедливый спорщик хотел «пересесть». Выдача головой происходила так: по царскому приказанию дьяк или подьячий вел «выдаваемого головой» пешком за двор соперника. Одно это путешествие пешком составляло для знатного человека бесчестье. Приведя виноватого на двор его соперника, подьячий отдавал его на нижнем крыльце и объявлял хозяину, что царь пожаловал его — выдает ему такого-то головой. Пожалованный бил челом на царской милости и дарил дьяка или подьячего, а выданного ему головой отпускал домой, стараясь быть с ним поласковее, но все-таки не позволяя ему садиться на лошадь у себя на дворе. Выданный головой обыкновенно при этом ругался и бранился, как умел, и пожалованный должен был сносить эту брань терпелив о, иначе, ответом на оскорбления, он оскорбил бы «пославшего», т.е., самого царя.

Когда спорщик из-за места возбуждал дело слишком неосновательно, то царь, кроме выдачи головой, приказывал еще наказать его батогами, если местник не был думным человеком; думные люди телесному наказанию не подлежали.

Таким образом высший правительственный класс Московского государства составляли люди родословные, знатные, аристократы, говоря языком нашего времени. Эти родословные люди путем местничества строго держали высшее управление в своем кругу и сообщали всему государственному строю Московского государства аристократический характер; другими словами, царь всей Руси правил при помощи знатных людей, знатных по происхождению, которых он не мог не назначать на высшие должности, а назначая, должен был руководствоваться «породой» тех, кого назначал, а не заслугами их на службе. «Глядя на такой состав высшего правительства в первой половине XVI в., — говорить профессор В. 0. Ключевский, — приказный московский публицист, умевший «воротить» летописцами и родословными, мог основательно сказать: «То все старинные привычные власти Русской земли; те же власти, какие правили землей прежде по уделам; только прежде они правили ею по частям и поодиночке, а теперь, собравшись в местах, они правят всей землей и все вместе в известном порядке старшинства расстанавливаясь у главных колес правительственной машины». Но если московское боярство своим новым составом могло производить такое впечатление на общество, то его правительственное положение давало и ему право сказать: мы, советники государя Московского и всей Руси, потому и призываемся к власти в Думу, что мы сами по себе власти всей Русской земли; теперь государь править Русской землей с нами именно потому, что мы, то есть наши отцы, правили ей и без него».

Но когда московский князь стал великим князем, царем и государем самодержцем всей Руси, он не мог признавать стремление княжего боярства на обязательное для него первенство княжить в Думе и на службе. Новое отношение к высшей знати со стороны московских государей возбуждало в среде бояр опасения и желания во что бы то ни стало сохранить свою власть. В среде княжат поднималась глухая борьба, козни, интриги, сношения с иноземцами, — все в целях охраны своего верховного положения в государстве. В малолетство сына Василия III эти затаенные стремления знати вскрылись, а когда малолетний великий князь Иван Васильевич вырос и стал грозным царем Иваном Васильевичем, впечатления детства дали ему достаточно тяжелых воспоминаний, чтобы внести озлобленность в его отношения к советникам верховной власти. Началась знаменитая борьба царя Ивана со знатью. Путем опричины сделал княжую знать бессильной и значительно подорвал ее богатства. Многие знатные семьи были истреблены. Чтобы умерить в Думе значение бояр - княжат, царь Иван стал назначать туда людей незнатных, но знающих дело и зависевших в своем благополучии не от «породы», а от него — великого государя. Таких незнатных, но нужных ему людей царь Иван жаловал чином думных дворян. Они заседали в Думе вместе с боярами и окольничьими.

Преследуя знать и стараясь держать ее по возможности дальше от непосредственного участия в делах, царь Иван и в приказы назначал по-прежнему на первые места бояр, а в товарищи им давал дьяков, людей простых, выслуживавшихся только своим знанием дела. Дьяки являются в XVI в. собственно настоящими правителями приказов и в этом звании оказывают сильное влияние на дела в Боярской Думе, участвуя в ее заседаниях в чинах думных дьяков.

Таким образом с конца XVI в. Боярская Дума перестает быть советом исключительно знати, княжат, потомков удельных князей при государе всей Руси, и в среду ее начинают проникать новые люди, незнатные, в чинах думных дворян и думных дьяков. Думные дьяки не имеют права сидеть в Думе без разрешения государя, не участвуют во всех делах с таким же правом голоса, как и первостепенные бояре и окольничие.

В Смутное время княжее боярство попыталось вернуть свою силу. Свергнув с престола первого самозванца, бояре провозгласили царе модного из знатнейших в их среде, князя Василия Шуйского, но против этого «боярского царя» поднялись и средние служилые люди и крестьянство, т.е. те слои населения, которые больше других терпели от боярского засилья. Царь Василий недолго усидел на царстве. Боярство окончательно уронило свое значение в народе после того, как согласилось на избрание в цари московские и всей Руси польского королевича Владислава. Наличная Боярская Дума выдержала, правда, не совсем по своей воле осаду Кремля вместе с польским гарнизоном, когда на выручку Москвы пришло ополчение низовых городов. Политическое влияние боярства упало в это время так, что, когда началось избрание нового царя, избирательный собор предложил думцам уехать в их деревни, и они были позваны в Москву после того, как наметилось избрание нового государя. Этому падению политического значения княжего боярства очень способствовало то обстоятельство, что после мер Грозного царя и событий Смутного времени ряды знатного княжеского боярства сильно поредели. В первой половине XVII в., как замечает Котошихин, «прежние большие роды князей и бояр многие без остатка миновали». Угасли фамилии князей Милославских, Шуйских, Воротынских, и место их заняли другие, менее родовитые люди. И при новых царях Боярская Дума по-прежнему является советом наиболее знатных и родовитых людей при государе, но теперь, в XVII в., эта знать не так знатна, если можно так выразиться, как она была знатна в XVI в.

В первом ряду бояр царя Алексея стоят князья Одоевские, Голицыны, Пронские, Репнины, Ростовские-Бехтеяровы, Буйносовы, Темкины, Сицкие, Трубецкие, Урусовы, Шаховские, и из некняжеских фамилий – Морозовы и Шереметьевы.

Сделаться думцем знатный человек и в XVII в. может только получив знание боярина или окольничего; пожалование этими чинами зависит исключительно от воли государя; государь может пожаловать в бояре и любого незнатного человека, но не иначе, как он прослужит раньше в нижних чинах – стольника, думного дворянина, окольничего. Знатные же люди, члены перечисленных родов, получали чин боярина сразу, минуя низшие чины, и такому знатному человеку царь должен был послать «сказать думу», когда он достигал известного возраста.

Второй разряд высшей знати во времена царя Алексея составляли роды, члены которых, прежде чем получить чин боярина, получали чин окольничего и до боярства должны были дослужиться. В этом разряде были и княжеские и старинные боярские роды – Романовы, Салтыковы, Стрешневы, Милославские, Нарышкины, князья Борятинские, Волконские, Долгорукие, Лобановы-Ростовские, Лыковы, Хилковы, Черкасские и др.

Помимо Смуты и мероприятий Грозного, падению знатного боярства немало способствовало местничество, бесповоротно перепутавшее старшинство происхождения и старшинство службы. В XVII в., как жалуется современная запись, получилось такое положение вещей, что «во многих родах от большого брата колено пойдет, а в разрядах малы и худы будут, а от меньшого брата колено пойдет, а в разряд велики живут, и те худые старшие с добрыми младшими по родословцу лестницей не тянутся, а тянутся по случаям разряда». Таким образом, явно падает сама основа местничества – поддержка значения старшинства по происхождению, заменяясь даже внутри местнических счетов старшинством службы.

А в тяжбе по разрядам играла важную роль власть царя; в конце концов он решал вопрос о чести рода и вводил в высшие правительственные места младших мимо старших. Это, конечно, способствовало только дальнейшему ослаблению княжеского боярства, как первого в правительстве разряда людей. На власть государя взыскать своей милостью и возвысить человека в XVII веке начинают ссылаться как на нечто неоспоримое: «все делается Божиим милосердием да государевым призрением, велик и мал живет государевым жалованьем».

Так на смену прежнего правила жаловать царю бояр своих по отечеству, т.е. сообразно со службой отцов, выступает новое: царь жалует по всей своей воле кого хочет, мало считаясь со служебным старшинством и личной заслугой тех, кого хочет видеть своими думцами.

Для предупреждения местнических стычек, так часто вредивших делу, правительство все чаще приказывает при назначениях на службу «быть без мест». Так, в 1618 г. велено было всем чинам у всех государевых дел быть без мест впредь до 1620 года. При царе Алексее местничество, точно предчувствуя свою скорую гибель, выросло до необычайных размеров: все стали местничаться – послы, стольники, рынды, дьяки, гости, простые служилые люди, «засечные сторожа», женщины.

Для службы местничество являлось громадным вредом. В жертву местническим счетам приносились интересы самого дела. Глядя на людей знатных, стали местничаться люди не родословные, самых мелких чинов и совсем незнатного происхождения. На что невелика была должность объезжих голов – полицейских начальников в Москве, в распоряжении которых были уличные сторожа из стрельцов, пушкарей и посадских, но и тут существовало старшинство должностей. «Голова, который ездит беречь от Неглинной до Чертольских ворот, - говорит современный документ, - больше того, кто ездит за городом, а тот того меньше, кто ездит от Яузских ворот по Неглинную, а тот меньше того, кой ездит в Катай-Город, а кто ездит в Китай-Город, тот меньше того, кой ездит в большом городе; за Яузой кто ни ездит, тот всех меньше объезжих голов». Все это побудило московское правительство царя Алексея подумать об отмене местничества совсем. При его наследнике эта отмена и совершилась.

В 1681 г. один из знатнейших бояр, человек образованный и просвещенный, князь Василий Голицын, обсуждая с выборными служилыми людьми переустройство военной силы Московского государства, предложил «для лучшего устроения государевых ратных и посольских всяких дел» оставить и искоренить все счеты с местами.

12 января 1682 г. царь Федор Алексеевич обсуждал этот вопрос на соборе из думных чинов, дворян и духовенства. Царь обратился к собравшимся с речью, в которой указывал, как со времен деда его, царя Михаила, началась постепенная отмена неприкосновенности местничества, как при его отце, царе Алексее, тоже во многих походах «все чины были безместны во время того безместия, при помощи Божьей, славные над неприятелем победы учинились. А которые бояре, презрев его государское повеление, вчинили тогда места, и тем чинено наказание и разорение отнятием поместий и вотчин»… Затем царь отметил, что когда в других походах «между бояр и воевод, для случая отечеств их, многие были несогласия и ратным людям теснота, и того их несогласия многий упадок ратным людям учинился, а именно – под Конотопом, под Чудновым и в иных многих местах». Возникновение местничества государь приписывал лукавству «злокозненного супостата общего дьявола» и объявлял, что желает «эти разрушающие любовь местничества разрушить и от такого злокозньства разрозненные сердца в мирную и благословенную любовь соединить».

Патриарх отвечал царю речью, в которой резко порицал местничество, как «источник горчайший всякого зла и Богу очень мерзкий, а царственным делам вредный», и хвалил за доброе намерение, «за премудрое благоволение».

Царь обратился тогда к боярам и просил их, чтобы каждый из них высказал «чистосердечно свою мысль без всякого зазора». Бояре, окольничие, все думные люди единогласно отвечали: «чтобы великий государь указал учинить по прошению патриарха и архиереев и всех их – быть им в военных чинах без мест для того, что в прошлые годы во многих ратных, посольских и всяких делах чинились от местничества великие напасти, нестроения, разрушения, неприятелям радость, а между ними самими было противное дело: великие продолжительные вражды».

Выслушав этот ответ, государь приказал принести разрядные книги и сказал: - «Для совершенного искоренения и вечного забвения те все прошения о случаях и о местах записки изволяем предать огню, чтобы та злоба и нелюбовь совершенно погибла и впредь не памятна была и соблазна и преткновения никто никакого не имел. И от сего времени повелеваем боярами нашими и окольничими, и думными, и ближними, и всяких чинов людьми на Москве, в приказах и у расправных дел, и в полках у ратных, и у посольских, и везде у всяких дел быть всем меж себя без мест, и впредь никому ни с кем никакими прежними случаями не считаться и никого не укорять».

Все собравшиеся отвечали на это: - «Да погибнет в огне это богоненавистное, враждотворное, братоненавистное и любовь отгоняющее местничество и впредь да не вспомнится вовеки!» В тот же день разрядные «записки о местах» были преданы огню в сенях дворца. Боярин князь Долгорукий, думный дьяк Семенов, митрополиты и архиепископы «при том стояли, пока те книги совершенно все сгорели».

Так прекратила свое существование главная опора первенствующего положения знати в правительстве Московского государства. На место «породы» теперь при служебных назначениях становится основой царская милость и заслуга.

Пока знать была сильна, было крепко и местничество, ослабла знать – и оно пало легко, без борьбы, как «зяблое дерево». В конце XVI в. бояре говорили: «то им смерть, что им без мест быть», а в конце XVII в. она жгут записки о местах по единогласному приговору. Конечно, это уже не те бояре, не бояре XVI в. В среду боярства XVII в., сильно пострадавшего и от Грозного, и от смуты, и от местнических потерь старших и находок младших, вошло много людей, которым были чужды старинные местнические счеты. Если прежнее время правительство не могло обойтись на службе только одними знатными людьми, то в XVII в., когда государственная жизнь так усложнилась и требования ее стали так разнообразны, обходиться в высшем правительстве только одной знатью стало совсем невозможно, понадобились люди «студированные», особенно в ведомствах, финансовом и иностранных деле, где, при тогдашних обстоятельствах, требовался большой навык и опытность в делах, приобретаемые долговременной службой, любовью к делу, умом и изобретательностью. Эти качества – «промысел» и «рассмотрение» - не всегда совмещались с родовой знатью.

С каждым десятилетием все усиливается приток в высшее правительство неродовитых дельцов. Оба канцлера царя Алексея, - «великих государевых и посольских дел оберегатели» А.Л. Ордин-Нащокин и А.С. Матвеев были такими новыми людьми в боярстве. А.Л. Ордин-Нащокин был сыном псковского служилого человека, а А.С. Матвеев сыном дьяка. Прежде чем занять должность сколько-нибудь выдающуюся, Матвеев служил долгое время стрелецким полковником. Немало было и других худородных людей, которые упорным трудом, знанием своего дела пробивались на верхи служебного положения и невеликие родом становились велики службой. Среди 62 бояр царя Алексея по списку 1682 г. можно насчитать всего 28 имен старых и знатных боярских фамилий. Немудрено, что царь Алексей мог сказать своему знатнейшему думцу: «впрямь узнал и проведал я про вас, что кроме Бога на небе, а на земле кроме меня никого у вас нет».

Родовитое боярство сильно обеднело за время опричнины и Смуты, и это тоже немало способствовало падению его первенствующего положения. Понятно, какое взаимное соотношение получалось, когда рядом становились какой-нибудь думный дьяк, имеющий за собой поместного оклада 1.500 десятин, и стольник князь Долгорукий или Прозоровский, за которыми, как гласит список 1670 г., «поместий и вотчин нет».

Все это вместе взятое и привело самих бояр к сознанию, что «в милости великого государя жалованы бывают чины не по родам», что «честь» приобретается службой вместе с чином за заслуги в этой службе, а не за «породу».

Падение родовитого боярства, как первенствующего правительственного класса, и появление у власти людей неродовитых, выдвинутых вперед службой, замеченной великим государем, изменило сам характер правительства. Из прежнего аристократического, самодержавно-боярского, правительство Московского государства превращается в концу XVII в. в правительство самодержавно-приказное и дворянское. Двор, служба при дворе, личная известность государю становятся теперь ступенями к занятию высших должностей в стране.

Можно заметить, как рядом с таким ходом дела прежние названия – служилый человек, сын боярский, обозначавшие людей по преимуществу занятых на государственной службе, все более вытесняются новым – дворянин. Двор царя является теперь средоточием всего управления, царская милость и гнев решают судьбу служилого человека; чтобы продвинуться вперед по службе, ему нужно быть своим при дворе, нужно быть дворянином.

Дума XVII в. по внешности ничем не отличается от Думы XVI века. Думцы по прежнему первые люди в правительстве и возле царя. Только теперь в XVII в., думцы выдвигаются на свои высокие места больше своей личной заслугой да милостью государя, а не своей знатной «породой». Дума такого состава, конечно, не может требовать себе такой же чести в государстве, как Дума знатных княжичей XVI века. дума XVII века вся в воле государя.

Но, изменившись по своему происхождению и составу, ближайшие слуги правительственной власти, конечно, сохранили свой прежний характер и умение делать все дела. Если и прежде думцы государя не только законодательствовали, сидя с ним в Думе, но и управляли страной на местах, отбывая различные службы, военные и гражданские, то и теперь это так же; думного человека XVII века видно также всюду: то он управляет приказом, то отправляется куда–ни будь воеводствовать, то командует полками, то смотрит служилых людей, то возвращается в Москву и заседает в Думе.

Царь советовался со своими «думцами» по всем государственным делам; с их совета издавались новые законы, с боярского совета решались и дела по управлению. Думные бояре были не только советниками, но и заведовали отдельными частями управления. Когда в Думе заходила речь о военном устройстве, поднимался со своего места и давал объяснения тот боярин, который был «судьей», т.е. начальником тогдашнего военного министерства, именовавшегося «Разрядным приказом». Если во главе приказа, о ведомстве которого заходила в Думе речь, стоял человек, не имевший думного звания, его приглашали только на это заседание и выслушивали его. Приглашали иногда в Думу и посторонних «сведущих людей», купцов, духовенство, если нужно было выяснить в деле что-либо этим людям хорошо известное. Часто принимал участие в заседаниях Думы и патриарх, причем он участвовал в обсуждении не одних только церковных дел.

Из думных бояр выбирались опытные люди вести переговоры с иноземными послами. Боярина, члена Думы, посылали ревизовать ту или иную область, из думцев выходили и главнокомандующие войском. Словом, длительность членов Думы была очень сложна и разнообразна и далеко не ограничивалась только сидением в Думе. Благодаря этой разнообразной деятельности, не все бояре собирались всякий раз на совещание в Думу. В 1631 году считалось 40 человек членов Думы. Из них более половины было в служебной отлучке, так что весь наличный составь совета не достигал 20 человек.

Не всегда и не все дела сразу ставились и сразу же решались в Думе. Дела особенно важные и серьезные, все то, о чем царю приходилось «мыслить тайно», он, прежде чем внести на рассмотрение полного собрания всех думцев, обсуждал с особенно близкими ему по родству, по дружбе или по расположению лицами, как думцами, так и не состоявшими членами Думы. Это была «тайная» или «ближняя» Дума государева. Не всей же Боярской Думе было, напр., обсуждать, как обрядить какое-нибудь необычное торжество при дворе или богомольную поездку государя, как, на всякий случай, устроить из дворцовым доходов хозяйственное положение царицы или царевны. Поговорить обо всем этом было необходимо с теми или другими советниками. Вносить такие вопросы в совет всех бояр и потому еще было неудобно, что дворцовые советники, которые прежде других могли «к тому делу дать способ», т.е. нужные справки — кравчий, ясельничий, дворецкий — часто и не были думными людьми, не ходили в «палату» и не сидели «с боярами».

Нередко возникали дела особенно сложные, при обсуждении которых в Боярской Думе приходилось ожидать, что будет «крик и шум велик и речь многая во всех боярах». Государю надо было подготовить к такому бурному заседанию наиболее влиятельных и важных бояр, состоявших обыкновенно членами Ближней Думы. Эти наиболее родовитые и влиятельные думцы, которым государь «мысль свою объявлял», умели, после собеседования с царем, так подготовить других бояр, что щекотливый вопрос обсуждался в Думе спокойно и проходил без шуму.

Часто, особенно при обсуждении вопросов внешней политики, надо было сохранить в тайне и само решение дела и причины, по которым оно было решено так, а не иначе. Ведь, когда дело обсуждалось при полном собрании всех думцев, в Боярской Думе, сохранить тайну было трудно: дела докладывались вслух, делались вопросы в приказах, призывались в Думу лица не думного звания, а потом как можно было поручиться, что тот или иной думный человек, мало умудренный житейской опытностью, не проболтается в кругу семьи, среди друзей, за веселой пирушкой.

В силу всего этого члены Ближней Думы выбирались всегда самим государем из близких ему людей, не заседавших в Думе, и из бояр – думцев, особенно хорошо ему известных. При выборе членов Ближней Думы царь не руководствовался ни боярским «отечеством», т.е. родовитостью, ни особыми заслугами, а только своим личным усмотрением. При царе Алексее Ближняя Дума явственно становится постоянно действующим учреждением, решающим дела и по управлению законодательные, часто не внося их на обсуждение всех бояр. Боярская Дума «все бояре», синклит все реже и реже собирается в последние годы царствования Алексея Михайловича, да и только лишь в торжественных случаях. Первенствующее место в правительстве переходит к Ближней Думе, состоящей из лиц, которых государь призывает для совета, не считаясь ни с породой, ни с заслугами этих лиц.

При царе Алексее около этой Ближней государевой Думы образуется еще одно учреждение, прямо подведомственное царю, только от него принимающее распоряжение и в исполнении их отдающее отчет тоже только ему. Учреждение это носило название Приказа Тайных Дел. В этом приказе сосредотачивались все дела особой важности, которые царь хотел знать в точности сам, наблюдать за их течением и направлять его; в этот приказ стали поступать все просьбы челобитные людей, обращавшихся к царю, как к источнику правосудия и справедливости, с жалобами на всякие притеснения и обиды со стороны высших чиновников и других правительственных учреждений. Через посредство Тайного приказа царь Алексей рассчитывал иметь свой глаз во всех ветвях управления государством, посылая для разбора различных затруднений или недоразумений в делах различных ведомств хорошо известных ему дьяков и подьячих этого приказа; в этот приказ направлялась вся личная переписка царя, здесь ведались его личные имения и промышленные предприятия, аптека, Гранатный и Потешные дворы, царская благотворительность, наконец личная казна царя.

В XVII веке заседание Думы, или, как тогда говорили, «сидение великого государя с боярами о делах «, происходили три раза в неделю: в понедельник, среду и пятницу. При накоплении дел заседали и каждый день.

Каждое утро съезжались к царскому дворцу бояре в своих тяжелых колымагах и «каретах», запряженных рослыми красивыми лошадьми; каждый экипаж сопровождала толпа верховых и пеших слуг и бедных родственников боярина. Чем знатнее был боярин, тем многочисленнее был окружавший его штат. Думные люди меньших чинов приезжали верхом или приходили пешком; не во всякое время года московская улица позволяла пробраться по своей невылазной грязи тяжелой боярской „карете», и тогда приходилось старику-боярину взбираться на смирного заслуженного коня и трястись верхом. В Кремле экипажи и кони оставались на Ивановской площади, и «думцы» шли отсюда пешком к царскому дворцу. Перед воротами все снимали шапки и крестились, - творя молитву Иисусову на честной крест, благословляющий всякое доброе вхождение в дом и исхождение из него.

Пройдя ворота, все направлялись к Постельному крыльцу царского дворца. На крыльце и на обширной площадки перед ним толпилось множество народа—это все люди «молодые», т.е. небольших чинов, которые явились сюда на случай: не потребуется ли их служба государю. Это стольники из неродовитых фамилий, стряпчие, дворяне московские, дьяки; тут же выделяются нарядные служилые кафтаны „жильцов» — рядовых особого почетного полка, численностью тысячи в две, набранных из дворянских, дьячих и подьячих детей, еще не поспевших по возрасту и заслугам к пожалованию в высшие чины. „На крыльце, на площади не всегда тихо,— говорить С. М. Соловьев,—не всегда слышны только одни мирные разговоры; иногда вдруг - раздастся шум, громкие голоса: это два врага, два соперника по какому-нибудь тяжебному делу встретились и не выдержали, сцепились браниться; стоить только вымолвить первое бранное слово, и язык расходится, удержу ему нет; от лица сейчас же переход к его отцу, матери, сестрам и другим ближним и дальним родственникам, никому нет пощады; все старые и недавние истории, сплетни, слухи, все тут будет повторено с прибавками, какие продиктует расходившееся сердце»... Дело не ограничивалось одними, крупными словами — «шумом»; иной расходится от крупных слов и шума н начнет «гонять» по крыльцу за врагом; такая гоньба кончилась раз тем, что у одного из соперников голова оказалась пробитой кирпичом.

Вся эта толпа «молодых», ожидавшая на крыльце, то и дело расступается с низкими поклонами, давая дорогу боярам, окольничим и думным дворянам, которые степенно шествуют дальше, в переднюю. Это очень большое отличие для древнерусского деятеля иметь право входа в переднюю; этой чести добиваются всю жизнь, но не всегда бывают пожалованы в переднюю. Бояре, окольничие, думные дворяне и думные дьяки ожидают в передней царского выхода, толкуя и перешептываясь о разных делах и случаях как придворной, так и государственной жизни.

Знатнейшие и старейшие из бояр, состоявшие в звании «ближних» людей, стоят около дверей в «комнату», т.е. в кабинет государя, и, «улуча время», входят в комнату. Этой честью «быть в комнате» обладают очень немногие. Вошедшие в комнату творить троекратное крестное знамение перед образами и потом приветствуют государя земным поклоном.

Поговоря с ближними людьми, государь, сопровождаемый ими и своим духовником, выходит в переднюю. Все кланяются государю в землю. Царь садиться в кресло в переднем углу и подзывает к себе тех, до которых у него есть дело. Если царь кликнет боярина, а его нет, то это «большая оплошка»; за опоздавшим к царскому выходу шлют гонца, а когда виновник придет, запыхавшись и напугавшись, царь сделает ему строгий выговор, а то и «опалится» - не велит показываться на свои очи, пока не позовет, велит даже виновному уехать в дальние вотчины; потерпевший наденет «смирное» платье, перестанет стричь волосы и расчесывать свою пышную бороду с горя и печали, что вот не дано ему теперь видеть ясные царские очи. К тому же и служба большой ущерб – того и гляди, перехватит кто-нибудь выгодное назначение или должность, и опальный шлет посланца за посланцем с поминками и подарками к влиятельным друзьям и знакомым, чтобы выручали, замолвили перед государем слово за него, несчастного опальника. В передней происходит расправа с виновными из большого начальства, с теми, которые оплошали и не исполнили царского указа, или исполнили не так, как надо было; государь велит таким неудачникам идти вон с глаз, велит посадить в тюрьму, отобрать имение, впредь на службу не назначать и т.п.

Пока государь разговаривает то с одним, то с другим из бояр, все остальные стоят, затаив дыхание; кто устанет, тот тихонько, за спинами других пробирается к двери и выходит в соседнюю палату или на крыльцо посидеть, а потом опять тихими стопами возвращается в комнату.

Когда царь кончит разговаривать с теми, кого он подозвал к себе, к нему начинают подходить один за другим те, кто хочет побить челом о каком-нибудь деле. Подходящий земно кланяется царю и устно просит отпустить его в деревню, или позволить сегодня вечером не является во дворец, потому что у челобитчика семейное торжество – крестины, свадьба, будут гости. Некоторые из челобитчиков подносят царю «калачи» - это именинники с именинными пирогами; государь спрашивает их о здоровье, что является исключительной честью для именинника, и поздравляет его. Откланявшись государю, именинники пойдут с «калачами» поздравляться к царице, царевичам, царевнам, патриарху.

Отбыв прием в передней, царь идет к обедне сопровождаемый всем двором, а после обедни все возвращались в переднюю или комнату; здесь царь и «сидел с боярами о делах». Сиденье о делах начиналось обыкновенно с того, что начальники приказов докладывали о ходе дел в подчиненных им ведомствах и вносили на разрешение государя и бояр такие дела, которых не могли разрешить сами с товарищами. Для доклада дел каждому ведомству были назначены особые дни: в понедельник докладывались дела из Разряда и Посольского приказа, во вторник — из приказов Большой казны и Большого прихода, в среду — из Казанского дворца и Поместного приказа, в четверг — из приказа Большого дворца и из Сибирского, в пятницу — из судных приказов Владимирского и Московского. После доклада начальников приказов начиналось собственно «сидение бояр», или, как мы привыкли говорить, заседание Боярской Думы. Обыкновенно заседание начиналось около восьми часов утра и продолжалось до обеда, т.е. часов до 12, а возобновлялось вечером, после вечерни часа на два, на три. Думцы размещались на скамьях, стоявших по стенам направо и налево от царского места, возле которого, слева, стоял стол с бумагами, книгами указов и законами, печатью, воском для печатей, чернилами и т. п. К этому столу подходили за справками и когда было нужно приложить печать думные дьяки.

Думцы размещались на лавках по чинам. Окольничие садились ниже бояр, думные дворяне — ниже окольничих, а в каждом из этих разрядов все размещались «по породе» и по старшинству.

Особого помещения для заседания Думы не было. Собирались в той палате дворца, где государь укажет, обыкновенно в Золотой палате. При цари Алексей «сидение с боярами» происходило и в так называвшейся Передней палате, а при его болезненном наследник —в самой «комнате» государя, т.е. в его кабинете.

«Когда совещание открывалось каким-либо предложением царя, он, высказав свою мысль, приглашал бояр и думных людей «помыслив, к тому делу дать способ». Кто из бояр побольше и поразумнее, те «мысль свою к способу объявляют». Порой кто-нибудь из меньших заявит свою мысль, а иные бояре, бороды свои уставив, ничего не отвечают, потому что царь жалует многих не по разуму их, а по великой породе, и многие из них грамоте не ученые и не студерованные». Эти детальные фигуры молчаливых советчиков с уставленными бородами, неизбежные при обсуждении дела во всяком многолюдном собрании, напрасно иногда принимаются за полную картину заседания Боярской Думы. Они и у Котошихина не закрывают собой других думных людей, «на ответы разумных, из больших и из меньших статей бояр».

Часто обмен мнений переходил в горячий спор, продолжавшийся до тех пор, пока спорившие не приходили к одному решению; говорил свое мнение и государь. Думцы соглашались, или возражали и спорили, пока не приходили к решению, примирявшему всех.

Прения в Думе затягивались иногда на очень долгий срок; в 1685 г. целые полгода обсуждался вопрос: мириться ли с поляками против татар, или с татарами против поляков, и к решению — учинить мир и союз с Польшей против Крыма — пришли только после очень ожесточенных споров

Покончив прения и придя к какому-либо решению, царь и бояре приказывали думным дьякам пометить и тот приговор записать. Тогда думные дьяки писали приговор, начинавшийся словами: «Великий государь, слушав докладной выписки, указал и бояре приговорили». Если же государь в Думе не присутствовал, то думный дьяк помечал приговор так: «По указу великого государя бояре, той докладной выписки слушав, приговорили». И эти приговоры имели такую же силу закона; отменить их царь мог только на новом заседании Думы, «поговорив» со своими боярами. Когда государь не присутствовал в Думе, первое место принадлежало старшему по отечеству боярину, и тогда имя того боярина упоминалось в приговоре.

Приговоры помечались обыкновенно на самих делах, доложенных в Думе, и излагались кратко, либо пространно, если решали сложное и необычное дело; и краткие и пространные приговоры облекались потом в форму указов. Ни царь, ни бояре приговоров не подписывали, и «на всяких делах, — говорить Котошихин, — закрепляют и помечают думные дьяки, а царь и бояре ни каким делам руки своей не прикладывают: для того устроены думные дьяки».

Заседания Думы вовсе не отличались молчаливостью. Сохранилось похожее на протокол краткое и не вполне ясное изложение одного заседания Думы в 1679 г. с участием патриарха; не видно только, присутствовал ли государь на заседании или нет. Обсуждался вопрос, отдавать ли питейные заведения на откуп, или ведать ими мирскими выборными головами и целовальниками под присягу, «на веру». Патриарх был того мнения, что у питейных сборов следует быть головами за выбором Мирских людей, только не приводить их к присяге, чтобы «клятв и душевредства не было», за воровство же пригрозить выборным конфискацией всего имущества и «казнью по градскому суду», а избирателям — тяжелым штрафом. Бояре возражали, что-де опасно без присяги, что в под присягой у выборных было воровство многое, а «без подкрепления веры» воровства будет и того больше.

Путем обоюдных уступок пришли к такому решению: выборных к присяге не приводить, согласно с мнением патриарха, но не брать и штрафа с избирателей, против которого, вероятно, были бояре, а взыскивать недоборы «по сыску». Значить, совещания Думы сопровождались прениями. Эти прения, как узнаем из других известий, иногда достигали чрезвычайной живости. Сверх чаяний, на заседаниях Думы порой нарушалась та спокойная и натянутая чинность, которая господствовала при дворе московских государей. Нередко бывали «встречи», возражения государю со стороны его советников. Об Иване III рассказывали, что он даже любил встречу и жаловал за нее. Из слов Грозного в письме Курбскому видно, что оппозиция в совете его деда доходила до раздражения, до «поносных и укоризненных словес» самому государю. Сын Ивана III, Василий, не был так сдержан и сам легко раздражался при встрече. Раз, при обсуждении дела о Смоленске, неважный отечеством советник И. Н. Берсень-Беклемишев что-то возразил великому князю. Государь рассердился, обозвал Берсеня «смердом» и выслал его из Думы с глаз долой, положив на него опалу, «отняв у него свои государевы очи», как говорили в старину о государевой немилости. Буссов, хорошо знавший московские дела при первом самозванце, в своих рассказах об отношениях его к боярам мимоходом отметил черту, показывающую, что думные люди любили на заседаниях Думы подолгу рассуждать о предметах совещания. «Не проходило дня, — замечает этот иностранец, — когда бы царь не присутствовал в совете, где сенаторы докладывали ему государственные дела и подавали о них свои мнения. Иногда, слушая продолжительные и бесплодные их прения, он смеялся и говорил: — «Столько часов вы рассуждаете и все без толку! А я вам скажу, дело вот в чем», и в минуту решал дела, над которыми сановитые бояре долго ломали свои головы. Но накануне своей свадьбы, обсуждая с боярами, в каком платье венчаться его невесте, в польском или русском, Лжедимитрий после долгого и жаркого спора уступил своим советникам, которые стояли за старый московский обычай».

Чинное течение заседаний думцев нарушалось иногда местническими счетами, когда щекотливому самолюбию какого-либо родовитого думца покажется, что сосед не по праву занял место выше, чем ему следует. В такие споры вмешивались все думцы и горячо обсуждали случай. Ведь так льстило самолюбию припомнить при этом и вслух заявить, что мой-де предок великий князь ярославский, а твой всего только из младших ростовских, да и дед мой службой выше твоего. Когда споры затягивались, отряжали дьяка за «разрядными книгами», спорщики посылали на свои «подворья» за «родословцами», и тогда приходилось оставить все дела и рассудить по всем правилам местничества, кто прав из спорщиков. Если же государь осердится и велит спорщикам молчать, тот, кто считает себя обиженным, скорее под лавку свалится, рискуя подвергнуть себя царской опале, но не сядет ниже того, кто ему, по его мнению, не «в версту».

Вообще, в Думе, посвящали много времени разбору различных случаев местничества, и «пресветлый царский синклит», как любили именовать Думу московские книжники, не чуждался даже собственноручно в лице того или другого из своих членов, расправиться с каким-нибудь «недельным» местником. Был такой случай: в 1620 г. стольник Чихачов, назначенный стоять рындой в белом платье у царского места при аудиенции чужеземному послу ниже князя Афанасия Шаховского, обиделся, сказался больным и не поехал во дворец. Бояре послали за ним и велели его поставить перед собой. Чихачов предстал перед боярами в Золотой палате больным-разбольным, с костылем, да не одним, а с двумя зараз.

- Для чего во дворец не приехал? – спросили бояре.

- Лошадь ногу мне сломала третьего дня на государевой охоте в Черкизове! – отвечал Чихачов.

- Больше, чай, отбаливаешься от князя Шаховского? – возразил на это думный разрядный дьяк Томило Юдич Луговской.

Тогда Чихачев перестал притворяться и заговорил напрямик, что вот-де он бил челом государю и впредь станет бить челом и милости просить, чтобы государь пожаловал, велел дать ему, Чихачову, суд на князя Афанасия, а меньше ему князя Афанасия быть не вместно.

- Можно тебе быть его меньше! – возразили бояре и приговорили бить Чихачова кнутом за бесчестие князя Шаховского.

- Долго того ждать, бояре! – сказал на это дьяк Томило Луговской и, вырвав у Чихачова один костыль, принялся бить неудачливого местника по спине и по ногам.

Смотря на это, И.Н. Романов, дядя царя, не утерпел, схватил другой костыль у «больного» и присоединился к дьяку, работая также по спине и ногам Чихачова, причем оба приговаривали:

- Не поделом бьешь челом, знай свою меру!

Побив Чихачова, велели ему стоять рындой в белом платье по прежнему распоряжению, а кнут, разумеется, «оставили».

Реже нарушался ход думских сидений, «величанием» какого-нибудь не в меру зазнавшегося боярина. Переспорят такого гордеца, не остается ему что возражать о деле, он и начнет высчитывать свои заслуги, коря своего спорщика тем, что он и десятой доли того не сделал. Если зайдет такой гордец в своих речах далеко, царь велит ему просто замолчать, а рассердившись очень, вытолкает велеречивого за дверь, как сделал раз царь Алексей Михайлович с боярином Милославским, своим тестем, когда тот вздумал похваляться военными подвигами, которые только собирался совершить, если ему дадут под начало войско. В 1682 г. князь Хованский, заносчивый и совсем зазнавшийся человек, часто прерывал спокойное течение думных совещаний, не стесняясь присутствием в палате обоих государей; о чем ни приговорят бояре, Хованский против всего возражает с великим шумом, невежеством и возношением, не обращая внимания ни на Уложение, ни на государевы указы; либо примется вычитывать свои службы и поносить своей бранью бояр: никто-де с такой славой и раденьем не служивал, как он, Хованский, и никого среди бояр нет, кто бы ему был в версту, и государство-то все стоить, пока жив он, Хованский, а как его не станет, в Москве будут ходить по колена в крови и не спасется тогда «никакая же плот».

Но все такого рода случаи были редким исключением в правильном ходе чинных думских занятий. За крепкими стенами московского Кремля, в недоступных глазу и уху простого рядового московского человека палатах царского терема тихо и спокойно шла работа думцев, приводившая в движение весь ход управления Московским государством.

Мы знаем мало подробностей о ходе дел в Боярской Думе, но большие последствия ее работы явственны всем. Под ее руководством создавался московский государственный строй, добывавший средства и способы отбиваться от бесчисленных внешних врагов, отовсюду оцепивших Московское государство, в Думе создавался и самый порядок направления этих средств на защиту страны и на ее внутреннее устройство.

Боярская Дума существовала до самых времен Петра Великого, когда ее значение перешло к Сенату.

Список литературы

С.М. Соловьев, «История России с древнейших времен», т. XIII

И.Е. Забелин, «Домашний быт русских царей», т. I и II

В.О. Ключевский, «Боярская дума древней Руси»

его же, «Курс русской истории», ч. II

С.М. Соловьев, «О местничестве»

А.И. Маркевич, «История местничества в Московском государстве XV – XVII вв.»

Д. Валуев, «Синбирский сборник», и другие сочинения.

Для подготовки данной применялись материалы сети Интернет из общего доступа