Российский тоталитаризм. Урбанизация в системе факторов его становления, эволюции и распада

Российский тоталитаризм: урбанизация в системе факторов его становления, эволюции и распада

Исторический путь России в XX в. пытаются объяснить с разных точек зрения: здесь и околонаучные идеи о злодеях-большевиках, "изнасиловавших" историю, и претендующие на универсальность теории модернизации и догоняющего развития, и не менее претенциозный цивилизационный подход, и работы тоталитарной школы, и т.д. Автору данной статьи представляется, что почти все из этих подходов отражают тот или иной важный срез социальной реальности (будь то структурный или историко-генетический), однако не дают полного адекватного отражения и объяснения исторического процесса. Они придают гипертрофированное значение отдельным аспектам развития страны. А потому необходим "стереоскопический" взгляд на историю, способный синтезировать достижения различных научных школ и направлений.

Теории модернизации строятся на идее отставания России от западной цивилизации, иногда - в узкотехнологическом плане, иногда - в более широком, включая социально-экономические, социо-культурные и политические процессы. Безусловно, категория модернизации (и основанные на ней концепции) полезна, но слишком аморфна и исторически неконкретна: она применима и к разновременным процессам (и к петровскому времени, и к началу XX в., и к советскому периоду). Однако модернизация в ходе петровских реформ, Великие реформы 1860-х гг. и сталинская индустриализация - сущностно разные явления. Рожденные в 1950-е - 60-е гг. на Западе теории модернизации, связанные прежде всего с именами Б. Хозелица, У. Ростоу и других социологов, ставивших во главу угла смену технологий, а как общественный идеал - западное общество массового потребления, сегодня активно адаптируемые отечественными исследователями для нужд познания истории России, хотя и отражают важный срез ее исторического процесса, но не дают и в принципе не могут дать адекватной и полной его картины: они исходят из идеи линейности прогресса, необходимости и неизбежности унификации всех стран под западную модель, отмечены (как и марксизм) едва скрытой печатью телеологичности.

Иной аспект отечественного развития затрагивается в рамках цивилизационного подхода. Здесь основное значение придается развитию страны как целостности, закономерностям реализации ее внутренних потенций, причем Россия рассматривается как специфическая локальная цивилизация, равновеликая таким как западноевропейская (и шире - западная), южноазиатская, восточноазиатская и т.д. Этот подход также отличается хронологически "сквозным" характером, а потому столь же "дистанцирован" от конкретной исторической специфики, как и концепции модернизации, "догоняющего развития". В отличие от последних, он придает самоценность и доминирующее значение внутренним явлениям, однако слабостью его является малая соотнесенность с внешним миром: она проводится в основном на уровне сопоставления, но не конкретного взаимодействия. Как частный элемент такого подхода может рассматриваться и роль имперского фактора в российской истории, с определенного времени ставшего ей имманентным.

С точки зрения автора, и модернизационный, и цивилизационный подходы отнюдь не исключают, а дополняют друг друга, высвечивая важные стороны отечественного развития. Для полного и адекватного познания сущности российской истории необходимо не противопоставление, а соединение их, но не эклектическое, а синтетическое. Однако и этого явно недостаточно. Начиная с эпохи промышленной революции, был запущен ряд процессов и социальных механизмов, которые не могут быть отражены в рамках названных подходов. Особенно это характерно для XX в., когда Россия, оставаясь специфической локальной цивилизацией, во многом подчинилась универсальным тенденциям техногенной цивилизации и ее социально-экономическим и политическим следствиям.

Особое значение приобретают в познании сущности российской истории XX столетия такие новые для нее и, казалось бы, относительно узкие явления, как социально-политический процесс и урбанизационный процесс, причем в их взаимодействии. Сделав в конце XIX - начале XX вв. первые шаги на пути к "городскому" обществу, Россия сразу же вступила в зону действия социально-политических сил и процессов, характерных для всей Европы, хотя и с огромной российской спецификой. Так, вестернизация в социальном плане зашла достаточно далеко, особенно в "центре", в крупнейших городах, где и определялась политическая судьба страны. Не меньшей она была и в собственно политической сфере, где, начиная с Великих реформ 1860-х - 70-х гг., через революцию 1905-1907 гг. произошли громадные сдвиги как в направлении к гражданскому обществу, так и в создании современных, а точнее - вестернизированных политических институтов. Поэтому вряд ли можно согласиться с точкой зрения, что к российской истории XX века неприменимы подходы, используемые для анализа социально-политических процессов в других странах Европы. Естественно, они требуют конкретизации и корректировки применительно к российской специфике, адаптации методик и категориального аппарата к конкретному материалу, а главное вписывания в "объемное" видение отечественного исторического процесса, но отказываться от полезного теоретического инструментария, который "работает", было бы неверно. Тем более, если подходить к нему с предлагаемых нами позиций: не абсолютизировать данный подход, который отнюдь не исключает модернизационный или цивилизационный подходы, а осуществить их синтез, что даст объединение отдельных срезов социальной реальности в целостную картину.

Среди таких спорных сегодня подходов - идеи "тоталитарной школы", согласно которым советское общество относится к тоталитарной модели левой модификации. Если последовательно использовать ее аппарат, то складывается следующее представление о трудном пути России в XX столетии. Волею исторической судьбы почти весь XX в. прошел для нее под знаком тоталитаризма: в начале века готовилась почва и засевались семена тоталитарности, в 1917 г. появились первые всходы, к 1930-м гг. растения окрепли и т.д. Россия стала открывателем этой модели развития. Вместе с тем, весь XX в. для страны характеризуется одним, фундаментальным процессом, который на разных стадиях сопутствовал советской системе, стоял и у ее истоков, и в зените ее развития, и в момент крушения. В то же время урбанизация и "тоталитаризация" не просто шли параллельно, а явно переплетались, во многом взаимно обусловливаясь. Именно это, а также фундаментальность обоих исторических явлений, характерных в России именно для XX в., ставит их взаимодействие в позицию ключевой проблемы российского исторического процесса. Причем урбанизация как базовое для общества явление оказывается первичной - не только хронологически, по времени возникновения, но и по типу взаимодействия в этой исторической связке.

Понятие "тоталитаризм" сегодня по разным причинам отвергается многими обществоведами, в том числе и историками. Одни, следуя в фарватере западной общественной мысли, в рамках которой, собственно, и была выдвинута эта категория, считают ее явно устаревшей, так как на том же Западе появились более современные концепции, не признающие или "преодолевшие" "тоталитарную школу". Другие считают неприменимой данную категорию к отечественным реалиям, потому что она возникла в иных социо-культурных условиях, в рамках западных научных традиций и звучит "диковато" для русского уха. Третьи - и к ним "де факто" относятся многие историки - считают вообще излишними какие-либо теоретические конструкции, полагая, что нужно исходить из конкретики и грамотный анализ источников вполне достаточен для объяснения российской истории.

На взгляд автора, к понятию "тоталитаризм" нужно относиться как к рабочему инструменту, не преувеличивая, но и не преуменьшая его значение. Полезность категории "тоталитаризм" состоит в том, что она предоставляет возможность одного из вариантов обобщения исторической конкретики, а значит, служит инструментом сопоставления, сравнения отечественного исторического процесса с общемировым. Без такого "зеркала" получить адекватный образ отечественной истории вряд ли возможно, хотя, справедливости ради, нужно отметить, что отражает оно пусть широкий, но ограниченный срез социальности, и, как всякая абстракция, несколько упрощенно. Но от абстракции большего и не требуется, если не забывать ее достоинства и недостатки. Вряд ли стоит отвергать "зеркало" также на том основании, что оно импортное, не нашего производства, к тому же "там" уже производят что-то более современное. Ведь человек не перестал пользоваться велосипедом только потому, что изобрели автомобиль: у них свои функции, своя область применения.

У понятия "тоталитаризм" тоже - своя сфера, где оно может быть применимо, и весьма эффективно, в качестве научного инструмента. Исследовательские модели, построенные на его основе, не отвечают на вопрос "как" (это задача конкретно-исторических исследований, вскрывающих генетический срез социальной реальности), но отвечают на вопрос "что", обеспечивая опознание, идентификацию общественных явлений и тем самым помогая раскрыть причины их возникновения. Без использования таких инструментов невозможно понять, в чем наша история действительно уникальна, а в чем - аналогична процессам, возникавшим на иной социо-культурной и национальной почве. За ограниченностью места придется показать работу этих моделей при исследовании отечественного исторического процесса схематично и упрощенно, сохранив, однако, суть.

Если абстрагироваться от нюансов, индивидуальных подходов, характерных для всех исследователей, работавших в рамках "тоталитарной школы", понятие "тоталитаризм" сводится к немногим основаниям, а в конечном счете - к единому признаку: это разновидность авторитарного (антидемократического) государства, характеризующаяся полным (тотальным) контролем над всеми сферами жизни общества. Под такое определение подпадают и коммунистические, и фашистские режимы, то есть тоталитарные общества левой и правой ориентации. Есть и более детальные признаки, которые характеризуют механизм государственного контроля над обществом и трансформацию самого государства в тоталитарное: партия - монополист власти навязывает всему обществу некую идеологию в качестве абсолютной истины, оправдывающей ее господство и освещающей переустройство общества на неких идеальных началах, ради чего, собственно, и провозглашается право контроля партии над государством, государства над всеми сферами общественной жизни и деятельности, применение убеждения, "воспитания" и принуждения, включая полицейский и идеологический террор. При этом прослеживается единый смысловой ряд: идеология - партия (организация, ее социальный носитель) - государство - общество.

В предельных случаях можно было бы говорить о полном слиянии общества и государства, то есть о полном тоталитаризме, но данная возможность остается всего лишь теоретической абстракцией: в реальной истории таких обществ не было. Даже советское общество в период расцвета сталинского террора нельзя отнести к этой категории, так как оставалось немало областей деятельности, оказавшихся неподвластными тоталитаризму (всегда существовал "черный рынок", атеизм не смог до конца вытеснить религиозность, социальная однородность была недостижима, и даже внутри партии сохранялась хотя бы видимость демократии - критика и самокритика, выборность и т.д.). Еще в меньшей степени понятие полной тоталитарности можно применить к другому классическому тоталитарному режиму - фашистской Германии. Более того, некоторые черты "тоталитарности" можно найти в некоторых "классических" демократических странах, особенно в кризисных ситуациях, например, в рузвельтовской Америке. Следовательно, тоталитарность, так же как и демократия, понятия не абсолютные, а относительные. Это явления весьма подвижные, пересекающиеся в разных сферах общественной жизни, переходящие друг в друга. Безусловно, это два разных качества, но грани между ними весьма условны и зыбки. Так же как весьма относительна и условна противоположность демократии и тоталитаризма: это два полюса одного и того же явления, составляющего политическую самоорганизацию общества соответственно базовым (материально-техническим, социо-культурным) и ситуационным, конкретно-историческим условиям страны.

Предельные проявления в реальной жизни встречаются крайне редко и представляют из себя формы социальной патологии, ведущей к самоуничтожению общества. Действительно, предел демократии - анархия, хаос и распад государства и общества; предел коммунистической социальности - мотыги красных кхмеров; фашистской тоталитарности - печи Освенцима и т.д. И, тем не менее, патологичны именно крайние проявления различных общественных моделей. К самим моделям можно относиться по-разному, в зависимости от личных политических пристрастий и этических позиций, однако с научной точки зрения, с позиций объективного анализа естественно-исторического процесса, все зоны и политического, и социального спектра естественны. Более того, сам вопрос - что хуже и что лучше, поставленный абстрактно, научно неправомерен: социум, как правило, выбирает ту модель, которая соответствует объективно стоящим перед ним проблемам. Не всегда этот выбор оказывается удачен в более широком (международном и историческом) контексте. Но социально-политическая модель вырастает из тех возможностей (и вероятностей), которые ситуационно предоставляет национальная, социокультурная историческая почва.

С этой точки зрения, тоталитарные модели столь же нормальны, естественны, как и демократические. Все они являются вполне закономерными способами самоорганизации общества в пограничных, аномальных, кризисных ситуациях, чреватых гибелью или распадом социума (государства, страны, нации), социальными катаклизмами и т.д. Более того, либеральные ценности (и возникшие на их основе либерально-демократические политические модели) имеют отнюдь не больше оснований считаться вершиной человеческой цивилизации, чем ценности коммунизма или социал-демократии. Они представляют собой только определенный подтип цивилизации, порожденный вполне определенной социо-культурной почвой (протестантская трудовая этика, индивидуализм и ориентация на максимальное производство и потребление и т.д.), являются продуктом своего рода исторической мутации, возникшей на ничтожно малой части земной суши и даже европейского континента и порожденной англосаксонской и, частично, романо-германской социо-культурной средой. В условиях утверждения и доминирования техногенной цивилизации, ситуационно эта модель оказалась наиболее приспособленной, тогда как ее успех и победа стратегически могут оказаться "пирровыми" для всего человечества: они чреваты экологической, военной и т.п. катастрофами. Но это - отдельный вопрос, выходящий за рамки исторического аспекта проблемы.

Как можно заметить, структурирование социально-политического поля в рамках представленной выше схемы правомерно только для современных обществ. Хотя некоторые авторы и применяют понятие "тоталитаризм" к некоторым "традиционным" обществам (например, древнему и средневековому Китаю), их природа совершенно иная, несмотря на то, что аналогии и в механизме управления, и в идеологических постулатах могут быть поразительными. "Азиатский способ производства" (как он охарактеризован К. Марксом) - это, конечно же, не реальная коммунистическая модель XX века, - хотя бы потому, что невозможно даже теоретически представить, что он может быть заменен либерально-демократической или социал-демократической моделью. Традиционные сельские общества - это явления из иного социо-культурного и исторического контекста, из иного социально-политического поля, тогда как на наших глазах в XX веке и фашистские, и коммунистические режимы вполне адекватно перерастали или трансформировались (хотя и не без потрясений) в демократические модели, так же как и - наоборот.

Коренной водораздел между традиционными сельскими обществами (включая феодальные) и современным социально-политическим полем заключается в том, что последнее - продукт техногенной цивилизации с сопутствующими ей атрибутами и следствиями. Расширенное материальное воспроизводство на основе технического прогресса вызвало скачок в социальной трансформации всех обществ, независимо от их исходного состояния. Главным проявлением этой трансформации было не изменение социальных структур (например, уничтожение сословности общества, социальная стратификация с фундаментальным основанием по отношению к собственности - владению либо распоряжению и т.п.). Менялось само качество общества, перераставшего из сельского в городское, то есть с превалированием населения, занятого несельскохозяйственным трудом, с высокой степенью территориальной концентрации людей, ресурсов, деятельности, с обезличиванием большинства общественных контактов и отношений.

Включенность в техногенную гонку определяла выживаемость социумов - государств, народов. Кто не успел встать на путь индустриализации, оказался на периферии цивилизованного мира, в положении колонии, полуколонии или с таковой перспективой. Исторически выделились страны первого, второго, третьего эшелонов индустриального развития, что описано в работах, представляющих концепцию "модернизации", в рамках которой Россию относят ко второму эшелону догоняющего развития, видя в этом ключ к ее истории в XX в. Автору представляется, что ключ этот полезен, но открывает он лишь некоторую часть замков к российской истории.

В рамках концепции "модернизации" или "догоняющего развития" объяснимы неизбежность отечественных реформ 1860-х - 70-х гг., индустриализации при любой форме правления, закономерность первой и частично даже второй русских революций как общественной реакции на запаздывание с назревшими реформами. Однако поворот России на тоталитарный путь с этих позиций остается необъясним.

Действительно, феномен вполне закономерного тоталитаризма левой модификации впервые был порожден и явлен миру Россией начиная с 1917 г. Почему именно здесь и именно в это время? Если задаться вопросом, возможно ли было установление режима, подобного большевистскому, в конце XIX в. или даже в результате революции 1905-1907 гг., ответ однозначен - нет! Хотя падение монархии при несколько иных ситуационных условиях теоретически допустить вполне можно. Тоталитаризация общества была еще невозможна в силу базовых условий, неготовности социальной и политической почвы, тогда как двумя десятилетиями позднее - оказалась вариантом, наиболее адекватным исторической ситуации.

Собственно, только с разрушением традиционных структур, с деперсонификацией общественных отношений можно говорить о современном обществе, в котором существует политический процесс (а значит, и социально-политическое поле, отраженное в представленной выше схеме). Поскольку в традиционных обществах невозможны массовые социальные движения, политические организации по типу партий, развитые идеологии, чем характеризуются все - без исключения - элементы современного социально-политического спектра. Все эти параметры (в совокупности) являются порождением именно городского (или переходного к городскому) общества.

Во всех странах переход от сельского к городскому обществу представлял собой историческую полосу повышенного социального риска: именно в этот период происходили мощные катаклизмы, революционные взрывы, усиливалось межгосударственное соперничество, возвышались и усиливались молодые государства, шли к закату или слабели старые державы имперского типа. Обозначилось новое явление: началось формирование массовых социальных движений, выходивших на политическую арену, оказывавших на общественную жизнь растущее влияние. В политической сфере действовали две разнонаправленных тенденции. Первая заключалась в большей или меньшей либерализации и демократизации различных аспектов общественной жизни, то есть в расширении прав личности, утверждении гражданского общества, и т.д. Противоположной тенденцией было усиление контроля общественной жизни со стороны государства как в "ползучей" форме (расширение сферы бюрократической, в том числе законодательной регламентации, рост госаппарата, институтов насилия, в том числе армии, полиции и т.д.), так и во "взрывной" (принятие в чрезвычайных ситуациях жестких законов, резкое расширение прерогатив власти и т.д.). Особенно роль государства возрастала в кризисных ситуациях, требующих мобилизации всех сил общества. Так, отнюдь не Россия стала изобретателем политики "военного коммунизма", а воюющие Германия и Америка, которые фактически приблизились к модели тоталитарного государства (первая - в 1915-1916 гг., вторая в 1917 г).

В противостоянии общества и государства своеобразную и противоречивую роль играли массовые движения. Они стали порождением именно городской жизни, которая традиционные, чаще всего персонифицированные сельские структуры, и деструктуризацию сельских мигрантов новых горожан заменяла новой социально ориентированной структуризацией по интересам (экономическим, политическим и т.д.).

Оказывая внешнее давление на государственные институты, массовые социальные движения (и чаще всего стоящие за ними партии) действовали в демократическом направлении. Однако, в потенциале радикальных движений таилась угроза "подмять" под себя государство, а вместе с ним и общество. Приход их к власти в ситуациях кризиса был чреват реализацией тоталитарных моделей. Однако и "демократические" правительства могли реагировать на кризис сходным образом, двигаясь в том же направлении жесткой государственной регламентации многих сфер общественной жизни. Становилось общество тоталитарным или нет, зависело от масштабов и глубины ситуационного общественного кризиса, а также тех общественных сил, которые оказывались у власти.

Тоталитаризм как явление (и тоталитарность как тенденция к расширению государственного контроля над обществом даже в "демократических" моделях) есть побочный продукт урбанизационного процесса. Причины относительно просты. Многие параметры развития универсальны для всего человечества и, с учетом специфики, реализуются во всех странах. Среди таких общих явлений присутствует и урбанизация, раньше или позже, с началом индустриальной эпохи развернувшаяся на всех континентах. Урбанизация суть разрушение традиционных общественных структур и в институциональном, и в территориальном плане, и как всякое радикальное социальное изменение создает неустойчивость социального организма в целом, государства - в частности.

Переход общества из сельского состояния в городское в большинстве стран мира вызывает сходные явления, ведет к радикальным трансформациям основных общественных структур. Их историческая особенность в том, что впервые в истории в крайне сжатый исторический срок происходит слом фундаментальных, базовых основ жизни всего общества, состояние которого в этих условиях можно назвать состоянием фундаментальной нестабильности. Закономерной реакцией социума как системы самоорганизующейся на действие центробежных сил, вызванных урбанизацией, является тенденция к увеличению масштабов и глубины государственного проникновения в общественную жизнь, его ужесточению. Особенно очевидно это в периоды революций, которые, как правило, сменялись той или иной формой диктатуры. Но процесс этот происходил не только постфактум, но и превентивно, касаясь всех сфер общественной жизни или, чаще, избирательно, отдельных из них (см. историю Англии, Франции, США и т.д.).

Почти все государства на начальной или средней стадии урбанизации пережили социальные катаклизмы. Однако Англия имела возможность "сбрасывать" социальное напряжение в колонии, Франция после великих потрясений конца VIII - начала XIX вв. разряжала избыток социальной энергии в верхушечных революциях-переворотах и многочисленной смене политических институтов как варианте поиска баланса интересов. Германия направляла энергию масс на строительство национального государства имперского типа со стремлением к внешней экспансии. Даже США, не знавшие традиционного общества и построившие на чистом месте "демократическую" модель, не избежали ни революции, ни гражданской войны, ни многочисленных бюрократических выпадов государства против гражданского общества и его свобод.

Урбанизация вела не только к размыванию традиционных общественных структур и институтов, но и к изменению качества населения, одним из главных проявлений которого была его маргинализация. Явление маргинализации - многоаспектное, сложное. Здесь отметим лишь два момента. Первый - понятие маргинализации. Если определять упрощенно, суть ее состоит в размывании ранее устойчивых общественных структур и социальных слоев, в превращении целых групп населения в пограничные слои, неадаптированные к господствующим условиям. Второй момент - несколько условное деление маргинализации на "базовую" и ситуационную. Урбанизационный процесс как явление фундаментальное вызывает "базовую" маргинализацию, поскольку "новых горожан" вплоть до третьего поколения социология не без основания относит к маргиналам. Однако и сельские жители под влиянием городского образа жизни в значительной степени маргинализируются. Если ранее абсолютное большинство членов традиционного сельского общества в течение жизни сохраняло и социальный статус, и место, и образ жизни, то в условиях урбанизационного перехода резко повышается и территориальная, и социальная мобильность, в том числе традиционно консервативного сельского населения. Значительная часть, а при высоких темпах урбанизации - большинство населения оказывается в положении социальных маргиналов, так как выбивается из традиционного уклада жизни, не успевает в первом поколении горожан адаптироваться к условиям города. Одновременно идет размывание сельского уклада и маргинализация сельского населения.

Собственно, маргинализация населения и являлась социальным порохом, создававшим опасность общественных катаклизмов. Не случайно именно последние два-три века столь насыщены социальными революциями, которые характерны именно для стран, совершавших урбанизационный переход, причем на ранней или средней его стадии. Причина в том, что сама по себе урбанизация ведет к повышению уровня маргинальности общества, и особенно при высоких темпах и некоторых, социально-жестких мерах (как в Великобритании в период "огораживания" и т.п.). Пример ситуационной маргинализации - социальные последствия войн (особенно масштабных), некоторых реформ и всех революций, которые порождают особые варианты маргинализации.

Базовой маргинализации недостаточно для социальной революции, но в сочетании с ситуационным кризисом и ситуационной маргинализацией взрыв почти неизбежен (если он не будет скомпенсирован дополнительным структурированием общества со стороны государства, что, собственно, и есть реализация тоталитарных тенденций). Далеко не все страны проходят этот путь целиком, но практически все (и самые "демократичные") не раз использовали в своей истории этот вариант действий, играя на "тоталитарном поле".

Чем выше темпы урбанизации, тем более сжат срок урбанизационного перехода страны, тем сильнее базовая общественная нестабильность, тем потенциально выше социальная напряженность. Вследствие этого любое сообщество, стремясь противостоять центробежным разрушительным силам и распаду, вынуждено осуществлять жесткое государственное вмешательство в общественную жизнь. Гипертрофия государства вплоть до тоталитарных форм отнюдь не являлась исключительным уделом большевистской России, а была скорее правилом для большинства стран, совершавших урбанизационный переход. При этом с точки зрения общемирового исторического процесса не принципиально, какая из моделей тоталитаризма или близких к ним форм государственно-общественной организации жизни осуществлялась в стране - левая (прокоммунистическая) или правая (профашистская): они выполняли сходные функции сублимации социальной напряженности, перевода разрушительного влияния базовой общественной нестабильности в сферу решения внутренних или (и) внешних государственных проблем.

Россия - в отличие от многих стран - первой прошла этот путь до конца. Причин было несколько. Первая - высокий уровень базовой маргинализации населения, которая, с одной стороны, горючее для социального взрыва, с другой, - социальная база для постреволюционного структурирования общества тоталитарного типа. К 1917 г. распад традиционных структур, вызванный урбанизационным процессом, зашел гораздо дальше, чем даже в 1905 г. Россия позже других стран ступила на путь урбанизации. Если брать за исходный (стартовый) уровень 10-12% городского населения (а именно на таком уровне удельный вес городского населения держался в течение многих десятилетий в традиционном (сельском) российском обществе), то началом процесса можно считать 1880_>->е - 90-е гг. Однако, и к 1914_>->1917 гг. удельный вес горожан составлял лишь около 18%. Общество оставалось преимущественно сельским, городские средние слои были малочисленны и слабы. Единственным результатом, который был достигнут урбанизацией при относительно высоких темпах роста городского населения, было размывание традиционного сельского общества, маргинализация широких слоев сельских и городских жителей: горожане в большинстве своем были в первом-втором поколении, а среди селян получило широчайшее распространение "отходничество". Высокие темпы урбанизации означали дестабилизацию базовых структур общества.

Однако этого уровня было явно недостаточно, хотя количество маргиналов (в том числе представителей люмпенизированных слоев) и в городе, и в деревне, вызванных урбанизацией, было весьма велико (не менее 2/3 городского и 1/2 сельского населения). Вторая причина - массовая ситуационная маргинализация, вызванная Первой мировой войной. Мужское, наиболее активное и дееспособное население, в том числе сельское, практически все прошло через армию. Но крестьянин, на три-четыре года оторванный от сохи, переставал быть крестьянином. Война - сильнейший фактор маргинализации, ломающий и перевертывающий судьбы, мировоззрение, системы ценностей, навыков и т.д. Народ научили убивать, крайние формы насилия стали нормой. Наложение на фундаментальную общественную нестабильность ситуационного фактора - многолетней тяжелой мировой войны - привело к революции и крушению государственного и общественного строя.

Суммарный уровень маргинализации общества оказался запредельным для сохранения стабильности в рамках старых структур и достаточным - после социального взрыва и распада - для качественно нового структурирования общества, а именно - тоталитарного. И если в крушении монархии высокие темпы урбанизации явились стимулирующим моментом, то недостаточный уровень урбанизированности общества сделал практически невозможной реализацию демократической альтернативы: реальной альтернативой большевизму в действительности могла быть только правая, предельно жесткая диктатура, весьма близкая к тоталитарному типу, но и она не смогла реализоваться.

Собственно, революция 1917 г. (а это единый процесс, включая и Февраль, и Октябрь, и гражданскую войну, - так же, как Великая Французская революция, продолжавшаяся ряд лет) это не демократическая (февраль) и не пролетарская (октябрь) революции, а революция маргиналов. Но ведь и большевизм (как любое радикальное течение) - это идеология и политическое течение маргиналов. Именно поэтому (хотя и не только) у большевиков, по мнению автора, не было демократической альтернативы. Из маргинальной кризисной ситуации Россия нашла маргинальный выход: она отдала власть и свою судьбу в руки большевиков, то есть леворадикального политического течения. Выход из кризиса мог быть только на тоталитарном пути. Было ли это исторической и социальной аномалией?

То, что произошло с Россией в XX в. (а именно, революция 1917 г., установление леворадикальной большевистской диктатуры с последующим перерастанием ее в тоталитарное общество, и т.д.), - это не порождение чьей-то злой воли, не игра случая, а реализация наиболее вероятной возможности, порожденной к началу столетия всем ходом исторического развития Российской империи и окружающего цивилизованного мира. Именно так: данная возможность и факторы ее реализации были заключены в общественно-политическую почву в единстве внешнего и внутреннего. Россия вынуждена была форсировать и индустриальное развитие, и, как следствие, урбанизационный переход - не столько из-за внутренне сложившихся, сколько под давлением внешних обстоятельств: в контексте индустриального рывка близких и дальних соседей все более очевидной становилась угроза и международному статусу, и самому существованию империи. Об этом неоднократно напоминали и собственный опыт (поражение в Крымской и Русско-японской войнах), и внешние примеры (закат Турецкой империи, поражение Франции в войне с индустриально более развитой Германией, и др.).

Автор не сторонник позиции фатализма в истории. Определенный диапазон выбора, набор альтернатив есть почти всегда. Немало зависит и от субъективного фактора, даже от конкретных личностей (вплоть до таких мелочей, как "насморк Наполеона"). Однако существует и "ход вещей", который ограничивает диапазон действий либо уничтожает альтернативы.

Так, урбанизация России, начавшаяся с запозданием и развивавшаяся ускоренными темпами, сформировала социальные возможности появления тоталитаризма в России. Начавшаяся Первая мировая война сделала реализацию этой возможности практически неизбежной. Однако, если бы война подобного масштаба произошла двумя десятилетиями ранее, даже проигранная, она вряд ли привела бы к крушению монархии - и тем более к становлению тоталитарного общества: не было еще массовой маргинализации населения, не было социальной почвы для массовых движений и т.д. В результате Первой мировой войны и социального взрыва вопрос состоял лишь в политической окраске, в социальном знаке политического спектра, в "правой" или "левой" модели тоталитарного общества, которое должно было прийти на место социального революционного хаоса: ни вариант демократии, ни даже вариант "обычной" диктатуры в России 1917 г. явно "не проходили". Когда вопрос стоит о жизни и смерти социума (в лице государства, нации и т.д.), общество, как правило, выбирает максимальное усиление прерогатив власти в ущерб даже собственным существенным интересам во имя сохранения целостности. Чем сильнее угроза распада общества, тем объективно выше потребность в противостоянии центробежным тенденциям со стороны государства. Чем больше общество деструктурировано и деморализовано, тем больший противовес требуется ему для самосохранения посредством усиления централизованной регламентации.

Урбанизация с неизбежностью создавала предпосылки для социального взрыва, которые накладывались на комплекс специфически российских противоречий (социальных, регионально-этнических и т.д.) Осуществление урбанизационного перехода в этих условиях требовало от властей чрезвычайной осторожности и политического такта. Любые дополнительные факторы, усиливающие социальную напряженность, были чреваты взрывом. Продолжение традиционной линии внешнеполитической экспансии было России в начале XX в. не по силам, и являлось авантюризмом. Последнее "предупреждение" Российская империя получила в Русско-японской войне с последовавшей за ней революцией 1905-1907 гг. Уроки не были учтены. Вступление в 1914 г. в мировую бойню предопределило ход дальнейших событий. Не лица, не партии и не идеи с этого момента решали участь России, а состояние социальной почвы, вспаханной урбанизацией и засеянной мировой войной. Большевики лишь собрали урожай, но кто-нибудь да должен был это сделать.

Суммирование сил распада оказалось настолько мощным, что и лечение требовало куда более сильных лекарств, чем обычная генеральская диктатура. В условиях общественного распада Россия приняла большевизм как наиболее адекватную своему состоянию политическую силу, способную заново структурировать образовавшийся социальный хаос на гораздо более жестких, чем старая империя, но принципиально иных государственных основаниях.

Но ведь история знает иные варианты выхода из кризиса... Поражение в Крымской войне вылилось в масштабные и радикальные реформы при сохранении монархии. Австро-Венгрия развалилась на ряд государств с режимами различной политической окраски, в том числе и демократические (Австрия). Почему же в России 1917 г. выход из кризиса мог быть только тоталитарным? Потому что Россия, - и в этом состоит убеждение автора, - может существовать только как сильное государство имперского типа. Это не вопрос сознания русского народа (и народов, включенных в его государственную орбиту), это вопрос его существования. Имперское сознание было выработано историей и являлось следствием опыта поколений. Россия веками формировалась одновременно и как государство, и как тип цивилизации в непрерывной борьбе за выживание, расширяя свои границы чаще всего в противостоянии агрессии. Причем при огромной, большей частью слабозаселенной территории и сильных агрессивных соседях, для страны всегда существовала угроза быть растащенной по кускам - стоило только "дать слабину". Вот откуда у народа сознание необходимости сильного государства. Об этом в 19171920 гг. ему вновь напомнили и Германия, и Япония, Польша, Англия с Францией, Турция и т.д. Какая уж тут могла быть демократия, когда речь шла о жизни и смерти государства и общества. Восстановление сильного государства объективно требовалось любой ценой.

Теоретически Россия имела шанс избежать крушения монархии и становления на тоталитарный путь даже при всех неблагоприятных фундаментальных условиях своего развития в начале XX в. (отставание, форсированные темпы, маргинализация, революционное движение и т.д.). Но вступив в столь масштабную затяжную войну, страна фактически оказалась обречена и на революционный хаос, и на тоталитарный выход из него. Правый тоталитаризм (или близкая модель) был, вероятно, предпочтительнее, так как не ломал бы основ жизненного уклада всей страны, позволил бы сохранить социо-культурную преемственность (хотя и не содержал потенциала экономического рывка, которым обладал большевизм). Но этот вариант не выдержал конкуренции с большевистской альтернативой - ни в период между февралем и октябрем 1917 г. (задавлен "демократами" и "центристами"), ни в период гражданской войны (обескровлен соперничеством "белых" сил и не принят маргинализированной социальной российской почвой, требовавшей более сильных и близких себе вариантов).

Большевики оказались у власти не случайно. Не они навязали России тоталитарную "советско-коммунистическую" модель, а Россия через них реализовала огромный, накопленный к 1917 г. (и далее) тоталитарный потенциал, который явился результатом сложных базисных, фундаментальных общественных процессов и ситуационных социальных явлений. Породив большевизм в ситуации начала XX в., Россия приняла его как политического выразителя своих интересов. Но это одновременно означало принять тоталитаризм, ибо он генетически восходит к радикальным течениям (левым и правым). То, что содержалось в партийной потенции, то есть тоталитарность, в обществе реализовывалось постепенно, как их соединение, взаимодействие. Полупатриархальная и маргинализированная Россия использовала "под себя" марксистские теоретические догмы, которые были либо отброшены, либо трансформированы применительно к текущим задачам общества (и государства) маргиналов.

Большевизм представлял собой леворадикальное течение, сформировавшееся на российской почве в рамках марксистской идейной традиции. От марксизма большевизм взял идеи классовой борьбы, диктатуры пролетариата, мировой пролетарской революции. От российских условий - радикализм, свойственный маргинализирующемуся обществу. Большевики не были, вопреки их утверждениям, партией рабочего класса - ни по своему социальному составу, ни по выражению социальных интересов: "цвету" рабочего класса, квалифицированным рабочим, они принесли только резкое ухудшение положения. Большевики были партией прежде всего городских маргиналов. За этим "аморфным" термином, тем не менее, стоит вполне конкретная социальная - и социально-психологическая - категория. Это люди, вымытые, выброшенные, вытесненные из традиционной социальной среды самыми различными процессами, оказавшиеся на перепутье и на обочине. Урбанизация, особенно на начальной и средней ее стадиях, и тем более осуществляющаяся высокими темпами, кардинально разрушает старые общественные структуры, создавая "человека на перепутье", дезадаптированного и дезориентированного. Урбанизация обеспечивает новое структурирование общества, однако огромные слои населения не успевают в него "вписаться", остаются маргиналами. Обычно среди таких людей формируются радикальные политические идеи, находящие отклик и получающие популярность, опять же, преимущественно у маргиналов.

Ключ к победе большевиков заключался в том, что они к 1917 г. оказались наиболее организованной и целеустремленной партией, нацеленной на взятие власти, и между февралем и октябрем максимально использовали шанс, данный и историческим процессом (в том числе урбанизацией), и конкретной ситуацией. Их политическая организация оказалась тем инструментом, который обеспечил тоталитарное структурирование уже распавшегося общества. Их маргинальная идеология оказалась наиболее адекватной социальной маргинализированной почве. Большевизм явился тем единственным катализатором, который обеспечил процесс воссоздания сильного государства из образовавшейся к 1917-1918 гг. и доминировавшей маргинальной среды.

Большевизм не оставался неизменным ни до, ни после октябрьского переворота. До революции 1917 г. шла постоянная его трансформация прагматического плана, то есть отход от идейных марксистских истоков, подчинение "фундаментальной" концепции конкретным задачам борьбы за власть в российских условиях. "Высокие" теоретические цели подчинялись практическим зигзагам в политике, стратегия - тактике политического выживания в стране, неимоверно далекой по своим социальным характеристикам от условий, которые классическая марксистская доктрина рассматривала как благоприятные для своего практического воплощения. Все было подчинено именно захвату власти. Но реализация этой цели означала глубокую трансформацию большевизма, сохранявшего марксистскую оболочку, но утратившего ее "дух".

Советская, большевистская Россия наследовала объективно стоявшие перед страной государственные задачи царской империи. Но почему именно большевизм оказался во главе страны и решал их своими методами? Ответ пытаются искать в ситуационных факторах (социальный хаос 1917 г., политическая несостоятельность других, либеральных и демократических партий, тактическая изощренность лидеров большевиков, и т.п.). Все это так. Однако данных объяснений недостаточно. Ведь не случайно большевики смогли "поступиться принципами", принять многие чуждые себе, но популярные в массах лозунги, а потом неоднократно "примеряться к массе", следуя за ее настроениями и требованиями и меняя "политическую линию". Страна была маргинализирована фундаментальными общественными сдвигами, главным из которых являлась урбанизация, а также ситуационными факторами. Но ведь большевики как леворадикальная партия и являлись политической организацией маргиналов.

Здесь стоит отметить, что если все крестьянские войны (то есть массовые движения) начинались на маргинализированных окраинах, а судьба их решалась в стабильном центре, то все три русские революции начинались в центральных городах (маргинализированных как фундаментальными, так и ситуационными процессами), а судьба их решалась на периферии (относительно стабильной в 1905-1907 гг. и особенно подвергшейся ситуационной маргинализации в 1917_>->1920 гг.). Победу большевизму обеспечило в конечном счете смыкание городского центра и сельских окраин.

Таким образом, урбанизация создала социальную почву для революции, для леворадикальных движений, в том числе и прежде всего большевизма. Урбанизация создала основу для захвата большевиками власти, так как захват этот произошел прежде всего в столицах и в крупных промышленных центрах, откуда уже и происходило распространение советской власти.

Естественно, что далеко не одна урбанизация породила большевизм и иные радикальные течения, и уж тем более не она привела большевиков к власти. Но именно урбанизация создала социальную возможность, а в известной ситуации и предопределила возникновение тоталитаризма в России.

Для демократии в 1917-1918 гг. не было реальной исторической почвы. Как бы ни уповали отдельные политические течения на Учредительное собрание, это была иллюзия. В огромной распадавшейся многонациональной империи, разоренной войной, а главное - с 18% городского населения, половина из которого может считаться городским очень условно, с разлагавшимся крестьянским бытом, устоями, сознанием, - то есть в предельно маргинализированной стране, о победе демократии не могло быть и речи.

Какую роль урбанизация играла в дальнейшем? Начавшаяся с 1918 г. и продолжавшаяся вплоть до окончания гражданской войны частичная дезурбанизация сужала социальную базу власти и беспокоила лидеров большевизма. Не только Кронштадт и антоновщина, не только экономическая разруха побудили начать НЭП, но и катастрофическая для большевиков депролетаризация страны и "размывание городов".

НЭП восстановил экономику, восстановил и город. В период НЭПа в целом можно говорить о снижении уровня маргинальности в обществе за счет усереднения крестьянства, восстановления сельского хозяйства. Свертывание НЭПа вызвало к жизни иные процессы. Коллективизация поставила всю деревню в маргинальное положение. Одновременно продолжались развитие и рост городов за счет перелива избытка сельского населения. Если к 1926 г. была почти восстановлена численность и удельный вес городского населения, то к 1939 г. произошло удвоение численности горожан, составивших уже треть всех жителей. Темпы были фантастические. В результате произошло окрестьянивание города, то есть мощнейший процесс маргинализации - радикального укрепления и расширения социальной базы тоталитаризма. Колхозным крестьянством было легче управлять и манипулировать, но главной опорой тоталитаризма стали новые горожане, оказавшиеся в маргинальной ситуации, но вместе с тем повысившие с переездом в город свой социальный статус. К тому же в 1930-е гг. действовали уже принципиально иные механизмы урбанизации, нежели в середине 1920-х гг.

Форсированная социалистическая индустриализация в СССР оказалась в конце 1920-х - 30-е гг. функцией государства. Такого не было практически нигде. Но это означало, что и урбанизация есть функция государства. Города оказались приложением к предприятиям, поселениями при них. Все финансирование городского жилищного строительства определялось централизованно и жестко привязывалось к нормативам промышленного строительства. Цель была сэкономить на социальной сфере, обеспечив при этом промышленность дешевой рабочей силой.

Но такой механизм урбанизации ставил всех горожан в жесткую прямую зависимость от тоталитарного государства-благодетеля. Фактически устанавливались патерналистские отношения между государством - распределителем благ и всем обществом, всеми гражданами. В городе эта зависимость была еще выше, чем в деревне.

Таким образом, когда сегодня иногда говорят, что если бы не победа в войне, то Сталину народ не простил бы ни голода 30-х гг., ни репрессий, и кровавый большевистский режим рухнул бы, это, мягко говоря, не соответствует действительности. Социальная база власти расширилась. Тоталитарный потенциал в обществе нарастал в 1930-е, 40-е, 50-е гг. Его не мог поколебать никакой XX съезд. Дело ведь не в персоналиях и не в конкретных идеях. Просто тоталитаризм оказался наиболее адекватной формой перехода России к городскому обществу. И какие-либо моральные и т.п. оценки этого явления не имеют никакого отношения к объяснению российского естественно-исторического процесса.

Урбанизация в России в ранней своей стадии породила тоталитаризм, в средней - способствовала его укреплению, в развитой стадии - привела к сокращению базисного потенциала тоталитарности, а в перспективе - к его крушению. Главное, что произошло в России в XX в., - это не Октябрьская революция, не сталинские репрессии, даже не Великая Отечественная война. Главным фундаментальным явлением был переход от сельского общества к городскому, и волею исторических судеб он совершился в форме тоталитарного коммунистического государства.

Создавая современную индустрию, развивая города, формируя новые социальные слои, связанные со сложными формами деятельности и высоким образовательным уровнем, тоталитаризм подрывал свои основы. Отказаться или прервать эти процессы он не мог как в силу собственных идеологических, так и чисто прагматических оснований: обязывало соревнование с системой-антагонистом. С конца 1960-х гг. экономический прогресс оказался почти полностью блокированным командно-административным механизмом управления, слом которого с неизбежностью требовал демократизации, то есть фактического демонтажа системы.

Объективная потребность общества в радикальных переменах нарастала уже с конца 1950-х гг., однако вызревание реальных оснований для них было длительным, мучительным и противоречивым. Оно и составило социальную суть исторического процесса 1960-х - 80-х гг. Глобальный общественный кризис зарождался, развивался и нарастал во всех элементах общественного организма. Вместе с тем, именно на рубеже 1950-х - 60-х гг. численность городского населения впервые превысила численность сельского, а к 1990 г. городское население в СССР составляло уже 2/3 в общей его численности (66%). Таким образом, период, когда тоталитарно-бюрократическая система советской модели "вползала" в кризис, совместился по времени с завершающей стадией превращения общества в "городское", и это не было случайным совпадением. Основной социальной базой процесса был город, а источники системного кризиса коренились преимущественно в городских явлениях. Город как социально-экономическая и социо-культурная подсистема явился средоточием тех процессов и форм общественной жизни, которые объективно все больше вступали в конфликт с тоталитарной идеологией и практикой. В 1970-е - середине 80-х гг. с естественным снижением потенциала тоталитарности шла и дальнейшая эволюция и трансформация режима, приобретшая скачкообразный характер на рубеже 1980-х - 1990-х гг., когда на фундаментальные процессы наложился комплекс ситуационных факторов. И в этой трансформации определяющую, "базисную" роль сыграла урбанизация - общество в основном уже было городским.