Разрушение общности советских народов и русская нация

Разрушение общности советских народов и русская нация

Вдовин А. И.

Постсоветская история начинается с пропаганды единой российской нации. Распрощавшись с Лениным, Троцким, Бухариным, Сталиным, Брежневым и «советским народом», казалось бы, навеки, идеологи постсоветского периода начали, как ни странно, с того, что стали приспосабливать представления об этой общности к новой исторической ситуации. Оказывается, в государствах, возникших на месте бывшего СССР, мы имеем дело с новыми нациями. В одних случаях уже оформленными, в других еще формирующимися. Так, руководитель Государственного комитета по делам национальностей РФ В. А. Тишков одним из первых в 1992 году заявил, что население России следует рассматривать единой российской нацией — «нацией-государством», а национальность фиксировать в паспортах записью «гражданин России». Первый президент суверенной Украины исходил из того, что «украинская нация формируется сейчас»; помимо украинцев в нее войдут русские, евреи, поляки и все прочие живущие в республике народы (Российская газета. 1992. 3 октября). Позднее аналогичный подход обнаружился и у бывшего вице-президента России. «Одна из основных стратегических целей возглавляемого мной социально-патриотического движения «Держава», — объединение народов и народностей в единую нацию. Поставить раз и навсегда крест на национальном вопросе!» — заявил А. В. Руцкой на одной из пресс-конференций в сентябре 1994 года и пояснил, как видится ему эта единая нация: «Мы хотим, чтобы каждый человек, живущий в великой России, мог говорить так: я — русский, но к тому же бурят; я — русский, но к тому же башкир; я — русский, но к тому же татарин; я — русский, но к тому же еврей!» В прошлом подобные утверждения расценивались как проявление ассимиляторства или великодержавного национализма.

Предложение рассматривать российскую нацию как согражданство не дает оснований для подобного рода обвинений. Тем не менее уместен вопрос, не будет ли предлагаемое понимание нации вместо сглаживания национальных проблем продуцировать их? Опасность такая с учетом настоящего экскурса в историю, на наш взгляд, имеется. Особенно, если вслед за выдвижением положения не давать ответы на естественные вопросы о том, как видится решение национальных проблем на новой основе.

Из истории идеи. В отечественной обществоведческой традиции советского периода под нацией чаще всего понимали определенную ступень в развитии народа (этноса), историческую общность, результат развития капиталистических отношений, приводящих к экономическому, территориальному, культурному, языковому и социально-психологическому единству определенной совокупности людей, стремящихся обеспечить интересы своего дальнейшего независимого развития непременно с помощью обособленного национального государства. Этим объяснялась теоретическая и практическая значимость принципа национальности в истории ХIХ—ХХ столетий: в СССР, Югославии и Чехословакии он, по сути дела, составлял основу внутреннего национально-государственного (федеративного) устройства.

В странах Западной Европы понятие «нация» широко вошло в политический лексикон после Французской революции 1789—1799 годов. Однако утвердившаяся здесь концепция признает единственно законным определение национальной принадлежности как гражданства, все остальные способы национальной идентификации относятся к личной компетенции каждого индивида. Под нацией как согражданством (нацией-государством) здесь имеется в виду совокупность граждан, демократически управляющих своим государством и имеющих равные права, не зависящие от цвета кожи, языка, религиозных убеждений, происхождения или обычаев бытового поведения. Подданные (налогоплательщики), конечно, не превращаются в нацию как согражданство в зависимости от изменения понимания нации или указа главы государства. Становление таких наций совпадает со становлением гражданского общества. В ходе и результате этого процесса этнические различия между подданными единого государства становятся фактором менее значимым, чем, например, различия экономические и географические. Нация как согражданство в определенном смысле неделима, появление такой нации придает новый статус государственным и территориальным границам. Отсутствие внутренних перегородок и устойчивость внешних границ — таков принцип нации-государства в противовес «многонациональным» государствам. С точки зрения тех, кто понимает нацию как согражданство, многонациональное государство — нонсенс, contradictio in adjecto, можно говорить лишь о многонародных, мультиэтнических нациях.

Государственное устройство нации, понимаемой как согражданство, может иметь целый ряд вариантов, но, как показывает мировой опыт, оно не предполагает составных административно-территориальных частей, образуемых по этническому признаку. Уже одно это позволяет оценить положение Послания Президента России Федеральному Собранию (от 24 февраля 1994 г.) о российской нации-согражданстве как весьма значимое. Однако оно, на наш взгляд, открывает только новые возможности, но отнюдь не облегчает решение национальных проблем. В этой связи следует напомнить о судьбе предпринимавшихся ранее в России попыток утвердить новое понимание нации. Это позволит лучше уяснить ценностное содержание нации как согражданства и с наибольшей эффективностью использовать исторический опыт. Ведь и в прошлом новое понимание нации выдвигалось с благой целью — с тем, чтобы как можно точнее отразить в нем истинный характер государственной общности людей и помочь разрешению проблем, порождаемых национальными различиями и противоречиями.

В создании условий, которые облегчали бы начавшийся задолго до 1917 года процесс формирования «общей российской государственной “нации”» (П. Н. Милюков), видела смысл своей деятельности возникшая в 1905 году Конституционно-демократическая партия. Отличительную черту процесса формирования такой нации кадетские теоретики усматривали в том, что члены новой общности чувствовали себя и работали сразу в двух национальных секторах — российском, а котором они были «творимыми россиянами» (М. А. Славинский), и национальном, в котором они оставались великороссами, украинцами, татарами и т.д. Наиболее адекватной формой государственного устройства, отвечающей такому видению тенденций и перспектив национального развития, представлялась республика, обеспечивающая полное гражданское и политическое равноправие всех граждан, право свободного культурного самоопределения, свободу употребления различных языков и наречий в публичной жизни (при наличии единого государственного языка), свободу всякого рода собраний, союзов и учреждений, имеющих целью сохранение и развитие языка, литературы и культуры каждой народности. В исключительных случаях предусматривалась возможность автономного устройства отдельных частей государства, обеспечивающего их особенное государственное положение (Польша, Финляндия).

Реализация подобных проектов ходом истории была снята с повестки дня. Однако видные кадеты в эмиграции, отстаивая правоту своего подхода к решению национальных проблем России (и неосуществимость их из-за большевистского вмешательства в развитие исторического процесса), предлагали еще более радикальные решения, идущие в том же направлении. А. С. Ященко, например, в 1923 году призывал сделать выбор в пользу «универсализма и космополитизма» и «отказаться от отечества во имя интересов человечества», избавиться от пагубного «эгоистически-национального начала».

Другой профессор в российском зарубежье, А. М. Мандельштам, доказывал позднее, что понятие полного, абсолютного суверенитета государства все более выходит из терминологии специалистов международного права и из обихода народов, заменяясь понятием относительного суверенитета. Такая замена якобы совершалась под влиянием созданной в 1919 году Лиги Наций и движений, имеющих целью совместную защиту интересов отдельных группировок держав. На этом основании предполагалось, что со временем мироустройство будет включать Союз всех народов (Лига Наций), ведающий общими интересами всего человечества; в пределах этого союза — большие группировки государств, связанных общими интересами (европейская, американская, великобританская, российская и др.); наконец, отдельные автономные государства в пределах каждой группы народов, в компетенцию которых входит защита чисто местных интересов. Российское зарубежье подготавливалось к тому, чтобы вытравить привычное представление о своем национальном государстве как высшем распорядителе его подданных и принять идею о суверенном сверхгосударстве, которое и должно стать единственным действительным государством мира, низводящим национальные государства на третьестепенные роли в международной иерархии. Однако факты реальной жизни и доводы в пользу мирового государства — космополиса могли увлечь лишь незначительную часть российского зарубежья и еще меньшую в СССР.

Более широкой отклик могла получить концепция о надэтническом единстве народов СССР, развиваемая евразийцами — представителями идейно-философского течения в русской эмиграции в 20—30-е годы. Наиболее отчетливое представление о них можно составить по статьям Н. С. Трубецкого «Об истинном и ложном национализме» (1921), «Русская проблема» (1922), «Общеевразийский национализм» (1927), переизданных в антологии «Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн» (1993). По его мнению, большевистская революция привела к необратимым негативным изменениям в истории России. Даже всемирная революция, на которую уповали большевики, не способна была изменить ситуацию к лучшему: «Без этой революции Россия будет колонией буржуазных романо-германских стран, а после этой революции — колонией коммунистической Европы». Всякий культурный космополитизм и интернационализм как основа нового мировоззрения, по Трубецкому, должны быть решительно отвергнуты. Основой нового мировоззрения должен стать национализм, являющийся «безусловным положительным принципом поведения народа». Однако это мог быть уже национализм не русского, не какого-либо другого народа России, а национализм новой многонародной евразийской нации, которая складывалась в СССР в пореволюционное время.

До революции Россия была, по Трубецкому, страной, где официальным хозяином признавался русский народ. В обстановке всеобщей анархии периода революции России грозил распад на отдельные части. Русский народ спас государственное единство, пожертвовав ради этого своим положением хозяина государства. После революции он стал только первым среди равных российских народов. Русский национализм в изменившихся условиях мог вести лишь к русскому сепаратизму с перспективой нового распада страны. Противоядием от сепаратизма в обстановке 20-х годов выступала классовая солидарность пролетариата. Поскольку в каждом из народов, входящих в СССР, полноправными гражданами признавались только пролетарии, сам СССР можно было рассматривать образованным не столько народами, сколько именно пролетариатом разных народов. Но со временем классовые перегородки у каждого отдельного народа стираются и это создает условия для развития своего национализма с сепаратистским уклоном. Классовый субстрат государственности способен был объединять отдельные части государства бывшей Российской Империи лишь временно. Прочное и постоянное объединение возможно только при наличии национального субстрата. Ни русский, ни какой бы то ни было другой народ в отдельности роли такого субстрата исполнять уже не могут. «Следовательно, — заключает Н. С. Трубецкой, — национальным субстратом того государства, которое прежде называлось Российской Империей, а теперь называется СССР, может быть только вся совокупность народов, населяющих это государство, рассматриваемая как особая многонародная нация и в качестве таковой обладающая своим национализмом. Эту нацию мы называем евразийской, ее территорию — Евразией, ее национализм — евразийством». В евразийское братство народы СССР связала, по Трубецкому, общность их исторических судеб, и поэтому решение национальной проблемы и будущность России могли обеспечить лишь «сознание единства и своеобразия многонародной евразийской нации и общеевразийский национализм».

Идеологи сменовеховства — политического течения в эмиграции, вдохновлявшегося идеей о грядущем буржуазном перерождении Советского государства — под нациями подразумевали обособленные социально-государственные комплексы, противостоящие друг другу. Такие образования возникали якобы в результате воплощения (объективирования) национального духа, духовных традиций, духовной культуры народов. Внешне это выражалось в деяниях властей, в их способности проникаться национальным духом и волей народов, живущих на определенных территориях. «Именно территория, — писал Н. В. Устрялов в 1921 году, — есть наиболее существенная и ценная часть государственной души». Государство при этом выступает как первостепенный национализирующий фактор, а государство «тотальное», идеократическое — в особенности.

Большевики в отличие от свергнутой ими власти, по мнению сменовеховцев, оказались способными стать русской национальной силой, собрали распавшуюся было Россию. Интернационалистская риторика большевиков устряловцев не смущала. Они не видели в интернационализме угрозу для русской культуры. В соревновании «русская культура все равно свое возьмет и уже берет», — писал Устрялов в 1926 году. Интернационализм, по сменовеховским воззрениям, не противоречил русскому национальному сознанию. Напротив, утверждал сменовеховец Ю. Н. Потехин, «интернационализм Советской власти является национальным по духу, отвечает «вселенскости» русской натуры, еще Достоевским отмеченной, как типичнейшая черта истинно великого народа». Процесс кристаллизации государственности вокруг ядра Советской власти, отмечал далее этот автор, смог начаться также и потому, что «лозунги коммунизма и интернационализма отвечали одному из основных запросов русской души — жажде социальной и международной справедливости» (Смена вех. Прага, 1921).

Один из самых знаменитых сменовеховцев Н. В. Устрялов писал, что красное знамя революции со временем непременно «зацветет национальными цветами» (1925), Россия из интернационалистской революции «выйдет национально выросшей, страной крепчайшего национального самосознания» (1926). Процесс «национализации Октября» произойдет независимо от того, в какие формы выливалось хозяйство страны, в какой степени развивался федерализм. Со временем, считал Устрялов, в СССР и само понимание интернационализма придет в соответствие с логикой жизни и будет означать «не уничтожение наций, а только установление постоянной и положительной связи между ними». В пределах исторического предвидения (и то достаточно еще отдаленного и туманного) Устрялову рисовались соединенные штаты мира, а не единый человеческий народ, лишенный расовых и национальных перегородок. Россию ближайшего будущего в 1930 году он видел страной, где «расцветет и русская идея в ряду культур других народов СССР». Позднее, с учетом двух новых важных обстоятельств — началом осуществления в СССР задачи полного уничтожения классовых различий (выдвинута на XVII конференции ВКП(б) в феврале 1932 г.) и возникновением угрозы войны — значительно ускорявших социальную и моральную консолидацию советского общества, Устрялов полагал, что в Советском Союзе «на наших глазах возникает любопытное явление, которое можно было бы назвать “советской нацией”. Как ни ново и ни странно такое словосочетание, оно есть точное обозначение нарождающейся социально-исторической реальности». Советская нация, по Устрялову, «состоит из многоцветного, многоязычного, разноликого этнографического материала. Она включает в себя целый огромный мир народов, “континент-океан”. Но она спаяна единым государством и пронизана общей культурно-исторической устремленностью, властью ведущей идеи» (Устрялов Н. В. Наше время. Шанхай, 1934).

Таким образом, сменовеховцы не придавали никакого значения большевистской риторике о праве наций на самоопределение вплоть до отделения, относя ее на счет революционного утопизма, от которого власти, эволюционирующей в сторону все более прагматической национальной политики, придется освободиться. После возвращения в СССР в 1935 году и последовавшего ареста Н. В. Устрялову пришлось признать «ошибочность» своих взглядов, однако их значимость для истории общественной мысли, в силу верно подмеченных тенденций, от этого не уменьшилась.

Убедительная критика права на обособление каждой национальности в самостоятельное государство, отстаиваемого в XIX веке еще А. Д. Градовским, и более мягкого варианта этой же идеи — права каждого народа на свою территориально-национальную автономию, которое в свое время обосновывал М. С. Грушевский, — проделана в работе известного русского общественного деятеля, идеолога «экономизма» С. Н. Прокоповича в работе «Об экономических основах национального вопроса» (1927). В частности, он отмечал, что последовательное проведение в жизнь идей Градовского и Грушевского потребовало бы создать вместо 68 независимых государств, существовавших в 1925 году, несколько тысяч самостоятельных политических единиц. В одной России, по переписи 1897 года, напоминал Прокопович, было более 150 национальностей, а по более поздним подсчетам русских этнографов — 311. Это означало, что России предстояло бы распасться, по крайней мере, на три сотни национально-территориальных областей со своими национальными языками. Сторонникам такой идеи, пишет далее автор, «не приходит в голову простое соображение, что при таком вавилонском столпотворении Россия станет непроезжей и каждая национальность должна будет в своей культурной и хозяйственной деятельности ограничиваться пределами своей национальной территории», а это резко снизит возможности экономического роста. Нельзя игнорировать также и «процесс перерождения наций под влиянием экономических и политических моментов», наблюдаемый на всем протяжении мировой истории: «из великих европейских наций ни одна не существовала тысячу лет назад», «за немногими исключениями, все государства западной и центральной Европы сложились из нескольких этнографических национальностей в одно целое за последние 5—6 веков». Подобный же путь разрешения национального вопроса — «путь национального примирения и органического слияния этнических национальностей в государственную нацию» — С. Н. Прокопович считал естественным и для России. Не исключал его и сам К. Маркс, писавший в свое время, что «Россия имеет тенденцию стать капиталистической нацией» и достигнет этого, превратив предварительно значительную часть своих крестьян в пролетариев.

Отметим, что в дореволюционной России зачастую сама выработка конкретных представлений о числе народов или наций, населяющих страну, представлялась делом несущественным и даже лишним, «ибо определение национальной физиономии многих из них находилось еще в процессе развития» (К. Залевский). Считалось, что «из 142 национальностей, которые будто бы насчитывает Россия, наверное, не все разовьются в современные нации, большинство из них, как, например, осетины, вогулы, черемисы, калмыки, самоеды и прочие, пойдут по пути басков и бретонцев» (К. Каутский), то есть составят часть более крупного этнического объединения. Ассимиляционные процессы среди российских народов воспринимались интеллигенцией «как неизбежное следствие цивилизации». Согласно такому представлению, «еще полвека или век, и вся Россия будет читать Пушкина по-русски (так понимался «Памятник»), и все этнографические пережитки сделаются достоянием музеев и специальных журналов» (Г. П. Федотов). В этом отношении большевики не столь существенно выделялись ни из общей массы «передовой» российской интеллигенции, ни из среды «прогрессивных» политических партий. Ничего не имели они и против космополитизма в особом, «красном» его варианте, называемом интернационализмом.

П. И. Новгородцев, выдающийся русский правовед и философ, теоретик неолиберализма, основатель и руководитель Русского юридического факультета в Праге в 1922—1924 годах, переоценивая в эмиграции российский политический опыт и призывая к восстановлению русских национальных святынь, с горечью отмечал в своей статье «Восстановление святынь» (1923), что в дореволюционной России «ни одна из прогрессивных партий не решалась называть себя русской национальной партией... такое наименование считалось предосудительным и постыдным»; в умонастроениях «передовых» людей того времени господствовали отвлеченный космополитизм, антинационализм и сверхнационализм всяческих видов и оттенков. Партии, считавшие себя государственными и сверхклассовыми, тоже ставили себе в заслугу, что они не национальны, а сверхнациональны, стоят выше национальных особенностей и разделений. Оказавшись в эмиграции, подобные организации стыдливо скрывали свою принадлежность к русскому народу под чисто географическим обозначением «российский». Что же касается российских социалистических и интернационалистических партий, то последние однозначно полагали: «национальное есть пережиток прошлого». Будучи одной из таких партий, большевики использовали национальный патриотизм, иначе говоря, национализм (приверженность человека к своей национальности, ее традициям и ценностям) лишь для достижения и удержания власти. Однако национальный патриотизм не мог быть общественным идеалом большевиков. Напротив, ради своего идеала они были готовы способствовать преодолению национальных различий, используя для этого любые приемлемые средства и формы. СССР и национально-государственные образования в его составе — из их числа.

Вопрос о судьбе наций (как этнических единиц) большевики решали, исходя из положения «Манифеста Коммунистической партии» о том, что «национальная обособленность и противоположности народов все более и более исчезают уже с развитием буржуазии, со свободой торговли, всемирным рынком, с единообразием промышленного производства и соответствующих ему условий жизни». Считалось, что с переходом к социализму и коммунизму процессы эти еще более ускорятся и нации постепенно отомрут. Ф. Энгельс писал в «Проекте Коммунистического символа веры»: «Национальные черты народов, объединяющихся на основе принципа общности, именно в результате этого объединения неизбежно будут смешиваться и таким образом исчезнут... вследствие уничтожения их основы — частной собственности». Более того, учителя марксизма были убеждены, что «даже естественно возникшие родовые различия, как, например, расовые ...могут и должны быть устранены историческим развитием».

Ликвидация частной собственности по всему свету в результате мировой революции позволила бы коммунистам начать строительство своего рода мировой нации землян или нации как согражданства единой мировой социалистической республики. Поэтапное решение этой же задачи (при утверждении социализма в одной стране или группе стран) с необходимостью предполагало целенаправленное формирование взамен былых «буржуазных» новых «социалистических» наций и, как выражение их сближения и слияния, — надэтнических сообществ — согражданств отдельных социалистических государств. Так что идея нации-государства хорошо «вписывалась» в большевистские представления о ходе социалистических преобразований, и в этом отношении в советской нациологии обнаруживается немало общих моментов с евразийством, особенно в изображении советского народа времен Отечественной войны и послевоенного периода борьбы с так называемым низкопоклонством и космополитизмом (в это время советским людям пришлось почти совсем уж, как требовал Н. С. Трубецкой (1922), «привыкнуть к мысли, что романо-германский мир со своей культурой — наш злейший враг») да и во всех послесталинских модификациях новой исторической общности людей в СССР.

В развитии большевистской (советской) общественной мысли можно различить, по меньшей мере, четыре-пять модификаций идеи «нации как согражданства» (нации-государства), включая весьма близкую к ней идею «новой исторической общности» и «российской нации». Конкретные представления о них вызывались к жизни осмыслением реальных общественных процессов в их конкретно-историческом выражении и желанием направить эти процессы по определенному руслу к определенной цели. На наш взгляд, можно говорить, по меньшей мере, о разновидностях новых надэтнических наций-согражданств, которые должны были прийти на смену нациям-этносам в следующих вариантах: троцкистском (наиболее активное оформление представлений приходится на 20-е годы), бухаринском (середина 30-х годов) и сталинском (30—50-е годы), в представлениях о новой исторической общности, разрабатываемых во времена Н. С. Хрущева и оформленных при Л. И. Брежневе. Идея российской нации-согражданства, как уже отмечалось, пропагандируется в наше время.

Потребность в поисках новых основ национальной политики Российского государства диктуется помимо всего прочего и явной неразработанностью представлений о сущности нации, явственно обнаружившейся сразу же после того, как утратила свое влияние коммунистическая партия, утверждавшая ранее своим непререкаемым авторитетом «истинность» основ марксистско-ленинской теории нации. Непредвзятый взгляд обнаруживает, как писал митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн (И. М. Снычев) в 1994 году, что никто из ученых так и не смог дать полное, корректное и практически пригодное определение понятий «нация», «народ», «культура», «цивилизация», которые сплошь и рядом используются в специальной литературе с весьма произвольным значением.

Отсутствие четкости в определении понятия нации позволяло в свое время Сталину совершенно произвольно устанавливать как число наций, так и число народов, населяющих Россию и СССР. В 1921 году он отмечал, например, что лозунги Октябрьской революции собрали под знамя русского пролетариата крестьян более чем двадцать национальностей России, хотя число национальностей в стране было заведомо больше двадцати. Всеобщая перепись населения Российской империи 1897 года выявила 146 языков и наречий. В конце 1922 года Сталин подсчитал, что идущие к образованию СССР независимые республики объединяют не менее 30 национальностей. В 1925 году он вдруг установил, что царская Россия представляла не менее 50 наций и национальных групп. И, наконец, в 1936 году им было окончательно определено: «В Советский Союз входят, как известно, около 60 наций, национальных групп и народностей», хотя по материалам переписи 1926 года известно было о существовании в стране как минимум 185 национальностей. В данном случае напрашивается аналогия. В КНР при Мао Цзэдуне национальные проблемы начинали решать путем такого же упрощения национальной структуры общества. По свидетельству директора Ленинградского института этнографии АН СССР Р. Ф. Итса, «в 1953 году Мао собрал Политбюро и сказал, что вот тут ученые считают, будто у нас в стране 380 или 460 народов проживают. С сегодняшнего дня давайте считать, что их 49. Никто не возразил — нельзя было возражать. Это было волевое решение в соответствии с духом Мао».

До смерти Сталина его представления о численности наций, национальных групп и народностей СССР не подвергались сомнению. Однако и после смерти Сталина определенности в этот вопрос не было внесено. Советская научная литература послесталинского периода показывает поразительный разнобой в представлениях о народах нашей страны, которые могли быть отнесены к категории наций. В разное время и разными учеными доказывалось (а чаще провозглашалось без особых доказательств), что наций в СССР насчитывается 18, 20—25, 21, 30, 34, 36, 37, 42, 43, 44, 45, 49, 52, 74 и более. На одном полюсе мнений нация определялась по наличию у народа своей государственности в форме союзной республики, на другом — абсолютизировался язык как признак нации, и наций получалось столько, сколько литературных языков функционировало в стране.

Известная формула о том, что в СССР проживает более ста наций и народностей, также была не более чем условностью. В опубликованных разработках данных послевоенных Всесоюзных переписей населения число выделяемых национальностей значительно разнилось. В официальных публикациях итогов переписи 1959 года были названы 126 национальностей. По итогам переписи 1970 года — 122, 1979 года — 123, 1989 года — 128 национальностей. Все эти цифры были очень далеки от показателей переписи 1926 года, в опубликованных материалах которой названы 190 национальностей и 154 национальных языка.

Специалисты, анализировавшие эти официальные публикации, утверждали, что общее число наций и народностей в СССР не превышает 57 (А. Табалдиев, С. Нурова), 68 (М. И. Куличенко), 89 (И. П. Цамерян). По оценке Э. В. Тадевосяна, в СССР насчитывалось 119 наций, народностей, национальных и этнических групп; из них наций — около 40, народностей — около 50, национальных и этнических групп — около 30. Вряд ли можно считать окончательным и утверждение, что ныне именно 176 наций и народностей России (число установлено по результатам анализа материалов микропереписи населения, проведенной в 1994 году) имеют право на пропорциональное представительство в структурах власти.

Напомним, что, по Сталину, «нация есть исторически сложившаяся устойчивая общность людей, возникшая на базе общности четырех основных признаков, а именно: на базе общности языка, общности территории, общности экономической жизни и общности психического склада, проявляющегося в общности специфических особенностей национальной культуры». Анализ формулировки обнаруживает, что нация в ней, по сути, не определена. Здесь перечислены те признаки или черты этноса, которые свойственны социально-этнической общности людей как таковой — родоплеменной общности, народности, нации, причем никаких специфических черт нации, отличающих ее от родоплеменной общности или народности, вовсе не указывается. Утверждение Сталина о том, что «только наличие всех признаков, взятых вместе, дает нам нацию», что «достаточно отсутствия хотя бы одного из этих признаков, чтобы нация перестала быть нацией», дела не меняет. Ведь и наличие всех признаков, если следовать сталинскому определению, составляют лишь базу, на которой появляется нация, но не нацию как таковую.

Непредвзятый анализ показывает далее, что Ленин не высказывал своего одобрения сталинскому определению нации. Он никогда не воспроизводил и даже не упоминал его в своих работах, по-видимому, попросту не усматривая какой-то самостоятельной сталинской теории нации. После публикации сталинской статьи Ленин отмечал существование двух марксистских теорий в национальном вопросе: идеалистической теории нации Бауэра, в которой главным является национальный характер, и историко-экономической теории Каутского, главным для которой является язык и территория. Одобрение Ленина касалось тех разделов сталинской статьи, в которых пропагандировалось, доходчиво разъяснялось содержание программы партии по национальному вопросу, помогая большевикам не сдавать, как выражался Ленин, «ни на йоту принципиальной позиции против бундовской сволочи». Практическая ценность сталинского определения нации заключалась в том, что оно вводило определенные ограничения в понятие субъекта национального самоопределения, помогая, к примеру, «вышибать евреев из числа наций» (а значит, и из числа субъектов права на государственное самоопределение). Этой же цели служило и разделение Сталиным народов на нации и народности. Отнесение народа к разряду народностей (народа, не обладавшего всеми признаками нации) в послереволюционное время использовалось для ограничения числа народов — вероятных претендентов на статус союзной республики.

Неразработанность теории не могла не сказываться на качестве политических решений, принимаемых по конкретным ситуациям в национальной сфере жизни общества. Волюнтаризм и произвол при этом были как бы запрограммированы. С изрядной долей цинизма признавал это, к примеру, Л. Д. Троцкий. «Национальность, — говорил он на XII съезде партии, — вообще не логичное явление, ее трудно перевести на юридический язык». Поэтому необходимо, чтобы над аппаратом, регулирующим национальные отношения, «стояла в качестве хорошего суфлера партия, которая будет через этот аппарат прощупывать, где что делается, где у кого что болит. Если будут очень острые конфликты по вопросу о финансах и т.д., то, в конце концов, в качестве суперарбитра будет выступать партия».

Национальную политику в СССР во многом определили представления о советском федерализме. Федерация изначально представлялась здесь как форма перехода народов, стоявших на разных ступенях экономического и культурного развития, к полному государственному единству наций, к единой и нераздельной социалистической республике без выделения в ее составе частей по национальному признаку. В то же время федерация мыслилась как форма, обеспечивающая поэтапное сближение и слияние наций. Форсирование процесса, начиная с образования СССР и заметно ускоренное с конца 30-х годов, позволяет говорить о политике денационализции народов Союза. В 20-е годы и в начале 30-х в основе этой ультраинтернационалистической политики лежало известное ленинское положение об интернационализме большой нации. В середине 30-х годов, в условиях надвигавшейся войны и провозглашения победы социализма, было объявлено о преодолении недоверия между народами и торжестве дружбы, что было явной переоценкой действительности. В годы войны и послевоенные годы режима власти Сталина противоречивость национальной политики в СССР еще более усилилась. Этот период характеризуется грубым произволом в области национальной политики. За действительные и мнимые преступления отдельные представители, а некоторые народы Поволжья, Кавказа и Крыма в полном составе были выселены из мест своего исконного проживания, их национальная государственность ликвидирована.

Десталинизация национальной политики была половинчатой. Новые власти после 1953 года не сумели исправить даже явные ошибки сталинского режима. Своевременно не были решены проблемы бывших немцев Поволжья, крымских татар, турок-месхетинцев. Динамизм в развитии национально-государственной системы, характерный для 20—30-х годов (постоянное образование новых национально-государственных единиц, повышение их статуса, воодушевлявшее целые народы), в послевоенные годы был утрачен. Вместе с этим пропадала возможность приближения системы к своему оптимуму. Теория национальных отношений не получила какого-либо развития, в основе своей она оставалась сталинской. Правда, официозные теоретики национального вопроса перестали пугать народы перспективой полного слияния наций, однако из арсенала политики эта цель не исключалась.

В 60—80-е годы отечественная историография пополнилась большим количеством работ о советском народе как новой исторической общности людей. Идея этой общности находится в тесном родстве с высказанной в 1929 году в статье И. В. Сталина «Национальный вопрос и ленинизм» мыслью об общности наций, объединявшихся на определенном историческом этапе вокруг зональных экономических центров и использующих наряду с национальными язык межнационального общения. Однако развитие представлений об этом историческом феномене во многом сдерживалось традицией, в силу которой нацию полагалось относить непременно к разряду этнических общностей. Между тем мировая наука такого ограничения не знала, что позволяло ей избежать тотальной этнизации национальной проблематики. В конечном счете, принципы отечественной науки о нациях (нациологии, как предложено называть эту науку А. Г. Агаевым в 1992 году) не пошли впрок ни самой этой науке, ни народам страны. Наиболее негативным образом они сказались именно на трактовке советского народа как новой общности. С точки зрения международной терминологии, «советский народ» — это не менее правомерное понятие, чем «американский народ», «французский народ» и все прочие «народы», выражающие государственную принадлежность и обусловленную ею общность соответствующих групп человечества. Не было бы ошибкой и употреблять термин «советская нация» как эквивалент этатистского термина «советский народ». В СССР этот термин не применялся из-за опасений, что это могло-де означать «отмену» наций как этнических общностей. В итоге приверженность сталинскому определению нации сыграла свою негативную роль в распаде государства. Без собственной «нации» и равноценного этому понятию «советского народа» СССР в глазах многих его недоброжелателей (как зарубежных, так и доморощенных) оставался не более чем колониальной империей, обязанной в силу исторической закономерности сойти с мировой арены.

Новейшие революционеры повторяют старые ошибки в национальном вопросе. Возвращение к «ленинским принципам национальной политики» в период Хрущева — Горбачева на практике сводилось к попыткам возвратить представления и практику 20-х годов, когда ленинские принципы осуществлялись якобы всего последовательнее. Воскрешались имена оппонентов сталинской национальной политики, вроде бы лучше понимавших ленинские замыслы. Ни к чему хорошему такая десталинизация не привела и, на наш взгляд, привести не могла. Ибо такое возвращение к Ленину означало воскрешение иллюзий о возможности продолжить и ускорить движение к безнациональному коммунистическому обществу в конкретном государстве, существовавшем в форме союза суверенных национальных псевдогосударств при отсутствии собственной государственности у русских. Оптимизировать данную, освященную именем В. И. Ленина структуру отношений невозможно. Осознать это, также как и необходимость выработки принципиально новой схемы государственного устройства, в котором народы сохраняли бы свое естественное право вести национально-автономную жизнь и в такой же степени дорожили общегосударственным единством, лидеры СССР и всевозможных национальных гособразований оказались не в состоянии. Поэтому поиски новых путей разрешения российских национальных проблем продолжились уже без их участия.

Отыскивая эти пути, ученые и политики нащупывают новые основы российского народоустройства и политики, которая способствовала бы росту само- и взаимоуважения национальностей, вместо того чтобы питать рознь и подозрения. Наряду с оживлением представлений о нации как многоэтническом согражданстве единого государства (приоритет здесь следует, по-видимому, отдать кадетам), в наше время оживляются представления о нации как особой совокупности этносов. Из таких представлений исходили, например, дореволюционные ученые, утверждавшие, что русская нация включает великороссов, малороссов, белорусов и расширяется за счет принимающих христианство и ассимилирующихся представителей других российских народов.

П. А. Сорокин, профессор кафедры социологии Петербургского университета, высланный из России в 1922 году и завоевавший в Америке славу одного из основателей современной научной социологии (в 1964 г. он стал председателем Американской социологической ассоциации, что явилось актом высочайшего признания заслуг ученого), был верен таким представлениям вплоть до конца своих дней. «Русская нация, — писал он в 1967 году, — состоит из трех основных ветвей русского народа — великороссов, украинцев и белорусов — плюс “русифицированные” или ассимилированные этнические группы, входившие в дореволюционную Российскую империю и входящие теперь в Советский Союз». Общая численность русских в таком широком смысле слова, по данным переписи 1897 года, составляла 65,5 % от всего населения России. Название «инородцы» в широком же смысле давалось в то время всем «подданным неславянского племени» (28 %), а в более точном, юридическом значении к ним причислялись «некоторые племена, преимущественно монгольские, тюркские и финские, которые и по правам состояния и по управлению поставлены в особое положение». В общей сложности они насчитывали 6,6 % населения России. В отличие от основной части подданных государственный налог для инородцев заменялся особыми сборами (ясак, подать со скота, кибиточная подать). Инородцы пользовались также «особым правом управляться и судиться по своим обычаям, своими выборными родовыми старостами и родоначальниками, а общим судам подсудны лишь за более тяжкие преступления».

В русском зарубежье из представлений о российской нации как надклассовой совокупности всех национальностей российского государства в послевоенные годы исходили меньшевики. Известный меньшевистский деятель С. М. Шварц писал (1945), что «национальная проблема в России — это не проблема растворения национальностей в едином советском народе с постепенной утратой ими культурно-этнической индивидуальности, а проблема обеспечения свободного развития национальностей в рамках единой нации». Согласно программе НТС (1948), «нация есть органическое объединение людей (одного или нескольких народов), осознающих свое единство, творящих общую культуру, спаянных воедино общностью культуры, общностью духовных стремлений, государственных и экономических интересов, общим историческим прошлым и, главное, единым устремлением на будущее. Государство есть организация нации, в которой она находит свое наиболее полное выражение. Ни один народ, входящий в нацию, не теряет в ней своей творческой самобытности».

Сходные представления о российской нации, включающей все народы России, разделяла такая экзотическая часть российского зарубежья, как русские фашисты. Выйдя из студенческой среды в одном из центров дальневосточной российской эмиграции — Харбине и сменив несколько названий, эта сила пыталась предложить собственный вариант выхода из того тупика, в который, по ее мнению, завела Россию диктатура большевиков. В «Азбуке фашизма» (1934) провозглашалось: «Российские фашисты считают, что хотя основными элементами российской нации являлись великороссы, малороссы и белорусы... в российскую нацию входили также и другие народы России, принимавшие также участие в ее исторической жизни». Только в том случае, писали далее авторы «Азбуки», если все российские народы будут представлять собой «тесно спаянную семью, сознающую необходимость крепкого единения и сплоченности, можно создать мощное национальное государство», которое сможет не только противостоять всякому внешнему давлению, но и «обеспечить всей нации в целом и отдельным входящим в нее народам спокойствие и процветание».

В наше время постулат о надэтнической природе нации встречается в программных документах движений и партий разной политической направленности. Например, идеологи и теоретики клуба «Постперестройка» под руководством С. Е. Кургиняна утверждают: субъектом государственного строительства, способным сохранить и укрепить российское ядро, а затем строить вокруг него Большую и Великую Россию, может быть только нация. Под нацией при этом понимается «полиэтническая культурно-историческая общность, основанная на самоотождествлении с определенной культурой, признании ценностей созданного данной культурой государства и на общей исторической судьбе». Русская нация, составляющая более 85 % населения России, по убеждению этих идеологов, при своем самоопределении вправе требовать унитарного русского национального государства с культурными автономиями для национальных меньшинств; однако, учитывая традиционную российскую политику сбережения других культур и народов, русская нация может предложить другим нациям, проживающим на данной территории, жесткую федерацию без права выделения из состава России. Теоретики «постперестройки» утверждают, что такая формула есть благо и для всех этих наций, поскольку при удалении русского населения с их территорий, при вычитании русского компонента из их истории и культуры их ждет неизбежное культурное вырождение или поглощение более сильными соседями. Таким образом, «полиэтническая русская нация» мыслится здесь элементом национальной структуры населения России наряду с другими нациями (полиэтническими?) и (или) национальными меньшинствами. Неясных вопросов такие представления оставляют немало, хотя очевидно, что авторы на самом деле говорят о существовании двух категорий наций, одни (в данном случае одна) из которых могут выступать субъектом государственного строительства, другие не могут в силу исключительно количественных различий между ними. На наш взгляд, такая теория не обладает достаточной убедительностью. Вспомним, что в свое время Сталин в свои рассуждения о нации как субъекте государственного строительства вводил количественный критерий: национальная республика может-де рассчитывать на независимое существование вне СССР в случае, если ее население насчитывает «не меньше, а больше хотя бы миллиона». Теоретики постперестройки не делают и этого. Однако в отличие от Сталина они не могут рассчитывать на принятие их теории за истину без серьезной теоретической аргументации.

Весьма своеобразную полиэтничность обнаружили в русской нации коммунисты на третьей конференции Ленинградской областной организации КПРФ. В принятой ими резолюции заявлено «об исторической преемственности, самоценности русского государства как гаранта выживаемости всех народов России и соседних республик». Слово «русский» при этом предлагается воспринимать «как понятие, обозначающее не конкретную национальную принадлежность, а великий суперэтнос, связанный воедино общей исторической судьбой и общей суперкультурой. Тогда русский — это и великоросс, и белорус, и украинец, башкир, мордвин, еврей, бурят, татарин... То есть русские — это те, кто связан общей государственной территорией, как это было всегда, общей экономикой, общей культурой» (Правда. 1994. 11 февраля). Аргументация довольно неожиданная, никак не согласующаяся с прежними «ленинским» и «сталинским» пониманием сущности наций и интернациональных общностей, и говорит, скорее всего, о неудовлетворенности какой-то части коммунистов традиционным определением нации, признанием его недостаточности для анализа новой исторической ситуации. Для обозначения сообщества народов России с давних времен используется понятие «россияне», отказ от него без попытки какого бы то ни было обоснования явно неоправдан.

На представления о надэтническом характере нации опираются авторы «Манифеста возрождения России» (1994), созданного по инициативе Союза Возрождения России и Конгресса русских общин и претендующего на то, чтобы дать «русский национальный ответ» на ключевые вопросы национального и государственного строительства. «Манифест» не является документом какой-либо отдельной политической организации; он адресован государственно-патриотическому движению в целом. Главная цель Манифеста — обоснование идеологии объединения русских людей и разработка современной национальной идеи. Подробнее к этому сюжету мы обратимся позднее. Здесь же сделаем акцент на попытке авторов устранить многозначность употребляемых ныне понятий, связанных с национальными и этническими проблемами России. Под этносом (народом) ими понимается устойчивая социальная группа людей, сложившаяся на основе племенного родства, общности языка, существующей (или существовавшей) общности территории. Это понятие авторы закрепляют за народами, не достигшими высокого уровня развития. В отличие от них народы, обнаружившие способность построить высокую культуру, формируют нации, складывающиеся в процессе становления государства и укоренения высокоразвитой культуры. Далее утверждается, что «нация формируется вокруг этноса (группы родственных этносов), несущего на себе основную нагрузку государственного строительства и создания единого культурного пространства».

Нетрудно заметить, что проекция таких понятий на современную российскую действительность по сути дела в одностороннем порядке лишает нерусские народы России претензий на звание наций, что вряд ли правомерно. Такое впечатление еще более усиливается при знакомстве с понятием «русская нация» и «русский народ» в трактовке авторов Манифеста: «Русская нация — нация, сформировавшаяся вокруг великорусского, малорусского и белорусского этносов и включившая в себя многочисленные народы, тесно связанные с русской культурной, духовной и государственной традицией», а русский народ — это «представители этносов, формирующих национальные, государственные, культурные традиции России». В другом месте отмечается: «Русская нация объединяет великороссов, малороссов, белорусов, сравнительно недавно сложившиеся новорусские этносы (казаки, уральцы, сибиряки и др.), а также представителей других коренных народностей России, считающих себя русскими». Таким образом, авторы отождествляют русских и нерусских россиян, порождая вопросы, ответы на которые можно получить, приняв во внимание авторское видение перспектив развития русского и нерусских народов России. «Завершение формирования русской нации, — декларируется в Манифесте, — определит историческую судьбу этих этносов: либо навеки с русским народом, либо превращение в русскоязычные этнические группы... тяготеющие к другим (нерусским) культурным традициям и государственным образованиям за пределами России». Призывая к очищению от экстремизма и спесивой национальной исключительности, авторы Манифеста, как представляется, сами подвержены болезням такого рода. Лишая нерусские народы России звания нации и сохраняя его лишь за русскими, надо быть готовым и к бытованию утверждений прямо противоположных. В результате появляются абсурдные утверждения, что ни русской нации, ни самих русских, точно также как и других российских наций, не существует.

Рассматривая конкретный случай такого рода, А. Е. Жарников вскрывает одну из причин заблуждения. Дело в том, что все народы на Земле существуют не только сами по себе в своих государствах и этнических границах, но всегда группировались в общности, именуемые историками «цивилизациями», а этнологами — «суперэтносами». «Скажем, — пояснял он в 1994 году, — немцы, французы, англичане, австрийцы и другие западноевропейские народы давно уже составляют единую суперэтническую целостность, развивающуюся по собственным законам. И если вы захотите доказать, что немцы, к примеру, не существуют, примените к немецкому народу признаки (критерии) западноевропейского суперэтноса и получите тот же результат, что и у нашего автора с русскими. Но если разделить такие явления, как “российский суперэтнос” и “русский народ”, являющийся его составной частью, тогда все станет на места. И все попытки доказать, что “русские — это миф, включающий все на свете”, окажутся вздором, интеллектуальной побрякушкой». На наш взгляд, авторы «Манифеста возрождения России», допуская ошибку такого же рода и несколько упрощая положение вещей, преждевременно объявляют русской нацией общность иного порядка — известную часть славянского суперэтноса.

Оригинальное и во многом убедительное решение проблемы соотношения нации и этноса дается в статье Ю. М. Бородая «От империи к национальному единству» (1994). Автор утверждает, что основной порок теории нации коренится в смешении понятий «этнос» и «нация» вплоть до их полного отождествления, которое стало обыкновением после выхода в свет работ Л. Н. Гумилева. В отличие от него Бородай считает нацию и этнос понятиями, хотя и родственными, вместе с тем принципиально различными. Нация исходно, по природе своей, полиэтнична, или, точнее, надэтнична. Основой здоровой нации может быть лишь гармоничное сочетание разных этносов. Многие сотни этносов сохранились до сих пор на Земле именно потому, что они не начали развиваться в нацию. Этносы, как правило, не претендуют на государственность; государственное самоопределение — это святое право нации и только нации.

Государственность, создаваемая на базе этноса и на базе нации, по Бородаю, также принципиально отличаются друг от друга. Моноэтническая государственность может существовать только в форме апартеида, единственной задачей которого становится подавление инородцев, а то и своих по крови, но с иными нравами. Такую государственность, считает Бородай, пытаются утверждать лидеры ряда государств нового зарубежья. Становясь на путь создания государства, этнос, как правило, прощается с претензией на какие-либо особенные права. Этническое самоотречение, самоограничение есть судьба этноса — строителя государственности надэтнического типа. Такой этнос объединяется на равной основе с другими этносами и заканчивает вместе с ними свое этническое бытие в надэтнической нации. Где сегодня, например, белокурые, голубоглазые франки, давшие имя французам? Кто такие современные англичане? Исходно — романизированные кельты, смешавшиеся с племенами англов и саксов, завоеванные потом офранцуженными норвежцами, то есть норманнами. Аналогичное можно сказать об итальянцах, немцах. От этноса — созидателя государства чаще всего остается два памятника: этноним, ставший именем нации, и лингвистическая структура общенационального языка.

Согласно таким воззрениям, россияне — это грандиозная по своему замаху, но не зрелая, молодая евразийская нация, далеко еще не завершившая своей постройки. Ключ к разрешению национального кризиса, поразившего бывший Союз ССР, надо искать, по мнению Бородая, в реинтеграции большей части СССР в форме новой России и продолжении созидательной общенациональной работы, очищенной от чужеродных национальному принципу утопически-коммунистических и имперских конструкций. Автор надеется, что первыми на этот путь будут вставать хлебнувшие самостийного лиха наши братья из Казахстана, белорусы, украинцы. Они сами избавятся от местечковых политиканов и начнут давить на московский центр, требуя объединения.

В отличие от тех, кто все еще верит, что созданная в нашей стране за годы советской власти новая историческая общность «продолжает существовать и рано или поздно воссоздаст адекватное своей природе государство» (Б. П. Курашвили), Бородай видит границы будущего Российского государства не совпадающими с границами бывшего СССР. Границы Российской империи и ее наследника, Союза ССР, были, видимо, шире национальных, а сегодняшние российские границы — значительно уже. Нация и национальное государство отличаются от империи духовно-этнической совместимостью (стихийно заданной или исторически наработанной «комплиментарностью») составляющих их этносов. Поэтому Россия видится устойчивым и долговременным государством, если выдвинет в качестве главной цели своей политики принцип объединения в единой российской нации народов Белоруссии, Востока Украины, Новороссии, Крыма, русской части Казахстана. Возможно, полагает Бородай, что для осуществления этой цели со стороны России окажется вполне достаточно одной лишь декларации, остальное смогут сделать сами наши «зарубежные» братья.

Серьезным препятствием для реинтеграционного процесса, обрисованного Ю. М. Бородаем, может стать подозрительность, разбуженная в последнее время у русских и заключающаяся в опасениях, что любые формы реинтеграции на деле снова сведутся к одностороннему ограничению русских в их национальном развитии и попыткам, как и прежде, за их счет обеспечивать относительное благополучие других народов. Чтобы не повторять ошибок прошлого, К. Г. Мяло и Н. А. Нарочницкая сочли необходимым заявить (1994), что государство, к восстановлению которого надо стремиться, должно быть не СССР, не СНГ, не Евразийский союз и т.п., а именно единая и неделимая Россия, обеспечивающая безоговорочное право на воссоединение расчлененного русского народа на всех его исторических землях. Если народы, ранее входившие в СССР, сейчас не заявляют о своем желании воссоединиться, но склонны к тесному союзу с Россией, то такой союз нужно реализовать в форме Российского Содружества. Авторы полагают, что русские не жаждут вновь брать на себя всеобъемлющие обязательства в отношении тех, кто их еще недавно хулил, а теперь видит в России лишь экономический резервуар или прибежище в момент национальной катастрофы. В отличие от Ю. М. Бородая, эти авторы призывают русских не к самоограничению, не к отречению от своеобразных этнических качеств, а к тому, чтобы сначала заняться собой — окрепнуть демографически и, главное, восстановить себя как духовно-национальную общность.

Идею построения «российской идентичности», в которой нет места русскому самоопределению и мироощущению, не приемлет и Д. О. Рогозин. В 1994 году он призывал отказаться от определения нации как согражданства, поскольку такой подход, по его мнению, «лишает русских субъектности, а, следовательно, мостит дорогу различным антирусским политическим концепциям». Автор напоминает о неудачном, с его точки зрения, опыте реализации подобного замысла: «Мы уже пытались создать новую историческую общность — “советский народ” — и видим сегодня, что из этого получилось». Принимаясь снова растворять «русскость» теперь уже не в советском, а в столь же абстрактном «российском народе», мы рискуем окончательно потерять этнокультурную самобытность нации. Чтобы этого не произошло, русская нация, как считает Д. О. Рогозин, должна быть признана государствообразующей силой, аккумулирующей энергию других наций и народностей, добровольно тяготеющих к русской культуре. Однако полагать, что это не противоречит выдвинутому здесь же тезису о том, что «гармоническое равновесие интересов и симпатий наций и национальных групп является единственным критерием межнационального согласия», на наш взгляд, было бы некорректно.

Говорить о гармоничном равновесии интересов между нациями в данном случае невозможно. Ибо, по существу, нацией в пределах России признается только один русский народ, а все другие переводятся в разряд национальных меньшинств. Рассматривая национальную структуру населения России с этих позиций Б. С. Хорев считает, что «по международным стандартам (имеется в виду, что свыше 80 % составляет титульная нация, еще выше процент лиц, признающих русский язык родным и тем более говорящих на нем) Россия вовсе не многонациональное государство». По этим стандартам, Россия есть государство титульной русской нации, «но с очень большой пестротой национальных меньшинств — языковой, конфессиональной, культурной» (Правда. 1994. 11 марта). С этих же позиций В. И. Козлову представляется вполне целесообразным отразить историческую роль и преобладающее значение русского этноса в Конституции России, назвав ее без обиняков государством русского народа (этноса), допустившего существование в границах этого государства территориальных автономий этнических меньшинств (Молодая гвардия. 1998. № 9).

Анализ основных тенденций российской общественной мысли новейшего периода позволяет заключить, что, несмотря на известное неприятие понимания российского согражданства как нации, круг его сторонников со временем расширялся, включая представителей различных научных школ и политических движений, в том числе и окрашенных в русские национальные цвета. Наиболее значимыми в этом отношении являются, на наш взгляд, следующие примеры.

«Можно допустить, — пишет лидер ЛДПР в «Вестнике Московского университета» (Серия 18. 1998. № 2), — что Россия — это страна российской нации, становым хребтом которой является русский народ». Следует, считает он, отказаться «от узкоэтнического понимания национальной принадлежности и перейти к трактовке понятия нации как согражданства единого и неделимого Отечества. У русских нет монополии на патриотизм. Любить Россию может и татарин, и башкир, и якут. Залогом духовного единения и сплоченности всех народов России должно стать осознание общности их судьбы, идея великой российской государственности, являющейся гарантией их культурной самобытности. Россия — наша общая Родина. Поэтому национальное самосознание неизбежно должно быть комплексным — великорусским, общерусским (восточнославянским), российским».

Лидер движения «Духовное наследие» А. И. Подберезкин утверждает, что центральным сегодня стал вопрос «о формировании и общественном сознании государственно-патриотической идеологии, современной общенациональной идеи, которая может стать стратегией развития Нации и Государства». При этом специально подчеркивается, что наиболее состоятельной является модель «государство—нация», понимаемая как «общенародная территория с сильно консолидированным населением, объединенным общей историей, борьбой за выживание, универсальными экзистенциальными и воспроизводственными ценностями». Конечная цель преобразований России усматривается в создании «унитарного, наднационального, межэтнического государства, где собственно национальные особенности реализуются только в сферах культуры, образования».

А. И. Солженицын, один из наиболее ярких приверженцев русской идеи, придает большое значение также и российскому патриотизму. «Страна многонациональная, — писал он в 1998 году, — в трудные моменты истории должна иметь опору в поддержке и одушевлении всех своих граждан. Каждая нация должна иметь убежденность, что единая защита общих интересов государства — жизненно нужна также и ей». Писатель с сожалением отмечает, что «такого государственного патриотизма в сегодняшней России нет и в помине», что «новая Россия не поставила себя как родину».

Краткий экскурс в историю проблемы соотнесения «нации», «народа (этноса)» и «нации (согражданства)» позволяет заключить, что политики (в науке — историки, государствоведы, политологи, этнологи) с давних пор отмечали недостаточность представлений о нациях (этносах) и соответствующих им однонациональных государствах как наиболее универсальных формах жизни людей. В не меньшей мере социально-культурная и политическая ориентация людей определяется их принадлежностью к другим общностям (социальным, культурным, конфессиональным), в первую очередь государственным (подданство, согражданство), выполняющим важнейшую роль в объединительных этнических процессах интеграции, консолидации, ассимиляции и др., в возникновении метаэтнополитических и метаэтнических (суперэтнических, наднациональных) образований. При анализе межнациональных отношений и национальной политики наших дней представляется особенно важным не допускать односторонней трактовки проблемы соотнесения нации как народа и нации как согражданства, не игнорировать какую-либо из составляющих системы «этнос — суперэтнос», «нация — наднациональное согражданство».

Особенности нынешней России как многонационального государства определяются тем, что она представляет собой часть бывшего СССР — элемент былой системы, получивший возможность самостоятельного бытия, но еще хранящий все недостатки прежней системы, наследующий все ее негативные свойства. Как известно, Союз ССР именовался федерацией и был во многом уникальным государственным образованием, внутреннее устройство которого не было рассчитано ни на единую нацию в традиционном смысле слова, ни на постнациональное состояние общества, то есть нацию как согражданство. Союз был объединением многообразных «государственных» и «негосударственных» народов, образующих запутанную систему государств в государстве (союзные республики, автономные образования разного ранга).

Неповторимость федеративного устройства СССР объяснима с учетом двух обстоятельств. Во-первых, с помощью национально-территориального разделения единой в прошлом царской России большевикам легче было взять власть и укрепить свои позиции. Нерусскими народами подобное разделение воспринималось как определенная уступка со стороны новой власти их национальным чаяниям. Во-вторых, федеративный союз с иерархией субъектов федерации оправдывался тем, что не только изображался, но и реально выступал в качестве средства оказания помощи малым и отсталым нациям со стороны более развитой. «Драгоценнейшим правом» отсталых наций в Советском Союзе считалось их право на активную помощь. «И праву этому соответствует обязанность “державной нации” оказать помощь, которая есть только возвращение долга», — утверждалось в работе Г. С. Гурвича «Основы Советской Конституции», выпущенной в 1929 году седьмым изданием. Иерархический федерализм, оформившийся в СССР к началу 30-х годов, был целиком обусловлен «правом на помощь» и ее размерами. В БСЭ (1926) автономная область представлялась как «форма политического самоуправления для тех наций Советского Союза, которые вследствие неблагоприятно сложившихся исторических и иных условий... особо нуждаются в постоянной поддержке центральной власти». Далее отмечалось, что «автономная республика есть более высокий тип национальной автономии, чем автономная область. Но это означает лишь одно: автономная республика менее нуждается в поддержке и руководстве центра, чем автономная область». Правило в распределении средств между нациями в СССР — «больше тому, кто слабее». Подобные взгляды не претерпели изменений и в последующем. Конечные цели такой благотворительной и патерналистской национальной политики не скрывались. Прокламировалось, что федеративный союз типа СССР открыл кратчайший путь к фактическому равенству и полному политическому единству наций, а тем самым и их поэтапному сближению и слиянию в единое целое.

Наднациональному руководству страны казалось, что этих целей легче было достигнуть при отсутствии Русской республики в Союзе, поскольку это позволяло бесконтрольно использовать ресурсы «державной нации» для помощи и нивелирования народов, входящих в содружество. Чтобы декларированный курс на расцвет всех наций при социализме, который предполагал коренизацию кадров и всякого рода благотворительность центральных властей, не приходил в противоречие с курсом на сближение и слияние наций, Центр широко использовал карательные меры по отношению ко всем, кого можно было заподозрить в буржуазном национализме и национал-уклонизме. В сочетании с пропагандистской обработкой населения это по-своему способствовало формированию новой исторической общности. Без Сталина и специфически сталинских методов консолидации общества этот процесс не получил своего завершения. Напротив, стал ускоренно продуцироваться местный национализм и сепаратизм, сыгравший свою роль в разрушении Союза.

В этой связи заслуживают внимания вывод и обосновывающие его рассуждения, изложенные известным политическим деятелем А. И.Лукьяновым. «У нас в России, — утверждает он, — долгое время господствовал принцип, по которому большая нация всегда должна уступать малым народам. Достаточно хоть в чем-то возразить, как тебя обвиняли в шовинизме. Это были очень серьезные перекосы в прошлом, они объяснялись национальным составом руководящих органов многих регионов и тем, что мы осознанно в республиках завышали квоту на выборах для коренной национальности и искусственно уменьшали количество русских. Но когда же начались выборы альтернативные, в целом ряде республик не соблюдались никакие пропорции, выдвигались лишь национальные кадры. Было задушено русское начало вообще. Развал нашего Союза с этого и начинался. Он начался с того, что была возможность местному лидеру не подчиниться союзному государству, прикрываясь лозунгом суверенитета. А если Москва начинала давить, все говорили об империализме и русской великодержавности» (День. 1993. № 8). Думается, распад СССР свидетельствует о большем: помимо всего прочего он ярко высветил негативные стороны государственной идеологии большевиков и несостоятельность ее основы — так называемого «подлинного интернационализма» и его неизбежных спутников: русофобии, национального нигилизма, космополитизма.

Негативное отношение к якобы аутентичному, подлинному (по недавней официальной партийной трактовке) интернационализму высказал влиятельный лидер «новых коммунистов»: «В основе идеологии и практики обновления России не может находиться никому не понятный пролетарский интернационализм и столь же далекий от народного миропонимания космополитизм нового политического мышления с его абсурдными установками на «врастание» в мировую цивилизацию». Аутентичный интернационализм на поверку оказывается более всего соответствующим троцкистским представлениям о нем. В этой связи вывод о том, что «архитекторы» и «прорабы» перестройки оказались «самыми отъявленными неотроцкистами» (Г. А. Зюганов), представляется не таким уж далеким от истины.

Не лишено оснований и сравнение Горбачева с Троцким. Бесславный конец последнего руководителя КПСС и Союза ССР начался, как пишет Ю. П. Белов, с «революционного» космополитизма: «Революция продолжается!». Затем последовала идея «общеевропейского дома». И, наконец: «Все мы плывем в одной лодке». «Революционный» космополитизм был прикрытием либерального космополитизма. Приплыли к развалу Союза — распаду России (Советская Россия. 1994. 20 октября). С этой точки зрения, представляется совершенно правильным провозглашенный Зюгановым (1993) возврат к исконным национальным ценностям, признание необходимости восстановления преемственности исторического развития страны, отказ от воинствующего атеизма и маскировавшегося под лозунгом «пролетарского интернационализма» безразличия к судьбам собственно народов России, готовности принести их вековые особенности и национальные интересы в жертву молоху «мировой революции».

Трагедия нынешней «революции», на наш взгляд, во многом обусловлена именно тем, что новые революционеры повторяют в национальном вопросе ошибки большевиков. Мондиализм как «светлое будущее», мыслимое вместо коммунистического интернационала, означает опять-таки, как справедливо написала Н. А. Нарочницкая в статье «Государства слагаются веками, а границы пишутся кровью» (1994), «вульгарное, материалистическое и европоцентристское видение мира не в его многообразии культур и цивилизаций, а как идущего к единому образцу. У открытых марксистов и троцкистов это был коммунизм, а у их современных кузенов — мондиалистов — это глобальная вестернизация. На этом пути одни страны якобы уже преуспели, а другие, пока еще “нецивилизованные”, отстают в силу “шовинизма”, “имперских амбиций” и неприобщенности к “общечеловеческим ценностям”». Национальный фактор новые революционеры, как в свое время и большевики, используют пока чисто в тактических целях, для достижения и удержания власти.

Отсюда и игнорирование национального и государственного патриотизма (мощного фактора, облегчающего поиск оптимальных форм государственного устройства, призванного обеспечить достойное существование и сосуществование народов), и соревнование новых и старых властей в раздаче суверенитетов в самой России, и та легкость, с которой они пошли на расчленение единой в прошлом страны. Б. Н. Ельцин в своих «Записках президента» (1994) признает, что альтернатива разрушению СССР имелась. Он мог бы, например, «попытаться легально занять место Горбачева. Встать во главе Союза, начав заново его реформу “сверху”... Возможности для этого были». Но, как пишет далее президент: «Я психологически не мог занять место Горбачева». Премьер-министр Республики Беларусь В. Ф. Кебич, еще один участник известной встречи в Беловежской пуще в декабре 1991 года, поведал впоследствии о царствовавшем в тот момент настроении: «Там была какая-то эйфория. Никто не представлял, к чему придем. Было одно: убрать Горбачева. Хотя уже там, в Вискулях, на бумаге все было четко расписано. Но не сработали те документы» (Комсомольская правда. 1993. 13 июля). Вот, оказывается, из-за чего, как написала в свое время Ванда Василевская, «гибнут могущества и падают величия».

Главное противоречие в национально-государственном устройстве России. Новые власти сохраняют фундаментальное противоречие в национально-государственном устройстве страны — различие статусов русской и других наций в едином государстве. В прошлом это фундаментальное противоречие находило свое выражение, в частности, в растущем антагонизме между российскими и союзными министерствами. Причины и суть этого антагонизма разъясняются в книге члена последнего правительства Союза ССР М. Ф. Ненашева «Заложник времени» (1993): «Истоки его, конечно, в длительном бесправии России даже в сравнении с другими республиками и в политике центральных министерств многие вопросы Союза решать за счет России. Этот давний антагонизм, когда наступило полновластие российских министерств, перерос в откровенное недружелюбие по отношению к тем, кто работал в центральных ведомствах, и сформировал негативное отношение ко всему, что делалось в них». Н. И. Рыжков видел силу позиции Б. Н. Ельцина в том, что его борьба против союзного Центра не могла не получить поддержки россиян. По очень простой и давно осознанной всеми причине. «Россия, — говорил председатель Совета министров СССР на президентском совете в октябре 1990 года, — действительно была ущемленной. Одних дорог довольно — на 60 километров от Москвы не проедешь. Народ думает: вот пришел царь, который нас спасет. 70 лет россиян угнетали, все у них отнимали, чтоб отдать другим третью часть нашего достатка, Борис положит этому грабежу конец». В выступлении 18 июня 1994 года Рыжков вновь высказал свое давнее убеждение: “Русский народ не был имперским... Начиная с 1917 года Россия постоянно отдавала больше, чем получала от других республик”.

С «разрешением» противоречия между союзным центром и союзными республиками (распад СССР) такое же противоречие «работает» в нынешней Российской Федерации в отношениях между новым федеральным центром, с одной стороны; органами управления российских краев и областей, с другой; органами республик, национальной области и округов, с третьей.

Необольшевизм новых революционеров, на наш взгляд, отчетливо проявился не только в деятельности М. С. Горбачева и его сподвижников в годы «перестройки», но и в их последующей деятельности. В основе идеологии и практики обновления оставался все тот же интернационализм (можно уточнить: скорее бухаринского и троцкистского толка) и столь же далекое от насущных национальных интересов народов космополитическое нетерпение интегрировать страну в мировую цивилизацию на основе принятия ценностей Запада, принципов тамошней организации общества и производства. Правда, нынешние власти, в отличие от большевиков и Горбачева начала перестройки, освободились от претензий на исключительность и мессианизм, намерения осчастливить мир указанием пути к новой, «светлой» жизни всех землян. Горбачев, тем не менее, продолжает пребывать в убеждении, что, «вступая в ХХI век, homo sapiens должен осознавать себя еще и homo globalis» (человеком планеты Земля), как гласит заголовок одной из его статей (Независимая газета. 1994. 13 апреля). Представляется, однако, в условиях, когда результаты социологических исследований показывали, что 70 % призывающихся в Российскую армию заявляли о ненужности военной службы, свыше 35 % — о готовности покинуть Родину, а каждый второй считал понятия «воинский долг», «честь», «патриотизм» лишенными смысла (Красная звезда. 1994. 12 апреля), первоочередную заботу стоило бы проявить о том, чтобы как можно быстрее преодолеть возникшую в перестроечные годы новую полосу расхождения с патриотизмом.

В послании Президента России Федеральному собранию (1994) справедливо указывается, что межнациональное согласие недостижимо, если мы и впредь будем разделять жителей России на представителей так называемых «коренных» и «некоренных» национальностей. Думается, что реально достичь этой цели можно не столько недопустимостью подобного разделения (оно отражает объективные различия между национальными группами), сколько наделением их равными правами и возможностями при формировании территориальных властных органов, а также созданием органов, обеспечивающих национально-культурное развитие этих групп и отвечающих за него.

На наш взгляд, в явном противоречии с положениями о «коренных» и «некоренных» жителях находится соседствующая установка на необходимость выделения «национальных меньшинств» (а соответственно — «национальных большинств») и разработку специального законодательства о национальных меньшинствах. В данном случае не учитываются трудности, проистекающие из соотнесения этих понятий. Каждая конкретная национальная группа (кроме самой большой и самой малой) одновременно может выступать и в качестве меньшинства, и в качестве большинства. Разделение народов на коренные и некоренные, на большинства и меньшинства относятся как раз к тому самому наследию прошлого, от которого никак не удавалось избавиться в прошлом и следовало бы решительно отказаться сейчас. Причем природе прежнего федерализма они соответствовали в большей степени, отражая как раз негативные стороны этого федерализма и сохранявшуюся несправедливость национальных отношений. С идеей нации как согражданства они никак не согласуются.

Русский вопрос — основная проблема современной России. Самую большую проблему современной России и отношений между ее национальностями представляет русский вопрос, выступающий на современном этапе как наследие русофобской, наднациональной по своей природе власти в СССР. Установки на победу социализма в мировом масштабе и на использование русского народа в качестве ударной армии и резерва мировой революции, взгляд власти на него как на народ, обязанный, по В. И. Ленину, устранить исторически возникшее по его вине неравенство, обязанный, по И. В. Сталину, обеспечить «сближение и слияние» наций в СССР, способны были превратить в русофоба любого доброжелателя русских, если он попадал в высшие эшелоны и на самый верх власти в стране. Механизм подобного превращения действовал безотказно, оно было запрограммировано противоестественностью основ федерации, внутри которой были и есть государственные образования всех сколько-нибудь крупных народов, кроме русского. У русских, вопреки логике самого понятия федерации, нет своей республики, в то время как составляющие 7,02 % всей численности населения России нерусские национальные группы (подсчитано по данным переписи 1989 года) имеют 21 национальную республику, одну национальную область и 10 национальных округов. Такое положение — результат политики не нынешних деятелей, облеченных властью, а их предшественников, обещавших после своего прихода к власти обеспечить «расцвет» национальных культур «инородцев», якобы сдерживаемый в прошлом русским народом-угнетателем, ну а затем осчастливить народы известным слиянием. Угрозу осуществлению этого химерического, как оказалось, курса власти видели в первую очередь со стороны русского народа и его возможной внутрироссийской государственности. Русской республики явно не желали и представители некоторых нерусских национальных элит. Правда, скорее, по другим, но тоже не очень дальновидным соображениям. При существовании Русской республики обещанное В. И. Лениным «возмещение неравенства» «малым и угнетенным» нациям, скорее всего, было бы поставлено под сомнение, во всяком случае, обрело бы совершенно иные условия, формы, сроки, объемы.

Негативное отношение власти к самоопределению русского народа в своей Русской республике прослеживается издавна — еще с кануна образования СССР. Известно, что объединить независимые советские республики в единое государство путем их включения в РСФСР предлагалось еще в середине 1919 года Реввоенсоветом Республики (Э. М. Склянский, заместитель Л. Д. Троцкого по РВС). В начале 1922 года с таким же предложением выступил Наркомат иностранных дел (Л. Б. Красин, Г. В. Чичерин). 11 августа 1922 года этот же план предложил провести в жизнь Сталин, но тоже не получил поддержки. Ленин встал тогда на сторону «независимцев» из Грузии и Украины. В известных записках о национальностях от 30 декабря 1922 года В. И. Ленин отмечал: «Видимо, вся эта затея “автономизации” в корне была неверна и несвоевременна». Акцент на последнем слове в этом суждении наряду с известной ленинской фразой «Сталин немного имеет устремление торопиться» позволяют утверждать, что на самом деле речь шла не столько о неприятии Лениным самой идеи автономизации (пальма первенства в формулировании идеи в советское время принадлежит Троцкому, а вовсе не Сталину, как усиленно внушалось с середины 50-х годов), сколько о преждевременности ее осуществления в условиях активного возражения «независимцев» и ненадежности государственного аппарата. Большинство сотрудников тогдашнего советского государственного аппарата было, как писал Ленин, «по неизбежности заражено буржуазными взглядами и буржуазными предрассудками», а по другому его выражению, представляло собой «море шовинистической великорусской швали». Именно поэтому В. И. Ленин завещал подождать с автономизацией «до тех пор, пока мы могли бы сказать, что ручаемся за свой аппарат, как за свой».

Пытаясь отстаивать план автономизации, Сталин обращал внимание членов Политбюро ЦК на нелогичность образования единого государства как союза национальных республик по принципу «вместе и наравне», но без русской национальной республики. Он полагал, и писал об этом членам Политбюро 27 сентября 1922 года, что «решение в смысле поправки т. Ленина должно повести к обязательному созданию русского ЦИКа с исключением оттуда восьми автономных республик» и объявлению последних независимыми наряду с другими. Однако доводы Сталина в расчет не были приняты. Л. Б. Каменев по просьбе Ленина предложил схему развернутой формы Союза Советских Республик, в которой Русской республики не предусматривалось (Известия ЦК КПСС. 1989. № 9). Сталину, вынужденному согласиться с решением Ленина, позднее приходилось публично доказывать нецелесообразность разложения РСФСР на составные части и образования Русской республики. Это привело бы к тому, говорил он 26 декабря 1922 года, «что наряду с процессом, ведущим к объединению республик, мы имели бы процесс разъединения уже существующих федеральных образований, — процесс, опрокидывающий вверх дном начавшийся революционный процесс объединения республик».

Предложения о создании Русской республики продолжали поступать и после образования СССР. В феврале 1923 года, усиливая аргументы против создания такой республики, Сталин указывал на еще одну вескую причину, не позволяющую реализовать предложенное. Появление такой республики, писал он, «вынуждает нас выделить русское население из состава автономных республик в состав русской республики, причем такие республики, как Башкирия, Киргизия, Татарская республика, Крым рискуют лишиться своих столиц (русские города) и во всяком случае вынуждены будут серьезно перекроить свои территории, что еще более усилит организационную перестройку». Странный аргумент для сторонника самоопределения наций, которое как раз и предполагает разного рода перестройки.

В 1925 году вопрос о национальной организации русского народа возник в связи с преобразованием РКП(б) в ВКП(б). 15 декабря на пленуме ЦК предлагалось сохранить РКП(б) путем образования русской или российской парторганизации по образцу аналогичных организаций в других национальных республиках. Если Сталин уходил от положительного решения этого вопроса на том основании, что это-де будет «политическим минусом», то Троцкий без обиняков заявил, что создание русской ли, российской ли парторганизации осложнило бы борьбу с «национальными предрассудками» у рабочих и крестьян и могло стать «величайшей опасностью» для всего большевистского эксперимента.

В ноябре 1926 года на совещании ВЦИК и ЦИК СССР ряд участников прямо поставили вопрос о выходе из РСФСР автономных республик, образовании на основе «русской части РСФСР» Русской республики и прямом вхождении этих республик в СССР. Предложение было блокировано не только постоянным «железным» аргументом, что это усилит великорусский шовинизм. Высказывались опасения, что «оставшиеся в национальных республиках русские элементы будут стремиться во что бы то ни стало воссоединиться с выделенным ядром и раздирать государственно и территориально организм национальных республик и те из них, в которых примесь русского населения значительна (Башкирия, Татария), окажутся в невозможном положении». То есть самоопределение русского народа расценивалось как шовинизм, а самоопределение других народов — как необходимое условие их национального развития. Национальные интересы русских в автономных образованиях попросту игнорировались, да и говорилось о русских как о чем-то неодушевленном: «элементы», «примесь».

На Первом Всероссийском совещании по работе среди национальных меньшинств с участием «националов» — членов ВЦИК, ЦИК и других представителей национальных окраин, созванном по инициативе отдела национальностей при Президиуме ВЦИК РСФСР в январе 1927 года, ставился вопрос о повышении представительского статуса автономных республик в центральных органах власти РСФСР. Речь зашла и о статусе русского народа. Однако, как пишет об этом историк С. В. Кулешов на основе материалов архива Президента РФ, своеобразным рефреном совещания явилась фраза, произнесенная одним из его участников, — «Ванька прет». Была поставлена задача «бороться с русским Ванькой». Выдвижение вопроса о русской республике признали нецелесообразным в связи с тем, что это могло иметь последствия, от которых «мелким национальностям лучше не будет». О том, нужно ли это самому русскому народу, речь и не шла. Таким образом, заключает исследователь, «самостоятельным субъектом национальной политики русские не выступали, являясь преимущественно объектом большевистских экспериментов» (Родина. 1994. № 8).

Приведенные материалы вскрывают действительную причину опасности, грозящей Центру и «националам» в случае появления Русской республики. Очевидно, что русское руководство такой республики могло спутать все карты анациональных интернационалистов, закрепившихся у власти в столице, и формирующихся национальных элит в союзных республиках, поскольку интересы русской власти, как говорится, не всегда могли совпадать с другими интересами. Именно по этой причине создание русской республики и зародышей любой русской власти постоянно блокировалось партократическим режимом. Именно поэтому не только Ленин и Каменев в 1922 году, Сталин и Троцкий в 1923 и 1925 годах, Сталин, Берия и Маленков в 1949 году в печально знаменитом «ленинградском деле», и совсем недавно — Горбачев, «железно» (если использовать свидетельство его помощника А. С. Черняева), стояли против создания компартии РСФСР, против полного статуса России в качестве союзной республики. М. С. Горбачев на Политбюро так прямо и сказал: «Тогда конец империи».

Опасение это справедливо лишь в одном отношении. Благодаря гигантскому «весу» РСФСР полноправие России в ранге союзной республики автоматически обеспечивало бы ее лидеру первое место среди руководителей национальных образований, означая фактический конец бесконтрольной власти главы Союза ССР. Конец империи, которым стращал, но которого больше всего страшился тогдашний президент, означал всего лишь его конец как «императора». Всесильный «русский патриот-интернационалист» опасался того же. Особенно явственно это проявилось в сталинских расстрелах «русских националистов» — члена Политбюро ЦК ВКП(б), заместителя Председателя Совета Министров СССР Н. А. Вознесенского, члена Оргбюро, секретаря ЦК А. А. Кузнецова, члена Оргбюро ЦК, Председателя Совета Министров РСФСР М. И. Родионова, кандидата в члены ЦК, первого секретаря Ленинградского обкома и горкома ВКП(б) П. С. Попкова и многих сотен других «ленинградцев», принявших за чистую монету громкий тост вождя «за здоровье русского народа» на приеме 24 мая 1945 года в честь командующих войсками Красной Армии и увидевших в национальной идее не очередной тактический маневр, а смысл жизни и прямое руководство к действию.

Суть обвинений была незатейливой: «ленинградцы», по свидетельству А. И. Микояна, приведенному в его книге «Так было. Размышления о минувшем» (1999), были якобы «недовольны засильем кавказцев в руководстве страны и ждали естественного ухода из жизни Сталина, чтобы изменить это положение, а пока хотели перевести Правительство РСФСР в Ленинград, чтобы оторвать его от московского руководства». П. С. Попкову припоминали, что он в разговорах со «встречными и поперечными» «агитировал» за создание, по образцу других союзных республик, компартии России со штаб-квартирой в Ленинграде, за перевод туда правительства РСФСР. О Вознесенском говорили как о будущем председателе Совета министров РСФСР, о Кузнецове — как о первом секретаре ЦК КП РСФСР, о Жданове — как о генеральном секретаре. У обвиняемых были и другие прегрешения, но главные, «и “кавказцы”, и желание отдалить руководство России от руководства СССР были рассчитаны на Сталина: он охотно клевал на такие вещи». И тут он легко поддался внушению: «Если из его рук уходит российская партия и российская государственность, то он остается генералом без армии».

К сожалению, глава нынешней России находится в положении, напоминающем сталинское и горбачевское. Он не видит возможности стать «русским президентом» без риска утратить право называться «президентом россиян». Оставаясь же в этом последнем качестве, он не заинтересован иметь рядом с собой и помимо себя официального выразителя интересов русской нации. Эта дилемма объясняет, почему нынешняя верховная власть России сохранила важнейшее отрицательное свойство бывшей власти и стесняется своей «русскости». В этом же кроется действительная причина той легкости, с которой в стране с преобладающим русским населением живет совершенно немыслимая при нормальном положении вещей русофобия.

Порой она рождает ситуации прямо-таки трагифарсовые. К примеру, Эмиль Паин, будучи заместителем начальника Аналитического управления Президента РФ, принципиально не соглашался с утверждением о разделенности русской нации после распада СССР. «Это самая компактная нация в мире, — говорил он. — В государственной внешней политике идея разобщенности народа всегда используется для воссоединения земель. У России такой политики нет» (Российские вести. 1995. 16 декабря). Кажется, что логика в этом утверждении присутствует, однако она вынуждает отрицать очевидное. Другой пример. 13 ноября 1991 года на встрече с журналистами в «Белом доме» тогдашний вице-президент РСФСР заявил: «Я напрочь не согласен с выступлением Г. Х. Попова на съезде “Демократической России” в том духе, что следует “распустить РСФСР” потому, что я русский в отличие от него. Я хочу видеть великую Россию свободных народов». Заявление сразу же привлекло внимание прессы. Но осуждено было не предложение пожертвовать своей собственной страной, а русская национальная точка зрения вице-президента: «На посту, который позволяет в случае чего заменить заболевшего, скажем, Ельцина, находится...» страшно подумать кто! «Впервые администратор столь высокого ранга позволил себе такой примечательный аргумент»! «Вице-президент... высказался как органический шовинист», заявил Л. М. Баткин, потребовав публичного извинения от вице-президента (Megapolis-express. 1991. 21 ноября). Таким образом, была проявлена готовность поступиться самим государством — Российской Федерацией, но не принципами и наследием «подлинного интернационализма». В адрес СССР Г. Х. Попов высказался еще определеннее: «То, что называлось Советским Союзом, — говорил он в декабре 1991 года, — всегда было формой господствующего положения русского народа в структуре той страны, в которой он живет. Это форма режима, и она должна быть разрушена». Трудно не согласиться с резким сравнением-оценкой подобного рода суждений, прозвучавшим из уст депутата Государственной Думы С. Н. Бабурина на парламентских слушаниях «О предупреждении проявлений фашистской опасности в Российской Федерации» 14 февраля 1995 года: «Цели, которые ставил себе гитлеровский режим 50 лет тому назад, для многих политиков святы».

Русофобия наших дней. Формы проявления этого феномена различны. Многие из них восходят к 20-м годам и более раннему времени. Фантастические черты приобретает абсолютизация известного положения о том, что «обрусевшие инородцы всегда пересаливают по части русского настроения». Развитие этого наблюдения породило, например, такое обобщение Г. Померанца: «Каждый человек, попадающий на русскую сцену, начинает играть русскую роль, кто бы он ни был: Фальконе, Фонвизин, Левитан, Бенкендорф, Френкель или Троцкий. Тот, кто ассимилирован русской культурой, становится вероятной жертвой, а тот, кто ассимилирован российской политикой — вероятным палачом» (Ной. 1993. № 4). Любопытная «теория», предоставляющая алиби любому «обрусевшему инородцу» за всевозможные политические проделки. И до чего удобно: объявляй себя «обрусевшим», и всю вину можно списывать на русский народ.

Немалые усилия тратятся на разного рода «доказательства» того, что русской нации как таковой не существует. Либо она еще не сформировалась по какой-то причине («У нас не было Ренессанса. И именно поэтому мы до сих пор не можем сложиться в нацию», как написано в книге К. Касьяновой «О русском национальном характере», (1994). Либо она уже перестала быть нацией (русские «как реальная общность, обладающая единым специфическим национально-этническим самосознанием, уже не существуют», потому что в своем политико-психологическом прапрошлом, еще со времен легендарного племени «рось», общность эта шла «не путем выделения себя, а путем, прежде всего, определения других» (Независимая газета. 1992. 16 января). Некоторые «исследователи» вопрос этот решают еще кардинальнее. Они силятся доказать, что и сами предки нынешних русских — славяне появились на свет божий не столько сами по себе, сколько «стараниями неуклюжих псевдопатриотов». Книга М. Аджиева «Полынь половецкого поля» (1994), по мнению одного восторженного рецензента, якобы показывает, как “из вепсов, черемисов, кипчаков и других коренных народов России придворные ученые и политики сделали “славян”, целые пласты чужой культуры переданы славянам». Однако не следует забывать, что тот, кто отрицает русскую нацию, каким-либо иным способом выводя русских за пределы общих исторических закономерностей, тот отказывает им в праве на национальное самоопределение и строительство собственного национального государства.

Обновляются теории, «объясняющие» все прошлые и нынешние беды России ее извечной «отсталостью», «догоняющим» типом ее цивилизации. В одной из таких теорий российское общество изображается обществом промежуточного типа, «застрявшим» между двумя основными цивилизациями — традиционной и либеральной. Причина? — В недостатке творческих сил для перехода к либеральной цивилизации и постоянная готовность народа «смести всех, кто разрушает (или кажется, что разрушает) привычные формы жизни, превращает их из комфортных в дискомфортные». У российского общества якобы отсутствует «логика медиации», единственно способная обеспечивать постоянное повышение социальной эффективности цивилизации (А. С. Ахиезер). Но этот недостаток присущ, оказывается, не всем национальностям России. Л. Гозман и А. Эткинд утверждают: «Фактически все последнее столетие евреи играли в России важную роль культурного медиатора, воспринимающего навыки западной цивилизации и через сопротивление внедряющего их на отечественной почве» (Родина. 1990. № 2). Ф. Э. Шереги «открыл», что в нынешних условиях «русский этнос вновь вынужден прибегнуть к ядовито осуждавшейся Чаадаевым исторической практике, когда модель государственности заимствуется у другого (еврейского) этноса, стоящего у истоков современной цивилизации» (Вестник Российской Академии наук. 1995. Т. 65. № 1). О евреях, укрывающихся от нынешней российской смуты за границей, пишут: «Не евреи, а люди нормальной цивилизованной жизни и европейской культуры изгоняются из нашей страны». Делается устрашающее заключение: «Россия, которую покидают евреи, — это Россия, движущаяся к национал-социализму» (Русская идея и евреи. М., 1994).

В то же время «медиаторы», оставаясь в России и активно участвуя в политических событиях последних лет, недальновидно «не замечают» очевидных странностей, которые происходят здесь с «русским национализмом». Касаясь «еврейского вопроса» в России, известный философ В. И. Толстых пишет: «Откровенный национализм прибалтов или среднеазиатского населения, направленный против преимущественно русских, ни у кого особых эмоций и протестов не вызывает. Это как бы само по себе понятно. А ведь налицо — вопиющий национализм и беспардонный антидемократизм. Появились лишь первые ростки русского национализма, и тут же его квалифицируют как «русский фашизм». При этом не скрывают, что единственным основанием такого «переименования» является антисемитская закваска некоторых течений в этих движениях... Я хочу задать такой вопрос: почему евреи, отстаивающие идею “своего”, еврейского государства, — а это основа всей сионистской идеологии, которую, между прочим, в чем только не обвиняли — и в шовинизме, и в расизме и т.д., почему они не поймут русских, испытывающих жестокий кризис своей идентичности и желающих сохранить, отстоять свою российскую государственность? Ведь наши “демократы”, целившие в тоталитаризм и коммунизм, превратившие понятие “патриотизм” в ругательное, никогда не скрывали, что им “этой страны” не жалко, даже распадись она на 40—50 государств, княжеств или царств. Как тут быть русским? Для них это вопрос жизни и смерти — как нации и народа» (Правда. 1994. 19 ноября).

Подобные вопросы «медиаторов», как правило, не занимают. И напрасно. Стоило бы принять во внимание, что «медиация» не гарантирует от ошибок. К примеру, поддержка евреями большевиков в Октябрьской революции, напоминает Д. Е. Фурман, «хотя и была естественна и эмоционально вполне понятна, все же отнюдь не являлась следствием глубокого усвоения демократических ценностей и — если вообще допустимо употребление такого термина по отношению к движению широких народных масс — была ошибкой. На мой взгляд, в очень смягченной форме... ту же логику в отношении большинства евреев к политической борьбе мы видим и в 1989—1993 годы» (Свободная мысль. 1994. № 9). Думается, опасения историка насчет того, что российские евреи снова попадают «в ту же ловушку, что и в 1917 году», не лишены оснований. Известный политолог С. Г. Кара-Мурза, не склонный смягчать «ошибку медиаторов», отмечает, что сегодня она дает о себе знать «не в меньшей степени, чем в 1917-м, пусть не в виде чекиста в кожанке и с наганом, а в виде банкира, эксперта и идеолога. Радикальные либеральные политики из евреев взяли на себя функции тарана, сокрушающего «старый режим». Они беззаветные модернизаторы и западники, исполнители проекта, который большинству русских кажется гибельным» (Советская Россия. 1995. 6 января). Не меньшую «ошибку» допускают «медиаторы», когда с особым рвением принимаются «объяснить» русским причину их «отсталости» и всех зол российской жизни «порочностью русской культуры и русского национального характера», особыми свойствами русской души. Оказывается, русская душа — это «великая раба», «в глубине души каждого русского бьется ментальность раба». Не замечают «медиаторы», что в откровениях подобного рода обнаруживает себя самый что ни на есть элементарный расизм — наделение отрицательными свойствами (несвобода, ментальность раба и т. п.) не личностей, а народа в целом.

В отличие от «медиаторов» и реформаторов, в очередной раз предлагающих России свои рецепты излечения от отсталости, известный русский философ А. А. Зиновьев пытается удержать Запад и западников от совершенно бесполезных, по его убеждению, усилий по переделке России по образцам западного социального строя. Именитый автор исходит из того, что «тот тип организации общества, частным случаем и вершиной которого являлся коммунизм», существовал в России изначально и был наилучшим из всех возможных, поскольку наиболее соответствует природе русского народа, его национальному характеру. Коммунизм, по Зиновьеву, имел успех в России благодаря свойственной русскому народу «слабой способности к самоорганизации, сплоченности и коллективизму, холуйской покорности перед высшей властью, способности легко поддаваться влиянию всякого рода демагогов и проходимцев, склонности смотреть на жизненные блага как на дар судьбы или свыше, а не как на результат собственных усилий, творчества, инициативы, риска» (Социологические исследования. 1994. № 10).

Философ утверждает далее, что «вследствие своего национального характера русский народ не смог воспользоваться плодами своей великой революции и плодами победы в войне над Германией, не смог завоевать привилегированное положение в своей стране, оказался неконкурентоспособным в борьбе за социальные позиции и блага. Русский народ не оказывал поддержку своим наиболее талантливым соплеменникам, а наоборот, всячески препятствовал их выявлению, продвижению и признанию. Он никогда всерьез не восставал против глумления над ним, исходившего от представителей других народов, позволяя им при этом безбедно жить за его счет». Несмотря на то, что коммунизм как тип организации общества вроде бы наиболее подходящ для русских, он, как ни странно, «усилил отрицательные качества русского народа». За годы советской власти, пишет Зиновьев, «произошла во многих отношениях деградация в смысле обострения и огрубления этого характера. Такую массовую эпидемию антипатриотизма, самоуничижения, пораженчества, холуйского низкопоклонства перед Западом, зависти к западным порядкам, подражания всему западному, особенно — порокам, двурушничества и прямого предательства, какая началась после 1985 года, не допустил бы ни один европейский народ». Освобожденный от всеобъемлющей и, надо полагать, полезной системы ограничений на поведение людей (партийная и комсомольская организации, трудовой коллектив, карательные органы, школа и вузы, идеологическая обработка, культура, семья), предоставленный самому себе и развращающей пропаганде, русский народ в постсоветский период, как пишет Зиновьев, «обнаружил в полную силу свои природные качества, по преимуществу вызывающие гнев, омерзение и презрение».

Право, трудно понять, на что рассчитаны такие «не расистские», как просит их воспринимать автор, суждения. То ли на то, чтобы удержать Запад и прозападных «медиаторов» от безнадежных попыток цивилизовать русских, то ли своеобразной шоковой терапией пробудить в русских чувство собственного достоинства и национализм, то ли подсказывает новым правителям, какого рода диктатуры достойна «эта страна» и «этот народ». Впрочем, не исключено, что философ придаст своим размышлениям о неразумном русском народе и более конструктивный смысл, показав, каким образом он может занять достойное место среди народов мира и народов своей страны.

Между тем в самой России имеется немало авторов, готовых изображать нерусские национальности страны жертвой русского народа, великодержавной и русофильской политики Москвы уже с 20-х годов и ратовать за возврат к политике «подлинного интернационализма» в ее откровенно русофобском звучании первых лет советской власти. Ленин изображается при этом как сторонник создания условий фактического равенства автономных образований с союзными республиками. Сталин же якобы преднамеренно искажал и фальсифицировал ленинскую национальную политику, нарочно выпячивал и подчеркивал «историческую» роль одной нации, ее первенствующее положение среди всех наций и народов страны.

Оригинальная трактовка этой идеи принадлежит Поэлю Карпу, который вместо интернационализма более надежным средством от всех неурядиц в национальных отношениях считает космополитизм. Именно в измене космополитизму он усматривает причину того, что в послевоенном Союзе ССР «растет русофобство, то есть неприязнь к русским и всему русскому». Взявшись отыскать причину этого феномена, автор нашел ее в отказе от космополитизма, якобы с незапамятных времен присущего русской культуре в большей степени, чем любой другой европейской культуре. По Карпу, «крещение Руси означало разрыв с узкоплеменным сознанием и переход к космополитическому». Космополитизму в России будто бы «способствовала и жажда правящего класса усвоить зарубежную культуру, и многонациональность Российского государства». Революция 1917 года, начавшаяся как мировая, оказывается, «возрождала космополитический дух», подорванный на предыдущем историческом этапе проповедью «единой и неделимой России». Пока этот «космополитический дух, пусть и под иными знаменами», был жив в послереволюционном СССР, «никакого русофобства и быть не могло, и слова такого не было», уверяет автор. Перемена к худшему обнаружила себя в кампании по борьбе с космополитизмом, которая означала, по словам П. Карпа, не только гонение на евреев; «она не в меньшей мере была направлена на искоренение все еще живого тогда космополитического сознания русского народа». Оказывается также, что Сталин, провозгласив русский народ первым среди равных, внушал ему «мысль о его превосходстве над другими». В результате, по утверждению П. Карпа, русские, жившие за пределами РСФСР и называвшие себя интернационалистами, «отступили от давней русской космополитической традиции» и не желали «оказать минимальное уважение к народу, среди которого поселились. Этим их интернационализм и отличался от космополитизма, предполагающего всеобщность и взаимность влияний». Вместе с тем начавшаяся при Сталине перемена, как «установил» П. Карп, еще не вполне возобладала, и, стало быть, допускает «обратный поворот». Разумеется, к космополитизму. Тогда, дескать, и русофобство вновь исчезнет.

В практическом плане новый поворот к космополитизму в СССР П. Карп связывал с тем, что «внутри каждой республики, союзной или автономной, для ее постоянных жителей роль средства общения должен выполнять прежде всего язык самой республики» (Книжное обозрение. 1989. 14 апреля). О том, сколько языков межнационального общения должно функционировать в стране, где проживает более 150 народов, автор предпочел умолчать. Однако нетрудно сообразить, что данный вариант космополитической утопии означает всеобщую полиглотизацию населения. К примеру, чтобы полностью отвечать стандарту отечественного космополита, украинец, живущий в Абхазии, должен был знать: украинский (родной язык), абхазский (язык общения автономной республики), грузинский (язык общения союзной республики), русский (язык межнационального общения СССР), плюс еще хотя бы один из иностранных языков. Пять языков, и это в том случае, если сей космополит не вздумал переехать на жительство в Нагорный Карабах, где ему пришлось бы дополнительно усвоить армянский и азербайджанский.

Однако основная масса борцов с великодержавным национализмом надеются одолеть его, используя привычное и проверенное оружие — интернационализм. К примеру, утверждается: игнорируя прямое указание Ленина, Сталин объявил официально-государственной политикой опасность так называемого местного национализма — «национализма» маленьких народов, в то время как единственно приемлемым должен оставаться подлинный интернационализм в ленинском понимании — состоящий в «неравенстве, которое возмещало бы со стороны нации угнетающей, нации большой, то неравенство, которое складывается в жизни фактически». Поклонники такого Ленина не замечают, что в цитируемом суждении большая нация навечно и совершенно неправомерно (ибо большой в каждом случае является одна из двух неравночисленных наций) отождествлена с угнетающей. «Подлинный интернационализм» при этом понимается скорее по булгаковскому Шарикову, который после изучения переписки Энгельса и Каутского открыл универсальный способ решения всех социальных проблем: «Взять все, да и поделить!..» Не учитывается при этом, что вожделенное «возмещение» (дележка) должно было, по Ленину, вести не к «расцвету» наций при социализме (это как раз Сталин обещал), а к их выравниванию, сближению и слиянию. И уж, конечно, не принимается в расчет, что «выровнять» нации, «поделить» национальное в процессе их сближения и слияния во многих отношениях попросту невозможно. Подлинно национальное неделимо.

Денационализаторскую сторону политики «подлинного интернационализма» такие авторы, как правило, замечать не склонны. Что же касается якобы особой любви «подлинных интернационалистов» к русскому народу, то таковой не могло быть, как говорится, «по определению». Русофобия главных интернационалистов — факт широко известный, и в этом заключается их трагедия как исторических деятелей. «Если уж говорить честно, — пишет А. С. Ципко (1990), — то беда Ленина в том, что у него не хватило русскости, не хватило внутренней сопричастности и к русской жизни и к русской истории. У него не было подсознательного, органического самоощущения принадлежности к России... Его трагедия состояла в том, что он ни во что не ставил многовековые традиции русской жизни, православия, никогда серьезно, предметно не думал о них. Солженицын ближе к истине, чем Гроссман, когда упрекает Ленина в недостатке простого человеческого патриотизма, простой боли за людей». Горький писал в свое время о другом «подлинном интернационалисте»: «Троцкий — наиболее чуждый человек русскому народу, русской истории». Продолжая эту «ответственнейшую мысль», М. П. Капустин дополняет ее в своей книге «Конец утопии?» (1990) следующим утверждением еще об одном, без сомнения, «интернационалисте»: «Сталин — тоже наиболее чужой человек русскому народу и русской истории, хотя и уловивший и нагло использовавший ее национальную специфику». Таковы, к сожалению, отцы-основатели советского государства. Известная стихотворная строчка Ф. Чуева о Сталине — «Великим русским этот был грузин», представляется нам, по меньшей мере, поэтическим преувеличением. В неоправданно негативном истолковании и боязни русского национального фактора «отцами» и поколениями их примерных учеников «интернационалистов» заключается, на наш взгляд, одна из самых больших трудностей, осложняющих решение национального вопроса в России.

Все это позволяет согласиться с одним из выводов, к которому пришел Г. Х. Попов в своей книге «Будет ли у России второе тысячелетие» (1988). Автор утверждает, что от Административной Системы «больше всего пострадали русские», которым власть якобы «предназначила первую роль в насильственной интернационализации», в подавлении и разрушении подлинной национальной культуры всех народов страны. Система с особенным усердием пыталась подавлять русскую культуру, игнорировать прошлое русского народа для того, чтобы «ожесточить русских, освободить их от своей памяти», ибо «человек, освобожденный от своего прошлого, больше пригоден для руководства другими народами». Однако именно последнее и не позволяет согласиться с уже цитированным утверждением этого же автора о том, Советский Союз был «формой господствующего положения русского народа» в его структуре. Роль руководителей во властной элите советского общества охотно играли «интернационалисты» — выходцы (в буквальном смысле этого слова) из самых разных национальностей.

Результат политики «интернационалистов» на сегодняшний день таков: 18 миллионов человек нерусской национальности России имеют здесь собственную «титульную» государственность, а 25 миллионов русских в новых государствах СНГ и странах Балтии не только лишены такой возможности, но и оказываются во многих из них гражданами второго сорта. Подобная ситуация складывается уже и в ряде бывших автономий в самой России. Принимая во внимание все эти факты, стоит подчеркнуть особую значимость заключения В. А. Печенева, высказанного в 1994 году: такое положение «и с моральной, и с политической точек зрения вряд ли терпимо, и, во всяком случае, опасно».

Все это, без сомнения, является следствием государственной русофобии, укоренившейся в большевистской среде после 1917 года. Следуя курсу своей национальной политики, — а в наиболее лаконичной форме ее верно определяют как «политику национального нигилизма» (Б. М. Пугачев), — большевистская власть не могла допустить объективного и всестороннего изучения положения и проблем русского народа. «Могу заверить: издать книгу о русской нации еще недавно было просто невозможно... — со знанием дела писал Р. Г. Абдулатипов в 1994 году — “Русская” тема была запретной, хотя аналогичные материалы, касающиеся жизни других народов, публиковались регулярно. Чисто этнологические и этнокультурные работы, посвященные русским, время от времени выходили, но на фундаментальные труды по социологии и политологии русской нации было наложено табу. Любое проявление этнического самосознания русских почему-то пугало, сразу раздавались истошные вопли о русском шовинизме».

В наши дни запрета на обсуждение русской темы уже не существует. Однако публикуемые материалы зачастую «основываются не столько на глубоких научных исследованиях, сколько на расхожих шаблонах», справедливо замечает тот же автор. Следует добавить: устоявшихся за годы господства русофобской политики. Чем иным, как не упованием на возможность возврата на «единственно верный» путь Ленина — Троцкого продиктованы положения отечественных троцкистов, изложенные осенью 1990 года в журнале «Бюллетень Спартаковцев»: «Перекованная, интернационалистическая Коммунистическая партия может быть создана в СССР только в ходе безжалостной борьбы против великорусского шовинизма. В первую очередь, это означает защиту евреев от поднимающегося потока антисемитского террора, очистку улиц от новых черносотенцев... прямыми действиями пролетариата. Даже те, кто прячется за самым “утонченным” русским национализмом, представляют собой смертельно опасную засаду на пути к... решению национальных антагонизмов» (Бюллетень Спартаковцев. 1990. № 1).

В союзе с интернационал-коммунистами против русского национализма и русской национальной идеи выступают и нынешние радикал-демократы. «Основная идея национализма — автономия, независимость. Он направлен против имперской или против соседней нации», — рассуждает один из них, вполне понимая и принимая национализм прибалтов, украинцев и других народов, «вырвавшихся из объятий Большого Брата», но никак не принимая русской национальной идеи, которая якобы «не может быть включена в контекст общемировой проблемы национальных автономий, борьбы за национальное освобождение, культурное самоопределение», ибо она «не освободительная, а агрессивная, воинствующая... сливается с идеями державности, государственности, причем опять-таки в их агрессивном обличье», ибо «с ней намертво срослись идеи империи и миссии» (Русская идея и евреи. М., 1994). В этих рассуждениях легко угадываются былые филиппики К. Маркса и Ф. Энгельса против России и русских, но они обесцениваются авторским «намертво», которое рационального объяснения иметь никак не может.

Не поправляют положения и рассуждения других авторов названной выше книги о том, что в самой-де идее сильного государства плохого ничего нет, если в ней, как у «демократов-американцев» например, «державность подчинена некоторым высшим ценностям... правам человека, законности, свободе, человеческой солидарности и т. д.». Но в русской национальной идее все, мол, не так: «Русская держава как конечная цель, которую нам навязывают политики правых ориентаций, — старая российская ересь, которая не раз приносила нам много бед. На ее плечах, а не сам по себе, скорее всего, может добиться успехов и “русский фашизм”. Ведь расцвел он в сталинской державе в начале 50-х годов, несмотря на весь официальный марксистский интернационализм». Опять-таки, если оставить для специального обсуждения «русский фашизм начала 50-х годов», то ответа на вопрос, почему русская национальная идея не может быть демократической, здесь получить невозможно.

А. Н. Яковлев, отвечая на вопрос «Как вы определяете большевизм?», заявил: «Фашизм. Обыкновенный фашизм» (Московские новости. 1994. № 5). Тем не менее этот высокопоставленный в прошлом большевик (и, выходит, фашист?) до сих пор хранит верность сталинским заветам о главной опасности в области национального вопроса. Он сожалеет, что все его попытки «привлечь внимание общественности к нарастающей опасности великодержавного шовинизма, местного национализма, антисемитизма» не достигли цели. Статья же, в которой эти попытки были предприняты (имеется в виду его нашумевшая статья «Против антиисторизма», опубликованная в «Литературной газете» 15 ноября 1972 года), оказалась, по авторской самооценке, «в известной мере, пророческой». Депутат Государственной Думы А. Е. Гербер в телепередаче “Монолог” 11 января 1995 года сообщила о своем Отечестве: «Мы жили же в общем в фашистской стране. Это была видимость, что все вместе, все друзья и братья» (Рабочая трибуна. 1995. 28 января). Представляется однако, что истинная подоплека «борьбы с фашизмом» имеет мало общего с самой этой опасностью. Жупел фашизма («красно-коричневые» в новейшей модификации) застрельщики борьбы рекомендуют использовать прежде всего как эффективное средство в полемике с теми, кто не разделяет «демократические» взгляды. «У всего населения войной выработан колоссальный иммунитет против фашизма, — говорила Гербер на заседании клуба “Московская трибуна”. — Поэтому по телевидению, во всех средствах информации надо объяснять, что наши оппоненты — фашисты» (Гласность, 1992. 6—12 февраля). Аналогичной логикой, видимо, руководствовались и составители книги «Западники и националисты. Возможен ли диалог?» (М., 2003). Увидевший обложку должен сразу «сообразить»: всякий, кто не западник — националист.

Нам же представляется более близкой к истине позиция А. И. Солженицына. Определив патриотизм, как «цельное и настойчивое чувство любви к своей нации со служением ей не угодливым, не поддержкою несправедливых ее притязаний, а откровенным в оценке пороков, грехов и в раскаянии за них», он логично заключает, что «на такой патриотизм — имеет право любая нация, и русские — никак не меньше других», что «катастрофа — в сегодняшней аморфности русского национального сознания, в сером равнодушии к своей национальной принадлежности и еще большем равнодушии к соотечественникам, попавшим в беду». Особо пагубную роль в отечественной истории сыграла укорененная с помощью большевиков «традиция», согласно которой «патриотизм во всякой бывшей окраинной республике считается “прогрессивным”, а ожесточенный воинственный национализм там — никто не посмеет назвать ни “шовинизмом”, ни, упаси Бог, “фашизмом”. Однако к русскому патриотизму — еще от революционных демократов начала ХХ века, прилипло и сохраняется определение “реакционный”. А ныне всякое проявление русского национального сознания — резко осуждается и даже поспешно примежуется к “фашизму” (которого в России и не бывало никогда и который вообще невозможен без расовой основы, однорасового государства)» (Солженицын А. И. «Русский вопрос» к концу ХХ века. М., 1995).

Вот почему столь непривычно (если не сказать «дико») для русского уха звучат констатации и советы, раздающиеся порой в наше время. «Посмотрите, где зарыта собака, — говорил лидер чеченских сепаратистов Д. М. Дудаев. — Сила — беда для политиков России. Ею неизвестно кто распоряжается. Во главе парламента сидит нерусский. Выгоните оттуда всех нерусских. И из органов власти. Пока это отребье будет у власти, ничего хорошего не ждите» (Московский комсомолец. 1994. 4 августа). То, что становится «нормой» для Чечни, для новых «демократических» государств, возникших на территории бывшего СССР (национально однородный состав власти и требование безусловной лояльности со стороны «инородев»), в Москве по-прежнему и к счастью считается непростительным грехом.

Национализм, империя как русофобские жупелы. Отношение к национализму, видимо, надо менять. Россия остается едва ли не единственной страной в мире, в которой на официальном уровне продолжает сохраняться негативное отношение к этому этнополитическому феномену. В контексте мировой научной традиции термин «национализм» не имеет априорно негативного смысла и не отождествляется однозначно, как в отечественной традиции, с понятием «шовинизм». Характер и направленность национализма могут быть различными, в том числе и сугубо позитивными.

Именно так понимал данный феномен крупнейший мыслитель русского зарубежья И. А. Ильин. Истинный национализм, писал он, есть любовь к духу своего народа, позволяющая человеку открыть глаза и на своеобразие других народов, учащая не презирать, а чтить их духовные достижения и национальное чувство. Так осознаваемый национализм способен преодолевать в себе уклон к шовинизму, ибо любовь к своему народу не есть ненависть к другим народам, самоутверждение не есть непременно нападение, отстаивание своего не означает завоевание чужого. Безнациональность в таком случае представляется как духовная беспочвенность и бесплодность, интернационализм как духовная болезнь и источник соблазнов. Сверхнационализм, по Ильину, доступен только настоящему националисту, ибо создать нечто прекрасное для всех народов может только тот, кто утвердился в творческом акте своего народа. Подлинный мировой гений всегда и, прежде всего, национален, а «попытка стать “великим” из интернационализма давала и будет давать планетарных злодеев».

Такое понимание национализма в наше время начинает завоевывать умы и сердца людей, живущих на широтах бывшего СССР. Например, белорусский политический деятель С. С. Шушкевич отмечал: «Мы привыкли считать, что национализм — это ужасно. Такой оттенок придали этому понятию большевики. В национализме же ничего плохого нет. Для меня существует очень простой критерий: если наш национализм направлен на утверждение белорусской нации, это хорошо; если он направлен на принижение какой-то иной нации, любой, большой или малой, — это ужасно» (Дружба народов. 1994. № 2). Аналогичную позицию в этом вопросе занял грузинский лидер. Отвечая на вопрос, как он понимает слово «национализм», Э. А. Шеварднадзе подчеркнул: «В годы советской власти это слово приобрело извращенное толкование. Национализм, в сущности, понятие благородное. Но есть крайние формы национализма, я называю их местным шовинизмом. Именно он принимает черты фашизма... В здравом же смысле национализм — это нормальное чувство, нормальное состояние человека. Национализм, которого я придерживаюсь, в многонациональном государстве совершенно исключает дискриминационный подход к другим нациям и народностям» (Еженедельная общая газета. 1994. 7—13 октября). Среди авторитетных русских мыслителей можно выделить писателя Валентина Распутина, который не только не видит особых причин стыдиться национализма, но призывает воспользоваться им как оружием, спасительная мощь которого ярко проявилась в Отечественной войне. «В России, — пишет он, — 80 процентов русских, надо, не боясь национализма, обратиться к их национальному чувству. От национализма культурного, озабоченного воспитанием народа в лучших (в лучших!) национальных традициях, никому опасности быть не может» (Правда. 1993. 19 декабря).

Сознательное отождествление понятий «национализм» и «шовинизм» в советском идеологизированном обществоведении нужно было, на наш взгляд, для того, чтобы облегчить пропаганду благотворности сближения и слияния наций, в конечном счете, — всеобщей денационализации населения. «Имя вещи и есть субстанция вещи... вещь творится именем», — писал П. А. Флоренский. Отрицание позитивного смысла слов «националист», «национализм» означало отрицание его и в словах, от которых они образованы — «нация», «национальный», — и в реалиях, которые этими словами обозначаются. Ныне, когда в результате распада СССР тенденция нивелировки национального и размывание народного в угоду космополитическому поставлены под угрозу, понятную солидарную обеспокоенность по этому поводу выражают и интернационалисты, и космополиты, включая известного Дж. Сороса. «По моему мнению, — пишет он, — русский национализм может стать большей угрозой миру, чем был коммунизм» (Сегодня. 1994. 15 марта).

Нет никакой нужды и в прославлении развала СССР как героического избавления от якобы последней империи в мире с перспективой продолжающегося дробления страны, которое, дескать, будет полицентрично и непрерывно. Не только потому, что благоденствующие в наши дни империи (Британия, Япония и другие) не подают никаких признаков скорой кончины. Союз ССР, без сомнения, имел массу своих собственных недостатков, но империей все-таки не был. Понятие это применимо лишь к монархическим государствам древнего мира и нового времени. СССР был могучим и своеобразным унитарным государством, это был своего рода наднациональный организм, имевший особые черты и уникальную в своем роде структуру. Описывая их, академик Н. Н. Моисеев отмечает, казалось бы, очевидное: «Империя обычно предполагает существование метрополии и доминирующей нации, которая осуществляет управление государством в своих интересах. У нас же никакой чисто русской метрополии никогда не было, а правление государством всегда осуществлялось интернациональными командами, сначала Ленина — Троцкого, затем Джугашвили — Берия, позднее Хрущева и Брежнева. Лишь окружение Президента Советского Союза было преимущественно русским по своему составу. И вся национальная политика этих команд вовсе не была в интересах какой-то нации. Она диктовалась стремлением системы выжить и обеспечить ее правящей элите необходимое благосостояние и стабильность существования. А основа прочности — власть. И как следствие — унитарность, централизация, единство языка...» (Социально-политический журнал. 1994. № 3—6).

Вероятно, поэтому многие нынешние авторы, прежде чем живописать избавление от СССР как от известной «империи зла», или просто как от «имперского СССР», вынуждены сначала конструировать его со всеми негативными имперскими пороками в своем воображении. Некоторые из них при этом настолько увлекаются, что, не принимая ни в каком виде как империю ни прежний СССР, ни будущую Россию, тут же обесценивают свои построения. Например, известный американский профессор Зб. Бжезинский, выступая с лекцией в Алма-Ате в декабре 1993 года, сделал достаточно неожиданное для слушателей признание в том, что «его страна тоже, по сути дела, является империей, но исключительно нового типа и “чертовски удачливой”» (Независимая газета. 1993. 11 декабря).

Серьезные же отечественные исследователи проблемы, понимая под империей (в переносном смысле слова) «форму геополитической организации социального пространства, основанного на наднациональной, надгосударственной (полинациональной, полигосударственной) структуре власти и управления, либо на наднациональном, надгосударственном механизме влияния (политического, экономического, военного, технологического, культурно-идеологического), сопряженного с четко обозначенной сферой жизненно важных геополитических интересов сверхдержав», приходят к лишенной какой бы то ни было идеологизации научной констатации: современные США, Россия, Китай, Япония, Европейское сообщество представляют собой формы гибких «интегрированных империй» с безусловно разнопорядковой внутренней и внешней связью и зонами своего «имперского» влияния» (Б. М. Пугачев). Что касается великодержавия в политике, то и здесь научный подход обнаруживает: «Великодержавна политика всякой большой нации, всякого крупного государства: великодержавна была политика России, политика Советского Союза, Англии и Франции как метрополий, великодержавна политика и Соединенных Штатов» (Национализм: теория и практика. М., 1994). С учетом этого предполагается, что единство и равновесие будущей мировой цивилизации будут удерживать 4—5 геополитических, этноконфессиональных центра — империи, к числу которых, скорее всего, будут принадлежать Китай, Россия, Япония, Германия, одна из мусульманских стран Ближнего или Среднего Востока, значительно увеличенная в размерах.

Размышляя над империей как понятием и как реальностью, некоторые авторы приходят к выводу, что империя — это сложноорганизованная этносоциальная система самодостаточного типа и как идеальная конструкция в этом смысле «нигде конкретно не существовала», но как принцип, «как идея и воля миллионов» существует и вовсе не думает умирать. Придерживающийся этой точки зрения В. П. Булдаков полагает (1994), что империей, по существу, является едва ли не любая нация-государство. По его утверждению, западноевропейские нации-государства в период после Первой мировой войны были на деле империями новейшего индустриально-колониального типа; государства, образованные на месте бывших «традиционных империй» после той же войны, фактически являли собой осколки старых империй со всеми их генетическими болезнями. Судьбу России этот автор также связывает с неизжитостью (а возможно, неизживаемостью) идеи универсальной империи, рожденной в противовес реальному имперству. Он полагает не только желательным, но и вполне возможным возрождение на месте бывшего СССР имперства в мягкой форме — содружества наций.

Мнение необычное, но, судя по отечественной научной и публицистической литературе, отнюдь не единичное. На наш взгляд, едва ли можно считать его достаточно обоснованным. Без сомнения оно говорит лишь об одном: дело не в ярлыках, а в том, чтобы Россия вновь не стала «империей зла» ни для своих народов, ни для соседей. Что же до народов России и бывшего СССР, то почему бы и им с учетом новейшего опыта не признать правду простых слов, сказанных великим американским президентом Авраамом Линкольном в сходной исторической ситуации: «Когда мы едины — мы стоим, когда мы разделены — мы падаем». Благоразумие российских народов должно привести к осознанию их кровного общегосударственного интереса: Россия и впредь, как на протяжении всей ее истории, должна оставаться многоэтническим государством, если угодно, «империей», отличаясь от прочих былых и нынешних многоэтнических государств одним — сообща выработанной, отлаженной и на века освященной системой неэксплуататорских межэтнических отношений.

Очевидно, только отрешение от двойного стандарта при оценке своего и чужого патриотизма, национализма, своей и чужой национальной государственности, империи может помочь разрешению национальных проблем России.

Все республики хороши, кроме Русской? Разрешение национальных проблем России в наши дни оказалось напрямую связанным с вопросом о целесообразности создания Русской республики в составе Российской Федерации. Однако аргументы «против» приводятся при таких обсуждениях чаще всего из арсенала былых сталинско-горбачевских времен. Охотно допускаем, что не обязательно быть сторонником создания подобного образования, поскольку возможны и могут оказаться более целесообразными иные способы реализации государственных интересов русского и всех других народов России. Но ведь это вовсе не предполагает двойного стандарта в обсуждении самой правомерности постановки вопроса о Русской республике. Казалось бы, сам факт наличия подобных образований у других российских народов является достаточным основанием для положительного решения и русского вопроса. Выступление против Русской республики, в соответствии с логикой, должно означать ненужность и всех других республик. Между тем двойной стандарт в отношении русских и нерусских как наследие большевизма в этом вопросе остается фактом наших дней.

Приведем характерные примеры. Читаем: «В своем большинстве русский народ осознает, что именно Россия, а не искусственно конструируемая кое-кем Русская республика и есть государственное самовыражение русской нации, выразитель ее интересов, а также интересов всех других россиян — татар, чувашей, удмуртов, осетин, ингушей и других наций» (Независимая газета. 1994. 15 марта). Хорошо. Но ведь здесь нет объяснения, почему русским хватает для самовыражения одной России, а другим этого мало и дополнительно требуется, имеется, а в наши дни еще и предоставляется «свое» национально-государственное образование.

Читаем дальше: «Создание Русской республики привело бы к фактическому демонтажу Российской Федерации, дезинтеграции России» (Независимая газета. 1994. 1 марта). Неужели сразу и «дезинтеграции», если, по данным 1989 года, в России 81,53 % ее населения составляют русские, считающие русский язык родным — 86,59 %, свободно говорящие на русском — 97,76 % всего населения России. В национально-языковом отношении «российская нация» консолидирована в гораздо более высокой степени, чем американская. По данным бюро переписи, в США лишь 56 % населения владеют английским языком в совершенстве, 23 % хорошо, 15,2 % в недостаточной степени, 5,8 % не владеют английским вообще. По тем же данным, 32 млн коренных американцев (14 % населения США в возрасте старше 5 лет) общаются в семейном кругу не на английском, а на 329 других языках мира. При этом наиболее распространенными из «домашних языков» являются испанский, французский, немецкий, итальянский и китайский. Испанским в семейном кругу пользуются 17 млн человек (54 % всех граждан США, которые не разговаривают между собой по-английски). Русский язык занимает в списке 15-е место (число его носителей составляет 241 798 человек). Известно также, что 33 языка коренного населения Америки утрачены (Красная звезда. 1993. 25 сентября). Сопоставление цифр говорит, что не только дезинтеграция, но и конфедерация, асимметричная федерация при таком соотношении «большинства» и «меньшинств» в Российской Федерации могут представляться опасностью лишь в глазах максимально ослабленной федеральной власти и, что самое печальное, при отсутствии государственной идеологии, способной объединять русских и сограждан других национальностей вокруг доводов в пользу мощного государства, гарантирующего справедливость национальных отношений, свободу национального развития и взаимообогащение всех его народов.

Приведем еще пример: «Твердят об отсутствии у русских своей государственности. Это уже цинизм шовинистов, которые сами же рубят сук, на котором сидят» (Независимая газета. 1994. 22 марта). Но только ли шовинистов следует подозревать в цинизме? Есть ведь и прямо противоположное суждение: «сама жизнь, история подвела нас к вопросу о необходимости создания республики Русь на базе всех краев, областей» (Р. Г. Абдулатипов, Л. Ф. Болтенкова). Заметим к слову, что «цинизм шовинистов» — это далеко не самое «сильное» выражение в адрес русских, склонных проявлять недовольство из-за отсутствия у них «своей» национальной государственности при изобилии таковых в составе Российской Федерации. При обсуждении этого вопроса встречаются и настоящие «перлы».

Так, в опубликованном выступлении на международной конференции, состоявшейся в Казани в сентябре 1993 года, авторами которого являются два кандидата философских наук, можно прочитать буквально следующее: «Призывы образовать Русскую республику у нас подхватывают лишь фашисты». Директор центра социального прогнозирования и маркетинга поведал в «Вестнике Академии наук» (1995. Т. 65. № 1) об «обнаруженных» им тенденциях к тому, что «европейская часть русских может сплотиться в этноцентрическое национальное государство, которое в условиях жесткой борьбы за защиту своего национального рынка выродится в государство фашистского типа». Можно, конечно, предположить, что в данном случае, как и в других, уже отмечавшихся, авторам просто изменяет чувство слова или чувство меры. Ведь если подобное принимать всерьез, как тогда быть с теми россиянами, которые, не будучи ни русскими, ни фашистами, тем не менее, являются искренними приверженцами «своих» национальных республик в составе России. Или опять-таки, единственными претендентами на «титул» фашистов можно (не возбраняется) выдвигать только русских?

Приводятся и такие «доводы» против русской государственности. «Утверждение об ущемленности прав русских по той причине, что в Российской Федерации нет Русской республики или Республики Русь, не выдерживает критики, — пишут два уважаемых доктора наук. — Путь создания Русской Республики гибелен для государства. Не может часть одной и той же нации самоопределиться в составе государства, где она является титульной! Нельзя идти от более высокой формы организации государства к менее высокой» (Российская газета. 1994. 31 августа). В данном случае речь идет, по-видимому, о «титулах», присвоенных русскому народу Сталиным и иже с ним в памятные 30 — 40-е годы: «старший брат», «руководящий народ». Однако ныне такими «титулами» вряд ли кого можно прельстить. Их истинная цена стала хорошо известной. Ну а «более высокая форма» государственности русского народа в отличие от других народов, чьими именами названы республики в составе Российской Федерации, и вовсе походит на одежды, в которые был «облачен» известный сказочный персонаж — голый король.

И последний пример: «Попытка провести границы новой Русской республики закончится тем, что эти границы пойдут не только по регионам, но и по человеческим душам, по нашим семьям. Это абсолютно тупиковый и кровавый путь» (Независимая газета. 1994. 5 марта). Можно согласиться и с этой эмоционально выраженной позицией. Но это только эмоции. Другие-то республики созданы и создавались, и не все в условиях Гражданской войны. И потом, неужели 7 % населения (суммарная численность представителей «титульных наций» 32-х национально-государственных образований в составе России: татары в Татарии, башкиры в Башкирии и т.п.) так и не способны будут понять справедливости постановки вопроса о Русской республике, обладая «своими»? Ну а если поймут, то откуда крови-то взяться?

Перечень суждений такого рода длить можно долго. Но и приведенного, на наш взгляд, достаточно, чтобы убедиться: русский вопрос они с повестки дня не снимают и не снимут. Ибо доводы неубедительны. Значит, все равно придется предлагать нечто более конкретное и действенное для его решения, потому как и президентское Послание Федеральному Собранию (1994) признает: «Сохранение и укрепление федеративного государства напрямую зависит от национального самочувствия русских». Однако обещанное в Послании предоставление права на этнокультурную самоорганизацию «путем создания регионально-культурных ассоциаций на территориях, где русские находятся в меньшинстве», государственная поддержка программ возрождения регионального многообразия русской национальной культуры, поддержка русских переселенцев — все это при наличии республик у других российских народов и отсутствии республики русских представляется явно недостаточным для культивации национальной гордости и появления «здорового государственно-национального патриотизма», выражающего легитимные интересы русской нации без ущемления при этом прав других российских народов.

Все многообразие предложений, нацеленных на реформирование федерального устройства России и создание условий для оптимальной самореализации ее многонационального народа, каждой отдельной национальности, можно свести в несколько блоков, различающихся между собой по глубинным, принципиальным основаниям. Первый блок связан с попытками построить новое здание федерации, не меняя, по существу, его фундамента, заложенного в начале 20-х годов. Второй объединяет предложения, базирующиеся на признании необходимости отделить национальность от государства и строить государственное здание многоэтничной Российской Федерации на других, не национальных основаниях. Третий суммирует предложения, порождаемые общей идеей — превратить Россию в государство русского народа, и от имени этого народа, его правительства гарантировать людям всех других национальностей гражданское равноправие и свободу национального развития.

Последняя точка зрения отчетливо выражена одним из иерархов Русской православной церкви, митрополитом Иоанном, уже, к сожалению, ушедшим от нас. «Надо открыто признать, — писал он в апреле 1993 года, — что Россия есть государство русского народа. В этой простой констатации очевидного исторического факта ни для кого ничего обидного быть не может». Именно русские, по словам митрополита, «являются тем цементом, который стягивает государственное строение России: общность якута и лезгина, татарина и вепса поддерживается лишь тем, что они на равных включены в державное тело Руси». В соответствии с этим для урегулирования межнациональных отношений на современном этапе предлагается вернуться к здоровой практике, «предполагающей полную (действительную, а не показную!) свободу местного национального самоуправления в сочетании с решительным изъятием в пользу Москвы всех вопросов общегосударственного значения» (Советская Россия. 1993. 30 апреля). Верно, признав Россию русским государством, органы национального самоуправления нерусских народов получали бы в лице центрального правительства полноправное и ответственное представительство русской нации, а не некий наднациональный, как ныне, орган, исключающий, по сути дела, диалог между народами на властном уровне.

Активным сторонником такой идеи являлся депутат Совета Федерации Е. А. Павлов. «Все самые развитые современные государства, — пишет он, — являются национальными государствами. Россия также должна стать национальным государством». Трудности наших дней депутат объясняет тем, что русские, в отличие от других российских народов, не имеют национального представительства, не имеют государственного органа, который защищал бы их интересы именно как нации. Вопреки Конституции, провозглашающей равенство национальностей и субъектов Федерации, республики поставлены во многих отношениях в привилегированное положение по сравнению с областями и краями, которые являются национально-государственными образованиями русского народа. Администрация этих территорий со времен Наркомата по делам национальностей является фактически денационализированной администрацией, а русские рассматривались как денационализированный народ. Призывая к решительной ревизии всей нашей национальной политики, Павлов предлагает учредить в составе нынешнего российского правительства Министерство по общерусским делам, способное не только придать необходимый вес и значение русскому народу, но и действительно гармонизировать национальные отношения в стране (Патриот. 1995. Январь. № 3).

Отметим, что возможность конституирования Русской республики предусматривал в начале Февральской революции Ленин. Предлагая внести изменения в программу партии, он как о само собой разумеющемся писал о будущей республике русского народа. Отличительные особенности нового государства виделись ему в следующем: «Республика русского народа должна привлекать к себе другие народы или народности не насилием, а исключительно добровольным соглашением на создание общего государства». Отход Ленина от этой позиции произошел позднее. В результате и бывшая Россия не стала республикой русского народа, и Союз ССР оказался без Русской республики. Ныне возможность превращения России в русское государство вновь представляется вполне возможной не только россиянам. «Может быть, — предполагает известный английский историк Д. Хоскинг в своей “Истории Советского Союза, 1917—1991” (М., 1994), — наступит день, когда Российская Федерация станет национальным русским государством, где этот народ создаст свободную политическую жизнь для себя, никого не угнетая».

Очевидно, что ничего общего с реформированием (совершенствованием) российской государственности и решением русского вопроса не имеют представления, в которых переход к «светлому будущему» мыслится через тотальное разрушение России как средство освобождения от «имперского прошлого» и «великодержавного шовинизма». Кажется, в наши дни вряд ли сыщется много простаков, всерьез воспринявших недавние призывы «быть до конца последовательными» и во имя приближения всеобщего Братства «вернуть японцам Курилы и другие острова, какие просят. Немцам вернуть Восточную Пруссию... Вернуть все захваченные земли, если на них претендуют другие народы» (Ветеран. 1990. № 39). Однако в печати появляются откровения авторов, испытывающих нечто вроде садомазохистского экстаза в связи с крушением СССР и возможностью открыто поиздеваться над российской историей. «Тысячелетняя держава Российская потерпела фиаско, — пишет В. И. Новодворская в своей статье “Еврейское неверие мое” (Огонек. 1993. № 13). — Не потому, что была слаба, а потому что была подла. Она историческая клякса, нонсенс, несданный зачет. Наша история — это черновик. Нужно выбросить ее и жить заново, набело». Будущее России связывается только со «снижением тотальной мощи государства, с дальнейшей дезинтеграцией территории», с образованием на месте России множества небольших государств, в которых «национал-патриотам» станет негде «разгуляться» и которые будут легче поворачиваться «к солнцу мондиализма».

Подобные заблуждения свойственны не только нынешним ультрареволюционерам. По сути, такими же представлениями вдохновляются и политики типа Г. В. Старовойтовой, полагавшей, что народы бывшего СССР окажутся «в новой конфедерации, какая создается в Европе» после того, как все они переживут неизбежный «этап полных суверенитетов» (ЛГ-Досье. 1992. № 2). Космополитическая часть отечественных «западников» исходит из того, что в наше время буквально на глазах происходит резкое усиление местного самоуправления и одновременно формирование континентальных и мировых управленческих структур. Через какие-нибудь 15—20 лет национальные государства начнут отмирать. Поэтому, полагают они, незачем даже и пытаться сохранять какие-то союзы, сообщества, империи: повсюду дело идет к однообразной политико-экономической структуре, в которой все найдут свое место: либо сообща прорвутся к благополучию, либо погибнут. Погибнут — в том случае, если не справятся с глобальными проблемами, перед которыми стоит человечество (экология, терроризм и т. п.). Видимо, в таких суждениях получает свое выражение истинная цель «перестройки», усматриваемая наиболее радикальной частью «демократов» в том, чтобы, как писал митрополит Иоанн, «заменить исчерпавшую свои силы интернационал-коммунистическую доктрину на новую, интернационал-демократическую, которая должна довершить разгром исторической России» (Молодая гвардия. 1994. № 3).

Однако если не спешить с переходом на позиции современного космополитизма и внимательнее присмотреться к достоинствам и недостаткам выделенных выше блоков представлений о путях реформирования государственного устройства России, то можно отметить следующее. Основа большинства предложений первого из них определяется мыслью о возможности усовершенствования модели государственного устройства страны, которая осталась в наследство от предыдущего 70-летия ее истории. Россия (как и СССР в целом), по сути, была при советской власти псевдофедерацией, объединением формально независимых и равноправных наций, все основные стороны жизни которых определялись тем не менее в Москве. При этом никогда не скрывалось, что это асимметричное объединение должно было развиваться (и развивалось) в сторону все большего государственного унитаризма и преодоления национальных различий между народами («сближение наций»).

Провозглашенный большевиками основной принцип внутригосударственного устройства (и жизни наций вообще) — самоопределение вплоть до отделения — проявил себя на деле в стихийном, беспорядочном этатогенезе, вдохновляемом по большей части сверху (со стороны центральных властей), и по меньшей — снизу, со стороны населения. После развала СССР, который следует отнести и на счет этого принципа, последний дает о себе знать в событиях, связанных с Чечней и Татарией. В первом случае проявляется тенденция распада России, во втором — тенденция превращения ее в конфедерацию с ослабляющейся центральной властью.

В наше время стали уже не редкостью целые книги, предающие анафеме «империю, называемую ныне Российской Федерацией», и предрекающие ее неизбежный конец. Утверждается, к примеру, что «все империи мира рухнули, и история не сделает исключения остаткам Российской империи — уродливому реликту, социально-политическому мутанту нашей эпохи». При этом не предполагается никакого иного решения национальных проблем, кроме «освобождения от русского гнета, воссоздания и создания независимых государств для каждого из российских этносов. За образец выставляется «блестящий пример» чеченского народа (А. Закиров).

«Россия была империей по отношению к автономиям и их народам, проводя русификаторскую политику, в то время как СССР был империей по отношению к союзным республикам», — такой приговор выносится общему отечеству российских народов в книге о проблемах национального суверенитета и национального возрождения (1994). Для России, полагает автор, — «если кто-то хочет сохранить ее федеративное устройство, оптимальными были бы конфедеративные отношения». Каждой этнической общности необходимо обеспечить «права на национальный суверенитет, долженствующий реализоваться как национально-государственный суверенитет», выражающийся, в частности, в том, что во всех республиках должна быть гарантирована как минимум пятидесятипроцентная квота депутатских мест для титульной нации с тем, чтобы защитить «интересы коренного населения при создании законов, при формировании правительства, кадрового состава министерств, руководителей учреждений, предприятий и учебных заведений». Другие национальные группы населения этих республик, по логике такого рассуждения, обязаны довольствоваться «усеченным национальным суверенитетом» с непременным условием изучать языки новых державных наций. Автор полагает, что этническим общностям должна быть «предоставлена максимальная возможность самим организовать свое возрождение, что, разумеется, не исключает помощи со стороны более могущественных крупных этнических общностей» (Д. Ж. Валеев).

Иначе говоря, полное избавление от «империи СССР» мыслится таким образом, чтобы к 30 млн русских и русскоязычных людей, оказавшихся после развала Союза ССР на положении неполноправных подданных новых суверенных государств в «ближнем зарубежье», добавить еще 16 миллионов русских и русскоязычных (62,2 % общей численности населения бывших автономий РСФСР по переписи 1989 года), которые должны жить по законам «усеченного национального суверенитета» теперь уже во «внутреннем зарубежье», обеспечивая «возрождение» титульных национальных групп, насчитывающих здесь в общей сложности 37,8 % населения. Помимо этого автор надеется — и, скорее всего не по наивности, а в расчете на известный «интернационализм» — на бескорыстную помощь неких «крупных этнических общностей», совершенно не замечая, что на место былой «империи» предлагает сотни «империек» с узаконенным неравноправием подданных.

Увы, все это, как представляется, говорит о живучести у определенной части россиян надежд на возможность нового издания в РФ политики государственной русофобии, выступавшей в прошлом в обличье «истинного интернационализма». Естественно, это не может не вызывать ответной реакции. Поэтому ныне можно все чаще слышать голоса русских национал-радикалов, требующих сменить ленинские «ущербные установки», избавиться от «проклятого права наций на самоопределение», которое «осталось нам в наследство вместе с автономиями и национальными республиками», и провозгласить свое национальное русское государство, от отсутствия которого простые русские люди «страдают в 1994 году, безжалостно эксплуатируемые на своей национальной земле мерзавцами из национальных и социальных меньшинств» (Московская правда. 1994. 20 августа).

Некоторые авторы предлагают преодолеть разрушительные для русской нации последствия ленинско-сталинской национальной политики с ее установкой на возмещение неравенства нерусским народам использованием этой же установки, обращенной в пользу русских. В наше время, считает, например, В. Л. Махнач, приемлемым может быть только политик, который принимает идею национальной компенсации. «Русские, — пишет он, — должны иметь реальную возможность восстановить имущественный потенциал, восстановить в течение жизни поколения уровень рождаемости, на всей территории бывшего Советского Союза должны быть устранены последствия многолетней дискриминации русских в уровне образованности. Отрицающий, что наиболее гонимыми в советское время были православные и русские — враг Церкви и нации» (Москва. 1994. № 8), О. В. Гаман полагает, что ущербные комплексы «старшего» и «младших» российских народов-братьев в нынешних кризисных условиях обнаружили себя во всей своей неприглядности. Бывшие «братья» ведут себя в отношении России и русских по принципу «падающего подтолкни», предъявляя «под аккомпанемент пинков и плевков» все новые и новые вздорные претензии. В то же время они «вполне комфортно чувствуют себя в роли реципиентов российской помощи, которую с точки зрения нравственности трудно квалифицировать иначе, как мародерство». России и русским в этих условиях, по мнению автора, необходима «историческая пауза в своем вечном стремлении призреть ближних и дальних под крылом российского орла. Главное сейчас — прекратить немыслимое и преступное по отношению к своим собственным гражданам одновременное существование в двух ипостасях — всемирного донора и всемирного побирушки. Сегодня собирание сил заведомо предпочтительнее собирания земель... Необходим разумный, взвешенный и — временный — изоляционизм для размышления и сосредоточения» (Евразийский проект модернизации России: «за» и «против». М., 1995).

Настроения и радикализм такого рода является, на наш взгляд, результатом игнорирования фундаментального вопроса, суть которого с предельной четкостью была выражена еще до распада Союза ССР. «Главный национальный вопрос в СССР, — говорил известный израильский политолог М. С. Агурский в своем выступлении в институте философии АН СССР весной 1989 года, — русский, не армянский, не эстонский, не еврейский, а русский. Русский народ, русская культура подверглись наибольшему подавлению. Русские живут хуже других народов. Сравнительно высокий уровень жизни в Закавказье и Средней Азии осуществляется за счет России».

Особого внимания в этой связи заслуживают суждения бывшего руководителя РСФСР В. И. Воротникова. До самого конца своего пребывания на посту председателя Президиума Верховного Совета России Воротников руководствовался партийными установками в русском вопросе. Так, выступая на совещании в Политбюро по российским проблемам 18 ноября 1989 года, он призывал «разоблачать попытки “радетелей” за Россию, этих кликуш со стороны, которые сетуют на нашу отсталость, забитость и, плача в голос, травят, по сути, душу россиян. Да, Россию “раскачали” националистические силы из других республик. Да, нам нужны суверенные права, самостоятельность. Но только в рамках Союза. Только так. Мы не должны забывать о том, что РСФСР — стержень Союза. Как ни крути — “старший брат”, это же был груз на России. Наша ответственность за единство Союза наиболее велика. ...Кому выгодна РКП? Нам? Нет. Я против того. Это будет шаг к распаду».

Крушение СССР заставило В. И. Воротникова пересмотреть свои взгляды по «русской тематике» коренным образом. «Концепция “старшего брата”, как выяснилось, не гарантировала гармонического развития России... Ответ на вопрос об отношении к русскому как субъекту истории — это ответ на все частные острые вопросы нашего сегодняшнего бытия: отношение к демократии, к духовным и нравственным ценностям... К сожалению, я следовал принятым у нас представлениям, согласно которым проблемы России рассматривались в основном как производные от проблем всего Советского Союза. Во многом наша республика отождествлялась со всей страной, а главные тенденции всего большого государства трактовались как ведущие к неуклонному единению и сплочению всех его составных частей. Таким образом, как ни горько осознавать это, мы в руководстве партии долгое время недооценивали современного содержания “русского вопроса”». Действенное современное коммунистическое движение Воротников представляет «только как силу российскую, национальную. Вся наша история показала, что пренебрежение интересами России, подход к ним только как к части более широкого государственного целого наносит ущерб и России, и породнившимся с нею народам». На наш взгляд, это — исключительно ценные и поучительные признания.

Однако нельзя сказать, что новые власти России, занявшие во всем вроде бы диаметрально противоположные позиции, чем у бывших властей, освободились от десятилетиями укоренявшихся стереотипов в русском вопросе. Так, необходимо признать, что сформулированная в 20-е годы «теория» и практика «выравнивания» сохраняется в Российской Федерации до сих пор и «предполагает искусственное создание привилегий для всех народов, кроме русского и, естественно, за счет русского». Автор процитированных строк А. Г. Кузьмин считает совершенно ненормальным, когда ныне, в условиях слома прежней общественной системы, 50 % российской территории пытаются «приватизировать» 7 % ее жителей, поскольку границы республик проводились «без опроса населения и везде за счет русских земель». Провозглашение суверенитетов русскими областями автор считает вынужденной мерой: «У них нет другого выхода. Только так они могут уравнять себя в правах с “меньшими”, но “высшими”» (Молодая гвардия. 1994. № 1). Как бы то ни было, в нынешней Российской Федерации меньшинство населения объективно продолжает навязывать всем национально-государственное устройство, построенное по формуле «суверенное государство в составе другого суверенного государства», которое, по сути дела, давно доказало свою нежизнеспособность и должно быть отвергнуто.

Русская республика в проектах государственного переустройства России. Следует обратить внимание на существование проектов, авторы которых, не отрицая в целом результатов большевистского наследия в области национально-государственного переустройства бывшей царской России, предлагают устранить явные несообразности системы за счет создания Республики Русь наряду с другими российскими национально-государственными образованиями. Еще в 1989 году Поэль Карп, обсуждая проблему «метрополии» в советском государстве, утверждал, что все беды России и русских оттого, что в 1922 году, при образовании СССР, не было создано ни союзной, ни автономной Русской республики, и тем самым русским якобы было предоставлено особое «право воплощать государство в его целостности», являть собой «народ метрополии», в то время как остальным народам был навязан неравноправный статус народов «больших или меньших ступенчатых автономий». Отказ от великодержавной роли означал, по П. Карпу, необходимость для русских «создать свой дом, Русскую советскую республику, отдельную от Татарской, Якутской, Чувашской и прочих, входящих ныне в РСФСР, которым тоже пора обрести равные с Белоруссией и Киргизией права». В этом случае Русская республика, также как и русский народ, «станет, наконец, не выше других официально, и не беднее их фактически». Помеха осуществлению этой задачи усматривалась лишь в одном — в нежелании неких влиятельных русских кругов (их рупором представлен В. Г. Распутин в его известном выступлении на Съезде народных депутатов) утратить «особое положение» в Союзе ССР и расстаться с высокомерным заблуждением, что «без них остальные пропадут». «Легко доказать, что не пропадут», — утверждал П. Карп, призывая отказаться от «потайной метрополии», а заодно — от «авантюрных побуждений» наставлять другие народы и отдаться, наконец, заботе о своей земле, обихаживая свою «Русскую республику, — не Российскую, не федеративную, а именно Русскую». В этом виделся залог равенства между народами страны и залог упрочения Союза ССР (Книжное обозрение. 1989. 21 июля).

В числе сторонников создания Русской республики состоит политолог Д. В. Ольшанский, «русский, — как он пишет о себе, — в самом общепринятом смысле слова. Так сказать, потомственный славянин на стыке западно-славянских и поволжско-славянских корней». Он считает, что русские как единый целостный этнос в отличие от других российских народов то ли еще «так толком и не сложился», то ли «уже почти не существует». Определенность в этом вопросе, полагает этот автор, может появиться только в случае, если будем «помогать возрождению русского национального самосознания. Отречемся от старого мира — забудем империю и начнем по камушку, по кирпичику складывать то, без чего жить нельзя», иначе говоря, республику русских. «Давайте, — призывает Ольшанский, — конституируем Русскую республику как центр будущей национальной защищенности и в перспективе межнациональной стабильности всей страны». Для начала почти уже не существующему народу рекомендуется: «Не надо гнаться за размерами территории — достаточно иметь такое государственно-территориальное образование хотя бы в качестве символа. Пусть в границах бывшего Великого княжества Московского. А уж потом люди — те же миллионы “русских” — сами решат, что и зачем им нужно». Появление республики автор оговаривает строгими условиями: эта государственность нужна не в качестве очага «патриотизма», а для того чтобы патриоты реально обустраивали русские земли, поскольку это лучше бесплодной борьбы «за идею» и тем более — бунта перемещенных лиц, апатридов, маргиналов и люмпенов, чьей энергией отчаяния, как подозревает автор, пытаются воспользоваться нехорошие вожаки «патриотов» (Независимая газета. 1992. 16 января; Родина. 1994. № 6). Представляется, однако, что обсуждение вопроса о Русской республике на основе исходных постулатов, граничащих с оскорблением национальных чувств народа, малопродуктивно. Ну, хотя бы потому, что русские за пределами территории бывшего княжества Московского за русских в данном случае определенно не считаются и должны, по логике автора, оставаться объектом политики иных национальных центров.

На наш взгляд, попытки устранить недостатки, имманентные нынешней модели национально-государственного устройства России, и приспособить ее для новых целей национальной политики вряд ли увенчаются успехом. Наиболее действенной может оказаться стратегия, связанная со вторым или третьим блоками предложений по реформированию этого устройства. Выбор между ними может быть сделан после их детальной проработки, всестороннего сравнения достоинств и недостатков каждой из этих моделей.

Из ныне действующих на российской политической арене сил наиболее последовательное неприятие сложившегося национально-государственного устройства России демонстрирует Либерально-демократическая партия. Ее лидер В. В. Жириновский настаивает на том, чтобы быстро, жестко, соответствующим указом закрыть автономные республики и прочие национально-территориальные образования, немедленно восстановить губернии во главе с губернатором и забыть про эту федерацию, как про кошмарный сон. Вновь создаваемые губернии предлагается называть сугубо по территориальному признаку — «скажем, Казанская губерния, а не Татарская. Потому как если в названии есть одна национальность, то другие национальности вроде как в гостях, на птичьих правах» (Известия. 1994. 23 апреля). Позднее (в 1995 г.) он посчитал, что поэтапное мирное восстановление Российского государства предполагает три уровня в его государственно-территориальной структуре: 1) Этническая Россия в расширенных, по сравнению с нынешними, границах с губернским делением ее территории; 2) Российская Федерация, субъектами которой могут стать бывшие союзные республики СССР в их измененных границах; 3) Восточно-Европейская конфедерация, куда вместе с РФ могут войти Сербия, Македония, Болгария, Словакия, Румыния, Венгрия, Польша, Финляндия, Северная Корея, Монголия, Афганистан.

Необходимость преобразования нынешней Российской Федерации в унитарное государство Жириновский обосновывает и в своей диссертации в виде научного доклада на соискание ученой степени доктора философских наук «Прошлое, настоящее и будущее русской нации (Русский вопрос: социально-философский анализ)» (М., 1998). Он исходит из того, что такое государство — «необходимое условие решения внутреннего аспекта русского вопроса, оно соответствует национальным интересам и историческому предназначению России», поскольку «будет способствовать преодолению порожденных асимметрией конфликтов и столкновению интересов на этнической почве, дискриминации русского, да и других народов, волюнтаризма при проведении межреспубликанских границ, преступного объединения в рамках одной республики традиционно конфликтующих между собой народов, насильственных депортаций и массовых миграций населения». Переход от национально-территориального принципа административного деления к чисто территориальному потребует, по мнению диссертанта, отмены деклараций о суверенитете нынешних национальных образований (поскольку суверенитет неделим и принадлежит Российскому государству в целом), а также укрупнения территориальных административных единиц за счет объединения мелких субъектов федерации в более крупные структуры. Оптимальным считается положение, при котором унитарная Россия «состояла бы примерно из 50 равноправных и идентичных по своему статусу областей, образованных по территориальному принципу и не имеющих никаких собственных конституций, языков и правящих народностей».

Несмотря на подчас эпатажную форму заявлений лидера ЛДПР, его точка зрения относительно устройства России не лишена здравого смысла. Она не нова и идет в русле широкого потока предложений, высказываемых с самого начала горбачевской перестройки. Целый ряд авторов, не принимая позиции В. В. Жириновского в целом, находят ошибочным закрепление этнократической модели в Конституции Российской Федерации от 12 декабря 1993 года. И это не случайно. Этнократия как реформа властных основ сосуществования стремившихся к воле народов показала свою «сокрушительную несостоятельность»: ни один социальный слой в СНГ, в том числе и в России, не получил никакого материального или духовного удовлетворения от такого обновления, «лишь чиновничество и президентские рати никак не могут насладиться благами суверенитета, несмотря на мытарства своих граждан». По определению главного редактора издающейся в Москве «Еврейской газеты», принцип национально-территориального деления является настоящим «бичом нашей госструктуры».

А. Е. Кибрик, один из последовательных критиков национально-территориального подхода к решению национальных проблем России, считает большим изъяном новой Конституции то, что она включает «абсурдную этнократическую модель, на которой базируется российская геополитика». Из-за этого он еще до голосования по Конституции предлагал «заранее объявить ее временной, чтобы не пришлось через два года избавляться от нее посредством танков». Он же прогнозировал: «Любая партия, которая выступит на выборах против этнократической модели устройства России, приобретет на выборах поддержку целого ряда социальных групп». Выборы подтвердили предсказание. Вновь обращаясь к этой теме, Кибрик доказывает: «Национально-территориальное деление вовсе не достижение демократии, не обеспечение прав меньшинства, а наследие большевизма, служащее для того, чтобы сеять вражду между этническими группами. Ликвидация национально-территориального деления не менее важный элемент политической реформы в России, чем в свое время отмена шестой статьи брежневской конституции». Это — «не что иное, как отделение этничности от государства», констатация очевиднейших фактов: «Россия — страна не только русских, как и Башкирия не может быть страной исключительно башкир». Не будучи сторонником ЛДПР, автор призывает всех демократов «использовать жириновцев» в Государственной Думе для реализации губернской идеи, поскольку «наличие этнических республик в корне противоречит принципам гражданского общества».

Советник президента по делам науки и высшей школы, член-корреспондент РАН Н. Г. Малышев выражал уверенность в том, что «наша страна до тех пор будет страной постоянных этнических и национальных конфликтных ситуаций, пока мы не перейдем на американский, вообще на цивилизованный способ управления страной», несовместимый с сохранением нынешних необоснованных границ национальных образований внутри России. «Кто на карте рисовал территорию Татарстана? Сталин? Только Сталин, — утверждал Малышев (1994). — До него царь до этого бы не додумался. Также кто нарисовал карту Казахстана? Кто очертил границы Башкортостана? Или Саха? Кто это все сделал? Коммунисты сделали? Так уберите эти границы!»

Это же требование выставляет и А. И. Солженицын, считающий ошибочным раздел СССР без пересмотра границ бывших союзных республик. «Сказали, что мы признаем границы, — говорит он (1994). — Какие границы?! Фальшивые ленинские границы, которые проведены со злорадной целью урезать русский народ и наказать всех, кто боролся с большевизмом? Наказать донецких казаков, уральских казаков, семиреченских, сибирских, ишимское народное восстание — отрезать от РСФСР, отдать под другую нацию! Украину большевики захватили... Взамен... 5—6 русских областей добавил Украине Владимир Ильич... А Хрущев жестом пьяного сатрапа подарил Крым». Писатель полагает, что непоправимую ошибку делают нынешние руководители Украины и Казахстана, которые «радостно приняли фальшивые ленинские границы» и поневоле вступают на «ложный имперский путь».

С еще большей резкостью «глухота национального сознания» нового российского руководства и пороки «так называемого федеративного устройства» бывшего СССР и нынешней России обозначены А. И. Солженицыным в его выступлении в Государственной Думе 28 октября 1994 года. Фальшивые административные границы, навязанные прежним режимом в качестве государственных; антидемократия, искусственно созданная и сохраняющаяся в десятках регионов России, объявленных автономными республиками и национальными округами при явном меньшинстве населения «титульной» национальности, в которых, таким образом, явное меньшинство призвано управлять большинством; самостоятельные международные шаги автономий; отдельные договора центра с автономиями; включенность одних субъектов федерации (автономных округов) в другие («русские» области) без правил взаимодействия между ними и центром — все это, с точки зрения «настоящей федерации», представляется то «сумасшедшим домом», то «еще большим сумасшедшим домом».

Что же предлагается взамен в данном случае? Н. Г. Малышев уверял: если не убрать все границы «так называемых национальных образований» и не разделить страну на 12—15 экономических регионов, которые надо назвать губерниями, для того чтобы «восстановить справедливость», то «светского нормального правления» не установить. Г. Т. Тавадов убежден, что России придется пойти по пути федераций, основанных на территориальном принципе. Необходимыми шагами в этом направлении будет уравнение в правах с республиками краев и областей как субъектов Федерации с возможным формированием в последующем новых интеграционных образований (губерний, земель), а также пропорциональное представительство в органах власти и управления республик, в «престижных» сферах граждан титульной и нетитульных национальностей, двухпалатное законодательное собрание или квотность представительства в однопалатном парламенте (Социально-политический журнал. 1995. № 6). Система власти, возглавляемая Президентом и опирающаяся на исторически присущую Российскому государству систему губернского правления с выборными земскими органами местного управления, как «единственная альтернатива» существующему ныне административно-национальному устройству страны обосновывается в книге академика А. С. Сидорова «Моя звезда — Россия» (1995). Автор считает, что на смену сегодняшней федерации из 89 субъектов (из которых каждая из 21 бывших автономных республик соответствует по территории в дореволюционной России, как правило, волости, автономная область и 10 автономных округов — уезду) должна прийти система из 25 крупных губернских территорий, включающих нынешние области с их составом районов. Сегодняшние республиканские субъекты Федерации также мыслятся в составе губерний на правах областей, сохраняющих свою национально-культурную автономию в вопросах образования, искусства, национального общения, отдельных правовых действий. А. И. Солженицын говорил (1994): «Я за то, чтобы все области были уравнены, чтобы все были в равных правах. Я за то, чтобы области имели большие права перед центром — большие, но строго определенные законом. Чтобы по закону было ясно — сколько идет в центр, сколько берет область. И все в равном положении, и никому преимуществ, и никому дотаций, и никто не выпрашивает. А центр надо укреплять, чтобы существовало государство».

Война в Чечне лишь укрепила писателя в своей правоте. «Ни конфедерации, ни федерации нам не нужно», — говорит он, полагая, что Россия никогда не была федерацией, поскольку не создавалась путем соединения готовых государственных образований. Все нынешние российские республики, где титульное население не составляет более двух третей населения, А. И. Солженицын расценивает как «искусственное ленинское изобретение», которое «обернулось сегодня властью меньшинства». От имени такого меньшинства предлагается, как это было на чебоксарском совещании, «совершенно утопические проекты, которые ведут прямо к распаду России». В проекте воссоздания Совета глав республик писатель увидел очередную попытку сделать республики первым разрядом, а области — вторым. Не приемлет он и Конгресса народов России, в котором голос русского народа предполагается приравнять к голосу каждого из многочисленных малых народов, в то время как в действительности русские обладают четырьмя пятыми голосов всех жителей страны (Аргументы и факты. 1995. № 1—2).

Необоснованность политических уступок Центра бывшим автономиям в 1992—1993 годах при усвоенной диковатой формуле «суверенная в составе Федерации» ведет, по словам Солженицына (1998), лишь к росту «сепаратных эгоизмов». Исправлению ситуации мог бы способствовать предлагаемый писателем «Закон о равенстве наций в России», в котором, в частности, можно было бы установить: «На территории России все нации, относящиеся к ее историческому составу, равны во всех правах и во всех обязанностях… Все нации имеют право на беспрепятственное развитие своей национальной культуры, образования, языка. Их культурные нужды финансируются государством пропорционально численности народов и народностей». Федеративное устройство России должно стать «справедливым полнейшим равенством всех “субъектов Федерации” (что неотносимо к “национальным округам”, разрушающим конструкцию и своих регионов)».

Осмысливая последствия событий в Чечне, экс-губернатор Сахалина В. П. Федоров также усматривает их причину в пороках государственного устройства России, которые, если их не устранить, могут еще не раз привести к повторению событий вроде грозненских. «Мы избавились от наследия большевизма лишь наполовину, — писал автор (1995), — устранена диктатура партии, но введенный ею принцип национально-государственного деления (вместо существовавшего прежде территориального, губернского) остается незыблемым». А это означает, что Россия продолжает жить «на пороховой бочке», сохраняя «опасность разрыва изнутри». Двойное наименование страны — Российская Федерация и Россия — содержит в себе постоянно разъединяющее начало, препятствуя установлению равноправия между субъектами — краями и областями, с одной стороны, и республиками, с другой. Автор напоминает: в России 89 субъектов, в том числе 21 республика. По трактовке последних, именно они, а не края и области, образуют Российскую Федерацию и, следовательно, должны иметь больше прав. «Почему больше, а не меньше или не в том же объеме, что и исконно русские территории?» Этот вопрос должен быть разрешен, ибо «Россия не может быть вассалом своих республик». Не Российской Федерацией, а только Россией должна стать, по мнению Федорова, наша страна, а ее «нации должны жить в свободном национально-культурном многообразии».

Аналогичную позицию отстаивал известный русский философ А. В. Гулыга. Гражданином России, полагает он (1995), является каждый, кто связал себя с судьбой России, кто считает себя россиянином независимо от национальности, родного языка и вероисповедания, кто, достигнув совершеннолетия, назвал себя россиянином. Все нации в России равны, каждая из них «имеет право развивать свою культуру, иметь школы на родном языке, прессу, литературу, театр. Но не более того: государство должно быть единым, делиться по территориальному признаку (области или губернии)». С. А. Сафронов, приверженец русской идеи, выступающий за унитарную Россию, приводит (1995) своеобразный довод: «Бывший СССР был федеративным государством лишь формально, на деле являясь именно унитарным государством, и развалился он, собственно, оттого, что попытался стать истинной федерацией… Будущее устройство России может быть только унитарным, основанным на русской идее, приспособленной, естественно, к новым условиям».

Казалось бы, трудно не согласиться с такими суждениями. Однако обращает на себя внимание то, что интересы национальностей как таковых они все же не затрагивают и не гарантируют. Реформа национально-государственного устройства может быть приемлема только в том случае, если одновременно будет предложен и механизм регулирования этнополитических отношений в Российской Федерации, призванный заменить имеющийся ныне. Сам по себе губернский передел Российской Федерации автоматически этой проблемы, к сожалению, не решает.

События последнего времени показывают, что противоречия, вызывающие глубокое расстройство этнополитических отношений в стране, начинают все более адекватно осознаваться государственными деятелями, призванными по долгу службы направлять развитие национальной сферы жизни российского общества. С. М. Шахрай, бывший министр по делам национальностей и региональной политики, определяя основные противоречия, на снятие которых должны быть нацелены «подходы, стратегия и тактика решения многих региональных проблем», в качестве важнейших противоречий выделяет следующие: первое — «между этнической и территориальной моделями государства», второе — «между развитием и управлением экономикой по отраслевому принципу и переходом к управлению непосредственно через территории, через субъекты Федерации». Сущность первого противоречия усматривается в том, что семьдесят с лишним лет функционирования СССР и РСФСР были попыткой организовать устройство государства по национальному принципу. С начала 90-х годов больше стихийно, чем сознательно, наше государство пытается перейти к территориальной модели внутреннего устройства. Противоречие разрешается, если и республики, и края, и области России становятся, по сути, «территориальными субъектами Российской Федерации, а вовсе не этническими единицами». Процесс снятия противоречия мыслится как «длительный переходный период, когда национальная и территориальная модели должны, по сути, «притираться» друг к другу, вырабатывая новые формы внутренней организации Российского государства» (Независимая газета. 1994. 12 мая).

Возвращаясь в очередной раз к этому сюжету, С. М. Шахрай вновь подчеркивал пагубность избранного в свое время большевиками курса на строительство государства по национальному признаку, результатом которого оказалось, что «из 150 народностей России 32 имеют свои образования, а 118 не имеют. Если дальше следовать этим принципам, то надо создать еще 118 коммунальных квартир. А задача сегодняшней национальной политики — оторвать этническую составляющую от территориальной. Мы обязаны перейти на концепцию национально-культурной автономии, когда проблемы этнические — культура, образование, сохранение этноса — решаются не с помощью выделения территорий (национальные районы, национальные республики), а прежде всего на уровне местного самоуправления: школа, язык, газета, мечеть. Для русских областей и краев нужны земства. Это единственная система, где власть и человек соединяются. Все остальное — федеральное, региональное устройство — отрывает власть от населения». Как представляется, логическую завершенность этот подход находит в утверждении на всех уровнях нынешней России (федеральном, республиканском, краевом, областном, районном) принципа равноправия всех национальных групп. В идеале это предполагает постепенную трансформацию федерации, фактически основанную на национально-территориальном принципе, в федерацию на основе национально-культурной автономии.

Таким образом, стратегическое направление развития Российской Федерации определяется как «превращение России в подлинно федеративное государство с развитием местного самоуправления». Именно «соединение концепции местного самоуправления с концепцией национально-культурной автономии позволяет выработать практические формы решения очень сложных для России национальных проблем». Путь к спасению государства, по Шахраю, — «это земство, и федерация как способ согласования интересов региона и центра, и социально ориентированная экономика» (Аргументы и факты. 1994. № 41).

Сходные идеи развивает академик Н. Н. Моисеев, неоднократно выступавший в печати с предложением преобразовать нашу страну в Российские Соединенные Штаты. Не идеализируя США, академик не скрывает, что «всегда завидовал Америке, где вместе живут англосаксы и итальянцы, славяне и скандинавы, японцы и китайцы, негры и мексиканцы. Живут своими общинами и имеют право развивать национальную культуру, обогащая и умножая творческий потенциал своей страны». И у нас, полагает он, если действительно признавать приоритет личности, «мы должны говорить только о территориальном российском государстве, государстве всех тех людей, которые живут на земле России. Для всех для них она родная, и не может быть разделения людей на коренное и некоренное население. Такое деление должно быть запрещено законом! Это требование современного этапа развития цивилизации. Это, и только это способно объединить вокруг общих идеалов всех людей, живущих в стране, обеспечить необходимый уровень национального согласия. Что вовсе не означает игнорирования или принижения этнических интересов». Воплощенную и воплощаемую в современном государственном устройстве России идею изолированных самостоятельных национальных республик Моисеев считает опасной утопией, сохранившейся со сталинских времен (Социально-политический журнал. 1994. № 3—6).

Суть замены слова «республика» словом «штат» академик видит в том, что «конституция штата не имеет главенства над конституцией федерации», что каждая самоуправляемая часть России — республика, область, земля, губерния, штат (не важно, как назвать) должна иметь свою Конституцию, где оговорено множество правил, но обязательно не противоречащих федеративной Конституции. В соответствии с этим, например, права и возможности татарского населения в Москве и Казани ничем не должны отличаться. И там и там должны быть и мечети, и культурные центры, и татарские университеты, если татарская община этого пожелает. Только в этом случае мы и увидим настоящее равноправие, настоящую свободу в реализации общечеловеческих ценностей. Все сказанное, разумеется, касается не только татар, но и каждой национальности России. Организация любой, особенно большой и многонациональной республики, образованной на месте бывшего СССР по принципу федерации штатов, представляется академику «совершенно безальтернативной» и была бы «подлинным благом» для народов России и стран нового зарубежья.

Не станем утверждать насчет всего зарубежья, но для нынешней России направление поиска, как представляется, определено совершенно верно. Практическое продвижение по этому пути будет во многом зависеть от того, насколько успешно удастся, во-первых, создать механизм выявления и согласования интересов развития национальных групп, взаимодействующих на территории каждого из нынешних 89 субъектов Российской Федерации, и во-вторых, создать механизм выявления и согласования интересов развития каждой и всех национальностей в общероссийском масштабе. Утвержденная в июне 1996 года «Концепция государственной национальной политики Российской Федерации» и Закон «О национально-культурной автономии» (принят в мае 1996 г.) представляют собой лишь первые шаги в этом направлении. На повестку дня выдвигаются задачи теоретико-прикладного характера, связанные с конструированием сложного механизма регулирования этнополитических отношений, как на уровне субъектов Российской Федерации, так и на общефедеральном уровне.

Список литературы

Для подготовки данной применялись материалы сети Интернет из общего доступа