Особенности узбекско-турецких отношений в 90-е годы

Введение

В начале 1990-х годов в связи с образованием новых независимых государств Центральной Азии (и Закавказья) наблюдатели предсказывали кардинальное изменение геополитической конфигурации на всем пространстве от Турции и Саудовской Аравии до Индии и Китая включительно. Следует признать, что подобные прогнозы оправдались лишь отчасти. На шкале взаимных внешнеполитических приоритетов центрально-азиатские государства и их южные соседи по-прежнему, как и в начале 1990-х годов, занимают весьма скромное место, уступая не только России, США и Западной Европе, но и традиционным субрегиональным соседям.

Ситуацию принципиально не изменили вступление центрально-азиатских республик в ОЭС и ОИК, их участие в общетюркских саммитах или волнообразные попытки закрепиться на пространстве бывших советских республик, предпринятые Ираном и Турцией, равно как и Китаем, Индией, Пакистаном и Саудовской Аравией, рассчитывавшими как на сугубо экономические выгоды, так и на возможность существенного укрепления собственного регионального статуса.

При всех многочисленных принципиальных отличиях внешнеполитических курсов Анкары и Тегерана, при всей бескомпромиссной многолетней конкуренции двух стран нельзя не указать и на определенное сходство в наиболее общих проявлениях как иранского, так и турецкого факторов на постсоветском пространстве в целом и на центрально-азиатском направлении в частности. С одной стороны, именно эти две страны изначально приковывали к себе наибольшее внимание исследователей Центральной Азии, с другой стороны, именно Иран и Турция стали неофициальными лидерами по числу несбывшихся прогнозов.

Во-первых, несмотря даже на очевидную российскую инертность начала 1990-х годов и определенное дистанцирование от стран региона, ни Анкара, ни Тегеран по большому счету оказались не в состоянии сыграть роль полноценного альтернативного России партнера центрально-азиатских государств. Более того, и турки, и иранцы, пусть и с запозданием, но пришли к осознанию необходимости и неизбежности выстраивания здесь (равно как и в Закавказье) тесных партнерских отношений с Россией. Другой вопрос, что Тегеран в этом плане проявил на порядок больше гибкости и расторопности.

Во-вторых, традиционное ирано-турецкое противостояние (в мусульманском мире, на Ближнем и Среднем Востоке) на постсоветском пространстве оказалось ограничено практически лишь Закавказьем: в Центральной Азии подобная жесткая конкуренция в целом не состоялась. Те или иные удачи или провалы каждой страны в рамках данного региона носили вполне самостоятельный, независимый друг от друга характер.

В-третьих, судя по направленности и результатам внешнеполитической активности двух стран, имел место своего рода обмен прогнозировавшимися ролевыми нишами, когда крайне идеологизированное исламское государство демонстрировало на порядок более трезвые и реалистические подходы к центрально-азиатским партнерам, нежели светская полуевропеизированная страна с пресловутыми традициями тюркского прагматизма. В результате весьма дозированное использование Ираном идей исламской солидарности выгодно контрастировало с неадекватно акцентированным пантюркизмом Анкары.

Думается, что изначальный расчет Тегерана лишь на собственные (пусть и весьма ограниченные) возможности также, вопреки прогнозам, обернулся в конечном счете лишь дополнительным иранским преимуществом. Подтверждением этому стала и динамика двусторонних (как экономических, так и политических) отношений со странами Центральной Азии (в частности, с Узбекистаном): в худшем случае – периоды стагнации, сменявшиеся в целом тенденцией к устойчивому росту. В Анкаре же, напротив, вырабатывали свою центрально-азиатскую стратегию в значительной степени в расчете на ускоренный приход западных (прежде всего американских) капиталовложений как собственно в турецкую, так и через нее в центрально-азиатскую экономику. Отсюда во многом – и неадекватные обещания Анкары, и соответственно завышенные ожидания Ташкента, Алма-Аты, Бишкека и Ашхабада. Результатом стали и неоправданно резкие колебания в двусторонних отношениях Турции со странами региона, и постепенно возобладавшие в ЦА настроения недоверия к ней и разочарования.

Если при этом иметь в виду общую для стран ЦА тенденцию к более трезвым и прагматичным оценкам своих внешнеполитических партнеров, то динамика их восприятия Ирана в этом смысле – это, скорее, движение со знаком «плюс», а Турции, – скорее, со знаком «минус». Периодически регенерируемые Западом очередные проекты с участием Турции (на сегодня – это прежде всего транскаспийские трубопроводные проекты) позволяют, тем не менее, и далее отмечать вышеуказанную синусоидальную динамику. Наиболее же неблагоприятным сценарием в этом плане для Турции, вероятнее всего, станет неизбежная, если не в среднесрочной, то в долгосрочной перспективе нормализация американо-иранских отношений, что не просто приведет к резкому усилению позиций Тегерана во всем макрорегионе, но и может надолго вывести Турцию из числа приоритетных региональных игроков.

Впрочем, и в настоящее время, и на перспективу по крайней мере опосредованное влияние Турции в Центральной Азии будет заключаться в накопленном ею, пусть и небесспорном, опыте светской модернизации, особенно важном для правящих режимов ЦА, все еще продолжающих непростые поиски собственной модели социально-политического и экономического развития. Следует отметить, что определенное сходство политических традиций, однотипность проблем, стоящих перед обществом, пораженным «постколониальным» синдромом, в 1990-е годы во многом предопределили при выборе нового типа ориентации и самоидентификации обращение стран Центральной Азии и, в частности, Узбекистана к опыту государств «южного пояса». В самом общем плане речь шла о выборе между четырьмя основными моделями:

1) светская турецкая модель;

2) исламская иранская модель – исламская республика под руководством исламского духовенства;

3) смешанная или переходная пакистанская модель – светский режим в рамках исламского государства;

4) этатистская авторитарная китайская модель.

При этом необходимо подчеркнуть, что ориентация на ту или иную модель лишь опосредованно могла означать и ориентацию на соответствующее государство. Непонимание этого обстоятельства, в частности турецким руководством, обусловило некоторые дополнительные сложности в турецко-узбекских отношениях в 1990-е годы. На практике Узбекистан использовал преимущественно элементы китайской и турецкой моделей. В первом случае речь шла об экономических реформах, которые не просто предшествуют политическим, но даже протекают на фоне авторитарной стагнации в политической области. Из турецкой же модели была прежде всего взята идея отделения религии от государства, до некоторой степени – концепция отца нации (Турция периода Ататюрка) и, наконец, – попытка интегрировать мусульманскую страну в немусульманское геополитическое пространство.

1. Состояние и перспективы развития узбекско-иранских отношений

Отношения между двумя государствами в течение всего периода их существования можно охарактеризовать как натянутые и в целом недружественные. Тон во многом был задан неоднократными жесткими высказываниями президента Каримова относительно неприемлемости иранской модели и угрозы вмешательства Ирана во внутренние дела ряда стран Центральной Азии. Со своей стороны, и руководство ИРИ поспешило занести Узбекистан в список исламских государств, которым уже в силу преобладающей культурно-религиозной традиции как бы предопределено находиться в сфере иранского влияния. В конечном счете раздражение с одной стороны и разочарование с другой лишь усугубили взаимное отчуждение.

Вместе с тем становление двусторонних отношений между Узбекистаном и Ираном совпало по времени с периодом отхода Ирана от прежней активной политики исламской солидарности (отчасти замены ее на политику паниранизма). Впрочем, уже во второй половине 1990-х годов заметно стремление Ирана к преимущественному развитию экономических отношений и одновременно созданию системы региональной безопасности и сотрудничества. Как это виделось в Тегеране, подобная система могла обеспечить устойчивую стабильность по всему периметру иранских границ, предотвратить возрождение военно-промышленного потенциала Ирака и эффективно противостоять американскому политическому и экономическому присутствию в макрорегионе, включающем Средний Восток и южные республики бывшего СССР. Тем не менее, до недавнего времени Иран неизменно обнаруживал внутреннюю противоречивость этой новой стратегической линии, тем самым лишь подпитывая сохраняющиеся в регионе опасения относительно возобновления политики экспорта исламской революции.

В 1990-е годы выявились и вполне, впрочем, неизбежные расхождения в региональной стратегии и тактике Тегерана и Ташкента. По известным причинам, Иран, с одной стороны, изначально поддерживал тенденции к исламизации и соответственно исламскую оппозицию в Таджикистане, а с другой – шиитскую хазарейскую общину и одновременно таджикское правительство Раббани-Масуда в Афганистане. Узбекистан же, напротив, поддержал антиисламские силы в Таджикистане и одновременно узбекскую общину в обоих государствах. Последующее сближение позиций по таджикскому (в 1995–1996 годах) и отчасти афганскому вектору не устранило сохраняющееся и поныне глубокое взаимное недоверие.

Среди прочего этому способствует и неизменно декларируемое стремление Узбекистана закрепить за собой в глазах мирового сообщества статус едва ли не главного регионального гаранта (со всеми вытекающими отсюда политическими и финансовыми последствиями) по поддержанию стабильности в Центральной Азии и противодействию агрессивному исламскому фундаментализму, источник которого, как это неоднократно озвучивалось руководством РУ, находился в Тегеране.

Одновременно все отчетливее происходило закрепление проамериканского крена в узбекской внешней политике, что уже окончательно антагонизировало Тегеран, который, в свою очередь, в поисках регионального и международного противовеса ОПТА все большую ставку начинает делать на Россию, пытаясь вывести отношения с ней на уровень стратегического партнерства. Узбекистан же, напротив, именно в США пытается найти временный противовес России и интеграционным процессам в СНГ.

Тем не менее, в стратегическом плане узбеки не намерены даже в угоду американцам отказываться от сотрудничества с Ираном в области транспортных коммуникаций, равно как и от ведения достаточно тонкой игры с иранцами на афганском и таджикском направлениях. С другой стороны, несмотря на то, что оснований, чтобы прямо обвинять Иран в каком бы то ни было вмешательстве во внутренние дела Узбекистана, не существует, в Ташкенте ему не доверяют.

При этом позиция Узбекистана отличается известной противоречивостью. Так, тесное российско-иранское сотрудничество, с одной стороны, постоянно вызывает своего рода ревнивую реакцию Узбекистана, настаивающего, как минимум, на необходимости предварительных российско-узбекских консультаций до принятия каких-либо стратегических решений по линии, в частности, российско-иранских отношений. С другой стороны, после закрепления тактической проамериканской ориентации в узбекской внешней политике постоянным фактором становятся также критические выступления со стороны узбекского руководства в отношении неприемлемых для США аспектов российско-иранского сотрудничества, например, по проблематике поставок российских ядерных реакторов в ИРИ.

В свою очередь, в условиях крайне натянутых узбекско-иранских и узбекско-туркменских отношений фактором дополнительного негативного воздействия на состояние и развитие двусторонних отношений между Ташкентом и Тегераном становится ирано-туркменское сближение, выявившееся уже в начале 1990-х годов.

Неоднократно декларировавшаяся взаимная заинтересованность в развитии экономических связей и формально объявленный приоритет торгово-экономических соглашений до сих пор все же не привели к увеличению крайне незначительного оборота двусторонней торговли, объем которого в 90-е годы стабильно держался на уровне 15–30 млн. долл. Лишь с учетом возросших выплат за транспортно-транзитные услуги ИРИ соответствующие показатели по итогам 1999 г. составили уже около 130 млн. долл. В то же время фактический объем взаимной торговли в значительной мере обеспечивается прежде всего многочисленными торговцами-челноками, число которых со второй половины 90-х годов держится на уровне 40–50 тыс. человек в год. Иранский бизнес в Узбекистане представлен в настоящее время 19 совместными предприятиями, а также несколькими иранскими фирмами со стопроцентным иранским капиталом. Среди последних особо выделяется «Банк Садират Иран», осуществляющий расчеты по экспортно-импортным операциям.

С точки зрения как иранских, так и узбекских экспертов, дальнейшие перспективы торгово-экономического сотрудничества напрямую зависят от взаимодействия в области транспортных коммуникаций. Тем не менее, реализация в 1996–1997 годах иранских железнодорожных проектов (линии Мешхед–Серахс–Теджен и ветки Серахс–Бандар–Аббас) не привела ни к существенному росту товарооборота, ни, тем более, к какой-либо значимой переориентации узбекского грузопотока на южное (трансиранское) направление, на что в свое время серьезно рассчитывали как в Ташкенте, так и в Тегеране. В среднем за последние три – четыре года общий объем международного транзита узбекских грузов составлял 13,5–14 млн. т., которые распределялись следующим образом: более 13 млн. т. перевозилось по северному казахско-российскому маршруту, от 300 до 500 тыс. т. шло по трассе Ташкент–Алма-Ата–Урумчи, от 100 до 200 тыс. т. – по транскаспийскому маршруту через Туркменистан (Ташкент–Туркменбаши–Баку–Поти) и до 250 тыс. т. – по линии Ташкент–Теджен–Серахс–Бандар–Аббас. Таким образом, свыше 95% всех международных транзитных перевозок РУ проходит по северному маршруту. Принципиально ситуацию не изменит ни планируемое в 2001–2002 годах введение в эксплуатацию железнодорожной трассы Андижан–Ош–Кашгар, ни перспективы увеличения объемов перевозок по туркменско-кавказскому и туркменско-иранскому маршрутам.

При определенных условиях, тем не менее, двусторонние экономические связи могут получить новый дополнительный импульс не столько в рамках традиционных ОЭСовских планов по выстраиванию альтернативных России транспортных проектов, сколько в рамках многостороннего (Россия–Индия–Иран–Центральная Азия–Кавказ) проекта «Север–Юг».

Впрочем, при любом сценарии, потребуется время для преодоления уже сложившихся у иранской стороны весьма критических представлений об Узбекистане, который как в настоящее время, так и в среднесрочной перспективе рассматривается лишь в качестве второстепенного внешнеторгового партнера. Следует также учитывать и ограниченные экономические возможности самого Ирана, которые диктуют необходимость особо строгого выбора приоритетных стран-партнеров, к числу которых в рамках СНГ сегодня принадлежат лишь Россия, Азербайджан и Туркменистан.

Особое место в двусторонних отношениях принадлежит этноконфессиональному фактору. Известно, что на территории Ирана сколько-нибудь численно значимая община этнических узбеков отсутствует. Согласно же последней общесоюзной переписи населения 1989 года, число официально зарегистрированных персов (или ирони) в Узбекистане не превышало 28 тыс. человек. Самая крупная персидская община численностью 19.459 человек была зарегистрирована в Самаркандской области. Вместе с тем данные полевых исследований позволяют оценить в 100 тыс. человек общину ирони в г. Самарканде и в Самаркандской области и в 70–80 тыс. чел. – в Бухарской области. С учетом небольших иранских общин в других районах Узбекистана можно говорить приблизительно о 200 тыс. узбекских персов.

Отдельная и достаточно деликатная тема – это наличие иранских этнических корней у ряда политических деятелей Узбекистана. Так, выходцем из самаркандских ирони является Исмаил Джурабеков, вторая по политическому влиянию в стране фигура. Он, в том числе и в силу своего этнического происхождения, все 90-е годы служил объектом повышенного внимания иранской стороны, что, надо признать, было далеко не всегда оправданно.

Самостоятельное значение имеет шиитская самоидентификация узбекских ирони, дополнительно закрепляющая их обособленный статус. Одновременно в рамках данной самоидентификации оказываются живучими и многочисленные этноконфессиональные предрассудки и обиды. Например, персы-шииты жалуются на невозможность полноценно отметить центральные в шиизме дни поминовения имама Хусейна (или Ашура): их вынужденно отмечают лишь в стенах мечетей, не проводя траурных шествий по улицам города. Это малозначимое – на первый взгляд – обстоятельство следует, тем не менее, также принимать в расчет в качестве потенциально взрывоопасного фактора, который может проявиться при условии соответствующей внутриполитической дестабилизации в Узбекистане и одновременной активизации внешнего исламского (иранского) фактора.

Резко возросшая во всем мире политическая роль мечетей (особенно шиитских) в мусульманском обществе заставляет учитывать и этот фактор. Так, в Самарканде из общего числа 13 пятничных мечетей 3 являются шиитскими. В Бухаре к шиитским относится 1 из 11 городских пятничных мечетей. Во всей Бухарской области имеется 5 соборных шиитских мечетей. Кроме того, этнические персы возглавляют обе суннитские джума-мечети Ферганы и одну суннитскую мечеть в Маргидане. Все эти факты существуют на фоне пока еще практически полной политической инертности персов-шиитов Узбекистана. Но не стоит забывать, что XX век изобиловал примерами внезапной непредсказуемой политической активизации еще недавно пассивных мусульманских общин.

Что касается тех или иных форм прямого иранского воздействия, то уже первые робкие попытки Тегерана установить постоянный этнокультурный контакт с персидской общиной Узбекистана были настолько быстро и эффективно пресечены узбекскими властями, что на сегодня не приходится говорить не только о влиянии Ирана, но даже и о простой информированности в этих вопросах находящегося в Ташкенте иранского посольства.

В свое время делались предположения о возможности «эффективного иранского вмешательства» в зоне Ферганской долины. Здесь действительно предпринимались попытки в конце 1991 – начале 1992 годов высадки «десантов» иранских проповедников. Последние, однако, натолкнулись не только на противодействие узбекских силовых структур, но и на нежелание местного ислама перенимать чуждые шиитские стандарты. При всем том, что долинные фундаменталисты (Т. Юлдашев) регулярно контактируют с иранцами и даже получают от них определенную финансовую подпитку, на сегодня говорить о существенном иранском влиянии в Узбекистане и даже в Ферганской долине мы оснований не имеем.

В целом можно, конечно, согласиться с тем, что переоценивать значимость и долговременность антииранских элементов во внешней политике Узбекистана не следует. Вероятно, стоит признать и то, что элементы прагматизма становятся все более ощутимыми в рамках встречных внешнеполитических курсов. После обмена визитами министров иностранных дел (А. Камилова в сентябре 1998 г. и К. Харрази в апреле 1999 г.) стороны подчеркнуто стараются фиксировать близость или совпадение позиций по афганской, антитеррористической и антинаркотической проблематике. Вместе с тем даже видимая нормализация двусторонних отношений происходит достаточно медленными темпами. Сказывается и инерционность антиамериканских установок в одном случае и проамериканских в другом. Сохраняет свое значение и целая группа раздражителей по исламскому вектору.

2. Состояние и перспективы развития узбекско-турецких отношений

Важной особенностью узбекско-турецких отношений в 90-е годы по признанию обеих сторон являлся их весьма нестабильный характер. Как известно, на первом этапе независимого существования Узбекистана его политическое руководство и на уровне деклараций, и на уровне реальной стратегии делало ставку на одновременное использование элементов китайской и турецкой моделей развития. Необходимо подчеркнуть, что использование элементов турецкой модели, по крайней мере в период 1991–1993 годов, до некоторой степени совпало и с политической ориентацией на Турецкую Республику. Впрочем, подобное обстоятельство, прежде всего, подпитывалось высокими ожиданиями крупномасштабной финансово-экономической помощи и соответствующих инвестиций, которые должны были поступать как из самой Турции, так и через нее из стран Запада. Бесконечные рассуждения и заявления на эту тему всевозможных западных и турецких политиков первоначально обнадежили, а впоследствии, оказавшись неадекватными, тем сильнее раздражили руководство РУ. Запоздалое осознание этого обстоятельства Анкарой, продолжавшей по инерции указывать на свою посредническую роль между Европой (а также США) и Центральной Азией, послужило дополнительной причиной охлаждения в узбекско-турецких отношениях в 1993–1995 гг.

Что касается узбекского руководства, то по его расчетам, Турция должна была сыграть роль более или менее эффективного политико-экономического противовеса России. Ожидания эти, как известно, не оправдались. Неизменный же менторский тон турецкой стороны на фоне ее недостаточной политической и экономической активности вызывал постоянно растущее недовольство Ташкента. Давно вызревавшие элементы напряженности вышли на поверхность уже в 1994 г. Серьезный кризис в двусторонних отношениях порождают низкие объемы реальной экономической помощи, непрекращающиеся попытки прямой и косвенной вербовки обучающихся в Турции узбекских военнослужащих и студентов и, наконец, публичные антикаримовские выступления узбекских оппозиционных сил, в первую очередь лидера партии «Эрк» М. Салиха, прибывшего в Турцию еще в июне 1993 г. В мае 1994 г. в Ташкент был отозван обвиненный в «связях с М. Салихом» узбекский посол У. Абдураззаков. Не способствовало снятию напряженности и крайне двойственное заявление представителя МИД Турции: «Турция не позволит каких-либо действий, направленных против братского Узбекистана. Вместе с тем она является правовым государством и те, кто не нарушает турецкие законы, может оставаться на ее территории столько, сколько захочет». Положение отчасти нормализовалось лишь после отъезда М. Салиха из Турции в ФРГ осенью 1994 г. Возникшее охлаждение в двусторонних отношениях удалось отчасти преодолеть в ходе июльского (1995 г.) визита в Узбекистан премьер-министра Турции Т. Чиллер. Итоги же майского (1996 г.) визита президента Турции С. Демиреля позволили некоторым наблюдателям даже заговорить о намерениях сторон поднять отношения до уровня стратегического партнерства. В пользу последнего говорило и подписание беспрецедентного по форме Договора о вечной дружбе и сотрудничестве. Впрочем, уже в июле того же 1996 г. приход к власти в Турции коалиционного правительства во главе с лидером исламской Партии благоденствия Н. Эрбаканом оборачивается очередным охлаждением в отношениях между Ташкентом и Анкарой. В руководстве РУ, похоже, более чем всерьез восприняли некоторые панисламистские лозунги Эрбакана, усмотрев в них угрозу возможного турецкого вмешательства в столь болезненную для Узбекистана внутреннюю исламскую сферу. Следует отметить, что плохо скрываемая подозрительность узбекского руководства не изжита и по сей день; постепенная же нормализация двусторонних политических отношений происходит практически исключительно по инициативе Анкары. Наиболее важными событиями в этом плане становятся официальный визит И. Каримова в Турцию в ноябре 1997 г., ответный приезд в РУ премьер-министра Турции М. Йылмаза в апреле 1998 г. и, наконец, участие (29 октября 1998 г.) президента Узбекистана в юбилейных мероприятиях по случаю 75-летия провозглашения Турецкой Республики. Немаловажно, впрочем, что в ходе этих встреч основное внимание уделялось вопросам сотрудничества в области экономики и культуры. Собственно политическая составляющая двусторонних отношений до недавнего времени либо отсутствовала вовсе, либо отличалась малозначимой декларативностью. Своего рода сигналом к преодолению затянувшегося охлаждения становятся две последовательные встречи президентов И. Каримова и А. Сезера в сентябре-октябре 2000 г., на которых речь шла преимущественно о тесном взаимодействии на антитеррористическом направлении. Впрочем, уже 26–27 апреля 2001 г. демонстративное отсутствие И. Каримова на очередном (седьмом) саммите тюркоязычных стран стало свидетельством недолговечности очередного потепления в двусторонних отношениях.

Узбекско-турецкие торгово-экономические отношения взяли достаточно быстрый старт в 1992 году. Ташкенту по линии «Эксимбанка» был предоставлен кредит на сумму 250 млн. долл. (125 млн. долл. для закупки турецких товаров и столько же под долгосрочные проекты: строительство сахарного завода в Хорезме, завода по производству холодильников в Самарканде, торгового центра в Ташкенте). На тот момент эта была вторая по величине кредитная линия «Эксимбанка», предоставленная тюркским республикам бывшего Союза (280 млн. долл. было выделено Азербайджану). Позиции Узбекистана укрепились лишь в 1993 году, когда из общей суммы помощи Турции тюркским республикам в 960 млн. долл. на долю Узбекистана пришлось 595 млн. или 62%. По сравнению с 1992 годом товарооборот между двумя странами вырос почти в 3,5 раза и составил 245,5 млн. долл. Существенное сокращение товарооборота в 1994 году (142 млн. долл.) явилось следствием как глубоких политических разногласий, так и неполного использования кредитной линии к концу 1994 года.

После 1994 г. вновь обозначился рост товарооборота между двумя странами: 1995 г. – 199 млн., 1996 г. – 286 млн., 1997 г. – 400 млн. Последовавшее с конца 1997 года более чем двухгодичное охлаждение в политических отношениях Ташкента и Анкары вновь привело к существенному падению товарооборота сначала до 285 млн. (в 1998 г.), а затем и до 150 млн. долл. (в 1999 г.). Разумеется, сказался и затяжной экономический кризис, переживаемый как Узбекистаном, так и Турцией.

Следует особо отметить, что в последние годы происходит рост лишь показателей узбекского импорта из Турции (на сегодня свыше 85% в общей структуре товарооборота), объем же узбекского экспорта не выходит за рамки 40–60 млн. долл. Последнее обстоятельство связано прежде всего с ежегодным уменьшением сбора хлопка, удельный вес которого в виде сырца и хлопко-волокна составляет свыше 90% узбекского экспорта. Судя по всему, очевидная нереалистичность задачи достижения продовольственного и товарного самообеспечения будет и далее поддерживать повышенный интерес руководства РУ к поставкам дешевых турецких продуктов питания (более 35% узбекского импорта из Турции) и товаров народного потребления (около 30%).

Проблемы с конвертацией и в целом ухудшение экономической ситуации в Узбекистане, похоже, не подорвали здесь позиции турецкого бизнеса, опору которого составляет пользующаяся благосклонностью властей РУ строительная индустрия. Вновь заручившись личной поддержкой И. Каримова, существенно укрепила свое положение в Узбекистане и промышленно-финансовая компания «Коч холдинг», которая уже в 1998 г. завершила строительство в Самарканде завода по сборке миниавтобусов и минигрузовиков.

Несмотря ни на что, обе стороны в целом дают сходные позитивные оценки итогов торгово-экономического сотрудничества в 90-е годы. Небезынтересно и то, что в отличие от других государств «южного пояса» (равно как и западников) в Турции, похоже, по-прежнему рассматривают Узбекистан в качестве приоритетного партнера в Центральной Азии, подчеркивая его особое географическое положение, относительно развитую инфраструктуру и устойчивые возможности для взаимовыгодного взаимодействия в сфере традиционных для Турции отраслей промышленности: текстильной и пищевой.

В первой половине 1990-х годов особое место в рамках двусторонних отношений занимала сфера культуры и образования. Уже летом 1992 года в Стамбуле состоялась встреча министров культуры Турции, Казахстана, Кыргызстана, Узбекистана, Азербайджана и самопровозглашенной Турецкой Республики Северного Кипра. Главным в повестке дня встречи был вопрос о формировании единого языкового и культурного пространства. Именно в рамках этой встречи было принято принципиальное решение о выделении стипендий для представителей «тюркских государств» в учебных заведениях Турции, в том числе и военных. В 1992–1993 гг. в Турцию выехало около 2000 узбекских студентов, значительная часть которых спустя 2–3 месяца либо вернулась обратно, либо занялась бизнесом; многие приехали не на полный курс обучения, а лишь по краткосрочным программам обмена. Сказалось и недовольство узбекской стороны невысоким уровнем преподавания, неприязненным отношением к выходцам из Узбекистана и в особенности усилением влияния в их среде узбекских оппозиционеров, находящихся в Турции, и случаями вербовки. Кроме того, до 1995 г. практически не производился предварительный отбор студентов. В июле 1995 г. по итогам предварительного экзамена было отобрано 148 студентов; в 1996 г. это число уменьшилось и составило 100 человек, однако после укрепления позиций исламистов в Турции власти РУ незамедлительно заблокировали приезд даже этой небольшой группы учащихся. В дальнейшем обмены были фактически свернуты и, несмотря на настойчивость турецкой стороны, не возобновлены до сегодняшнего дня.

Важным направлением деятельности Турции в сфере образования служит также создание и обеспечение работы в Узбекистане турецких, а точнее узбекско-турецких школ и лицеев. Число их за последние годы несколько сократилось, что явилось результатом, с одной стороны, некоторого недовольства узбекской стороны подспудной политизированностью лицеев, а с другой, уменьшением турецкого бюджетного финансирования подобной активности. По состоянию на начало 1994 года в Узбекистане имелось 27 лицеев, из которых на сегодня функционируют 22. При этом лишь 6 из них (в Ташкенте, Намангане, Андижане, Самарканде, Навои и Карши) являются относительно крупными и значимыми учебными заведениями.

Не получило особого развития и сотрудничество в военной сфере. В период с 1992 по 1994 год в турецких военных училищах прошли обучение 50 курсантов из Узбекистана; еще 20 сотрудников МВД РУ получили годичную стажировку в полицейской академии в Анкаре. После 1994 года, по имеющимся сведениям, военнослужащие Узбекистана на обучение и стажировку в Турцию более не направлялись. Турецкая сторона неоднократно пыталась также поднимать вопрос о возможных поставках некоторых (в основном устаревших) видов турецкой бронетанковой техники. Так, в частности, во время майского (1996 года) визита Сулеймана Демиреля находившийся в составе его делегации начальник генерального штаба ВС Турции в ходе переговоров предложил даже наладить в Узбекистане производство турецких БТРов, с тем чтобы первоначально укомплектовать ими формировавшийся Центразбат. Как и во всех предыдущих случаях, турецкие предложения о сотрудничестве в военной области были мягко отклонены узбекской стороной. Объясняется подобная позиция не столько даже обозначенными выше политическими причинами (включая и небеспочвенные опасения возможной вербовки), сколько низким качеством турецкой техники, существенно уступающей и западным, и российским аналогам. Что касается расчетов турецкой стороны, то следует признать, что они изначально носили не столько военно-экономический, сколько рекламно-пропагандистский характер, хотя решение даже этой задачи Анкаре дается не без труда. В январе 1998 г. турецкая сторона смогла реанимировать межведомственные контакты по линии министерств обороны, подписав с Узбекистаном достаточно декларативный План двустороннего военного сотрудничества на 1998 г. Впрочем, и в 1998 г. узбеки, как и ранее, отказались как от предусмотренного Планом приобретения турецкой техники (БТРы типа «Кобра»), так и от направления узбекских офицеров на переподготовку в Турцию. В результате свое присутствие в Узбекистане турецким военным удалось на сегодня фактически обозначить лишь дважды: за счет участия взвода турецкой армии в многонациональных учениях Центразбат-97 и Центразбат-98. В 2000 г. стороны пошли на подписание Межправительственного Соглашения о сотрудничестве в военной и военно-технической областях, а в ходе предшествовавших этому переговоров по линии МВД и Генштаба согласовали возможность оказания Турцией помощи РУ в борьбе с международным терроризмом, а также подготовки в Турции сил узбекского спецназа. Тем не менее есть все основания прогнозировать, что и данные соглашения останутся преимущественно на бумаге.

Многообещающий старт узбекско-турецких отношений в 1991–1993 гг. уступил место двум сменившим друг друга периодам охлаждения (в 1994–1995 гг. и в 1996–1997 гг.), которое не вполне преодолено и до сих пор. Как известно, руководство Турции поспешило занести Узбекистан в список тюркоязычных государств, которому уже в силу преобладающей этнокультурной и религиозной традиции как бы предопределено находиться в сфере турецкого влияния, что не позволило политикам вовремя увидеть временный и условный характер протурецкой ориентации Узбекистана, равно как и предотвратить весьма серьезный всплеск раздражения со стороны Ташкента.

В первой половине 90-х годов двусторонние узбекско-турецкие отношения отличались достаточно сбалансированным соотношением их экономической, культурной и политической составляющих. Впоследствии собственно политические контакты во многом потеряли и былую доверительность, и прежнюю эффективность. Существенно сократились связи в гуманитарной сфере. В результате на переднем плане остались торгово-экономические отношения.

Можно констатировать, что в 90-е годы Турция оставалась для Узбекистана одним из основных торговых партнеров. Что касается Анкары, то говорить об экономической приоритетности узбекского направления, разумеется, не приходится. Речь идет, скорее, о заинтересованности руководства Турции в сохранении за собой на долгосрочную перспективу центрально-азиатского экономического плацдарма в целом, что представляется проблематичным без закрепления необходимых позиций в Узбекистане.

Обращает на себя внимание также следующее обстоятельство. Если в период 1992–1994 годов именно Узбекистан всячески добивался благосклонности Турции, руководство которой в свою очередь время от времени позволяло себе жесткие интонации в отношении Узбекистана, то в последующем ситуация меняется едва ли не на противоположную. Уже Турция пытается (как в 1996 г.) подыгрывать антироссийским и антиинтеграционным настроениям узбекского руководства, поддерживать узбекские региональные амбиции или международные инициативы Ташкента (типа введения эмбарго на поставки оружия в Афганистан). Думается, что подобная корректировка турецкой позиции по большей части объясняется запоздалым осознанием ограниченности собственных экономических и политических ресурсов. На сегодня бросается в глаза едва ли не подчеркнутая пассивность Ташкента, которого Анкаре приходится постоянно настойчиво уговаривать идти на поддержание регулярных двусторонних контактов.

Заключение

Можно констатировать, что приоритетными партнерами друг для друга Турция и Иран, с одной стороны, и государства Центральной Азии (в частности Узбекистан), с другой, не стали и, по меньшей мере, в среднесрочной перспективе не станут. Последнее обусловлено прежде всего объективными экономическими причинами. Речь идет о долгосрочной инерционности прежних советских народно-хозяйственных механизмов, отсутствии в Центральной Азии благоприятного инвестиционного климата, относительной неразвитости транспортных и трубопроводных систем региона, равно как и технико-политических сложностях в их переориентации с традиционного северного на иные направления.

Немаловажно и то, что ресурсный потенциал региона в целом (и Узбекистана в частности) оказался неадекватным как первоначальным завышенным оценкам, так и реальным возможностям введения собственных сырьевых запасов в мировой оборот. Существенным обстоятельством является и невысокий донорский инвестиционный потенциал как Ирана, так и Турции, как известно, не столько размещающих, сколько привлекающих инвестиции.

Следует также учитывать готовность Тегерана (наиболее четко обозначившуюся к середине 90-х годов), в меньшей степени Анкары, рассматривать Центральную Азию в качестве зоны преимущественного влияния и ответственности России и в целом учитывать российские интересы, избегая прямой конфронтации с Москвой. Отсюда и преобладающая установка – не столько на вытеснение России, сколько на взаимодействие с ней на новых условиях.

Кроме того, несмотря на то, что в отличие, скажем, от американцев руководство Ирана или Турции в своих контактах с Узбекистаном ни разу не поднимало малоприятную для Ташкента тему прав человека, на практике, тем не менее, южные соседи РУ неоднократно демонстрировали готовность поддержать либо националистическую (Турция), либо исламскую (Иран) оппозицию. Во всяком случае, предоставление политического убежища лидеру «Эрка» М. Салиху в свое время серьезно осложнило двусторонние отношения с Турцией; аналогичный эффект имело и краткосрочное пребывание лидеров ИДУ на территории Ирана.

Немаловажно и то, что и внешняя политика самого Узбекистана на южном направлении пока еще не приобрела законченных очертаний, подчас отличается непоследовательностью и определенной непредсказуемостью. Отсутствие наглядного проработанного стратегического курса приводит подчас к тому, что не до конца осознанные собственные национальные интересы приносятся в жертву различным сиюминутным тактическим построениям. Впрочем, по крайней мере, в среднесрочной перспективе ожидать здесь каких-либо кардинальных изменений не приходится в силу ограниченности имеющихся у Ташкента ресурсов и невозможности сконцентрировать их на этом направлении.

Список литературы

Кит М.Т. Внешняя политика ИРИ // «Вестник Евразии». – М., 2005. – №1.

Киреев Т.Д. Внешняя политика Турецкой Республики на современном этапе. – М., 2009.

Леонов К.И. Страны Ближнего Востока. – М., 2001.

Жданов Н.В. Исламская концепция миропорядка. – М., 1991.

Востоковедный сборник. – М., 2002.

Востоковедный сборник. – М., 2003.

Востоковедный сборник. – М., 2007.

Ахмедов А. Социальная доктрина ислама. – М., 1982.

Мировая экономика и международные отношения. – 2001. – №1.